Текст книги "Я это все почти забыл... Опыт психологических очерков событий в Чехословакии в 1968 году"

Автор книги: Леонид Шинкарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

недопонимание обстановки, сложившейся в Чехословакии, и выражают недовольство

вводом войск на ее территорию. Так, сотрудник Центральной детской библиотеки, член

группкома литераторов при издательстве “Советский писатель” Глоцер, беспартийный,

заявил: “C ума сошли! Это фашизм! …Россия как была жандармом Европы, так и остается

таковым до настоящих дней”. Начальник лаборатории Центрального института авиаци-

онного моторостроения, член КПСС Лебедев считает, что “ввод войск в Чехословакию

свидетельствует о нашем поражении на идеологическом фронте”. В институте химиче-

ской физики АН СССР против резолюции собрания о Заявлении ТАСС голосовал инженер

Самойлов, беспартийный. В своем выступлении он высказал мнение, что каждая страна

должна сама решать свои внутренние дела. В связи с этим горком партии направляет ор-

ганизаторскую и политическую работу таким образом, чтобы она проводилась не только

в коллективах, но и индивидуально с теми, кто недопонимает значение мероприятий по

оказанию неотложной помощи Чехословакии» 10.

Из записки министра охраны общественного порядка Н.Щелокова от 26

августа 1968 года:

«25 августа в 12 часов в лифтовом холле главного здания МГУ Карасев В.И., 1944

года рождения, окончивший в 1967 году физический факультет университета, призывал

студентов подписать обращение к Советскому правительству с требованием немедлен-

ного вывода советских войск из Чехословакии. Под обращением, написанным от руки,

было поставлено четыре подписи, включая подпись Карасева и находившегося с ним его

знакомого. Карасев гражданами был задержан и доставлен в милицию для обследова-

ния. 25 августа в 14 часов 15 минут жительница поселка Беляево-Богородское Сорокина в

своем почтовом ящике обнаружила листовку, написанную от руки, с текстом: “Руки прочь

от Чехословакии! Граждане СССР, что плохого сделали вам чехи? Советские войска неза-

конно вступили в ЧССР, их не звали ни партия, ни правительство, ни народ, только кучка

анонимных частных лиц. Арестовано законное правительство. Есть жертвы. Не дайте

свершиться несправедливости!”».

«25 августа в 1 час в гор. Одессе на стенах домов на улицах Ленина, Ки-

рова, Воровского и Карла Маркса обнаружены пять надписей краской: “Вон

интервентов из Чехословакии!”.

25 августа в 8 часов в гор. Красный Луч Луганской области обнаружены

четыре листовки, наклеенные на дверях зданий горкома Компартии Украи-

ны, Дворца культуры им. Ленина, городской типографии и на памятнике

С.М.Кирову: “Да здравствует Дубчек”. Текст листовок выполнен чернилами.

25 августа в 20 часов на Красной площади находившийся в нетрезвом

состоянии Токарев, ранее судимый, без определенных занятий и места жи-

тельства, во время смены караула перелез через цепь ограды к Мавзолею и

выкрикивал лозунги антисоветского содержания.

…Органы и подразделения охраны общественного порядка страны

находятся в состоянии повышенной боевой готовности» 11.

Невероятная изворотливость требовалась от высших чиновников, что-

бы демонстрировать свою осведомленность, скрывая бессилие перед ситуа-

цией, утешая Кремль как бы ничтожностью, разрозненностью, необязатель-

ностью протестов. Прежде, чем попасть в сводки, протесты тщательно про-

палывали, не давая возможности обнаружить фактические масштабы проте-

ста.

Массовое несогласие с происходящим остро чувствовали в редакциях

газет. Осенью 1968 года главный редактор «Литературной газеты»

А.Чаковский направил властям обзор писем, как он писал, «враждебного ха-

рактера», полученных редакцией в октябре-ноябре, когда газета усилила

нападки на активистов Пражской весны, на чехословацкую интеллигенцию.

Авторы этих писем, торопилась откреститься газета, «придерживаются

взглядов, чуждых нашей идеологии, навеянных, видимо, зарубежной пропа-

гандой».

Из читательских писем:

«…Эту статью нельзя читать без возмущения. Ваши крокодиловы слезы

не могут никого обмануть. Неужели вы в самом деле думаете, что девяносто

коммунистических партий мира, осудивших вторжение войск Варшавского

договора в Чехословакию, ничего не понимают и не могут правильно оце-

нить происходящие явления?

Вы ратуете за мир, в котором люди должны жить в наручниках и с зам-

ками на губах.

И правы бывшие чехословацкие и французские друзья, приславшие вам

свои возмущения. Теперь у вас не будет искренних друзей и не может быть.

Вы находитесь в Москве, а они у себя дома, и они видят безрассудность и

авантюризм политики, которая привела мир к рубежу всеобщей войны».

(Таллин, В.Эйхвальд).

«Очень жаль, что газета по примеру “Правды” распространяет вымыслы

и ложь, защищает оккупацию братской страны и не сообщает о реакции ми-

ровой (в том числе коммунистической) общественной мысли на этот позор-

ный шаг». (Анонимное письмо из Риги).

«Ваш “Журналист” сильно много брешет в статье про Ганзелку. Не зна-

ем, кто на самом деле Ганзелка – миллионер или коммунист, но выходит, что

то, о чем он пишет, все было, а что пишет “Журналист”, то неправда. Он ду-

мает, что читатель дурак неграмотный, ничего не знает, ничего не помнит.

Знают и те, кого еще не было в 1930-х годах, и их дети школьники уже

знают, что тогда было, сколько трудящихся людей и крестьян с голоду умер-

ло. Как у них все отнимали и не выпускали из деревень в город и как они,

пухлые и мертвые, под забором лежали, и как их милиция обратно выгоняла,

а партия всем тем командовала. И как партия со Сталиным потом специали-

стов своих уничтожала, остались одни прихвостни, которые и 1941 год про-

зевали и немцам больше, чем своим, верили. И из-за них в войну много лиш-

него народу погибло. Знаем, как колхозы разоряли. Знаем, что Ленину в цар-

ской ссылке было легче, чем своим же у своих. Думаете, если газеты не писа-

ли об этом, то народ и не говорит между собой ни о чем? Народ уже давно то

самое думает, что чехословаки говорят про нашу партию». (Киев, Селиванов).

«Провокационную статью самое лучшее подписать “Журналист”, а ина-

че ни один честный человек не подаст руки. Все мы очень давно и хорошо

знаем и Ганзелку, и Зикмунда, и Когоута, и никакие злобные статьи и ника-

кая клевета на нас не воздействуют, а вы не пишете, а шипите, “яко змий”, и

злобная слюна долетает аж до Праги. И никакая злобная клевета не изгладит

прекрасного впечатления о Ганзелке и Зикмунде, как о хороших патриотах, о

прекрасном таланте писателей и чудесных сердечных людях. И никакие ло-

зунги и никакая агитация не поможет, чтоб чехи питали “дружеские чувства”

к агрессорам и оккупантам из Советов. Вас туда никто не звал, и никому не

нужны ваши “дружеские чувства”. Приведите в порядок вашу нищую и гряз-

ную отсталую страну. Единственно, чему научились, – пускать мыльные пу-

зыри в небо и бросать в космос миллиарды. . А хорошо написал Ганзелка, и

никакая клевета вам не поможет, мы на стороне чехов. Оккупанты, убирай-

тесь с нашей земли». (Киев, Пынтак и др.) 12.

Перечитываешь, пытаешься представить авторов – и осторожных, из-

бегающих называть себя, и не намеренных прятаться. Вряд ли они догады-

вались, что главный редактор газеты – писатель! – не спросив их согласия,

эти их доверительные письма в газету перешлет в ЦК КПСС, оттуда их

направят в Комитет государственной безопасности, а уж там «контру»

найдут, достанут из-под земли.

Другое дело Мстислав Ростропович. На следующий день после ввода

войск в Прагу великий виолончелист перед переполненным залом демон-

стративно исполнит с оркестром концерт Дворжака и, как напишут газеты,

уйдет со сцены со слезами на глазах. Но это будет в Лондоне.

У советской интеллигенции, у причислявших себя к ней, отношение к

чехословацким событиям было разным. К одним в очередной раз пришло

чувство брезгливости, стыда, нежелания иметь с этой акцией, с затеявшими

ее, ничего общего; даже высказываться по этому поводу казалось унизи-

тельным. Когда Василий Аксенов и Евгений Евтушенко услышали о вторже-

нии, отдыхая в Коктебеле, оба крепко выпили в поселковой столовой и пла-

кали, как будет вспоминать поэт, один слезами ненависти, другой слезами

обманутого идеалиста; а потом первый, посылая кому-то проклятия, обви-

няя по дороге всех встречных в рабской психологии, пойдет в гостиницу

спать, а второй поспешит на почту дать телеграммы с протестом в Москву, на

имя Брежнева и в чехословацкое посольство с моральной поддержкой. Раз-

ность реакции зависела не от оценки события, тут не было двух мнений, а от

веры или неверия в способность властей прислушаться.

В подобной ситуации в 1939 году, когда Чехословакию захватила Гер-

мания, жившая в Праге в эмиграции Марина Цветаева обращалась к соседу-

завоевателю: «Полкарты прикарманила / астральная душа! / Встарь – сказ-

ками туманила, / днесь – танками пошла. / Пред чешскою крестьянкою / – не

опускаешь вежд, / прокатываясь танками / по ржи ее надежд?» Три десятка

лет спустя, когда другие, советские, танки, превосходящие численностью и

боевой мощью те германские, тоже оказались «пред горестью безмерною сей

маленькой страны», исторгнуть из своей души совестливые строки, по нрав-

ственному звучанию близкие цветаевским, русская литература не смогла. За

собратьев, на время оцепеневших, ставших бессловесными, первым подал

голос Евгений Евтушенко. Стихи «Танки идут по Праге» ходили в списках по

рукам, но опубликовать их, быть услышанным, поэту удалось только через

тридцать лет (1989).

В КГБ СССР представляли, какие щемящие строки приходят на ум писа-

телей, предпочитавших замкнуться, уйти в себя, никому, кроме дневников и

близких друзей, не раскрывать души, писать в стол. Только единицам хвата-

ло духу уподобиться безумству 20-летнего ленинградца Игоря Бугославско-

го, который в ночь с 21 на 22 августа, как пушкинский Евгений, бежал по

набережной Невы, на Аничковом мосту достал из кармана школьный мелок

и на постаментах клодтовских коней, на каждом, торопливо писал: «Брежнев,

вон из Чехословакии!»

А писатели, которых принято называть «официальными», искусствен-

ные чувства негодования против пражских реформаторов выражали в пуб-

лицистике, чаще всего в «Литературной газете», ставя свои подписи под

коллективными обращениями к чехословацким писателям, поучая их, как

надо жить, не раздражая великого соседа. Самые бойкие принимали упорное

молчание собратьев по перу за личное оскорбление и обращались к руковод-

ству страны с требованием заставить молчунов все же высказаться. В архи-

вах сохранилось письмо обласканного властями поэта-фронтовика Виктора

Урина на имя кандидата в члены Политбюро, секретаря ЦК КПСС по идеоло-

гии П.Н.Демичева. Хотя письмо многословно, приведу почти полностью. Оно

передает, мне кажется, умонастроение как раз той части интеллигенции, ко-

торая поддерживала ввод войск и чувствовала неловкость перед коллегами,

не поддавшимся увещеваниям властей и продолжавшим хранить молчание.

В письме просьба к руководству страны все же принудить молчунов дока-

зывать свой патриотизм, как его понимает он, поэт Урин.

«…С чувством глубокой озабоченности и ответственности пишу Вам это

письмо. Чехословацкая ситуация стала камнем, который вытащили из-за па-

зухи и предательски бросили в наши воды. Теперь расходятся круги. В этих

кругах наших единомышленников – речь идет о писательской среде – с каж-

дым днем уменьшается, колеблющиеся примыкают не к тем, кто стоит на

твердых марксистско-ленинских позициях, а тянутся к “большим” литерато-

рам, которые до сих пор помалкивали, а за последнюю неделю так или иначе

“высказались”. Обиднее всего, что правота на нашей стороне, но писатели, не

располагая красноречивыми документами антисоциалистического фронта,

относятся к чешской “демократизации” с симпатиями, не понимая, что этот

фиговый листок только прикрывал срамную контрреволюцию.

С восторгом передается из уст в уста, как благородная легенда, что от-

ветное Открытое письмо писателей высшей лиги по чешскому вопросу отка-

зались подписать Леонов, Твардовский, Симонов и ряд других наших круп-

нейших. Стало известно, будто бы один видный наш писатель, находясь за

рубежом, тайно передал письмо солидарности с чешскими “борцами за сво-

боду”, письмо, подписанное 88 советскими писателями. Быть может, это

фальшивка. Но достоверно возбуждение, с каким комментируют это сооб-

щение. Ведь цифрой 88 профессиональные радисты кодируют поцелуй. <…>

Бесполезно сейчас разбирать уже свершившееся. Но, может, еще не

поздно кое-кого предостеречь, объяснить им, в какое время они живут, по-

требовать, чтобы они со всей четкостью обозначили свои позиции. Я уважаю

поэта Е.Винокурова, в свое время посвятил ему свои стихи, учился с ним в

Литинституте им. Горького и хорошо знаю, кто были его учителями. Его

учителями были прекрасные советские поэты, патриоты, коммунисты,

фронтовики. Однако в своей Автобиографии, которая вот-вот должна по-

явиться в его однотомнике в Гослитиздате, своими духовными наставника-

ми он считает Пастернака и Ахматову, которые, якобы, хорошо к нему отно-

сились, о чем поэт сообщает с гордостью. Вот, оказывается, какую ориента-

цию подсказывает известный поэт своим младшим собратьям, да и читате-

лю в первую очередь. При этом поэт добивается повышения тиража, и его

усилия завершаются успехом: 100 000 экземпляров.

Чешские писатели как раз и делают ставку на “чистую” поэзию, на ото-

рванность от классовой борьбы, на отрицание советской гражданской поэ-

зии, на восхваление тех советских писателей, которые “страдали при тота-

литарном режиме” или продолжают страдать, по их писаниям, в нынешний

период неосталинизма. Все это я написал Вам, Петр Нилович, чтобы под ко-

нец сказать самое главное, самое неотложное: там, где наша гуманность дей-

ствует на уровне полумер, там воинственное заблуждение готовится отве-

тить во весь размах и полной мерой.

Недавно один из тех, кто подписывал письмо в защиту Гинзбурга и Ко,

сказал мне не без гордости:

– Мы заявили, что если хоть одного из подписавших исключат из Союза

писателей, мы решительно все подадим заявления об уходе. Они боятся нас

тронуть. Теперь не те времена…

Теперь есть один выход – благородный и убедительный, единственно

правильный, который нанесет сокрушительный удар по всем толкам-

кривотолкам: наши крупнейшие писатели должны выступить в прессе. Вы-

ступить индивидуально. Как это делал Горький, А.Толстой, Эренбург. Их нет

с нами, но создается впечатление, что нет ни Шолохова, ни Федина, ни Лео-

нова, ни Симонова, ни Мартынова, ни Гамзатова, ни Айтматова, ни Твардов-

ского… Если бы продуманно обобщили материалы чешского досье и вручили

бы этим писателям (вот листовка: “Подымайте на заводах беспощадную

борьбу с коммунистами, выбивайте власть из их рук!”) – я уверен, они сказа-

ли бы свое образное, страстное слово. Не по каким-либо причинам, а от всей

души, искренне они должны, обязаны выступить. Когда высоким художе-

ственным интеллектам не противостоят наши выдающиеся художники сло-

ва – это чревато идеологическим прорывом в наш тыл. Чешские “свободные”

идеологи подняли такие красивые светильники, от которых наши писатели

начали слепнуть. Но ведь должны же они понять, что масло в эти светильни-

ки подливалось из буржуазных кладовых “свободного мира”, что национа-

лизм – это солома, которая очень быстро вспыхивает, когда ведут дебаты

подобные “светильники” и “случайно” роняют искры.

Все это начинают понимать широкие массы в самой Чехословакии, и

только мои собратья все еще носят в карманах часы, на которых нет стрелок.

Надо использовать все возможности, чтобы привести эти силы в дви-

жение. Но если кое-кто хочет остаться при своем мнении, то в этом случае

мы имеем право, например, поставить вопрос так: оставайтесь со своими Па-

стернаками и Ахматовыми, но довольствуйтесь при этом 10-тысячным ти-

ражом. Но если вы со всей душой с нами – вы исправите свою ошибочную по-

зицию, вы скажете свое слово, в котором так нуждается сегодня мировое об-

щественное мнение, вы делом и словом таким образом ответите на доверие

народа, на все те почести, тиражи, ордена, на почетные звания, на которые

не скупилась Родина, отмечая ваши заслуги. Так помогите же теперь Родине!

<…> Кажется, письмо получилось чрезвычайно длинным, но я-то знаю, что

оно чрезвычайно краткое, потому что, дорогой Петр Нилович, я не сказал в

нем и сотой доли всего, что хотел бы сказать. Виктор Урин» 13.

Привожу обширный фрагмент не к тому, чтобы запоздало бросать ка-

мень в поэта за его не вполне корректные, скажем так, инвективы в адрес

коллег, не считавших для себя возможным быть в те дни «активными». Не он

один, многие публично и тайно демонстрировали лояльность властям, и не

вина поэта Урина, что в архивах сохранилось именно это письмо. Но что за-

мечательно: клеймя инертных, «непонимающих момента», даже из них,

одобряющих ввод войск, ни один не пытался – или не сумел? – восславить в

строчках военное вторжение. Возможно, срабатывал инстинкт самосохране-

ния, а может, сдерживало и что другое.

После подавления Пражской весны Урин эмигрировал в США, зараба-

тывал на жизнь публикациями в русскоязычной американской прессе, а три

десятка лет спустя, незадолго до смерти, побывал в России, в родном Ста-

линграде (Волгограде). Глуховатый старичок, никем не узнаваемый, мало

что помнивший, ходил по улицам. «Гасну слухом и зрением, но прозреваю

душой», – объяснял собеседникам. Он добрел до Центрального кладбища, до

могилы жены, известной поэтессы Маргариты Агашиной.

Виктор Аркадьевич Урин умер 30 августа 2004 года на 81-м году жизни

в 8 часов вечера в одной из больниц Нью-Йорка.

В конце августа 1968 года я прилетел из Иркутска в Москву; вечером в

гостиницу «Минск» ко мне пришел Евгений Евтушенко, только из Коктебеля,

загорелый, возбужденный, глаза горят:

– Представляешь, с Васей Аксеновым гуляем по набережной. У парапета

один украинский письменник, под мышкой «Спидола», приветствует нас ра-

достно, как с победой киевского «Динамо»: «Наши в Праге!»

Я был поражен: накануне вечером мы с Васей были на дне рождения у

Бориса Балтера, зашел разговор о Чехословакии, Аксенов мрачно заметил,

что в страну каждую минуту могут войти наши танки. Я настаивал, что это

просто невозможно, Борис вздыхал: «Женя, завидую твоему оптимизму; мо-

жет быть, в эти минуты танки уже сносят шлагбаум…» Мне это казалось

фантасмагорией. И когда утром я услышал о вводе войск, у меня было такое

чувство, будто гусеницы хрустят по моему позвоночнику.

Окна гостиничного номера выходят на улицу Горького (теперь Твер-

ская). В двух шагах редакция «Известий», в обе стороны несутся автомаши-

ны, прогуливаются прохожие, на остановке троллейбуса молчаливая толпа,

ни у кого в руках нет газеты, будто никакого дела до того, что сейчас в Праге.

– Ты что-нибудь понимаешь?! Сделать чехов нашими врагами… Это же

минимум на сто лет! Я пошел на почтамт, дал телеграмму Брежневу с Косы-

гиным и в чехословацкое посольство. Аксенов считал все это бессмысленным

и пошел спать…

Евтушенко отходит от окна.

– Знаешь, что я сейчас вспомнил? Когда в 1952 году арестовали «вра-

чей-убийц» и в стране началась антисемитская кампания, оказалось, что

единственными евреями на нашем курсе были мой старый товарищ Леня

Жуховицкий и Алла Киреева, будущая жена Роберта Рождественского. Мно-

гие от них отвернулись, боялись с ними общаться, вокруг них образовался

вакуум. Ты помнишь, какое было время; все чувствовали себя, как в капкане.

Я подошел к ним и пригласил в шашлычную, рядом с институтом. Жуховиц-

кий от стыда и от страха разрыдался. А когда умер Сталин, тот же Жуховиц-

кий – представляешь? – плакал перед его портретом в траурной рамке и со

слезами на глазах выступал на митинге. Много лет спустя я как-то напомнил

ему об этом. «Это было, – согласился он, – но и ты тогда выступал, и тоже с

дрожью в голосе, тоже со слезами!» Это меня поразило. Какими были все во-

круг, мне запомнилось, а каким был я сам – забыл! Я думаю о Чехословакии;

когда-нибудь все закончится, наши войска оттуда уберутся, мы оставим че-

хов в покое, но тоже будем качать головами, вспоминая, как все молчали, и

вряд ли кто будет корить не других, а себя, себя одного: тогда ты! ты! ты

промолчал!

Он достает из сумки бутылку «Оджалеши».

– Когда я услышал про вторжение, места себе не находил и двадцать

третьего написал стихи. Послушай…

– Включу диктофон?

Евтушенко заколебался.

– Только будь осторожен, умоляю тебя! Это опасно. Никому, кроме са-

мых близких.

Он прикрывает окно, извлекает из кармана рубашки листки, присажи-

вается на кушетку и читает вполголоса, мощно жестикулируя, как это делает

на сцене, оскаливая зубы, переходя с полного голоса на сводящий с ума ше-

пот. Меня особенно зацепила тогда строка: «…Четки чиновничьих скрепок

гусеницами обернулись». Такая зримая, вещная, физическая трансформация

скрепки, образа унылых шестидесятых годов, в грубую неизбежность втор-

жения, и стыд русской интеллигенции за «охотнорядские хари» с их «мото-

ризованной плеткой», занесенной над народами Пушкина, Петефи, Яна Гуса.

Мы говорим о пражских интеллектуалах, хватит ли у них сил выстоять,

не впасть в отчаяние, не позволить себе саморазрушения. В Праге наши об-

щие знакомые. Среди них разные люди: аристократы культуры, нигилисты,

самоуглубленные индивидуалисты, страстные максималисты, все воспита-

ны на великой русской литературе. Говорим о Ганзелке и Зикмунде, вспоми-

наем, какими мы их видели в Сибири – что с ними?

Оставалось только гадать.

В эти дни в Москве я повидался с Юрием Левитанским, старым прияте-

лем по Иркутску. Полноватый, с короткими усиками на округлом лице, с чел-

кой на лбу, он третьекурсником добровольно ушел на фронт, был пулемет-

чиком, и в чине лейтенанта пехоты освобождал Прагу и Будапешт. Он с

усмешкой смотрел на политическую суету; говорить предпочитал не с вла-

стями, а со временем и пространством, но под письмами интеллигенции в

защиту Солженицына, Синявского, Даниэля была и его подпись.

Мы прогуливались по Страстному бульвару.

Видишь ли, говорил Юрий, наш срок пребывания на этой земле очень

краток. У меня даже формула есть: жизнь долгая, а проходит быстро. Но

большинство людей, и интеллигенция тоже, этого не хотят слушать. Что бу-

дет через тридцать три года им неинтересно. А мне только это и интересно!

Что будет в нашем отечестве через три часа, я не знаю абсолютно, может

быть самое невероятное, а что через три десятка лет будет, я примерно

представляю. Ибо есть вещи, которые не зависят ни от партий, ни от прези-

дентов, ни от кого. Они могут, участвуя в этом процессе, как-то его замед-

лить или ускорить, но остановить не может никто. Это иллюзия, будто одни

выбирают социализм, другие что-то иное. Пустая терминология, ничего не

определяющая. Направление движения может меняться на каком-то корот-

ком отрезке времени, но для истории это неважно 14.

Левитанский бывал в Чехословакии и Венгрии после войны, любил

народы и культуру этих стран, переводил их поэтов (близкого ему по духу

Владимира Голана и др.), его тоже там знали, любили, переводили. Но с не-

которых пор он стал вспоминать о военных годах с чувством горечи и стыда.

Как он потом для себя определит, стал понимать, что вместе с другими нес

народам Восточной Европы частичку, по его словам, своего же рабства. «Да,

от Гитлера я их освободил, но от себя, от себя – увы!»

Мудрый человек, он одним из первых в своем поколении, а из русских

поэтов ХХ века, возможно, первым, освободился от мифологических пред-

ставлений о прошедшей войне, которые складывались в мировосприятии

народа, одержавшего победу, в своей истории величайшую. Вместе с осво-

бождением от внешнего врага победители несли в соседние страны приня-

тый у себя большевистский вариант марксизма, сталинский тоталитарный

режим. А с этим – подавление личных свобод, участие переориентированных

стран, пусть невольное, в планах Кремля установить над миром или его ча-

стью свой патронат.

Мы присели на скамейку.

– Наше поколение называют фронтовым. Третьекурсников в армию то-

гда еще не брали, мы пошли сами. Я был младший, и кличка у меня была Ма-

лец. Мы строем пели антифашистские песни, уверенные, что немецкий рабо-

чий класс, как нас учили, а за ним пролетарии Европы протянут братскую

руку помощи и осенью мы с победой вернемся домой. Подумаешь, делов-то!

Но все пошло не так. И теперь наши танки с теми же словами о помощи рабо-

чему классу Чехословакии снова на чужой земле. . Да, я не вышел на Красную

площадь с протестом. Но я не ходил на нее и с другими, противоположными

лозунгами

Левитанский достал листки. Это были лирические строки о Чехослова-

кии, какой ее видит освободитель 1945 года теперь, в шестьдесят восьмом. Я

запомнил только рефрен: «Прости меня Прага, сирень сорок пятого года…

Прости меня, Влтава!»

Как каждый немногословный, на вид угрюмый человек, он глубоко пе-

реживал военное вторжение в Чехословакию. С разрешения Юры я записал и

эти стихи на диктофон, но в 1983 году проникшие в московскую квартиру

воры унесли магнитофон и коробку с кассетами, тогда дефицитными; среди

исчезнувших кассет оказалась запись стихов Левитанского.

И совершенно убила меня встреча с Юрой в 1996 году. «Слушай, – сказал

он, – я готовлю свой однотомник, никак не найду черновик со стихами о Пра-

ге. Потерял! Помнишь, я читал тебе? Дай переписать с твоей кассеты».

Я был готов провалиться сквозь землю. Мы вместе силились вспоми-

нать строки, но, кроме рефрена, припомнить ничего не могли.

Юра, Юрий Давыдович Левитанский… В Георгиевском зале Кремля в

присутствии Б.Н.Ельцина поэту вручали Государственную премию России.

«Тихий лирик» сказал:

«Наверное, я должен бы выразить благодарность также и власти, но с

нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова ее, дела и

поступки сегодня я разделяю. Особенно все то, что связано с войной в Чечне

– мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согла-

сия, – эта мысль для меня воистину невыносима…»

Президент России смотрел на лауреата изумленно.

Прага, Кабул, Грозный – для Левитанского это была одна и та же война,

ему ненавистная. «Уже меня не исключить / из этих лет, из той войны. / Уже

меня не излечить / от той зимы, от тех снегов. / И с той землей, и с той зимой

/ уже меня не разлучить, / до тех снегов, где вам уже / моих следов не разли-

чить…»

Выступая в мэрии Москвы 25 января 1996 года, Юрий Левитанский

снова заговорил о войне в Чечне, напрягаясь, волнуясь, задыхаясь – чувствуя,

что его не понимают.

И сердце остановилось.

Когда в октябре 2003 года в журнале «Знамя» появятся рабочие тетра-

ди Александра Трифоновича Твардовского, мы узнаем, что 29 августа 1968

года поэт назовет минувшую декаду «страшной десятидневкой». Можно

представить, как страдал этот совестливый человек, большой русский поэт,

прошедший войну, глубже других ее прочувствовавший, пронзительней

многих о ней написавший, услышав о вводе войск в Чехословакию. Возмож-

но, веселого героя-солдата своей поэмы, народного любимца Василия Тер-

кина, по натуре близкого Йозефу Швейку, он представил на танке, грохочу-

щем по улицам чешской столицы, по им тоже вымечтанному социализму с

человеческим лицом. Поэта охватил ужас, и одна за другой на бумагу мучи-

тельно ложились строки: «Что делать нам с тобой, моя присяга, / где взять

слова, чтоб рассказать о том, / как в сорок пятом нас встречала Прага / и как

встречает в шестьдесят восьмом».

Это было в писательском дачном поселке Красная Пахра под Москвой.

Поэт не мог спать, встал в четыре утра и в пять, по его словам, слушал радио

– «в первый раз попробовал этот час. Слушал до 6, курил, плакал, прихлебы-

вая чай» 15.

Примерно через год возглавляемый им журнал «Новый мир» будет раз-

громлен.

А два года спустя поэта похоронят на Новодевичьем кладбище в

Москве.

Перечитывая дневник, я и сейчас содрогаюсь, представляя, как этот

большой человек, классик русской литературы, воплощение ее совести и до-

стоинства, истинный патриот России, в первые ночи после вторжения войск

в Чехословакию долго не может уснуть – и плачет.

Интеллектуальный слой в российской глубинке был в большинстве

благонадежный, но и в нем встречались люди критического склада ума. Гео-

графию очагов внутреннего несогласия с чехословацкой политикой властей

я представил, когда при разборе своих бумаг обнаружил письмо Тамары

Дмитриевны Латаевой (1991 год) о драматических событиях на далеком Са-

халине, в педагогическом институте. «У нас был преподаватель кафедры

русского языка Виктор Александрович Коваленин. Человек талантливый

(зав. кафедрой его называла “лингвистом от Бога”), он владел многими язы-

ками, а славянскими, кажется, всеми. Читал чешские, словацкие, польские,

сербские газеты, которые тогда свободно продавались в киосках. В год

Пражской весны, учась в заочной аспирантуре в Москве, он возвращался в

Южно-Сахалинск с полным чемоданом переведенных им статей из чехосло-

вацких газет. И когда на одном “закрытом” собрании слушали очередное

письмо ЦК КПСС и все обязаны были одобрять, Коваленин стал зачитывать

фрагменты привезенных статей. Его вопросы – в чем чехи неправы – многих

повергали в смятение. “Мы этих материалов не знаем, они у нас не публико-

вались, и говорить о них не можем”, – отвечали ему.

Когда в Чехословакию ввели войска, Коваленина без конца вызывали в

КГБ, исключили из партии, изгнали из института. “У гнилого дерева, – гово-

рили ему, – бесполезно отрезать ветви, его нужно выкорчевать с корнем!”

Коваленина все же не посадили. Он устроился куда-то на завод, потом в ры-

боловецкую бригаду. . Гонениям подверглись также друг семьи Коваленина,

доцент кафедры литературы В.С.Агриколянский, заведующий кафедрой

М.В.Теплинский – цвет сахалинской интеллигенции».

Эта книга была сверстана, когда в Интернете я нашел роман чешского

писателя Й.Шкворецкого и адрес электронной почты переводчика: Ковале-

нин!. Не тот ли? Пару часов спустя мой компьютер высветил ответ на запрос:

«Да, я тот самый Коваленин…» В 1983 году Виктор Коваленин вернулся в ро-

дительский дом в Одессе. Последние почти 20 лет был школьным учителем,

теперь пенсионер. Похоронил жену, оба сына и их дети – в России, живет

один. «Парадокс судьбы в том, что я никогда не чувствовал себя “бунтовщи-

ком”, в моих действиях не было ничего, кроме юношеской наивности и мак-

симализма...»

Не знаю, уместно ли тут вспоминать историю вокруг моей книги «Пу-

тешествие по острову АЕ» о поездке с Ганзелкой и Зикмундом по Сибири. В

мае 1968 года книга получает премию Союза журналистов СССР, а пару

недель спустя советская печать открывает кампанию против деятелей