Текст книги "Антология осетинской прозы"
Автор книги: Коста Хетагуров
Соавторы: Дзахо Гатуев,Максим Цагараев,Анатолий Дзантиев,Сека Гадиев,Мелитон Габулов,Умар Богазов,Чермен Беджызаты,Ашах Токаев,Сергей Марзойты,Илас Арнигон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)
– Зайду к вам, Госка, только прошу, не беспокойся, не считай меня гостьей…
– Ладно, ладно, чем богаты, тем и рады…
– Госка, я же говорю, не в гости пришла я, по делу, ненадолго…
«Не начнись, Госка, эта проклятая война, работали бы мы с тобой на ферме и горя не знали», – поднимаясь на крыльцо, думала Таурзат, и ей хотелось громко говорить обо всем добром, что думала она о Госка…
– Что пишут ваши мужчины? – спросила Таурзат.
– Парень наш из тех, кого связистами называют, – заговорила Госка. – Пишет, что жив, здоров, но поди-ка, поверь ему… Просил, чтобы пока ему не писали. Наверное, их опять куда-нибудь перебрасывают… А хозяин наш еще раньше прислал письмо… Как спасительное лекарство эти каракули на клочке бумаги…
– Ты бы хотела, конечно, чтобы они ежедневно писали… Поставь-ка себя на их место… А война – это постоянная тревога – Таурзат все время помнила о поручении Габуша, и теперь ей представился случай выполнить его. – А как соседи ваши? – опросила она. – Что слышно у них?
– Дзиппа получает письма от старшего, хорошо получает но другой что-то молчит… И от сына Маро вот уже больше месяца нет вестей. А Уалинка получила письмо, три дня, как пришло. – Госка смущенно улыбнулась: – И нашей девушке он написал… Может, ты слышала, как Серафима в детстве упала в ледяную воду и только благодаря Кайти осталась в живых… Тогда-то я и сказала: «Если вырастет она хорошей девушкой, никому раньше вас не отдам ее…» Сказать-то сказала, но над нами бог…
Радость Госка была похожа на безоблачное небо, и у Таурзат не осталось сомнений: конечно, кого-то другого приняли за Кайти… И она выругала Габуша за легкомыслие и излишнюю горячность. Ей стало легче на душе, и жизнь казалась теперь проще и понятней…
– Сколько наговорила я тебе, Таурзат…
– Это не просто слова, Госка, это дорогие вести… Да не получить нам других вестей и от твоих мужчин и от тех, кто из села нашего ушел…
– Дай нам бог такого счастья, – вздохнула Госка, она помолчала, потом пытливо глянула на гостью: – Ответь и ты мне, Таурзат, что ждет нас? Останемся ли мы здесь или бросим село и уйдем?.. Не слышно ли чего-нибудь обнадеживающего? Неужели никак нельзя их остановить?
– Что тебе сказать, Госка? – пожала плечами Таурзат. – Ничем я не могу тебя обрадовать. Радость от нас не стали бы скрывать. Но, думаю, горы они не пройдут. У нас здесь сильные укрепления… Так я думаю своей немудреной головой…
– Ну, уйдем мы, возьмем с собой то, что можно на плечо взвалить… А как быть с колхозным скотом?
– Коров в горы перегоним. Подумаем и об овцах. Ульи с пасеки раздадим колхозникам… Вот для этого мне Серафима и нужна…
Выйдя от Госка, Таурзат взглянула на дом Дзиппа, и сердце ее опять сжалось.
Она шла по улице и думала: нужно будет сообщить Габушу о письме Кайти…
6
Живущий на берегу реки бывает так беспечен, что остается без воды.
Уже стемнело, когда Серафима вспомнила, что в доме у них нет ни капли воды. Это смутило ее, как упрек уважаемого человека. Она взяла ведра – одно оцинкованное, новое почти, а другое с пеньковым кляпом, затыкающим дырку на дне, – и вышла из дома.
Тени скользили в ночной мгле, таинственные тени… Серафима шла по тропе почти наугад. Она смотрела в сторону леса, за Ираф, но ничего не могла разглядеть в густой тьме. Раньше в это время за рекой светились огни кабардинского села. Кто знает, может быть, сейчас с той стороны идет за водой девушка-кабардинка, идет и смотрит сюда, хочет увидеть знакомые огни, но и здесь темно, будто вымерло село…
Когда-то Серафима боялась выходить за ворота – всюду мерещились ей привидения, из-за всех кустов и бугорков выглядывали всякие чудища… Теперь ей не мерещатся эти страшилища, но время, когда она верила в них, кажется девушке счастливым, как мечта…
Серафима спустилась с обрыва по широким ступенькам, которые недавно выкопал Дзиппа.
…Серафима действовала не торопясь, уверенно, будто различала во тьме то ровное место, куда можно поставить полное ведро. Поспеши она чуть, и ночные страхи, наверное, завладели бы ею, сердце забилось бы, как птица в силках. И Серафима крепилась, не смотрела по сторонам – только под ноги, только на ступени, вздымающиеся, как грива скачущего коня. Сколько шагов она успела сделать?.. Снизу, из-под крутого обрыва, послышался какой-то шум. Может быть, камни осыпались сверху, может быть, чья-то неосторожная нога ступила на гальку…
Тропинка вырвалась из-под лог Серафимы, исчезла. Девушка резко оглянулась. Темнота сгустилась и приобрела форму человеческой фигуры.
Фигура застыла на месте.
Как Серафима поднялась по ступенькам, как взбежала вверх?! Крикнуть, сказать что-то связное не было сил. Язык испуганного человека непонятен другим.
Наверху Серафима опять оглянулась, фигура пошевелилась, сделала шаг в сторону девушки. И тут она разглядела, что это фигура мужчины: она раздваивалась ниже пояса – человек был одет в брюки…
Только вбежав во двор, Серафима почувствовала под собой землю. И, разом обретя голос, крикнула:
– Мама!
– О, очаг мой погас! – из открытой двери вылетел испуганный возглас, и вслед за ним на крыльцо выскочила Госка. – Серафима, что с тобой?!
Шаги, гнавшиеся за ней, стихли, не смея ворваться во двор. И Серафима, с трудом переводя дыхание, почувствовала тяжесть в своих руках: она все еще держала ведра, полные воды, и не решалась шага сделать, боясь, что ноги подкосятся и она рухнет, как срубленное дерево.
– Ты же тени своей боишься, – ворчала мать, – кто же послал тебя в такую пору за водой? – Она взяла у дочери ведра. – Господи, я чуть не умерла от твоего крика… Что тебе померещилось?
Госка нашарила в темноте спички, зажгла керосиновую лампу, подняла ее, посветила на Серафиму.
– Присядь. На тебе лица нет.
– Видела его… Это был он…
– Кто-нибудь стоял у ворот?
– У реки… Возле обрыва… Со стороны Маро…
– Тебе, может, померещилось все?
– Мужчина… В руке была у него шапка…
– О Уастырджи, не село у нас, а пустыня. Всего-то несколько стариков осталось…
– Мне показалось, что он гнался за мной…
– Да кто же это мог быть? Уж не дьявол ли?!
Утром Серафима не слышала, как проснулась Госка, как она привстала в своей простой бязевой ночной сорочке, как скрипнула ее кровать…
– Эй, где ты, Серафима? – услышала девушка.
Голос Дунекка она узнала бы даже сквозь сон – густой, грубоватый, гулкий, будто обладательница его говорит с тугоухим, будто она недовольна чем-то и торопится выложить свои обиды.
Дунекка подала голос, потому что не могла войти просто так, без стука. Серафима только приподнялась в постели, собираясь ответить, как дверь распахнулась, и в комнату не вошла, а скорее ввалилась ранняя гостья. Она тяжело дышала, прижимая обе руки к сердцу.
– Такой кошмарный сон мне снился… – Дунекка присела на табуретку у ног Серафимы, закинула одну ногу на другую. – Боже, что за страшный сон!.. Шли мы с тобой по каким-то дорогам… Вроде перед нами оказалась разлившаяся река… Мутная… Говорят, к хорошему… Я тебя не пускала. Но ты не послушалась меня, пошла вброд… Как проснулась, сразу же пришла к тебе…
– Сейчас у каждого на сердце тревога. Где уж хорошему сну присниться…
– Не заболей только… Что-то ты залежалась в постели…
– Почти не спала этой ночью… Так напугалась, что в себя не приду!
– В этом Госка виновата, – послышался голос Дунекка. – Зря пускает тебя на речку…
– Нет, нет! Не померещилось мне! Человека от камня или куста я еще могу отличить… На нем была телогрейка, в руке он держал шапку… Что-то у него еще было в руке, что-то было…
7
Едва Уалинка улеглась в постель, как возле окна тихо звякнуло что-то, словно железо о железо ударилось.
Женщина испуганно приподнялась и застыла на месте, не зная, как быть и что делать. Но звук у окна не повторился, и она облегченно вздохнула: наверное, послышалось… В последнее время Уалинка ложилась спать не раздеваясь…
Сегодня, расстилая постель, она подумала: люди только ужинать садятся, а для нас уже настала ночь… Дунекка быстро уснула, а Уалинка все думала, думала, думала…
– Господь всемогущий, – прошептала она так, чтобы не слышала Дунекка, – помоги нам…
Снова звякнуло у окна, выходящего на улицу, и негромкий, но тревожный звук этот разбудил Дунекка. Она вскочила с постели, спросила:
– Кого ты ждешь?
– Он не собирался прийти сегодня. Может, тебе обещал?
– Нет, он ничего не говорил…
– Как бы соседи чего не заметили. Сегодня забегала к нам эта старая скряга, жена Дзиппа… А лопатку-то забыли снять…
Вечером, укладываясь спать, они вешали на гвоздь, вколоченный в оконную раму, железную лопатку, которой соскабливали остатки теста со стенок деревянного корыта… Кайти, подкравшись к окну, просовывал в щель проволоку и концом ее постукивал по лопаточке…
– Жена Дзиппа – не охотничья собака, всего не заметит…
– Люди сейчас хуже собак…
В темной комбате конец проволоки дважды ударился о лопатку.
– Я выгляну на улицу из того окна, – сказала Дунекка.
– Будь осторожна…
Уалинка казалось, что все село слышит шаги Дунекка – резкие, осторожные к окну и торопливые обратно…
– Кайти, – сказала Дунекка. – Я выйду к нему.
– Я сама, я одета…
Уалинка на цыпочках вышла на крыльцо – смазанные свиным салом дверные петли не скрипнули. Было светлее, чем она предполагала, еще можно было различить ветви тутовника, росшего во дворе, и даже листья, трепетавшие на ветру. Уалинка оглядела дом Дзиппа. Там еще не спали – сквозь щели ставен пробивался свет.
Когда они вошли в дом и Уалинка приняла от Кайти телогрейку и увидела его глаза, она все еще пыталась понять, что заставило его прийти в неурочный час… Кайти долго не мог стащить с ног сапоги. Мать нетерпеливо замахала рукой, подгоняя его. Потом, взяв мокрые сапоги, забеспокоилась еще больше, поняв, что он перешел Ираф не там, где обычно.
Уалинка и Кайти вошли из коридора в комнату, а Дунекка, тепло одевшись, выскользнула на улицу. Там она затаилась, превратившись в слух и зрение.
– Случилось что-нибудь? – спросила Уалинка, присев на кровать рядом с сыном и приложив ладонь к его лбу.
– Ничего особенного…
– Что-то мне твой приход не нравится, – сказала Уалинка, не скрывая своего беспокойства. – Нас всего трое, и если мы друг друга не будем понимать, то как же нам жить?..
Кайти должен был прийти не раньше, чем послезавтра. Его одежда пока еще не нуждалась в стирке, продуктов ему хватало… Да он и сам понимал, что не должен был пока являться домой – нечего зря рисковать. Но тот, кто живет в лесу, общается только с немыми деревьями и видит солнечный свет сквозь густые ветви, – разве сумеет он ужиться со обоими мыслями?
Вначале Кайти бежал от них, как убегает человек, попавший под град. Он должен был жить только тем, что имело значение сейчас, сию минуту, что могло спасти или погубить его. Для жизни такой ему нужно было зрение орла, нюх охотничьей собаки и ноги оленя. А думать… Нет, он боялся думать, – это обезоруживало его. Но когда одиночество стало невыносимым, Кайти понял, что мысль – единственное его убежище. Идти от одного воспоминания к другому, путешествовать в прошлом, задерживаясь там, где тебе нравится больше всего, – вот что стало теперь любимым занятием Кайти. Многое забылось начисто, стерлось в памяти, не оставив следа, но далекий зимний день, когда Кайти спас Серафиму, остался навсегда.
– Я должен видеть Серафиму, – сказал он.
– Ты в своем уме? – перепугалась Уалинка. – Время ли сейчас говорить об этом?
– Я же не сватов собираюсь посылать… Позовите ее…
– Потерпи, всему свое время.
– Мне нужно сказать ей два слова.
– Забудь о ней! Слышишь, что я себе говорю?! Беду накличешь на свою голову!
Уалинка взяла его руку, положила себе на колени, стала гладить…
– Сидеть сложа руки больше нельзя, – сказал Кайти. – Немцы на днях будут здесь. Нужно следить за тем, что делается в конторе Таурзат.
– Все ульи с пасеки раздали по домам, – сообщила Уалинка. – Удивительные они люди, на что надеются? Будто Таурзат в гости к родственникам едет и просит соседей присмотреть за своим домом до ее возвращения, – она, усмехнувшись, покачала головой. – Пошли их, господи, в такой путь, чтобы они никогда назад не вернулись, чтобы мы их вовеки веков не увидели!
– Сколько ульев вы взяли?
– Четыре. Список Серафима составляла. Может, догадалась нас не отметить? Я ей намекнула…
– Нам нужен человек, имеющий доступ в правление.
– Какие у них новости? – пожала плечами Уалинка. – Кукурузу начали ломать, хоть она еще не поспела… Коров в горы угнали…
– Как бы мы не оказались в положении человека, который не подошел к кладу только потому, что боялся спящего сторожа, – сказал Кайти. – Все они не вывезут, а наше дело – не зевать.
– Несколько амбаров уже полны кукурузой.
– Кукуруза – это пустяки! То, что перед глазами, никуда от нас не денется. Главное – проследить за тем, что они станут прятать…
Трижды звякнула железная лопатка. Неожиданные звуки эти прозвучали в тишине, как взрывы. Кайти замер в растерянности, будто оглушило его, а он не должен расслабляться сейчас, а быть настороже, зорким, сообразительным и быстрым.
– Боже милостивый, помоги, – вырвалось у матери. – Кто-то выдал нас…
Слова ее отрезвили Кайти, и он четко представил себе захламленный подвал и весь в паутине чердак… Нет, понял он, в доме оставаться нельзя, надо уходить.
– Беги в сени, – прошептала Уалинка, – лезь в подпол!
Нагнувшись резко, он схватил сапоги, зажал их под мышкой.
– Спрячь телогрейку, – сказал он и шагнул к дверям.
Во дворе его ждала Дунекка. Кайти не разглядел ее лица – сестра вся превратилась в руки: длинные руки, дрожащие, перепуганные. Руки тянулись в сторону дома Дзиппа. Кайти движением головы показал сестре – следуй за мной.
Кайти заскочил в сарай. В одной из глинобитных стен его была проломлена дыра, сквозь которую виднелись тополя, растущие на улице. «Они могут прятаться за стволами деревьев, – подумал Кайти. И еще подумал он: – Хорошо, что не зажигали свет в доме и мне не нужно привыкать к темноте…»
Справа к сараю примыкал хлев, слева – сеновал, огороженный колючей проволокой, чтобы скотина не тянулась к сену. За проволокой два стога сена: один остался с прошлой зимы, а другой недавно выменяли на араку. Кайти заглядывал сюда недавно и не обратил бы внимания сейчас на эти стога, но взгляд его упал на высокий, бесформенный ворох колючего полевого осота. «Вряд ли кому-нибудь придет в голову, что здесь можно спрятаться», – подумал он, выскочил из сарая, махнул сестре, чтобы та не отставала, и бросился к сеновалу. Разгреб колючий осот, вырыл убежище для себя, залез и свернулся калачиком. Он ничего не сказал Дунекка, но та и сама знала, что ей делать. Она быстро замаскировала брата, подровняла осот, обмела землю, чтобы не осталось следов, и, воровато оглядевшись, кинулась домой. Она успела скинуть с себя одежду, улечься в постель и разглядеть белевшее в темноте лицо матери, лежавшей на своей кровати…
Кайти вздрогнул, услышав, как щелкнула задвижка калитки, как затопали по двору чужие ноги, и он перестал понимать, что есть явь, а что ему чудится. Он почувствовал только, как запылало его лицо, потом руки, потом пламя прошло по всему телу. Он подтянул горящую руку ко рту, впился в нее зубами и ощутил солоноватый привкус крови…
Кайти снова услышал топот ног, упало что-то тяжелое, и он понял: полезли на чердак, уронили что-то… Грохот окончательно растревожил соседскую собаку, и она залаяла, подвывая, во все горло.
Кайти приложил к пылающему лицу мокрое голенище, и ему показалось, что от сапога пошел пар… А собака снова наскочила на кого-то и снова. Потом раздался долгий, жалобный визг, собака, скуля, махнула через плетень и умолкла. Послышался голос Дзиппа – старик успокаивал, ругал свою собаку и, наконец, загнал ее в хлев.
И стало вдруг оглушительно тихо, и в неживой тишине этой зловеще зашуршал, протыкая сено, трехгранный штык. Кайти увидел дальний, будто процеженный сквозь черное покрывало свет и даже не увидел его, а ощутил, словно скирда разверзлась и свет холодным языком лизнул его по щеке. И в тот же миг Кайти почувствовал, как к ноге его неторопливо подбирается острие штыка. Кайти попытался прикусить губу, но челюсть дрожала, тряслась, не повинуясь ему…
– Прощупайте сено, – сказал кто-то стоящий над его головой.
Штык вонзился в осот, будто в пустоту провалился.
Кайти наконец сумел поймать губу зубами, прикусил ее, как мог, но боли не ощутил. И он уже не думал ни о чем, сам превратившись в полевой осот, который мертв давно и не чувствует, как сквозь него проходит штык.
Кайти не слышал, как люди со штыками ушли с сеновала. Не слышал он и тихих, крадущихся шагов матери.
– Это я…
Голос, тихий, полный смертной тоски, вернул его к жизни.
* * *
Даже в то счастливое довоенное время, когда не надо было ходить по соседям за огнем, в доме Дзиппа печь растапливали без спичек. Дзиппа говорил: «Очаг – это сердце дома, а сердце работает даже тогда, когда человек спит». Буковую чурку бросали в печь, когда та уже догорала, засыпали золой и прикрывали дымоход. Разгреби рано утром золу, – и сверкнут золотыми искрами жаркие веселые угольки…
Дзиппа нашел в печи уголек, маленький, величиной с бусинку, вытащил его щепкой и закурил. Старику показалось, что огоньки в печи вот-вот погаснут, затянутся пеплом, и он выдернул из полы своей телогрейки немного ваты, положил на вату уголек и понес его во двор. Набрал в сарае сухой соломы, сунул в нее вату с огнем и стал размахивать руками. Когда солома разгорелась, он поспешил с ней в дом, к печке. «Дым из нашей трубы должен подняться раньше других дымов, – думал старик. – Соседки не должны тревожиться об огне. Пусть идут к нам. Что ни говори, – улыбнулся он про себя, – а в нашем доме все же есть мужчина…»
Вскоре во дворе послышался голос Маро. Дзиппа повернулся к жене:
– Пойди-ка, позови ее сюда.
Маро вошла в комнату, остановилась у порога. В руке она держала совок – за огнем пришла. Дзиппа вопросительно глянул на нее.
– Что это ночью ваша собака так лаяла? – поинтересовалась Маро. – Будто корову вашу угоняли со двора…
– Это к Уалинка солдаты приходили, – поспешила сообщить хозяйка дома. – Собака на то и собака, чтобы лаять, – вздохнула она, – но вчера ее собачья душа чуть не взлетела вон!
– Слышала, все слышала, – сказала Маро, обращаясь к Дзиппа. – Вчера мой бычок куда-то запропастился, пришлось мне до самой ночи искать его, а когда я нашла в терновнике и гнала домой, под крыльцом у них, – она показала в сторону дома Уалинка, – что-то шевелилось. Какая-то тень за дерево спряталась…
– А Серафима как напугалась возле реки, – покачала головой жена Дзиппа. – Всеми святыми клялась, что видела мужчину.
– А я говорю о женщине, – сказала Маро. – Я даже окликнуть ее хотела, а потом поняла – ведь она от меня прячется…
– Когда к ним ни постучись, – проговорил Дзиппа, – всегда ворота на запоре.
8
Мысль стала оружием. Тот, кто не обдумывал сейчас завтрашний день и не готовился жить в нем, был похож на сухостойное дерево, на замшелый пень. Серафима, не найдя выхода своим мыслям, отчаялась, не знала, как жить дальше, и когда Таурзат пришла к ним в дом, в сердце девушки заглянул луч надежды…
Вчера вечером Таурзат опять постучалась к ним, вошла, села за стол, взяла Серафиму за руку и, улыбнувшись, заговорила:
– Может, я и надоела тебе, девушка, но ты не гони меня, а послушай… Завтра овец колхозных будем раздавать. Помоги мне. По одному барашку мы хоть за пазухой спрячем. Думаю, до обеда раздадим их. Хочу заранее поблагодарить тебя, пожелать, чтобы война скорее кончилась, стало в мире спокойно, и один из барашков, которых вы возьмете себе, стал жертвой на твоей свадьбе…
Люди медленно собирались во дворе колхозной фермы. Овцы сгрудились в дальнем углу загона, жались друг к другу, нюхали землю. В стороне негромко разговаривали Дзиппа и хромой Агубе. Вскоре приехала на бричке Таурзат.
– Дзиппа, – спросила она, – чего вы ждете?
– Мы готовы, – ответил старик. – Может, ты скажешь что-нибудь людям?
– Не дети же мы, – пожала плечами Таурзат. – Расстаемся мы ненадолго, скоро опять будем, встречаясь, говорить друг другу «доброе утро» или «добрый вечер». Будем работать и сидеть за праздничными столами… А теперь давайте поступать так, чтобы в день нашей общей радости никому не пришлось смущаться. Ну, что еще оказать?..
Госка и Маро вместе пришли на ферму, взяли по три овцы и погнали их домой.
Уалинка и Дунекка попросили записать за ними шесть голов. На тех, кто старался взять как можно больше, Таурзат смотрела неодобрительно. Уалинка успела шепнуть Серафиме, которая вела список:
– Больше трех не пиши, все равно никому твоя бумага не понадобится… Ты нужна мне, – добавила она громко, – зайди вечером к нам.
Серафима, покраснев от стыда, смотрела на список, на цифру 6, стоявшую напротив фамилии Уалинка. Если бы даже сейчас упала с неба резинка, то и тогда девушка не смогла бы стереть написанное. «Зачем заставляет меня делать то, чего я не могу? – мучилась она. – Если бы не знала меня, тогда еще куда ни шло, но ведь знает, знает, что я не сделаю этого».
Домой Серафима возвращалась вместе с Дзиппа. Шли они в село, охваченное беспокойством, в холодные свои дома. Безрогая овца старалась сбежать с дороги на обочину, но к задней ноге ее Дзиппа привязал веревку, конец которой держал в руке. Овцу надо стричь, но даже сквозь шерсть торчит ее острый хребет. Следом за овцой плелся худенький ягненок, блеял жалобно, обращаясь к матери, а та отвечала ему тихо и печально. Ферма осталась далеко позади, но Серафиме казалось, что это блеяние слышно и там, и в селе.
На краю села, у канавы, Серафима увидела двух женщин. Они кричали, и размахивали палками. Дзиппа тоже заметил их, но Серафима узнала женщин раньше – это были Уалинка и Дунекка. Девушка подумала, что они гонят свою корову. Ей хотелось, чтобы корова бросилась бежать и эти женщины следом, чтобы она, Серафима, и Дзиппа не догнали их и шли себе, как сейчас, вдвоем. Если же придется идти с Уалинка и Дунекка, сколько двусмысленных слов будет произнесено! Уалинка выскажет все, что не посмела сказать при Таурзат, всем перемоет косточки, никого не пощадит…
– Серафима, скажи-ка мне, – обратился к девушке Дзиппа, – это не наши ли соседки машут там палками? Никак не разгляжу…
Оказалось, мать и дочь неистово молотили колхозного коня Байтугана…
– Какого черта мы его взяли?! – ругалась Уалинка. – Старая кляча!
Она швырнула палку на землю и уставилась на приближающихся Дзиппа и Серафиму…
Дзиппа, подойдя к Байтугану, ласково похлопал его по шее, глянул укоризненно на Уалинка и спросил:
– Зачем он вам? У вас ведь даже телеги нет…
Так спросил он, хоть должен был сказать другое, и Серафима думала о том же – как они осмелились забрать коня домой? Кто позволил им?
– Чего там говорить о телеге? – заворчала Уалинка. – Это же не конь, а пень, его с места не сдвинешь!
– Бедный Байтуган, – покачал головой Дзиппа. – Что с тобой стало…
Дзиппа дернул веревку, привязанную к ноге овцы, и зашагал к селу. Серафима растерянно смотрела ему вслед, потом повернулась к соседкам и спросила:
– Может, помочь вам?
– Иди, иди, мое солнышко, помоги тому, кто нуждается в этом, – Уалинка ткнула пальцем в сторону Дзиппа. – А мы справимся сами, доберемся как-нибудь… Ты только не подумай о нас ничего такого, – будто испугавшись, зачастила она, – обязательно зайди к нам вечером…
Когда Серафима догнала старика, тот, не глядя на нее, сказал:
– Осталась бы с ними.
– Они меня к тебе послали.
– А ты никого обидеть не захотела? – улыбнулся Дзиппа. – Даже солнце не греет всех в одно и то же время.
– Разве Байтуган еще годится для работы? – помолчав, спросила девушка.
– Посмотрел я на них, и вспомнилась мне одна притча, – сказал старик. – В одном доме выросли три сестры. Две старшие вовремя нашли свое счастье. Пришло время выходить замуж и младшей, но женихи перестали заглядывать в их дом. Время текло, как воды бурной реки, а девушка сохли в отцовском доме. Посмотрел на все это отец и сказал: «Выдам ее за такого же несчастливого, как она сама». В один прекрасный день этот несчастливец явился к ним, и отец отдал за него свою младшую дочь… Прошло какое-то время, и заныло отцовское сердце – как там его дочь, как они живут, несчастные? Холодно, наверное, и пусто у них в доме… Не выдержал отец, отправился проведать их. Смотрит, а дом у них – полная чаша. Задумался он: «Какой бог им помогает? В чем кроется их счастье?» Приглядывается отец, присматривается и однажды замечает – счастье дома спрятано в глазах собаки!.. Отец девушки был человеком алчным, и понял он: не будет ему покоя, пока не выпросит у зятя с дочерью эту собаку. Едва он заикнулся об этом, как получил ее в подарок. Привез он собаку домой, смотрит в ее глаза, но никакого счастья в них не видит. Бросил он все дела и снова помчался к зятю. Ищет, высматривает – где же оно, счастье? На этот раз оно оказалось в глазах барана. Тогда отец попросил зятя: «Если ты хочешь что-нибудь сделать для меня, зарежь этого барана». Зять так и поступил… Когда жарили шашлык, капля жира упала в огонь, затрещав, подпрыгнула и пристала к губе маленького мальчика, внука жадного старика. Мальчик облизнул губу, и счастье дома перешло в его глаза. Покрутился старик, повертелся и понял, что тут он бессилен: мальчика ему никто не отдаст, – Дзиппа умолк, оглянулся, чтобы еще раз увидеть Байтугана. – Никакого проку не будет им от этого старого коня, – сказал он, – но они обязательно погонят его домой, потому что помнят Байтугана молодым и думают, что счастье села кроется в его глазах…
9
– Эй, вставайте! Поторопитесь!
Утренний свет преломился от истошного крика Дунекка.
Серафима, будто горящую головешку к ней поднесли, вскочила с постели и увидела испуганное лицо матери.
– Что случилось?
– Не знаю, – отвечала Госка. – Уалинка и Дунекка что-то пронюхали опять…
– Вставайте! – орет под окном Дунекка. – Таурзат и ее друзья ночью сбежали в горы!.. Скорее, а то колхозное добро растащат без вас! – В ее голосе злорадный смех.
Растерявшаяся Госка хватала все, что попадалось под руку: корзинку, мешок, шпагат… Серафима, умывшись наскоро, выбежала на улицу, следом за матерью. Они смешались с толпой, устремившейся к правлению колхоза. Все эти люди – и женщины, и старики – казались Серафиме листьями, сорванными с деревьев злым ветром, а ветер, кажется, никогда уже не утихнет… Раньше во дворе правления негде было пройти – всюду стояли подводы, машины, трактора, плуги. Теперь двор чист, как беговое поле… Напротив здания правления – длинные амбары, крытые черепицей. Раньше они всегда были полны, из каждой щели виднелись золотистые зерна кукурузы…
Люди остановились, сбившись в кучу, смотрели издали на амбары. Серафима подумала, что не случайно они держатся на расстоянии и не случайны их крики, летящие, словно камни, в сторону красных черепичных крыш.
– Смотрите-ка, там Гыццыл! [62]62
Гыццыл – буквально маленький; малыш.
[Закрыть] – воскликнула одна из женщин, стоящих рядом с Серафимой.
– Да, это его проделки, – подтвердила другая.
– Где он? – спросила третья. – Покажите его.
– Вон туда смотри, на крышу крайнего амбара.
– Вижу! Ишь куда забрался! Чтоб он шею себе свернул!
– А что это у него в руках?
– Клянусь богом, это граната!
– Граната! Граната!
Кто из женщин не знал, что такое граната? Самого солдата не успеешь увидеть, как заметишь висящую на его поясе гранату. А сколько солдат перешло через Ираф…
Граната в руках Гыццыла – это затаившаяся беда.
Никто из сельчан не помнил, когда родился Гыццыл. Отец и мать его исполнили свой долг перед миром, но природа отнеслась к нему с суровостью мачехи. Говорят, Гыццыл даже срока своего не дождался в утробе матери. Кто-то сказал, взглянув на новорожденного, что он меньше кулака. Кто-то добавил: «Такой маленький, что меньше и не бывает». Слово пошло из уст в уста, вернулось туда, откуда вышло, и прилипло к новорожденному: Гыццыл!
С самого начала войны Гыццыл стал жить во дворе правления колхоза. Забыл дорогу домой. И ночью сторожил колхозное добро, и днем. Люди, посмеиваясь, называли его то членом правления, то заместителем председателя…
Сейчас он сидел на крыше крайнего амбара, и глаза его сверкали, как угли, с которых только что сдули пепел. А люди, толпясь в отдалении, осыпали его проклятиями.
– Чтоб ты провалился сквозь землю!
– Слезай, а то подожжем тебя вместе с амбаром!
– Начальство твое шашлыки в горах жарит, а ты свою дурную башку на ветер выставил!
– Подожди, немцы придут, они тебя за ноги повесят!
Люди, столпившиеся во дворе правления, увидели вдруг, как Гыццыл сунул гранату за пазуху, закричал что-то нечленораздельное и замахал руками. Казалось, он радуется чему-то, и люди пытались догадаться, чему именно.
– Смеется, – сказала в тишине одна из женщин.
– Пускает нас, – предположила вторая.
– Пошли!..
Словно щепка, отскочившая от полена, из толпы вырвалась одна из женщин. Гыццыл тотчас же преобразился, выхватил из-за пазухи гранату и замер, подняв ее над головой. В тот же миг послышался торопливый цокот копыт, и Серафима, оглянувшись, вскрикнула:
– Таурзат!
Имя это прозвучало, как выстрел. Толпа умолкла, и Серафиме показалось, что женщины, застыдившись, сейчас начнут расходиться по домам. И, может быть, так бы оно и случилось, если бы не раздался скрипучий, сварливый голос:
– Что ты нам окажешь, Таурзат? Чем успокоишь?
Таурзат, повернувшись к Уалинка, кивнула на мешок, висевший у той за плечами:
– Хоть бы ты тележку какую-нибудь подыскала себе. Разве можно так надрываться, такие мешки таскать? Ты ведь, Уалинка, раньше ведро воды не могла поднять, боялась за свой радикулит….
– Ты о своем мешке думай! – Уалинка исподлобья глядела на Таурзат. – В колхозе ведь много добра было, много чего можно с собой в горы унести… Да направит вас господь в такие ущелья, откуда назад не возвращаются!
– Давай, давай, Уалинка, – улыбнулась Таурзат. – Хватай все, что можешь! Только помни: когда весной мы постучимся в твои ворота, не выходи к нам с пустыми руками, хотя бы горсть зерна сохрани для посева…
10
Серафиме представлялась извилистая горная дорога, и она увидела себя идущей по этой дороге, и боялась посмотреть вверх – мрачные громады скал нависали над головой, грозя обрушиться вниз, сметая все на своем пути. А внизу, слева от дороги, глубоко в ущелье бушевала река, разбиваясь на тысячи брызг, выбрасывая на камни клочья пены… Дорога вьется и вьется, взбираясь на перевал, и, поднявшись на вершину, девушка видит солнечную долину и маленькое селение, в котором живет сестра Госка.
Вчера вечером мать и дочь долго сидели за столом, обсуждая этот путь, каждую его подробность, будто никто еще не ходил этой дорогой и была она такой же запутанной, как клубок ниток, которым вдоволь наигрался котенок.
