Текст книги "Я это все почти забыл... Опыт психологических очерков событий в Чехословакии в 1968 году"
Автор книги: Леонид Шинкарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)
щенными, в том числе о публикации в “Правде”. Я назвал статью грубым выпадом про-
тив нашей партии и Дубчека. Наше руководство, продолжал я, которое сейчас в зале,
расценивает это, как нож нам в спину. Ведь статья будет тотчас переведена у нас, и народ
откажется понимать свою делегацию в Москве. Народ будет нас осуждать, тем не менее,
мы готовы поставить под протоколом свои подписи, быстрее вернуться домой, не допу-
стить кровопролития, спасти то, что еще можно спасти.
Косыгин зашептался с Брежневым и с Подгорным… “Мы не можем отвечать за
каждую статью в газете, – сказал Брежнев. – У нас свобода печати”.
Накануне Дубчек нам говорил, что не будет выступать, но вдруг я почувствовал ря-
дом какое-то бормотание, русские слова… Это был Дубчек. Все с удивлением смотрят на
него. Он говорит, не поднимаясь с места, резко и страстно.
Нам обоим отвечает Брежнев, тоже не выбирая слов. Он сомневается, можно ли в
таких условиях подписывать протокол, и направляется к выходу. За ним поднимаются
другие члены советской делегации, к ним примыкает Свобода.
Мы не представляем, как быть дальше. Я сижу и думаю: за столом люди одного
поколения, а совершенно не понимаем друг друга. Некоторое время спустя советская
делегация возвращается, и мы снова занимаемся протоколом.
Чехословацкой делегации удается убрать из протокола упоминание о контррево-
люции, отвести утверждения, будто ввод войск в Чехословакию оказался оправданным и
что причиной ввода была угроза со стороны западного империализма. Несмотря на со-
противление советской стороны, в тексте остается важная для нас ссылка на Программу
действий (принятую на апрельском пленуме ЦК КПЧ) как основу будущей политики пар-
тии.
С чехословацкой стороны тоже требовался компромисс. У чехов больше нет сил,
хотелось все бросить и скорее домой. В одну из горячих минут в комнату заглядывает
Свобода. Он вне себя: “Вот вы тут второй день болтаете, а где работа, где результат? По-
ра возвращаться домой, хватит спорить до бесконечности!” Мы действуем механически,
уже мало что понимая, как во сне. Все девятнадцать членов делегации быстро подписы-
вают протокол, включая пункт, который до конца жизни застрянет занозой в совести
каждого – о признании Высочанского съезда недействительным» 32.
Трудно поверить, что Брежневу так уж важно было добиться подписания «москов-
ского протокола» как документа, регламентирующего отношения двух стран в обозри-
мом будущем. Он с самого начала не мог простить чехам своеволия, попыток уклониться
в сторону от общего пути, упрямого непослушания ему, лидеру великой державы, с кото-
рым считались главы других стран Восточной Европы, постарше и поопытней чехосло-
вацких реформаторов. По словам Черника, Брежнев «сделал невозможным свободные
выступления для всех наших представителей, кроме генерала Свободы. Он прерывал, не
давал закончить мысль, высокомерно отмахивался... Брежнев хотел добиться, чтобы об-
разовалось новое правительство из наших коллаборационистов или чтобы мы приняли
оккупационное правительство. Кроме этого, как альтернатива предлагалось присоеди-
нить ЧССР к СССР» 33.
Работать в новом правительстве был согласен только Индра, другие противники
реформ уже на это не решались. Брежнев видел расстановку сил и под конец перегово-
ров, признавая свое бессилие, показал чехословацкой делегации на группу Индры,
Швестки, Кольдера, Биляка: «Заберите этих с собой и делайте с ними все, что хотите». С
Индрой после этих слов случился нервный припадок, его увезли в московскую больницу.
Черник об этом вспоминал на закрытой встрече с редакторами газет в Зволене 30 сен-
тября 1968 года, когда детали еще были свежи в памяти 34.
В чехословацкой делегации в Москве был только один человек, имев-
ший моральное право упрекнуть своих товарищей в слабодушии. Его сразу
отделили от других, увезли в домик под Калугой, никому не позволили с ним
встречаться, а когда понадобилась под протоколом его подпись, под охраной
доставили в Кремль. Он отказывался в этом участвовать, соратники угова-
ривали, Свобода на упрямца кричал, а он, толстяк шестидесяти лет, стоял на
своем. Смирившись с мыслью, что в Прагу ему уже не вернуться, он хотел за-
кончить жизнь достойно. Прочитав проект протокола, возвращая текст не
подписанным, он повернулся к Новаку: «Ты знаешь, моей Риве будет тяжело,
но у нее скромные запросы. Хлеб и вода – этого ей хватит. Передай ей мой
привет и скажи, что иначе я не смог» 35.
Это Франтишек Кригель.
Его имя всплыло 23 августа на первой же встрече Брежнева со Свободой
и Клусаком.
« Клусак. Может быть, пригласить Кригеля и Шпачека, чтобы они тоже участвовали.
Брежнев. Не надо. Они будут жить на даче.
Клусак. Они могут сами поставить этот вопрос.
Косыгин. Поставят – мы им ответим.
Брежнев. Неужели Чехословакия будет бороться за Кригеля, если приехала такая
делегация?
Клусак. Их нужно будет освободить.
Подгорный. Давайте считать, что пока их у нас нет.
Брежнев. А через некоторое время они приедут» 36.
Здесь ключевое у Брежнева: «Неужели Чехословакия будет бороться за
Кригеля, если приехала такая делегация?» Это все о том же: для страны, под-
разумевалось, не имеет значения, человеком больше или меньше; не лич-
ность движет историю, а власть.
Итак, Кригеля доставили в Кремль 26 августа. По словам Й.Ленарта,
«ему показали текст. Некоторые наши стали уговаривать, чтобы он тоже
присоединился. Прочитав, Кригель сказал: “Это я не подпишу”. Мы все, уже
выполнив грязную и неизбежную работу, были страшно смущены. Смрков-
ский в некотором замешательстве обратился к министру Кучере: “Скажи, а
все наши подписи действительны?” “Конечно, – отвечал Кучера, – ты все-
таки сам подписался, никто твоей рукой не водил”. “Но нас сюда насильно
привезли!” – упавшим голосом сказал Смрковский. Видя упрямство Кригеля,
он пожалел, что поставил подпись, а возможно, ему было стыдно, как многим
из нас» 37.
Кригель стал больной совестью делегации.
Впрочем, он не считал привезенное в Москву чехословацкое руковод-
ство делегацией, а только группой пленников, над которыми вершат грубое
насилие.
По другим воспоминаниям, отказываясь подписывать, Кригель сказал:
«Не могу, это конец чехословацкой самостоятельности». Дубчек спросил, что
же делать. Кригель предложил вернуться в Прагу и посоветоваться с ЦК пар-
тии, парламентом, представителями всех областей. На него зашумел Гусак,
но Кригель стоял на своем. Тогда появился Свобода, у него нервы были на
пределе: «Я старый человек, я видел горы трупов и не хочу их видеть еще
раз!» Кригель оставался невозмутим: «Прошу господина президента не кри-
чать на меня, как на маленького мальчика».
Советское руководство страдало аллергией на многие имена (Цисарж,
Пеликан, Ганзелка, и т.д.), но болезненнее всех раздражал этот член прези-
диума ЦК КПЧ, председатель Национального фронта, родившийся в Запад-
ной Украине, ветеран коммунистической партии, добровольный участник
интернациональных бригад. Что с того, что он, военврач, воевал с фашизмом
в Испании и в Китае и, как потом напишет полковник армии США Браун в
Saturday Evening post, «шел за танками и оказывал помощь раненым прямо
под огнем».
Для Кремля он был невыносим.
Может быть, как раз в силу этих своих качеств. Незадолго до отъезда в
аэропорт Брежнев сообщил чехословацкой делегации, что в Прагу они вер-
нутся без Кригеля, и это для них лучше: иначе, рядом с ним, не подписавшим,
как они будут выглядеть перед встречающими?
Дубчек и Свобода сказали, что без Кригеля не уедут, причем таким то-
ном, что можно было не сомневаться, они настоят на своем. Брежнев махнул
рукой: «Ладно, забирайте своего Кригеля, он будет ждать вас в аэропорту».
Кригеля повезли в аэропорт Внуково и подняли в пустой самолет, сто-
явший на краю летного поля. Он был готов оказаться в Сибири или на Колы-
ме, мысли были только о Риве.
Тем временем кортеж с чехословацкой делегацией уже несся по улицам
Москвы, украшенным, как прежде, флагами двух государств. Только транс-
парантов о дружбе больше не было. На летном поле самолет с Кригелем тем
временем перетаскивали на новое место, ближе к зданию аэровокзала; от
входа в аэровокзал к самолету расстелили красную ковровую дорожку и по-
ставили микрофон. В иллюминатор Кригель видел своих соратников и со-
ветское руководство, но не слышал, как Свобода спросил у Брежнева, где
Кригель. «В самолете», – был ответ. Зная, с кем он имеет дело, Свобода про-
сит своего помощника подняться на борт. Когда помощник вернулся и под-
твердил, что Кригель в самолете, началось протокольное прощание.
Письмо И.Ганзелки из Праги в Москву (28 июля 1989 г.)
…27 августа радио призвало всех горожан в девять утра в течение четверти
часа звонить во все колокола Праги, и чтобы весь транспорт гудел по случаю воз-
вращения делегации из Москвы. Мы встретились с Дубчеком в Граде и обнялись. На
вопрос, как себя чувствует, он заплакал и ничего не сказал. Спрашиваю, все ли верну-
лись, он кивнул. Когда немного успокоился, сказал: «Страшно…» И повторил:
«Страшно!» Я хотел спросить по конкретным вопросам, но увидел, что продолжать
его мучить было бы жестоко. Я обнял его и пошел.
Со Свободой было другое дело. Он меня пригласил к себе. Мы сидели на кухне, его
внучка приготовила нам яичницу. Он был счастлив, что в Советском Союзе его при-
ветствовали, как героя, что его самолет сопровождал почетный эскорт истреби-
телей, а на московских улицах люди ему махали флажками. Он говорил, что своей
поездкой они спасли народ, спасли социализм, иначе была бы гражданская война. По-
вторял то, что слышал от Брежнева.
Он спросил, не хочу ли я войти в число его ближайших сотрудников. С большим
удовольствием, отвечал я, при условии, если ничто не помешает мне отстаивать
свою точку зрения. Скажем, продолжал я, мне трудно понять, как это ввод войск и
потеря самостоятельности может оказаться счастьем для нашего народа. И если
осуществлять пункт за пунктом «московский протокол», надо забыть о демокра-
тизации. «Ничего страшного, будем продолжать перестройку!», – говорил Свобода.
Это невозможно, настаивал я, для того и пришли войска, чтобы прекратить наше
движение к демократии. Он покраснел, рассердился, повернулся ко мне спиной. На
этом мой разговор с президентом закончился. С Людвиком Свободой мы больше не
виделись 38.
…Но почему Кремль был особенно раздражен Кригелем?
По словам О.Шика, «когда Кригель спросил, почему его постоянно изо-
лируют, грубо себя с ним ведут, Шелест показал на его нос и закричал: “По-
тому!”. Имел в виду “еврейский нос”. Ф.Кригель был единственным евреем в
Политбюро, и, когда я с ним последний раз при своем возвращении говорил
на заседании ЦК в апреле 1969-го, он мне сказал, между прочим: “Ты не мо-
жешь себе представить, как по отношению ко мне проявлялась антисемит-
ская ненависть. А еще хотят казаться марксистами!”» 39.
На этом стоит остановиться.
Когда в Х веке евреи рассеивались по Европе, оседали малыми община-
ми, в том числе на богемских, моравских, силезских, словацких, закарпатских
землях, стараясь сберечь собственное естество, они селились кучно; усваи-
вали чужие языки, традиции, культуру. На территории Чехословакии обра-
зовалась одна из самых крупных еврейских общин в Европе; многочисленнее
были только в Италии и Германии. Чешским евреям повезло больше других.
Несмотря на настороженное, даже враждебное отношение части населения,
большинство интеллигенции, многие политики, иерархи католической
церкви к ним были терпимы, часто доброжелательны. В начале ХХ столетия
чешских евреев оградили от преследований, признали национальным мень-
шинством и по конституции (1920–1938) уравняли в правах с христианами.
Тон в этом меньшинстве задавали интеллектуалы – врачи, адвокаты, журна-
листы. Многие до прихода гитлеровцев так и не узнали бы о своей нацио-
нальной принадлежности, если бы им об этом не напоминали. Во времена
протектората в Чехии уничтожили 80 процентов еврейской общины, многие
эмигрировали.
Гонений на оставшихся требовали от чехов в пятидесятые годы эмис-
сары НКВД и Московского Кремля. Возбуждая в СССР антисемитские страсти,
готовя «дело врачей», сталинские идеологи все громче указывали на евреев,
на их могущество, на их заговоры, как на мировое зло, разрушающее порядок
жизни. Воздействовали на укорененные в массовом сознании самые темные
стороны. Я хорошо помню те дни 1952 года в Горьком (Нижнем Новгороде).
Что ни утро, в газетах один фельетон хлеще другого, в каждом издевка над
носатыми, жуликоватыми, вороватыми проходимцами «без роду и племени».
В нашем кружке славянской литературы, живя в мире Божены Немцовой,
Алоиса Ирасека, Яна Неруды, Карела Чапека, мы избегали говорить о том,
что окружало. Восемнадцатилетняя студентка, дочь рабочего автозавода,
прочитав очередной антисемитский фельетон про «безродных», плакала у
меня на плече: «Мне стыдно, что я русская…»
Кремль был озадачен Чехословакией, единственной страной, где анти-
семитизм почти не проявлялся или проявлялся не в той мере, как хотелось
бы Кремлю. По свидетельству историков, сотрудники НКВД в Праге в разго-
ворах с чешскими коллегами «постоянно указывали на возрастающее влия-
ние евреев на международной арене, говорили о Рокфеллере, Ротшильде,
Дюпоне, увязывали их деятельность с деятельностью Сланского и других
евреев в Чехословакии и подчеркивали опасность, что евреи могут овладеть
всем миром и всеми править» 40.
Когда чехословацкий чекист Балаж сказал советнику Лихачеву, что
факты, от него требуемые, надо проверять, советник ответил: «Меня совер-
шенно не интересует, где вы получите эти данные и насколько они досто-
верны. Я им поверю, а все остальное предоставьте мне. Почему вы печетесь о
каком-то жидовском дерьме?» 41
Экспорт антисемитских настроений из Москвы в Восточную Европу
усилился во времена Пражской весны. Где намеком, а где прямым текстом
планы реформаторов объяснялись заговором мирового сионизма. У моих
иркутских друзей были предчувствия, что возвращаются сталинские време-
на. Сибирское население было больше озабочено хлебом насущным, но в пе-
чати так назойливо повторялись имена ряда чешских интеллектуалов с ука-
занием на объединяющее их происхождение, что было немало людей, начи-
навших сомневаться: а если на этот раз все правда? Вдруг и впрямь чехосло-
вацкие сионисты с разведками иностранных государств вместе готовят ко-
нец света?
Принимая в Праге за три месяца до ввода войск, 17–18 мая 1968 года,
заместителя главного редактора «Правды», заведующего отделом социали-
стических стран А.Луковца, главный редактор «Руде право» О.Швестка сооб-
щал: «Не проходит незаметной для нас деятельность “иорданских славян” –
так называют у нас евреев. Они хорошо сыграли на лозунге, который провоз-
гласила партия о реабилитации невинно пострадавших. Нам еще не удалось
нащупать какого-то организационного центра, но борьба против сионизма
будет идти. Об этом говорит, например, статья Новомесского, опубликован-
ная в “Руде право”» 42.
Швестка демонстрировал общее с советским руководством понимание
глубинных истоков процесса реформирования чехословацкого общества. Ес-
ли бы евреи не были активны в политической жизни, лил он через Луковца
бальзам на душу кремлевских стратегов, антиреформаторским силам уда-
лось бы справиться с внутренним кризисом без вмешательства извне. Пони-
мание еврейства как мирового зла, чужеродного национальной культуре и
христианской цивилизации, роднило советский и чехословацкий правящий
аппарат в большей мере, нежели поднятая как общее знамя марксистская
философия.
Как мне рассказывал Иржи Ванчура, в 1968 году член руководства
профсоюзной газеты «Праце», «мотив евреев как предателей у нас возник в
августе незадолго до ввода войск. Откуда-то появились листовки: “Шик – ев-
рей!”, тот еврей, этот еврей. В Будапеште собрались лидеры профсоюзов со-
циалистических стран. Советскую делегацию возглавлял Шелепин. Меня и
секретаря профсоюзов Словакии пригласил на беседу заведующий междуна-
родным отделом ВЦСПС. У него, подвыпившего, был единственный вопрос:
“Кто в редакции “Праце” евреи?” Мы могли бы ответить, кто у нас черноко-
жий, но кто и какой национальности, мы не знали, для нас это был вопрос из
другого мира» 43.
В годы «нормализации» торопливо, большими тиражами издавались на
чешском и словацком книги советских авторов, вызывавшие к евреям не-
приязнь. Так легче было внушить, что Пражская весна и рожденные ею ма-
нифесты «Программа действий», «Две тысячи слов», а потом и «Хартия-77»,
эти вершины политической мысли, – не плод национального самовыраже-
ния, а элементы мирового сионистского заговора. Любой, не согласный с ре-
жимом, мог быть объявлен сионистом. По некоторым данным, в эти годы
Чехословакию покинуло около 3400 евреев, по преимуществу интеллектуа-
лов. Для чешской истории ХХ века одинаковыми тормозами, задержавшими
ее развитие, были советские танки и сопутствующий им, насаждавшийся
Кремлем антисемитизм.
В конце пятидесятых Кригель – заместитель директора ревматологиче-
ского института в Праге, защищает диссертацию, получает государственные
награды за борьбу против фашизма. Правительство Фиделя Кастро пригла-
шает его на Кубу создавать систему здравоохранения; три года на острове он
снова себя чувствует бойцом интернациональных бригад. Вернувшись, вхо-
дит в руководство Национального собрания, участвует в работе ООН, в засе-
даниях Межпарламентского совета Европы. А в разгар Пражской весны со-
ратники избирают Кригеля членом президиума ЦК КПЧ, председателем цен-
трального совета Национального фронта.
С женой Ривой, узницей концлагеря Равенсбрюк, они занимали двух-
комнатную квартиру, отказываясь от большой и престижной, положенной
ему по его месту в партийной иерархии. Небольшого роста, с небрежно повя-
занным галстуком, он принципиально не пользовался привилегиями, обыч-
ными в кругу высшего руководства, ездил на работу на трамвае и находил
время принимать в бесплатной клинике больных.
Мало кто входил в семейный круг Кригеля, и я был благодарен Иржи
Ванчуре, историку и журналисту, моему старому приятелю, когда под конец
лета 1991 года он привел меня в дом, где после смерти мужа одиноко жила
седая Рива. Она перебирала фотографии; за этим занятием, продолжающим-
ся двенадцать лет, мы и застали ее, переживая, что так бесцеремонно нару-
шили дорогие ей минуты.
Когда Рива усадила нас за стол и стала разливать чай, на ее запястье я
увидел бледную наколку цифр: 32612. Она перехватила взгляд: «Это мой но-
мер до Равенсбрюка, в Освенциме».
Мы услышали историю Ривы. Их привезли в Освенцим эшелоном,
шестьсот тридцать стариков и девяносто семь женщин. Выжили семь деву-
шек и несколько стариков. Ей было двадцать семь лет. У нее была подруга-
врач, они попали в концлагерь Терезин, жили в бараке, поблизости от тюрь-
мы, где до самой смерти в 1918 году содержался Гаврило Принцип, убивший
в Сараево племянника императора Франца Иосифа I, наследника австрийско-
го престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Потом обеих отправили в Ос-
венцим. Подруга была уверена, что Рива умрет первой, так она была истоще-
на, замучена допросами. В августе сорок третьего часть мужчин из Освенци-
ма отправили в Бухенвальд, а уцелевших женщин – в Равенсбрюк. Этот ла-
герь освобождала Советская армия. Несколько узниц, боясь Советов, пошли
пешком на запад. Рива была с ними. На пятый день они вышли к Рудным го-
рам, там были почти дома.
Когда Кригеля выбрали в руководство партии, функционеры использо-
вали авторитет доктора, чтобы его устами озвучивать не слишком популяр-
ные решения. Люди ему верили, и он страдал, видя, как соратники злоупо-
требляют его партийной дисциплиной. Москва требовала от руководства
Чехословакии раскритиковать «Две тысячи слов». Никто не хотел за это
браться, Президиум ЦК КПЧ поручил это Кригелю. Надо было в эфире поспо-
рить с авторами, а среди них были его друзья. «Ты же умный, придумай что-
нибудь!» – уговаривали соратники. Кригель сам подписался бы под манифе-
стом, никогда не пошел бы на спор с авторами, но манифест все же давал за-
цепку для дискуссии. Среди двух тысяч слов было четыре десятка, казавших-
ся ему не до конца продуманными. Речь шла о требовании избавляться от
людей, злоупотреблявших властью, нанесших ущерб общественной соб-
ственности, а также от тех, кто вел себя бесчестно или жестоко. Непонятен
был механизм: кто и как об этом собирается судить; поспешная общая фор-
мулировка могла толкнуть толпу на самосуд. Франта оспаривал именно этот,
только этот фрагмент, давая понять, что принимает все остальное, но кон-
серваторам это и нужно было: «Даже Кригель отмежевался!»
Рива говорила: «Когда в 1964 году я читала письмо Раскольникова Ста-
лину, я говорила себе: вот человек, который еще в 1939 году все понимал, а я
в том же году была готова умереть за победу коммунизма. У Франтишека это
было глубоко. Андре Жид, Ромен Роллан, другие кумиры европейской куль-
туры тоже приветствовали революцию 1917 года в Петрограде, они видели в
тех событиях будущее человечества. В это верил и Франтишек. Как за это
осуждать?
Просматривая ранние дневники Франты, он их вел со студенческих лет,
я натолкнулась на запись о спорах молодежи вокруг национальной пробле-
мы. Многие думали: только коммунизм может покончить в Европе с нацио-
нальной нетерпимостью, в том числе с антисемитизмом. Он страдал, наблю-
дая, как маргинальные группы в сталинской России и гитлеровской Герма-
нии пытаются объяснить все беды мира еврейским заговором. Он даже
близким избегал говорить об одном эпизоде на июльской встрече в Чиерне-
над-Тисой… Ему стыдно было за Шелеста, вожака украинских коммунистов,
члена Политбюро ЦК КПСС, друга Брежнева» 44.
Петру Ефимовичу Шелесту неприятен был Кригель c его небольшим
ростом и иудейскими глазами, но он старался держать себя в руках. А в
Чиерне-над-Тисой, говорят, сорвался, бросил в адрес Кригеля что-то непри-
личное настолько, что чешская делегация в знак протеста покинула зал за-
седания. Что именно он сказал, воспроизвести трудно, в стенограмме это не
зафиксировано. Фразы в этом месте не стыкуются, наводя на мысль о чьей-
то торопливой редактуре. Зденек Млынарж уверяет, будто Шелест, критикуя
чехов, заметил, что «галицийский еврей» Кригель для него не партнер. Тогда
Дубчек и вся делегация поднялись и демонстративно ушли. Вечером совет-
ские участники встречи принесли чехам извинения 45.
Эпизод вряд ли заслуживает внимания; мало ли что бывает между муж-
чинами, когда нервы на пределе. Но он выдает умонастроение той части
кремлевского руководства, которая объясняла себе и народу Пражскую вес-
ну как сговор еврейской диаспоры в Чехословакии с международным сио-
низмом, с разведками иностранных государств. Как потом напишет одна из
российских газет, «в свое время от нас (граждан СССР) была скрыта главен-
ствующая роль сионизма в развитии чехословацких событий; тем самым со-
вершалось очередное ему попустительство. Сионизму было дозволено свой
чехословацкий опыт под лозунгом “перестройки” использовать в нашей
стране» 46.
Публичный выпад Шелеста против Кригеля, если он имел место, был,
возможно, бессознательной реакцией на стрессовую ситуацию, как она скла-
дывалась, когда кремлевскому руководству предстояло принимать решение
о вводе войск.
Можно было бы довериться Млынаржу, его цепкой памяти, когда бы он
был в Чиерне-над-Тисой и сам слышал. Но о дискуссиях на станции он знает
от других. А Шелест, сколько его ни донимали вопросами, происшествия не
подтверждал. Иван Сынек, сидевший на переговорах за спиной Дубчека, за-
труднялся воспроизвести шелестовское выражение дословно, но хорошо
помнит, что «оно было откровенно антиеврейской направленности» 47.
Лучше с памятью у Ивана Шедивого, сотрудника аппарата ЦК КПЧ, то-
гда тоже находившегося в зале заседания: «Шелест сказал, что “какой-то га-
лицийский еврей еще будет нам тут…” – и дальше в этом роде» 48.
Сомнения, был или не был этот эпизод, развеял Василь Биляк, ближай-
ший личный друг Петра Шелеста. Выступление Шелеста, он помнит, «было
направлено против национализма и сионизма». Кригель возмутился: почему,
говоря о сионизме, Шелест смотрел на него. «Несмотря на свою резкую нату-
ру, Шелест спокойно ответил, что может смотреть, куда хочет». Cидевшие за
спиной Дубчека советники, главным образом Иван Сынек, стали передавать
Дубчеку записки, предлагая заявить против выпада Шелеста протест. «Дуб-
чек высказал протест, на что советская делегация ответила, что если чехо-
словацкая сторона настаивает, протест будет внесен в протокол» 49.
Видимо, Шелест, раздраженный сидевшим напротив Кригелем, позво-
лил вырваться из глубин подсознания ждавшей своего часа дремучей не-
приязни не столько к конкретному человеку, а к выраженному в нем типу
«чужака», одному из суетливого племени, о котором у его окружения самое
дурное мнение. Ну хоть бы вели себя не так активно, не лезли бы на самый
верх. Так нет же, они везде, даже тут, на переговорах в Чиерне-над-Тисой!
Он не сомневался, что братья-славяне испытывают те же чувства. Но
когда Сынек, сидевший за спиной Дубчека, что-то шепнул Дубчеку на ухо и
тот поднялся, за ним, не сговариваясь, встала и покинула помещение вся че-
хословацкая делегация. Такого демарша не ожидал ни уверенный в себе Ше-
лест, ни другие члены Политбюро.
Как мне потом расскажет Черник, «мы пошли в свой вагон. Поужинали.
К нам зашел Косыгин, за ним Суслов и Шелест. Пришли извиниться. Говорил
Косыгин. Нет сил, говорил он, которые могли бы нашу дружбу нарушить.
Виновника, вы видите, мы взяли с собой, чтобы вы поверили, что мы по-
настоящему раскаиваемся. Они принесли с собой бутылку армянского конь-
яка. Кригель молчал. Шелест извинялся, но как-то формально. Мне потом го-
ворили, что советская делегация ему всыпала. Могли сорваться перегово-
ры…» 50.
К убежденным коммунистам, а доктор Кригель был именно таким,
лучшая часть чешской интеллигенции никогда не относилась оголтело, как
это свойственно политическим крикунам. Многие, придерживаясь принци-
пиально иных воззрений, но свободные от фанатичной ненависти к думаю-
щим иначе, уважали в коммунистах часто крупные личности, полагая воз-
можной трансформацию их взглядов в сторону близкой им социал-
демократии. Вацлав Гавел именно так представлял себе эволюцию
Кригеля 51.
О последних днях Франтишека Кригеля мне потом расскажет Иржи
Ганзелка. Они виделись 3 декабря 1984 года, когда жизнь перенесшего ин-
фаркт доктора пошла на часы. «Знаешь, это удивительная судьба… Рос в
бедной семье в Галиции. С молодости в рабочем движении, в событиях 1948
года. Когда начался процесс над Сланским, Франтишека сначала тоже хотели
забрать. Но он тогда не был так знаменит и отделался только тем, что был
снят с высоких постов. Спасло приглашение на Кубу. Три года он работал на
острове, пока не создал систему здравоохранения. Тогда лучшую в странах
«третьего мира».
Мы часто встречались у меня или у него дома. Ему лично, для себя, ни-
чего не надо было. Когда стал членом президиума ЦК партии, отказался от
положенной ему высокой зарплаты и настоял, чтобы ему платили как обыч-
ному врачу. Это в четыре-пять раз меньше. «Мы с Ривой оба работаем, нам
хватает…» На самом верху он был единственный, кто отказался от персо-
нальной машины, от дачи, от спецмагазинов. Знай это улица, она бы подума-
ла, что среди нас святой.
При «нормализации» Франту исключили из партии, лишили работы,
стали вызывать на допросы. Он в числе первых подписал «Хартию-77». Тогда
в подъезд дома, где они с Ривой жили, на их пятый этаж втащили садовую
скамейку. Устроили полицейский пост круглосуточного дежурства. Поли-
цейские записывали каждого, кто входил и выходил из квартиры Кригелей.
Время прихода, время ухода. У подъезда дежурила машина с четырьмя поли-
цейскими. Когда мы с Франтой куда-нибудь шли, за нами, не отставая, шага-
ли два полицейских, а двое других сопровождали в медленно идущей ма-
шине.
Как-то мы приехали на дачу к нашему другу Иржи Гаеку. Франта вошел
в калитку, я чуть замешкался. Бежит человек, пиджак нараспашку, кричит:
«Кригель, обратно! Кригель, обратно!» Я спрашиваю, с кем имею честь. «Я
лейтенант госбезопасности!» Если, говорю ему, вы хотите что-то сказать
господину, который прошел к профессору Гаеку, вы сначала застегните пи-
джак, приведите себя в порядок, а потом в вежливой форме обратитесь к
доктору Франтишеку Кригелю. Лейтенант все в точности исполнил и сооб-
щил, что находиться на даче Иржи Гаека Франтишеку Кригелю запрещено.
Мы вынесли стол за ограду, к дороге, смущая прибежавших полицейских, не
имевших указаний на этот счет.
Последние два месяца Франта тяжело болел. Он знал, что доживает по-
следние дни. Каждый разговор, когда мы с друзьями приходили к нему, был
как исповедь. Говорить ему было все тяжелее. Он задыхался. Последнее, что
мы слышали: «Прошу вас, позаботьтесь о Риве…» Мы ушли от Франты после
обеда, а вечером он умер. Кремировали Франту 3 сентября 1979 года в Праге-
2 в Мотоле. Ему был 71 год» 52.
А что же Петр Ефимович Шелест?
В последнюю нашу встречу в марте 1991 года Петр Ефимович расска-
зывал об отце Ефиме Дмитриевиче, как он в восемнадцать лет пошел в ар-
мию вместо старшего брата. У брата было двое детей. «Тогда порядок был
такой – если не можешь пойти в армию, нанимай кого-нибудь. Собрались
родственники и говорят: “Ефимка, дорогой, ты любишь своего брата Заха-
ра?” – “Люблю, очень люблю, его малышей люблю”. – “Так вот его в армию
призывают, а как же жена останется, дети. Ты не женат, еще успеешь, может,
ты пойдешь за Захара?” – “Выпили мы, – вспоминал отец, – и так я загудел в
армию на 25 лет”. Служил он в гусарском полку. Однажды вызывает коман-
дир: “Шелест, бери эскадрон, иди в разведку”. Эскадрон пошел в разведку,
добыл турецкого “языка”, привел – командиру крест и ему крест. Отец пол-
ный кавалер Георгиевских и Николаевского крестов. Николаевский он полу-
чил 19 февраля 1878 года за бои на Шипке, под Плевной...» 53
Петр Ефимович открыл дверцу дубового шкафа и снял с вешалки свой
китель генерал-майора. Тут тоже награды по пояс. Может, чуть меньше, чем
у Брежнева. Протянул: «Удержите в одной руке, а?!»
Ну какой же он «ястреб» 1968 года… Старый усталый человек из-под
Харькова, из села Андреевка. Сын доброго Ефимки, ушедшего вместо брата
на войну. У меня еще были вопросы, но задавать расхотелось.
Я спросил об эпизоде в Чиерне-над-Тисой.
В ответ Петр Ефимович вспомнил, как с делегацией ветеранов недавно