Текст книги "Антология осетинской прозы"
Автор книги: Коста Хетагуров
Соавторы: Дзахо Гатуев,Максим Цагараев,Анатолий Дзантиев,Сека Гадиев,Мелитон Габулов,Умар Богазов,Чермен Беджызаты,Ашах Токаев,Сергей Марзойты,Илас Арнигон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)
Почуяв запах араки, Парса ощутил невыносимую жажду, в горле у него пересохло, в желудке стало колоть. И что это у него за привычка такая, стоит только запаху араки коснуться ноздрей, как в живот ему будто иглы вонзаются. Вот и сейчас в желудке у него радостно заплясал сатана.
– Золотце ты мое, как она красиво бежит, как бежит!.. Эх, пропустить бы рюмочку…
Сатана еще отчаяннее заплясал у него в желудке, голова приятно закружилась в предвкушении счастья.
– Будь что будет, пусть меня хоть в Сибирь упрячут, а араки этой я испробую.
Дверь в комнату оказалась слегка приоткрытой, видно, для того, чтобы в помещении не скапливался дым. Парса оставалось лишь слегка ее толкнуть, чтобы очутиться возле заветного кувшина. Однако надо же такое! Женщина в черном простерла руку прямо над кувшином, а носом уткнулась чуть ли не в желобок, словно и во сне принюхивалась к сладкому запаху зелья.
Арака, продолжая бежать заманчивой серебристой струйкой, пела негромкую, но веселую песенку.
– Тьфу, чтоб тебе в ослицу превратиться, или не могла найти себе другого места как только возле кувшина! – обозлился Парса на неразумную женщину. Из страха разбудить ее, он боялся прикоснуться к кувшину, и все же сатана в конце концов, одержал над ним верх, Парса бросился к кувшину и, схватив его, помчался к двери. Но у порога неожиданно споткнулся и с грохотом упал на пол. Дверь запищала и заскрипела, будто завыла стая волков.
Прижимая к груди кувшин, чудом оставшийся невредимым, Парса улепетывал так, словно за ним гнался целый отряд. Вот он одним махом перескочил через мельничный желоб, пробежал по мосту и только тут позволил себе оглянуться. Нигде никого. Уф-ф, кажется, пронесло! И Парса во второй раз возблагодарил Уастырджи за то, что тот уберег его от беды да еще милостиво наградил кувшинам чудодейственного эликсира.
Бежит Парса, ищет своего друга, но тот будто сквозь землю провалился. Вот уже и ольховая роща осталась позади, а Пала все еще не видно. От волнения Парса то и дело поднимает кувшин ко рту и делает глоток, другой. Только у следующей ольховой рощи нагнал он наконец своего друга, отважного Пала.
– Куда ты от меня бежишь, чтоб тебе шею сломать, чего испугался? Или не знаешь, что второго такого Парса на свете не найти! А может, ты считаешь его таким же ротозеем, как ты сам?!
– Поди прочь, собака. Корова моя, и не жди себе доли. Я тружусь в поте лица, а ты будешь шашлыки уминать…
– Не нужно мне никакой доли и шашлыки твои не нужны. Все шашлыки, которые есть на свете, я не променяю на один этот кувшин!
Пала в растерянности остановился:
– А что это за кувшин?
– Кувшин как кувшин, имеретинский, его мастерят из глины, потом обжигают… А вмещает он не меньше пяти литров. Осел, кричи козлом, иначе ни глотка не получишь!
Тут Пала догадался, в чем дело, и на радостях заблеял козлом: «Мэ-э!» Он тоже водил крепкую дружбу с чудодейственным эликсиром.
– Вот так-то лучше! Теперь ты понял, что Парса у тебя и Зелимхан и студент?
– Отныне, Парса, душа моя, ты можешь считать себя и Зелимханом, и студентом, и кем только захочешь, да будет глупый Пала твоей жертвой! Я тебя особенно ценю, когда ты доставляешь мне такую радость, как сейчас.
Никогда прежде друзья не осыпали друг друга такими похвалами, как в этот раз. И все же на сердце Пала легким облачком легла тень досады: опять, в который уже раз, Парса оказался удачливее его. И как ему только такое удается! В книгах бы надо написать о таком человеке, в книгах.
Друзья не стали мешкать, погнали корову в ольховую рощу, привязали ее к дереву, а сами, точно княжеские отпрыски, с самодовольным видом уселись на траву. Разве могли они не помолиться, не вспомнить имена таких святых, как Бурсамали, Карасет, Картай, Мкалгабыр, Джери. А потом тосты коснулись святых, которые покровительствуют жителям равнины.
– А этот бокал выпьем за того святого, который помог нам больше других, и пусть будет славен тот святой, которого мы забыли упомянуть!
Отдельно выпили за предков, не осталось ни одного покойника, которого не помянули бы добром. Одним словом, хоть и стояла темная ночь, а дно кувшина все же засветилось.
А вскоре Парса схватил пустой кувшин и с размаху швырнул его в сторону реки, мол, это тем святым, которые надеялись что-то от нас получить. В темноте послышался звук разлетевшегося на части кувшина.
После этого друзья принялись обниматься и целоваться. Пошли к корове, повисли на ней и тоже стали ее обнимать и целовать, мол, жалко резать такую тихую, смирную скотину. Потом разлеглись на траве и, чертыхаясь и икая, стали переговариваться.
– Пусть бог, который не создал тебя моим братом, на том свете в аду и в раю собакой воет… И на этом свете тоже пусть воет.
Сердце Пала разрослось, поднялось, точно на дрожжах, оно уже не вмещалось в его груди, и тут из глаз Пала полились слезы, и он заплакал навзрыд.
– О мой дорогой… нет у меня… хыкк… нет у меня никого, кроме тебя… моя семья… хыкк… вся моя семья… хыкк…
Он так и не смог договорить, слезы душили его.
Парса обнял друга, стал его успокаивать, но тот все не унимался..
– Пала… Эй, Пала, видишь, на небе звезды горят?.. Вон там Семь Сестер… Семь… Все они мои, тебе я ни одну не дам… Хочешь, я их имена назову?.. Адин зват Гадагк, другой Уадагк, есчо Аззе, есчо Уззе, Ац и Урдаган… Последний из них – бедный Гадо… такой же бедный и такой же дурак, как ты. Я есть первый. Я… я… хыкк!
Парса икнул напоследок, и по роще прокатился его могучий храп.
Пала, наплакавшись, сунул под голову шапку и тоже захрапел.
Корова долго косилась на спящих друзей, а когда их вид ей наскучил, она тоже опустилась на траву и принялась жевать жвачку.
III
Давно уже рассвело, а Парса все еще досматривал удивительный сон. Словно его друг Пала проснулся, встал и – вот чудо! – вдруг на голове у него выросли рога, огромные рога. Может, это вовсе не Пала?! Конечно, не Пала, это какой-то великан, горбатый, мохнатый, точно домовой дома Лекса, а ростом он с целую гору.
Парса кричит домовому:
– Эй, не подходи ко мне близко, я нарт Батрадз и весь с головы до пят булатный!
Великан бросился на него, и душа Парса обмерла. Стал Парса убегать, бежит, ноги под ним подгибаются. Еще немного, и великан ростом с гору его догонит. Погиб Парса, нет ему спасения, хоть бы на семью ему в последний раз взглянуть.
Парса продолжает бежать, а про себя думает: «Такого домового я никогда прежде не видел, весь шерстью оброс, а сзади хвост волочится. Постой-ка, да ведь это Пала!»
«Эх, чтоб тебя бог загубил, ну и напугал ты меня! Пала, родной, не гонись за мной, ведь я Парса, Камбокаты Парса, или ты не узнал меня!»
Парса остановился, тяжело дышит. Ну и уморил его этот губошлеп! Смотрит, вместо домового рядом с ним и в самом деле сидит Пала. Вдруг на голове Пала опять появились рога, настоящие коровьи рога, а сзади коровий хвост. Пала на глазах превратился в корову. О боже, прости…
«Пошла прочь, шельма, прочь! Никак эта та самая корова, которую они украли ночью, да прирежут ей на поминках! Наверно, отвязала веревку и вот прибежала сюда».
Корова надвигается прямо на Парса, хватает его зубами за подол черкески и тянет за собой.
– Пала, отстань! Что это ты в корову превратился? Брось дурить!
Корова не отпускает его, еще сильнее тянет за рукав.
– Эй, Пала, пошел отсюда, дай мне поспать… Прочь, говорю, мать твою и отца!
И тут корова заговорила человеческим голосом:
– Вставай, осел! Или не слышишь, что тебе велели встать!
С этими словами Парса получил удар в бок, а затем его затрясли, точно спелую грушу.
– Хе-е… Па… Па… Бэ-э-э… – Увидев перед собой трех вооруженных молодых людей, Парса заблеял, точно ягненок, лишившийся матери. Потом стал торопливо протирать заспанные глаза кулаками, думая, что это все еще сон. Только какой там сон! Три дюжих широкоплечих комсомольца, чтоб им пусто было, склонились над Парса, а один из них, Гегет, ухватив его за рукав, протащил по земле несколько метров и опустил рядом с Пала.
Проснувшись, Пала до того перепугался, что цвет лица его из молочно-белого превратился в иссиня-черный.
Комсомольцы подняли друзей на ноги, отвязали корову и всех троих погнали в Стырфатан.
– Эх вы, недотепы, как вам пришло в голову украсть корову у бедного человека?
– Мы, мы ничего… она сама…
– Ну, конечно, это не вы, а она вас чуть не украла… До чего удивительная корова, а!
При каждом шаге ржавая сабля бьет Пала по ногам, ноговицы у него изодраны в клочья, также в клочья изодрана черкеска Парса. Друзья плетутся, потупив головы, да это и не удивительно: от вчерашней попойки головы у них будто свинцом налиты.
Прямо перед ним бежит корова, вертит задом, будто дразнит.
– А что, вкусные должны были получиться шашлычки, а? – смеется Гегет и подмигивает незадачливым ворам. Вслух те не решаются произнести ни слова, про себя же клянут его на чем свет стоит.
– Зачем нам вести их так далеко, не лучше ли избавиться от них прямо здесь, – говорит один из спутников Гегета и щелкает затвором винтовки. При этих словах у Пала и Парса от страха подгибаются ноги.
– Прикончим их здесь! – соглашается другой юноша и тоже начинает щелкать затвором.
– Эй, парень, убери эту игрушку, а то вдруг она и впрямь выстрелит, – просит Пала, стараясь унять дрожь в теле. Рядом идет его друг Парса, шатается не то от страха, не то от избытка выпитого. Глядеть друг на друга друзья избегают.
Парса между тем рассуждает про себя: как это могло случиться, что их так быстро нашли? Видно, долговязая тень, которую они вчера видели в ольховой роще, принадлежала все же Гегету, а не Сала. Но кого он мог выслеживать такой темной ночью?
А что, если во всем виновато радио? Точно, без радио тут не обошлось! Это наверняка оно их загубило. Радио может повторить речь человека, который сам находится за семью перевалами, а ведь они с Пала стояли прямо возле вышки…
Улучив момент, Парса бросил на друга надменный взгляд и прошептал:
– Теперь будешь знать, что такое радио. Ведь сколько раз просил тебя, губошлеп, говори потише, это проклятое радио выдаст нас…
– Откуда мне это было знать! – с виноватым видом отвечает Пала. – На какие-то столбы натянули провода, так разве я мог знать, что внутри проводов черти сидят…
Услышав, что друзья о чем-то шепчутся, Гегет предупреждающе помахал винтовкой:
– Эй, вы там, не вздумайте бежать, а то вам не поздоровится.
Солнце стояло уже высоко, когда группа из пяти человек во главе с похищенной коровой вошла в село. У здания исполкома собралась многолюдная толпа, в большинстве своем молодежь. Завидев понуро бредущих Пала и Парса, люди зашевелились, засвистели, но тут Гегет скрылся с двумя провинившимися в здании исполкома, и толпа опять притихла.
Спустя три дня Пала и Парса этапом отправили в город.
Теперь друзья сидят в тесной тюремной камере и, вцепившись в металлические прутья решетки, глядят на улицу из крошечного окошка. В выпуклых глазах Пала печаль. Такой же понурый вид у Парса.
– Эй, Пала, что ты глядишь, будто в утробе твоей ягненок подох? – пытается расшевелить друга Парса.
– Что тебе, Зелимхан? – С некоторых пор Пала зовет друга только этим именем.
– Ну, как, губошлеп, правда, радио и в самом деле большое чудо? – спрашивает Парса.
– Что еще может быть чудеснее этого? – вопросом на вопрос отвечает Пала.
Оба с тоской глядят из окна тюрьмы. Перед глазами у них встает исполком в Стырфатане и радиовышка над крышей.
– Бедовая нынче пошла молодежь, чего только не выдумает! – заключает Парса, переименованный своим другом в Зелимхана.
Перевод А. Дзантиева
Езетхан Уруймагова
НАВСТРЕЧУ ЖИЗНИ
Главы из романа
1
Ребенок стоял посреди глиняного пола на высохшей телячьей шкуре. Поодаль от него лежали две тыквы: одна – ярко-оранжевая, другая – зеленовато-жухлая. Мальчик тянулся к ним, но боялся шагнуть. Мать, сидя на краю жесткого топчана, улыбалась ему и звала:
– Иди, иди смелее, на, возьми…
Носком сафьянового чувяка она подтолкнула к ребенку тыкву и протянула ему руку. Малыш, выбросив ручонки вперед, как бы умоляя прийти ему на помощь, сделал два неуверенных шага и остановился.
– Ах, ты, маленький трус, лишний шаг боишься сделать. Ну-ка, давай, шагай, в год не научился еще ходить…
Она присела на корточки и ласково подзывала сына, катая перед ним тыкву. Ребенок стоял, вытянув руки, и вдруг бросился к матери и обхватил ее за шею.
В дверь постучали. Мать посадила ребенка на топчан, оправила косынку на голове, которую носят все замужние осетинки, затем открыла дверь. На пороге стоял коренастый, большеголовый мужчина, с коротким туловищем и крутыми бочкообразными боками. Это был стремянный помещика Туганова, Габо. К поясу его черкески были привешены две уздечки.
– Добрый вечер, Разиат, – проговорил Габо, оглядывая стройную фигуру молодой женщины.
– Дела ваши да будут добрыми, – ответила она на приветствие, продолжая стоять у порога. – Мужа нет дома, потому и не зову, – добавила Разиат, не отходя от порога.
– Я знаю, – ответил Габо, – но все же мне надо войти в дом и сказать тебе два слова.
Он прошел мимо безмолвно стоящей женщины. Укоризненно поглядев на нее, сам взял табуретку и присел у окна. Щуря зеленовато-желтые глаза, оглядел убогое убранство хижины и произнес:
– Настоящий мужчина не имеет права жениться, если не может прокормить семью…
– Муж мой ни разу не ходил к вам за куском хлеба, – произнесла Разиат, сдвинув тонкие брови.
– Темур обещал починить уздечку, – будто не расслышав, проговорил Габо. – Амурхан эту уздечку никому не доверяет – подарок князя Наурузова…
– Муж уже давно не занимается этим…
– Что так, или новому ремеслу научился? – усмехнулся Габо.
– Он все умеет делать, когда захочет, – гордо сказала молодая женщина, наклонившись к ребенку.
– Все умеет делать, а в нищете живете, – ехидно бросил Габо.
Разиат вспыхнула, хотела еще что-то сказать в ответ, но промолчала и взяла сына на руки.
Не скрывая презрения к их бедности, Габо осматривал низенькую комнатушку: стены сверкали снежной белизной, пол гладко смазан, очаг подбелен. Только обстановка в комнате была действительно убогая; деревянная кровать с двумя подушками, топчан, покрытый жестким войлоком, дубовый стол без скатерти, скамейка и три табуретки. В простенке между окнами висело маленькое зеркало. Отсыревшие пятна на нем напоминали осенний репейник. На деревянный сундук была брошена бурка, сделанная умелыми руками Разиат. Габо, не спуская глаз с бурки, отливающей смолой, проговорил:
– Не в такой бы тебе, Разиат, конуре жить… А могла б лучше жить, уаллахи-биллахи [24]24
Уаллахи-биллахи – так мусульманин клянется богом.
[Закрыть], могла б, сам Амурхан не раз тебя примечал, говорит: красавица Темура жена…
– Предложите помещику свою сестру, а если не считаете зазорным говорить такое мне, замужней женщине, так предложите своей жене, – прервала она Габо, зардевшись от стыда.
– У моей жены не выросли такие косы, под которыми можно укрыться и в зной и в ненастье… – продолжал Габо, не обращая внимания на возмущенный тон женщины.
– Ваше поведение недостойно мужчины, я замужем… вы оскорбляете мужа, он не простит вам этого… – с дрожью в голосе произнесла она.
– Я считаю тебя настолько умной, что уверен – о таких вещах не станешь говорить мужу… Он тебе слишком дорог, чтобы настраивать его против Амурхана… и против меня…
– Бесчестный сводник, не смейте так говорить, не смейте!..
Но стремянный спокойно продолжал:
– Муж твой лучший седельщик, седла его в Кабарде и в Дагестане знают, не говоря уже о том, что он лучший наездник по всей Осетии…
Габо испытующе посмотрел на молодую женщину. Он решил во что бы то ни стало доказать сегодня, что на службе у помещика Туганова ей, маленькому сыну и мужу будет гораздо лучше жить, чем в этой курной избе.
– Скажи мужу, что девушка, выходя замуж, бросает родную мать и отказывается от фамилии своего отца не для того, чтобы ей в доме мужа жилось хуже, чем у отца… Не умирать женщина выходит замуж, а жить… Держит он тебя в этом курятнике…
Габо брезгливо плюнул на пол.
– В вашем доме не чище, чем в моем курятнике, – проговорила Разиат, еле сдерживая слезы обиды.
– Вот, вот и я о том же говорю, – продолжал Габо с ехидным спокойствием. – Разве ты не работница?.. Убрать не умеешь или пошить, или приготовить? Говорят, – от вечерней зари до утренней у тебя черкеска на тридцати крючках бывает готова…
– Что вы от меня хотите? Не подобает мужчине с женщиной попусту болтать… Мужа нет дома, приходите, когда он вернется, – снова напомнила она, сдерживая дрожь в голосе.
– Скажи мужу, если он хочет по-человечески жить, пусть идет к Амурхану в услужение. Кто, как ни Темур, может обуздать непокорного коня, сделать легкое седло, плетку тонкую, как лезвие… Богатым конюшням Амурхана Туганова не хватает только Темура Савкуева.
– Мой муж не для того родился, чтобы стать принадлежностью помещичьей конюшни, у помещика для этого есть такие, как вы…
– Я судьбой доволен, – проговорил Габо не смущаясь. – А уж тебя, поверь, не на каторжный труд приглашаю, – к сестре Амурхана в качестве компаньонки. В тепле жить будете, в покое. Да стану я жертвой твоей, Разиат, не пожалел бы я отдать за тебя не только конюшни Амурхана Туганова, но и породистые табуны князя Наурузова, если б они у меня были…
– Как вы смеете! – возмутилась она. – Не нужен мне покой, если спина моего мужа будет служить помещику седлом. Хватит того, что вы стали подстилкой для его ног, позабыв и честь осетина, и гордость мужчины, – проговорила она с презрением. – Я возненавижу мужа, если увижу его хоть один день на вашем месте! – вскричала она. Смуглая кожа ее лица покрылась багровыми пятнами. – Прошу, уходите.
Габо поднялся, бросил на нее взгляд, полный затаенной ненависти, и как можно спокойнее произнес:
– Хорошо, я больше никогда не приду в ваш дом, так как у вас нет больше дома… ни у тебя, ни у твоего мужа…
Короткой толстой ногой он отпихнул табуретку назад и стремительно подался к двери. Но у входа повернулся и, погрозив оттуда женщине серебряной уздечкой, задыхаясь, прошипел:
– Сама придешь… нет, приполз-з-зешь, змея! Вспомнишь Габо!
Он заскрипел зубами, и на его щеках взбугрились упругие желваки.
Разиат посмотрела вслед стремянному и с ужасом подумала: «Боже мой, что это значит? Ни у тебя, ни у твоего мужа нет больше дома».
– Помоги, господи, – произнесла она вслух и выбежала на улицу, прижимая сына к груди.
Сырой весенний день клонился к вечеру. Тяжело, как после угара, просыпалась земля.
Селение Дур-Дур раскинулось на покатом холме у входа в ущелье, у густых лиственных лесов. Но сейчас лесистые холмы стояли оголенные, угрюмо-темные. Ночами мела сухая поземка, одевая в блестящую корку гололедицы взбухшую по-весеннему землю. В ожидании первых теплых дождей крестьяне тревожно оглядывали сизые дали, заглушая в себе безудержный зуд к работе. Но весна запаздывала. Старики не снимали овчинных шаровар и мохнатых папах, а из чувяков еще по-зимнему торчали золотистые соломинки.
Из кирпичной трубы двухэтажного помещичьего дома волной тонко расчесанной шерсти струится белесый теплый дымок. Окруженный каменным забором дом помещика Туганова горделиво высится у самого ущелья. Реки Уродон и Дур-Дур, вырвавшись из гор на равнину, сплелись здесь в тесных объятиях, омывая с двух сторон фруктовые сады помещиков Тугановых и Кубатиевых. Жилые постройки помещичьего имения в беспорядке расползались по мягкому холму, по берегу реки. Сегодня к помещику Туганову приехал гость князь Макаев. По крашеному коридору нарядного особняка Туганов провел своего гостя во внутренние покои. Через минуту, выйдя в коридор, хозяин громко позвал стремянного. Габо, как из-под земли, вырос перед помещиком. Услужливо вскинув на него глаза, не ожидая приказания, прошептал:
– Не уговорил… не хочет жена Темура прислуживать твоим сестрам…
Амурхан, занятый своими мыслями, не глядя на стремянного, погладил короткими пальцами концы круглой бородки и голосом, каким говорит человек совершенно счастливый, произнес:
– Никого не проси и не уговаривай… погоди, сами попросят… Раздобудь на ужин для князя самой лучшей форели, смотри…
Не дослушав ответа стремянного, Амурхан молодо поднялся по каменной лестнице. Габо посмотрел ему вслед и злобно подумал: «Видал… стучится в ворота вечер, а ты, Габо, раздобудь, налови в ночной реке князю форели. Князь… было бы на что посмотреть; мне до пупа, а тоже… князь».
Коротким, тяжелым шагом стремянный прошел в конюшню, вскинул плотное тело в седло и выехал за ворота.
Багровым полотнищем полыхала на западе заря.
Нахлестывая лошадь, он поскакал по аулу. Толпы людей попадались ему навстречу, и он удивленно подумал: «Умер кто или свадьба, почему я не знаю?»
Несмотря на поздний вечер, люди бродили по аулу, сходясь в густую, шумливую толпу. Проезжая мимо лачуги Темура, Габо увидел Разиат с ребенком на руках. В бессильном гневе, бросив на нее колючий взгляд, он злорадно подумал:
«Подожди, мое солнце, скоро вам стоять будет негде, не то что жить».
Разиат увидела стремянного верхом и тревожно подумала: «Куда его несет на ночь?»
Переполненная тревогой за мужа, она перешла улицу и остановилась у соседских ворот. Седовласая старуха, угрюмо-спокойная, смотрела на народ, а на вопрос Разиат: «Что это такое?», ответила: «Смерть». Прижав ребенка к груди, Разиат беспомощно оглянулась.
– Выселят… Обязательно выселят, – скрипучим голосом произнесла старуха и решительно направилась к толпе, собравшейся у помещичьего дома.
Со всех сторон к дому помещика стекались людские толпы. Гневные выкрики взлетали над толпой:
– Некуда уйти! Никуда не уйдем с дедовских земель! Человек не птица, нельзя ему на ветках жить!
Женщине по адату нельзя принимать участие в «мужских делах». Разиат встала поодаль от толпы, высматривая мужа. Но Темура не видно было. Из темного ущелья быстро набегали сумерки, людей охватывала мучительная тоска и ожидание чего-то страшного.
В притихшем вечернем воздухе прозвучал вдруг молодой сильный голос, и Разиат узнала голос мужа, такой родной и знакомый:
– Человек должен где-то жить!.. Птица и то без гнезда не живет. Князь Макаев у Тугановых в гостях, пусть он нам скажет, где наше прошение, которое подали начальнику области. Пахать пора, а мы опять без земли… Если дети не обуты, родителей винят, а если целое село, сотни людей без аршина земли – так в этом начальство виновато, от него и требовать землю… Князя, давай Макаева сюда! – крикнул Темур и застучал в ворота тяжелой суковатой палкой.
Толпа хлынула к воротам:
– Князя! Давай князя сюда!.. Самого Амурхана! Пусть при Макаеве скажет, что разрешит! Князя Макаева! – орала толпа, колотя в помещичьи ворота.
– О господи, – прошептала Разиат, – так кричать у помещичьих ворот… Что будет?..
Не смея присоединиться к толпе, она устремилась за старухой, преградила ей дорогу и отчаянным голосом произнесла:
– Пожалуйста, нана [25]25
Нана – мать, старушка.
[Закрыть], уймите их, подойдите к ним… Вы самая старая женщина в селе, ваш возраст дает вам право вмешиваться в мужские дела, упросите их разойтись. Скажите… скажите ему…
Она запнулась и умоляюще смотрела на старуху. Она хотела сказать: «Идите и скажите моему мужу, чтобы он шел домой». Но по адату ей нельзя было произносить имя мужа, вообще говорить при старших о муже, и потому она замолчала; не спуская со старухи испуганных глаз. Старуха сдвинула косматые брови и, не сказав ни слова, прошла в гущу толпы. И тотчас же Разиат услышала прерывающийся голос старухи:
– Выхаркайте кровью молоко матери… Поодевайте бабьи платки вместо шапок мужских… Пусть тот из вас, кто струсит, останется трупом на этой земле… Пусть тот не назовется мужчиной, кто побоится пролить кровь, чтобы сохранить старикам покой и детям завтрашний день.
В толпу будто подбросили горящую паклю. Десятки рук забарабанили в ворота. Отчаяние охватило душу Разиат. Темур был во главе бушующей толпы. Седая голова старухи мелькала то там, то тут.
В узкой калитке ворот показался управляющий помещичьим именьем Адулгери Шанаев, сорокалетний мужчина, с черными выкрашенными усами и в темно-синем стеганом бешмете. Шанаев прошел в гущу толпы и с присущей ему льстивой вежливостью витиевато заговорил:
– Так давно в добром соседстве с Амурханом живете, земельными угодьями его по дешевке пользуетесь, а все вы им недовольны, уваженья к нему не имеете, из-за всякого пустяка волнуетесь…
– Как бы ты не волновался на нашем месте, а? – перебил его Темур, подходя к нему.
Шанаев прямо посмотрел Темуру в глаза, провел указательным пальцем по выхоленным усам и, ухмыльнувшись, сказал:
– Темур, уаллахи-биллахи, из тебя б набатный колокол вылить, всю бы область обзвонил… И чего вспыхиваешь, как костер из щепок? Что случилось, что за сходка?
– Скажи, что за гость у Амурхана? – спросил старик со щетинистыми бровями, выдвигаясь вперед и заслоняя Темура.
Шанаев заложил руки назад, снова усмехнулся на вопрос старика и шагнул от него в сторону.
– Уа, коран-кетаб, – поклялся он кораном (Шанаев был магометанин), – спокон веков господа перед своими холопами не отчитывались. Смею ли я у моего господина спрашивать, кто у него гость и по какой причине… Не запрещено князю знатному быть в гостях у не менее знатного своего друга…
В толпе притихли. Амурхан знал своего управляющего не один год, знал его уменье разматывать самые запутанные дела и, когда не надеялся на себя, всегда посылал его.
– Придет утро, не запрещено вам обратиться к нему с любой просьбой, а теперь, – продолжал он, досадливо разведя руками, – разве мы не осетины? Почему позабыли адат гостеприимства? Пусть отдохнет путник с дороги…
– О каких просьбах говоришь, Адулгери? Осталось одного бога просить, а остальных мы всех уже просили, – прервал Темур Шанаева, – земным богам уже всем кланялись…
– Тебе, Темуру Савкуеву, всегда чего-нибудь не хватает, – сказал он, оглядев мощную фигуру Темура, и подумал:
«Бунтарь!.. Он не умрет своей смертью. Надо будет купить его, тогда остальные притихнут».
Шагнув в сторону Темура, управляющий снова ухмыльнулся и тихо сказал:
– Гордец ты, разве зазорно тебе было прийти ко мне и поговорить наедине…
– Наедине мне с тобой не о чем говорить, знаешь, что пахать пора. За десятину десять рублей арендной платы, где это видано? Скажи Амурхану, если не сбавит цену – и без денег вспашем…
– Не грози, гормон [26]26
Гормон – непереводимо, упрек, который делают только младшим.
[Закрыть], не грози, ласковый теленок двух маток сосет… – укоризненно произнес Шанаев.
– Хватит, насосались мы голода вдосталь, – раздалось за спиной Шанаева. – Передай Амурхану – как только наступят погожие дни – пахать начнем.
Шанаев не сразу повернулся назад, а, повернувшись, с улыбкой заверил:
– Скажу, все скажу, ничего не утаю, воля ваша…
Взволнованной толпой вдруг овладело безразличие. Толпа притихла, и люди в каком-то смущении стали расходиться. Темур со злобой посмотрел на Шанаева: «Лиса лживая, опять смутил народ своим языком».
Больше, чем помещика, ненавидел Темур управляющего и не скрывал этого.
– Ты нужен мне, Темур, погоди, – проговорил Шанаев, почесав волосатое ухо, и мягко взял Темура за рукав бешмета. – Разве у тебя, неразумный, несколько жизней? Зачем ты подвергаешь себя опасности? Поверь моему опыту, толпа идет за тобой только до того места, где ты споткнешься, а потом она покинет тебя и возненавидит. Поверь мне, эти люди не стоят того, чтобы ради них терять многое, что ты можешь легко приобрести… Тебе нужна земля, ты ее получишь – Амурхан рад тебя видеть своим сторонником…
– Нет, передай Амурхану, что если даже мясо наше сварится вместе, то все равно не смешается суп… На подлость меня не зови, рада себя народ не продам, в холопы к Амурхану не пойду, у него достаточно таких, как ты…
Темур повернулся и оставил Шанаева. Злобно поглядев ему вслед, управляющий подумал: «Ой, берегись, если повстречаемся на узкой тропинке, я припомню тебе сегодняшний день».
Из ущелья подул сырой потеплевший ветер, принося с собой запах прелой земли, буйный запах весны.
Торопливо растапливая очаг, Разиат думала: «Если с ним что-нибудь случится, тогда на что мне жизнь?»
Увидев мужа на пороге, она со стоном кинулась ему на шею. Темур удивился. Разиат имела ровный, спокойный характер. Прошло больше двух лет, как она вышла замуж, но по-прежнему его стеснялась. Когда Темур задерживал на ее смугло-розовом лице долгий любящий взгляд, Разиат, зардевшись, отворачивалась от него, и Темур спрашивал:
– До каких пор ты будешь меня стесняться? Ты уже мать, почему всегда молчишь?
Однажды Разиат ответила ему:
– Я еще не нагляделась на тебя, а слова мне только мешают.
Сейчас Темур вдвойне был удивлен ее порывом. Не до ласк, не до нежностей было людям – голод глядел со всех углов. По селу ходили упорные слухи, что помещик снова ходатайствовал об их выселении.
Темур взял в руки смуглое лицо жены, посмотрел с укоризной, но тут же смутился, – она была бледна и заплакана. Глаза смотрели с мольбой: «У меня нет никого дороже тебя».
Он молча прижал голову жены к груди, провел своей небритой щекой по ее холодной, вздрагивающей щеке и сказал:
– Ничего, найдем нашу долю на земле. Если нельзя добром – силой возьмем.
В дверь постучали, и Разиат отскочила от мужа.
На пороге низенькой лачуги Темур радостно приветствовал своего друга, казака Илью.
– Входи, входи, Илья, позабыл ты меня, давно не был. Вот сюда, дружище, сюда, – радостно говорил он, усаживая друга к столу.
– Не с добрыми вестями я к тебе пришел, Темур, – сказал Илья, опускаясь на скамейку.
– Добрые вести сейчас в диковинку, особенно нам, дурдурцам, поэтому не сетую на тебя… – весело говорил Темур, пряча в глазах тревогу.
– Слыхал я вчера, – Илья левой рукой вытащил кисет, высыпал на стол махорку и задумался. – Помещик выселять вас будет.
– Я думал, ты что-нибудь похуже скажешь, а к этим угрозам мы уже привыкли…
– Чудак ты, Темур, что может быть хуже этого? Обязательно выселят, бумага есть. Помещик ваш будто говорил Сафа: «Выселю их, хоть клещами от земли оторву…» А ты знаешь, Сафа и Туганов – друзья. Я потому и пришел…
Казак Илья – вековечный батрак. Родом он из казачьей станицы Николаевской. Мать его потеряла мужа, когда Илье было три года. Молодая казачка каждую осень нанималась к богатому осетину на кукурузную ломку. Когда Илье исполнилось десять лет, мать хвалилась соседкам, что пристроила сына в надежные руки, в подпаски к Сафа Абаеву. С тех пор прошло много лет.
Кем только не был Илья за эти годы – и поваренком, и конюхом, и дворником, и пастухом. А когда съезжались к Сафа знатные гости – был мальчиком на побегушках.
Последние годы Илья работал мельником. Семь лет назад, построив мельницу, Абаев Сафа послал туда работать Илью. На незнакомой работе Илье оторвало руку. Поэтому теперь пустой рукав его рубахи аккуратно заправлен за пояс.
