Текст книги "Я это все почти забыл... Опыт психологических очерков событий в Чехословакии в 1968 году"

Автор книги: Леонид Шинкарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

их жильем, столовой, клубом, а заодно – образом слякотной Европы, которую

их послали спасать. Впереди когда-нибудь – возвращение на родину, экзаме-

ны в вузы, рефераты о роли сознания… Но, может быть, им предложат совсем

другие темы.

Мы говорим об этом в машине с Яном Петранеком.

Спасибо Яну, он согласился помочь мне добраться до поселка Вшетаты,

родины Палахов. Осенним утром 1990 года мы выедем из Праги и возьмем

курс на север, к виноградной равнине между Лабой и Влтавой, в сторону го-

родка Мельника, центра чешского виноделия. Но туда не попадем, а через

сорок километров пути, не доезжая до виноградников километров пятна-

дцать, свернем к Вшетатам. Машину Ян ведет спокойно, вдоль кукурузных

полей, не отрывая глаза от дороги, не утомляя излишней информацией, но

не упуская случая вспомнить о деталях, помогающих лучше почувствовать

пережитое.

– Знаешь, в феврале 1969 года кто-то отправил письмо Либуше Палахо-

вой. Она еще не пришла в себя после похорон Яна. «Вы правы, – было в пись-

ме, – правда победит, но это случится, когда на свет выйдет вся эта комедия,

в которой главную роль отвели вашему сыну…» Подписи под письмом «сту-

дентов из Оломоуца» оказались вымышлены, авторов не нашли. Потом пу-

стили слух, будто самосожжение Палаха организовали сами активисты

Пражской весны: драматург Когоут, спортсмен Затопек, шахматист Пахман,

публицист Шкутина, студенческий вожак Голечек. Подонки есть у вас, есть и

у нас 10.

…Во Вшетатах находим дом учителя истории Милослава Слаха, местно-

го летописца, собирателя старины. Он с 6 класса учил Яна. Рабочий кабинет с

письменным столом, заваленным вырезками из газет; на полках сочинения

Яна Амоса Коменского, Франтишека Палацкого, Карела Гавличека Боровско-

го, Томаша Масарика… Эти книги брал читать маленький Палах. Учитель

немножко ревновал Яна к «Соколу»; подобно другим ученикам, Ян разрывал-

ся между чтением и занятиями в этой физкультурной патриотической орга-

низации, которая еще в ХIХ веке, во времена Австро-Венгерской монархии,

была для чешской молодежи больше, чем место для тренировки мышц, она

была скорее школой, где укрепляют национальный дух. Настоящие чехи все-

гда из «соколов», спортом часто занимались семьями. «Соколами» были все

Палахи: предки Йозефа и Либуше, они сами, оба их сына. Другой страстью

Йозефа и Либуше был любительский театр; сценические площадки есть во

многих деревнях и сегодня. Каждый спектакль – торжество патриотических

чувств.

Ах, как доволен был вшетатский учитель, когда в последнем классе

школы Ян обнаружил интерес к русско-чешским отношениям в ХI веке, к

начальным временам добрососедства, когда русские и чехи говорили на од-

ном славянском языке, не нуждаясь в переводчиках. Русские тогда звались

полянами, потому что, по В.О.Ключевскому, обитали в полях, земли Чешской

короны и российские соприкасались, а Великий князь Ярослав Мудрый и

чешский Болеслав ощущали себя соседями. Несимпатичен из русских импе-

раторов Яну Палаху был только Николай I, неуверенный в себе и боявшийся

за свою корону, когда народы окраин пытались сбросить с себя унижен-

ность. На его совести разгром польского восстания 1830 года, венгерской ре-

волюции 1848-го, – этого Яну было достаточно, чтобы невзлюбить тирана.

Интерес к восточным соседям сохранялся у Яна и в университетские

годы. В составе студенческих строительных отрядов он дважды бывал в Со-

ветском Союзе. Последний раз – в летние месяцы 1968 года. У него там оста-

валось много друзей. Их сверстников потрясенный Ян увидит в Праге – на

танках.

– Знаете, в дни оккупации Ян как-то пришел ко мне за книгами. Пере-

бирая их на полке, вдруг повернулся: «Пан учитель, кто-то же должен взять

совесть за сердце!» Так он выразился. Я не стал переспрашивать, мы пони-

мали друг друга. Кто-то должен! Но я не думал, что это будет Ян.

Кладбище в стороне от дороги, на пологом склоне холма. Постояв у се-

рых гранитных плит Йозефа Палаха и Либуше Палаховой, по гравийной до-

рожке идем к могиле Яна. Ограды нет, только полевые цветы, много свежих

цветов, и в металлических стаканчиках горящие свечи; местные жители им

никогда не дают погаснуть. На одном из венков бело-сине-красная лента:

«Жертва твоя была не напрасной…». Эта часть кладбища священна, здесь

предают земле не тела, но прах. Природе возвращают ее изначальную сущ-

ность. По ночам, говорят, дух из-под земли встает, струится к небесам, воздух

чист и прозрачен, можно видеть огни городов.

Здесь второе захоронение Яна Палаха.

Когда на Ольшанском кладбище самые близкие опускали в могилу гроб,

надеясь на вечный отныне для Яна покой, своими чувствами они просто-

душно наделяли других, не думая, что во времена Густава Гусака ночью 23

октября 1973 года по указанию властей могильщики тайно разроют могилу,

унесут гроб в крематорий. «Нормализаторы» предадут сожжению Яна Палаха

второй раз. Урну с пеплом тихо увезут во Вшетаты, Либуше Палаховой, она

будет хранить урну дома. Только через полгода мать уговорят предать пепел

сына земле, на сельском кладбище.

Осенью 1980 года умершую Либуше Палахову опустят в могилу рядом с

могилой мужа Йозефа и неподалеку от могилы их сына.

Пан Милослав Слаха говорит, прощаясь: «Если хотите понимать чехов,

вдумайтесь в слова Яна Амоса Коменского: мы готовы скорее страдать на из-

бранном историческом пути, даже обречь себя на гибель, чем позволить ко-

му-нибудь увлечь себя идти с ним к лучшему будущему вопреки своей воле».

Если бы на всю Чехию была только одна могила, могила Яна Палаха, ее

было бы достаточно, чтобы этим словам доверять.

А в Праге на Ольшанском кладбище могила № 89 долго была разрыта и

пуста, хотя по-прежнему сюда приносили цветы. Но времена изменились, пе-

пел Яна Палаха теперь захоронен и на Ольшанах, на том самом кладбище, где

в 1945 году хоронили и советских солдат. Хожу по кладбищу, а перед глазами

сибирский поселок Забитуй, лето 1964 года, и вслед за «Татрами» бежит ста-

ричок Нестеров: «Запишите! В гражданскую войну русских и чехов хоронили

вместе! Рядом! В одних могилах…»

Фотографии к главе 10

Прага, 22 августа 1968

Подавленность населения после ввода войск медики назовут «оккупационным стрессом»

Похороны Яна Палаха. Прага, 25 января 1969

Леонид Брежнев и Густав Гусак в Крыму. Июль 1979

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. «Десятилетия пошли к

черту…»

Картинки времен «нормализации». «Я не готов иметь с этой пар-

тией что-либо общее, агой!» «Ясно, что больших путешествий у

меня не будет…» «Придется распрощаться с моим домом». Чьи

были кости в снегах Килиманджаро? Ганзелка в перестроечной

Москве. Две встречи с Дубчеком

Обидней всего чехам и словакам был не столько разгром Пражской вес-

ны, сколько торжествующая роль в этой истории одной из самых сильных

держав, близостью с которой гордились, на которую так надеялись, которой

подражали. Современники Второй мировой войны и поколения, шедшие за

ними, не знали такого горького разочарования, травмы для их историческо-

го сознания. Даже функционеры, причастные к приглашению войск, сотруд-

ничавшие с ними, были в замешательстве; приходило ощущение, что нации

больше не подняться.

У чехословацких властей, сломленных «московскими переговорами», ни

на что не оставалось сил, кроме как убеждать сограждан и друг друга в неиз-

бежности процесса, с которым надо смириться, как с единственной возмож-

ностью выживания. Заводы продолжали работать, выполняли советские за-

казы; люди ходили в театры, концертные залы, рестораны; в пивнушках

громче прежнего пели песни времен легионеров и Первой республики. На

встречаемых в городе советских военных никто не обращал внимания; про-

хожие всем своим видом давали им понять, что не стоит надеяться быть за-

меченными. Мы вас не знаем, не видим, для нас вы не существуете.

Крестьяне, как прежде, обрабатывали землю, ходили за скотом, делали

домашнее вино, и когда забивали кабана, за выставленными на улице стола-

ми собиралось полдеревни. На столы несли блюда с жирным супом, жареной

и вареной свининой, всевозможными колбасами, сардельками, голубцами.

Крепкий мясной дух уплывал далеко окрест, дурманя головы спрятанным в

лесах советским гарнизонам.

Интеллектуалы призывали народ не к отмщению, не к злобе, не к рез-

ким движениям, но к избавлению от взаимного недоверия и страха. А тре-

вожная атмосфера сгущалась. Смрковского, недавнего председателя парла-

мента, тяжело больного (рак бедренного сустава), вывезли с дачи в Хискове

в полицию близлежащего городка Бероун. «Расскажите о шпионских сведе-

ниях, которые ваша жена передавала австрийским гражданам в Праге, когда

вы возглавляли Национальное собрание». Смрковский не желал говорить в

таком тоне и потребовал отвезти домой. Машины не будет, сказали поли-

цейские, пока он не подпишет протокол. «В таком случае, – ответил Смрков-

ский, – я сяду на тротуаре перед дверьми, кто-нибудь наверняка меня узнает

и отвезет». 1

Из всех последствий советской оккупации это самое страшное: в стране

Яна Амоса Коменского дети отказываются верить своим учителям. Учителя

детям смешны, как клоуны, вынужденные говорить то, что их заставляют.

Страх за детей вынуждает родителей дома помалкивать или кривить душой.

Сознательное двоемыслие становится способом выживания. В Союзе мы к

этому привыкли, уже не замечаем, но я помню, как меня потрясло, когда моя

дочь, задав какой-то вопрос, посмотрела на меня умоляюще: «Папа, только

скажи не как надо, а как на самом деле».

Недавние пражские реформаторы, еще не отлученные от власти, ста-

раются не раздражать советское руководство; послушно передвигают друг

друга с места на место, но их запоздалое рвение вызывает у хозяев не дове-

рие, а усмешку. Москва ведет дело к тому, чтобы ее наместниками в Чехосло-

вакии стали надежные для нее люди, доказавшие готовность жить интере-

сами Кремля, физически находясь в Праге. Из прежней руководящей коман-

ды уверенными можно быть только в Василе Биляке и Алоисе Индре; оба го-

товые первые лица, но ни в одном слое населения, даже среди партийцев, у

них нет поддержки.

Биляк знает, что в Москве он более «свой» человек, нежели в Праге или

Братиславе. И рукопись своих воспоминаний «Этапы моей жизни» (745 стра-

ниц) член Президиума, секретарь ЦК КПЧ переправляет через советское по-

сольство в ЦК КПСС. Как следует из партийных документов, в рукописи «со-

держатся сугубо доверительные сведения, В.Биляк просил советского посла

направить ее на хранение в СССР и тем самым исключить возможность ис-

пользования материала «нежелательными лицами». Учитывая ценность ру-

кописи, полагали бы целесообразным перевести ее на русский язык за счет

средств партбюджета силами специально допущенных к такой работе пере-

водчиков. После возможного ознакомления с рукописью ограниченного кру-

га лиц считаем необходимым направить ее на хранение в архив ЦК КПСС». 2

Cоветским и чехословацким теоретикам ничего не остается, кроме как

убеждать массы, что новые проблемы народов Восточной Европы – след-

ствие Пражской весны; в их лексике понятие «суверенитет» трансформиру-

ется в «ограниченный суверенитет», хотя даже самые подкованные не зна-

ют, как это понимать, что из этого следует. Руководство по-прежнему на что-

то надеется; по словам Смрковского, нужно, конечно, выполнять обязатель-

ства перед союзниками, но дела своей страны должны решать сами граж-

дане, и если кто-то во власти передаст другим право устанавливать, как

народу жить, он распорядится тем, что ему не принадлежит.

При Гусаке, сменившем Дубчека в апреле 1969 года, к власти приходят

бойкие вчерашние неудачники. Никто не знает их заслуг, кроме единствен-

ной, перекрывающей все их недостатки: оккупацию они называют «братской

помощью». Ничего другого от них не требовалось. К ним переходят кабине-

ты изгнанных из партии предшественников, они продолжают чистку пар-

тийных рядов. Выкорчевывают первым делом тех, кого называли совестью

нации. Наконец-то Кремлю удается расправляться с реформаторами руками

самих чехов и словаков. Это их, прирученных властью, Иржи Ганзелка срав-

нивал с велосипедистами: вниз они давят ногами, а вверх горбатятся и сги-

бают спины.

Перед тем, как вызывать на партийный суд, с Иржи Ганзелкой десять

дней беседовали в кабинетах, но заставить подписать протокол не смогли.

Исключенного из партии, его потом допрашивали следователи госбезопас-

ности. Допрашивали люди другого поколения, иногда те самые молодые лю-

ди, которые узнавали мир по книгам Ганзелки и Зикмунда. «Но арестован-

ным на длительный срок я все-таки не был», – будет вспоминать Ганзелка с

облегчением 3.

В начале 1970 года из Готвальдова в Прагу вызвали Мирослава Зикмун-

да. «Я приехал в ЦК. За столом в приемной девушка лет двадцати. “Кто там?”

– спросил я, указывая на дверь, за которой работала комиссия. “Какой-то

Гофмейстер”, – отвечает юное создание. “Вы что, не знаете, кто это ?” – удив-

ляюсь я. Мне казалось, в стране нет человека, даже молодого, кто бы не слы-

шал имя Адольфа Гофмейстера, писателя и художника, старейшего члена

партии, одно время чехословацкого посла во Франции. Не успела она отве-

тить, как открылась дверь и появился Гофмейстер. На нем лица не было, у

виска набухли вены, видно было, как пульсирует кровь. “Ну что, Адя?” – я об-

нял его. “Выбросили! Теперь ты можешь обращаться ко мне “пан Гофмей-

стер…”» Через три года Адольф Гофмейстер умер.

В большом кабинете Зикмунд видит за столом четыре или пять чело-

век. Знает только одного, секретаря Союза писателей, он печатался под

псевдонимом Павел Бояр. До этого дня он обращался к Зикмунду с уменьши-

тельно-ласковым сокращением его имени, говорил с подчеркнутым пиете-

том. А тут сухо: «Товарищ Зикмунд, садитесь…» Cтарался не смотреть Зик-

мунду в глаза. «Я знаю тебя, – сказал ему Зикмунд, – а кто за столом осталь-

ные? Ваши фамилии, имена, партийные должности. Вы будете решать мою

судьбу, но кто вы?!» Они стали называть себя. Все люди из Брно, из краевого

комитета партии, и рассматривают дела интеллигенции, живущей, подобно

Зикмунду, в Южной Моравии. Бояр говорит: «Первый вопрос: готов ли ты,

способен ли защищать линию партии?» Зикмунд спросил: «Какой партии?

Той, которая в январе 1968 года избрала Дубчека первым секретарем и в ап-

реле приняла “Программу действий”? Отказалась участвовать на встрече пя-

ти партий в Варшаве, подтвердила свою самостоятельность в Братиславе,

осудила ввод войск в ночь с 20 на 21 августа? Или другой партии, которая

признала ввод войск приглашением? Линию этой партии я должен защи-

щать? Если этих моих слов вам достаточно, я больше не буду говорить. Я не

готов иметь с этой партией что-либо общее, агой» 4.

«Агой!» – по-чешски «привет!».

Интеллектуалам их круга проблема виделась во взаимном недопони-

мании чехословацкого народа, который еще не забыл, что такое гражданское

общество, и советского народа, который никогда этого общества не знал.

Ганзелка и Зикмунд, до той поры свободные люди, у ног которых не-

давно лежал весь мир с пустынями, бушменами, слонами, индейцами, мина-

ретами, теперь были обречены двадцать лет жить, не выходя за шлагбаум,

рядом с советскими военными базами, поначалу скрытыми в чехословацких

лесах. В высшей степени корректные, они ни словом не обмолвились в пись-

мах об истинных причинах горечи и тоски, но печальная мелодия строк вы-

дает, как им дышится в наступившие времена. У меня сохранились девять

писем Иржи Ганзелки тех лет. Одно я привел в девятой главе, и долго сомне-

вался, следует ли предавать огласке остальные; они совсем личные, даже ис-

поведальные. Будь Иржи до сих пор среди нас, все бы ясно, но когда его нет,

остается единственный человек, чье мнение на этот счет для меня то же са-

мое, что решение окончательное. Мирослав Зикмунд уверил меня, что эти

письма, пусть сугубо личные, все же передают атмосферу в Чехословакии тех

удушливых лет, и Иржи было бы приятно их приобщение к документам эпо-

хи. И вот эти письма в том виде, как Иржи их отстукивал на своей пишущей

машинке с латинским шрифтом. Я надеюсь, они добавят кое-что к портрету

Иржи Ганзелки. Письма публикуются без редактуры, с сохранением лексики

и стиля, при очень небольших сокращениях строк, понятных и дорогих, ско-

рее всего, мне одному.

Письмо в Иркутск (18 июня 1973 г.)

…По твоему желанию пишу только половину из ожидаемого «жив-здоров». По-

ловину этого года я разбросил напрасно по больницам. <…> Мои болезни не являются

никаким сюрпризом. Надо было считаться с ними до начала путешествий. Раз я по-

шел на это условие, должен принимать спокойно необходимые последствия. Я уже в

прошлом году писал о трудностях с почковыми камнями, язвами в желудке на дуо-

дене (двенадцатиперстной кишке. – Л.Ш.), об операциях обеих ног, и о трудностях с

печенью. Уже несколько лет есть у меня хроническое воспаление печени, последствие

тропических заболеваний, и печенных паразитов. Но только в апреле месяце узнали в

больнице при помощи лапароскопа, что во время путешествий было у меня до деся-

ти серьезных инфекционных заболеваний пени (желтухи), которые я, конечно, не ле-

чил. Знаешь, что на пути работают, не лежат.

Вот и в первых днях этого года у меня появилась чрезвычайно большая инфек-

ционная желтуха. Три с половиной месяца я пролежал в изоляции, потом недельки

две дома, потом шесть недель в испытательном институте в Карловых Варах, сей-

час пустили домой и сказали: «лежать!» Но скажи, Ленька, разве это возможно?

Полгода гнил на кровати или близко к ней, 19 килограммов сбросил, есть и пить не

дадут по-настоящему, диета суровая, и еще говорят: ни физического, ни душевного

труда, никаких волнений, никаких неприятностей, они серьезно опасны. И ты хорошо

знаешь условия и положение. Тогда зачем я буду терять дальнейшее время в крова-

ти?

Три тома (рукописи) в ящике, четвертый ждал меня полгода на столе, я про-

сто не могу не писать. Не только по своему желанию, но да ведь есть обязатель-

ства, на которые нельзя просто наплевать. Конечно, сил и устойчивости у меня не

очень много. Быстро устаю, это для меня опыт совсем новый и очень неприятный.

Но все-таки рукопись трогается вперед, шагом муравья, но идет. Об издании, конеч-

но, никто не говорит. В СССР даже не издана книга, которая появилась на чешском,

словацком и венгерском языках («Материк под Гималаями»). Она переведена, но в

стадии гранок по какому-то приказу заброшена. Нам никто не сказал, даже кон-

тракт не аннулирован. Просто забросили и все.

Ясно, что больших путешествий у меня не будет. Это кончится. Но жалко, что

нельзя сдать результаты последнего в литературной обработке, причем бороться

и защищать дело не с кем, потому что решения анонимные, приняты мне неизвест-

ными людьми в мне неизвестных учреждениях. Даже правительственная задача из-

дать наши книги об Азии не аннулирована! Разобраться нельзя, можно только рабо-

тать, пока жив. Надеюсь, Ленька, написать тебе к Новому году: «Вторая Суматра

готова». Крепко обнимаю тебя, Нелю и Галю. Твой Юра 5 .

Письмо в Иркутск (21 февраля 1974 г.)

…Я спокоен… я спокоен, и, кроме того, жив. Пока не здоров, но мне намного луч-

ше, чем год тому назад. Вот основное написал. Детали кажутся сложнее, но… я спо-

коен.

Действительно, есть у меня новости. Даже довольно важные новости. И по-

тому что новостей было больше, чем надо, времени и настроения не хватало.

Новость номер 1 (читай, только если ты спокоен!): мы На Мичанке живем с 13

августа прошлого года только втроем. Ярунки у нас уже нет. Она жива, здорова, но

живет в своей квартире, по-своему. В течение последних 5 лет она ушла от нас мно-

го раз, но в августе это случилось последний раз. Продолжать таким образом уже

было невозможно. Подробности важны только для нас. Могу только сказать (или

расскажет тебе Мирек), что с той поры стало все лучше. Живем очень скромно, но

хорошо и спокойно…

Стоп!. Ярунка… Да ведь это Ярмила, вдова профессора Юрия Венты,

много лет лечившего Ганну, покойную жену Иржи Ганзелки. После смерти

мужа в 1966 году она вошла в семью Иржи и стала, как он писал тогда, «жена

и мать, которая вернула душу нашему дому и жизни». За детей, по крайней

мере, он стал спокойнее. Не стану гадать, что случилось в эти годы, когда он

искал работу, чтобы содержать семью, но могу представить, каково ему с

двумя детьми на руках…

…Новость номер 2. Я пробыл месяц снова в Карловых Варах. Анализ крови на

этот раз показал действительное улучшение. Только после первого анализа мне ска-

зал главный врач, что в прошлом году у него много надежд не было. Хвалил за дисци-

плину (диета 5 H). Догадался, что в моей жизни устранены причины, ежедневного – и

почти еженочного – невыносимого волнения, что до лета прошлого года очень опас-

но влияло на состояние печени. Прогноз сейчас очень оптимистический: может

быть, что в течение 2–3 лет будет печень работать почти нормально (по анато-

мии уже все останется по-старому, потому что 11 желтух, тропическая малярия,

дизентерия и двое паразитов сверх того оказалось на одну печень слишком много).

Чувствую себя намного лучше. Конечно, еще нет полной работоспособности, но все-

таки понемножку уже работать могу.

Под конец месяца еду в Готвальдов посетить Мирека, потом небольшая под-

готовка и еще 13.3 э.г. есть у меня встреча с хирургами. Пробуду в больнице (по пла-

ну) дней десять, потом еще две-три недели дома, и если все пройдет нормально, в

апреле месяце вернусь – хотя бы на 2–3 часика ежедневно – к рукописи последней

книги.

И новость № 4: (самая радостная): я дождался исполнения своего старого же-

лания: когда ты приедешь в Прагу , найдешь свою комнату На Мичанке, жить будешь

с нами. Получишь свой ключ от дома, значит: у меня и со мной будешь дома. Ленька,

милый, старайся, чтобы это было скоро… 6

Письмо в Иркутск (27 февраля 1976 г.)

Ленька, друг мой дорогой, что с тобою делается, что я уже сто лет от тебя не

получил ни строчки? Может быть, что ты стал крупным, выдающимся и успешным

писателем и путешественником и что ты шатаешься где-то на другой стороне

земного шара, или на другом конце своей любимой Сибири и что у тебя нет ни време-

ни, ни пишущей машинки, и дружеской совести самой по себе не хватает. Но преду-

преждаю тебя: быть путешественником и писателем, это очень опасная профессия.

Лучше готовиться уже, предварительно, к судьбе деда. Ищи по иркутским паркам

самые уютные уголки, где бы не только с внуками, но тоже с одним старым почти

забытым другом из Чехословакии вместе согревали бы старые кости на весеннем

солнце и вспоминали совместные путешествия по Сибири. Между прочим, книжка

твоя знаменитая, необычная, шинкаревская. Значит, она заполнена и знанием, и лю-

бовью 7 .

К сожалению, сейчас я уже читаю очень мало. Есть особые трудности с глаза-

ми, надеюсь, что только временные. Печень меня тоже наказывает за грехи про-

шлых времен.

Сын женился год тому назад. Живет счастливо со своей женой у меня На Ми-

чанце. Собственными руками я ему создал квартиру на с.-з. стороне дома. И Ганночке

я построил уютное гнездо в помещении, где раньше были мои архивы. Ты хорошо зна-

ешь эти комнаты с окнами в сад. Но дело движется очень медленно, печень не позво-

ляет быстрее. Конечно, средств не хватает, чтобы кто-то сделал всю эту работу

для меня и позволил мне делать свое собственное дело, значит – писать.

Но это очень долгий разговор. Продолжать можно, только когда ты снова по-

явишься у меня в Праге. На этот раз и всегда в будущем – ты будешь спать и жить

вместе со мной На Мичанце. Я уже успел создать здесь для Мирка маленькую, уют-

ную комнатку с шкафом, кроватью и рабочим столом. Похожая находится для меня

у него в Готвальдове. Мы снова бываем вместе часто.

Ленька, дорогой, надо только добавить, что все-таки уже у нас довольно

большое дело готово и мы оба с Мирком уверены, что наши рукописи дождутся пуб-

ликации. Друзья – и не только друзья – которые читали наши последние два тома,

уверяют нас в том, что такие книги нельзя не публиковать. Поживем, увидим.

Основное, что мы, несмотря на обстоятельства, все-таки пишем. Мало, но

пишем. И кроме того, нам очень хочется повидаться с тобою, посидеть, поговорить

и даже помолчать вместе. Приезжай, по возможности с женой. Тысячи советских

граждан ездят постоянно в отпуск в ЧССР, в Карловы Вары и в другие места. Уже

пора, чтобы ты тоже получил такой отпуск. Приезжай! Приезжай! Крепко тебе

жму руку… 8

Письмо в Улан-Батор (14 января 1979 г.)

…Наверно, уже давно пора повидаться, посидеть, поговорить, даже рюмку

вкусного винца вместе выпить. Сколько лет я тебя не видел? Кажется, сто.

Давно уже ничего не читал и не слышал о тебе, о Неле, о Галке. Куда же тебя

выслали, к черту на кулички! Да ведь ты сибиряк, твои реки Ангара, Лена, Енисей,

твой город Иркутск, допустим Чита, Хабаровск, но куда же ты суешься на юг, к мон-

голам? 9

О себе лучше не говорить. Ты, впрочем, хорошо знаешь и положение и условия.

Можно только добавить, что я в течение последних лет прошел через 8 (восемь)

операций, что на мне разрезали и пошили что угодно. Но все-таки жив. Между про-

чим, снова вижу хорошо, мои плохие очные линзы (испорченные катарактой) выреза-

ли, сейчас пользуюсь контактными линзами, служат хорошо, снова могу читать и

писать, значит, другой раз в жизни я стал грамотным. Только не знаю, кому это

нужно.

Знаешь хорошо, как я проработал двадцать лет жизни. Отдал обществу бук-

вально все. И сейчас уже десять лет изолирован от работы, бесспорно полезной, лю-

бимой и на уровне, за который мне никогда стыдно не будет. Полная 1/3 активной

жизни!!! Все знания, опыт, способности, горы материалов и двадцати годами труда

проверенная жажда служить обществу просто выброшена, и все. Кажется, уже не-

далеко время, когда придется распрощаться с моим домом, где я живу с детьми.

Но виноват я. Просто у меня нет способности сказать «белое», когда вижу

черное. Только в давнем прошлом оценивали у меня безуклонную правдивость. Сейчас

не то время. В диких ветрах деревья ломаются, только трава желательно сгибает-

ся и переживает. Но из дерева траву не сделаешь.

Но хватит. В книжных магазинах не появится 12 томов путевых очерков и

монографий, в печати и по радио не пойдет несколько сот репортажей – ну и что?

Было двое шатунов Г+З, и десять лет их нет. Ну и что? Когда-то кто-то принял

анонимное решение – и забыл. Все. Совесть? Ответственность? Обязанность? Чепу-

ха! Просто погибло двенадцать книжек и кто-то или что-то вместе с ними. Ничего,

книг много, нас тоже много.

Видно, что жизнь не остановится. И, может быть, раз даже придует Леню из

Монголии или Кореи в Прагу, к старому медведю, который уже забыл шляться по

белому свету. Ленька, приезжай! 10

Письмо в Улан-Батор (23 января 1980 г.)

…На этот раз я получил твое письмо с совсем новой экзотикой. Пхеньянская

карточка, адрес улан-баторский. Где же осталась твоя любимая Сибирь? Да ведь ты

забудешь вид своих собственных детей и жену. Куда же ты суешься к черту на ку-

лички?

Ты обрадовал меня, как всегда. Но слушай, ты забываешь обо мне.

На каждое твое письмо из прошлых лет (их, к сожалению, очень мало) я поря-

дочно ответил. А ты говоришь, что я не отвечаю. Но ты прав, мои братские чув-

ства к тебе, к друзьям, к твоему народу, все это раз родилось и остается. Конечно,

есть люди, которые меняют свои чувства и свои мнения, зависимо от того, что они

считают выгодным. Но это не чувства и отношения, это только расчет. Конечно,

всяко бывает. Когда-то очень тяжело сохранить всю верную искренность есте-

ственных отношений, но без них жизнь опустела бы. Какой был бы в ней смысл?

Значит, Ленька, я тот же самый, каким ты меня встречал первый раз почти

двадцать лет тому назад.

Новости о твоей Галке напоминают мне мой собственный опыт. Что подела-

ешь? Кажется, что почти невозможно, чтобы родители защитили своих детей пе-

ред лишними ошибками. Каждое поколение должно делать свои ошибки, только соб-

ственный, нелегкий опыт накапливает нужную мудрость. Всегда будет так. Мы

тоже не принимали всех советов своих родителей. Ничего. У Галки добрые грунты,

не боюсь.

Сколько лет я уже тебя не видел, Ленька? Пять? Шесть? Во всяком случае, это

уже вечность. Приезжай! Хотя бы в отпуск, если не по путевке. Знаешь, с моим здо-

ровьем уже не все в таком порядке, как в прошлом. Что-то я накопил постепенно в

путевых условиях и что-то добавил в течение последних 10–12 лет. Ты хорошо зна-

ешь, что прощаться с пожизненным, хорошим, интересным и общественно до той

меры полезным трудом, это трудно и постепенно сказывается даже на состоянии

здоровья. Но все-таки еще жив, и жду тебя, даже с бутылочкой доброго легкого вина

из южной Моравии.

Привет всем твоим, ЕЕ, 11 Макарову и всем друзьям. Всем желаю полное удо-

вольствие в труде, такое, после которого можно спокойно спать. Да ведь для них,

как для тебя, всегда бывало самым важным: быть полезным для других. Желаю им

всем счастья и доброй, спокойной совести. Крепко тебя обнимаю. Твой Юра 12 .

Письмо в Москву (13 января 1983 г.)

Ленька, милый, рад был читать твои дружеские строчки. Но ответить в

письме – это совсем невозможно. Знаешь, твои и мои условия жизни совершенно раз-

ные. К сожалению, эти последние 14 лет сказались на моем состоянии здоровья и

равновесии.

Знаешь, прошло время очень долгое, очень тяжелое. Если сможешь, Ленька,

приезжай. Приветствую тебя как всегда, с огромной радостью. Посидим, поговорим,

повспоминаем прекрасные сибирские дни. А пока желаю тебе здоровья, успехов и

навсегда добрую совесть. Твой Юра 13.

Письмо в Москву (13 января 1984 г.)

Дорогой Ленька, спасибо тебе зе дружеское письмо из Улан-Батора. <…> Я чи-

тал и воспринимал с радостью и удовольствием, которого было мне действительно

надо. Жизнь для меня стала легче, наоборот. И годы не стоят. Слишком долго вы-

сказывается серия трудностей на состоянии здоровья. А если бы ты смог обрадо-

вать меня и появиться после так долгого перерыва у меня дома, наверное, не понра-

вилось бы тебе. Тот чудесный музыкальный инструмент пришлось продать. И сей-

час уже пора передвинуться из этого дома куда-то в деревню, в условия, достаточ-

ные для двух пожилых людей, как моя жена 14 и я.

А теперь более радостные новости. У дочери Ганны, которая вышла замуж в

Кладно (ее муж академический художник), родился сын год тому назад. И у моего сы-

на, который работает в Варнсдорфе на северной границе Чехии (он врач-гинеколог),