Текст книги "Антология осетинской прозы"
Автор книги: Коста Хетагуров
Соавторы: Дзахо Гатуев,Максим Цагараев,Анатолий Дзантиев,Сека Гадиев,Мелитон Габулов,Умар Богазов,Чермен Беджызаты,Ашах Токаев,Сергей Марзойты,Илас Арнигон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)
– Майрам, Бексолтан! – настала очередь Дзамболата поддержать тост. – Я благодарен вам за приглашение, за добрые слова. Ваш район всегда был на хорошем счету, пользовался и пользуется доброй славой в республике. В Тагардоне жили и живут люди, преданные делу партии, своей жизни не щадившие за идеи Ленина и Октября. С оружием в руках они защищали завоевания революции, отстояли Родину в самой кровопролитной из войн. И вам, руководителям района, желаю приумножить славу района. И пусть будет добро и здравие у тех, кто предан сердцем партии, – Дзамболат поднес к губам свою рюмку и, не морщась, выпил половину – арака была крепчайшая. Поставил рюмку на стол. Откусил от олибаха, взял небольшой помидор и разрезал на четыре дольки.
– Дзамболат, будь добр, выпей свой бокал до дна. Сделай одолжение, уважь слово тамады.
– Он прав, Дзамболат, – поддержал Майрама Бексолтан.
Дзамболат предупредительно поднял руку:
– Пожалуйста, не настаивайте, я лучше знаю себя, – он дальше отодвинул рюмку, подцепил вилкой дольку помидора, посыпал солью…
Бексолтан встал и подождал, пока Дзамболат закусывал.
– Дзамболат! Если бы был ты старше, я бы назвал тебя своим вторым отцом. Для меня ты не только мой уважаемый старший товарищ, ты мне любимый брат. Кто я теперь есть – есть благодаря тебе. Я у тебя в неоплатном долгу. В море не хватит воды, чтобы оплатить мои долги тебе, в горах не хватит камней. Но каким же мне тогда платежом покрыть долг свой в таком случае? Наверное, только работой. Трудом неустанным, любовью и безмерным уважением к тебе. И стремлением к тому, чтобы быть достойным таких старых большевиков, как Аузби (да чтоб он к чертям на вертел попал и они изжарили бы его на медленном огне!), именно так: чтоб мог продолжить славные традиции Тагардонского района, и тем самым оправдать твое высокое доверие. Я всегда к твоим услугам. Служить делу партии под твоим непосредственным руководством – для меня высочайшая честь. И не только я и Майрам тебе обязаны. Людей, облагодетельствованных тобой – тысячи. У тебя сердце настоящего коммуниста-ленинца. Я прошу, молю этого самого господа бога даровать тебе сто двадцать лет счастливой жизни.
Дзамболату претило такое неприкрытое угодничество, однако дружелюбно покивал Бексолтану. Несмотря ни на что, секретарь Тагардонского райкома ему решительно нравился: всегда готов выполнить любое указание. «Я не ошибся тогда, поддержав его кандидатуру, – подумал он с удовлетворением. – Со временем может потянуть и на секретаря обкома». Но тут же пришла и другая мысль: от отца, что ли, перенял это подобострастие? Не занес ли Бексолтан свою ногу, чтобы подняться выше по лестнице? Иначе что кроется за его словами: «Я всегда к твоим услугам…» И что-то барственно-пренебрежительное есть в нем. Не терпит чужого мнения… Чужое, когда его высказывают «снизу» – с какой неприязнью он смотрел на Асламбега! А если бы те же самые слова сказал я – Бексолтану двух ушей не хватило бы ловить каждый звук…»
Тем временем тот, наклоняясь через стол, подкладывал ему в тарелку лакомые куски, налил в блюдце цивжидзахдон со сметаной и осторожно положил перед ним.
Дожевав обмакнутый в нурдзахдон добрый кусок мяса, Майрам поднялся с особенно торжественным видом.
– Я хоть и пользуюсь за нашим маленьким застольем непререкаемым авторитетом, остаюсь солдатом, выполняющим особый приказ главнокомандующего этим гостеприимным домом многоуважаемого Дзарахмета. Гость – от бога. Накорми, напои его, выставь перед ним все яства, но если не преподнес ему почетного бокала от имени хозяина дома – значит, не рад был ему. Дзамболат! Я с особым удовольствием выполняю эту почетную миссию. В чем, по моему разумению, счастье настоящего коммуниста? Когда он служит святому делу партии и видит, что его скромный вклад приносит свои плоды; когда он пользуется заслуженной любовью и уважением народа. Тебя, Дзамболат, народ Осетии боготворит. Я убежден в этом так же, как и в том, что сегодня четвертое сентября. Так. Тогда что же тебе, настоящему коммунисту, мудрому рулевому областной партийной организации, еще пожелать? Здоровья, и только нартского здоровья, кавказского долголетия на радость всем нам. Соблаговоли принять из моих рук почетный бокал от имени уважаемого Дзарахмета.
Дзамболат встал, принял бокал.
– Спасибо, Майрам, на добром слове. Я понимаю, что в застолье не обойтись без чинопочитании и хвалебных речей… Спасибо и Дзарахмету, всяческих благ его дому. Но убедительно прошу, не невольте выпить, – пригубил рюмку и протянул ее обратно Майраму. – Я выпью пиво…
– Дзамболат, раз поцеловал, то уж и обними, – засмеявшись, сказал Бексолтан.
– Ладно, не будем настаивать, – Майрам неожиданно пришел на помощь Дзамболату. – Я выпью вместо него, – приняв рюмку. – Почетный бокал свят у осетин. Пусть будет твое имя свято, Дзамболат, – сказал и опрокинул. Оба сели.
Но Майрам, закусив только помидором, тут же встал снова. Прокашлялся в кулачок, поднял рюмку на уровень груди и, загадочно улыбаясь, начал:
– Сегодня, четвертого сентября, Бексолтан, твой день рождения. И здравствуй в этом мире!
Дзамболат поднял удивленные глаза на Бексолтана, качнул головой.
– Пусть твоя жизнь идет так, как того желают любящие тебя люди, – продолжал Майрам. – А будет по нашему хотению – пусть зло останется нам, добро достанется тебе. Твой организаторский талант, твой ум, твои знания всем известны. Пусть они удваиваются. Крепкого тебе здоровья. Пусть удача никогда не отвернется от тебя. И, главное, желаю тебе благоволения Дзамболата – это лучшая гарантия того, что ты состоялся как человек, как коммунист. Салам тебе! – Майрам чокнулся с Бексолтаном, выпил стоя и сел, довольный собой, а особенно тем, что именно он поднес Дзамболату такой негаданный сюрприз.
– Прошу простить меня, Бексолтан, ни слухом ни духом не ведал, что сегодня, как говорят, день твоего ангела, – извиняющимся тоном сказал Дзамболат и хотел встать, но Бексолтан замахал на него обеими руками, и он сидя продолжил. – Тамада наш сказал предельно точно. Добавить к его словам что-то, значит, испортить их. Тебе партией поручена, ответственная работа. Трудись, не покладая рук, и сам будь счастлив. За твое здоровье!
Бексолтан ждал других слов от Дзамболата. Он метил в кресло одного из секретарей обкома, на худой конец заведующего отделом; за портфель министра тоже был бы не в большой обиде. Раз он чувствовал за спиной крылья, то почему бы не взлететь? Теперь от общих обтекаемых слов Дзамболата в его душу Проник какой-то холодок, но он ничем не выдал своего недовольства. Попросил у тамады слова и молодцевато поднялся:
– Майрам вспомнил о моем дне рождения, хоть я и не заикался об этом. Человек по-настоящему рождается тогда, когда получают признание его достоинства, если они даже скромные, как у меня. Что за жизнь у орла, не имеющего возможности расправить свои крылья во весь богатырский мах! Чем он лучше курицы? Да ничем. Я обрел крылья благодаря Дзамболату. И хотел бы еще раз в доме отца выразить ему мою глубокую сердечную благодарность…
«Вот это-то меня и настораживает в нем, – думал, слушая Бексолтана, Дзамболат. – Лезет напролом, прет, как танк. А если человек знает себе цену и ему действительно тесно в масштабах района?.. Нельзя, нельзя предвзято относиться к человеку… Ну зачем я согласился прийти? Бексолтан пристал. Навис надо мной скалой – не обойти, не объехать… Я же хотел поговорить с ним по душам, поделиться своими тревогами по поводу состояния дел в сельском хозяйстве, найти в нем союзника в некоторых своих задумках. Выезжая с таким намерением в район, думал и о том, что напоследок обрадует Бексолтана предложением занять освободившееся место одного из секретарей обкома. А может, все это к лучшему?..»
Засиделись допоздна. Подойдя к Дзарахмету и Фаризат, чтобы поблагодарить их за гостеприимство, Дзамболат краем глаза заметил, как Бексолтан всовывал в багажник «ЗИМа» какой-то ящик. Шофер и порученец отмахивались от него, но хозяин не обращал на них никакого внимания. Некрасиво бы получилось и пристыдить Бексолтана. Только когда выехали из села, Дзамболат справился у шофера:
– Что это за ящик Бексолтан положил в машину?
– Гостинцы… Индюшка, пиво, арака… Еще фрукты, – виновато отвечал шофер.
– Ну и дела! Что я, бедный родственник, что ли? Не вздумай заносить это ко мне в дом!
На другой день в районе повторяли на все лады: Дзамболат специально приехал на день рождения Бексолтана и, сняв с руки, подарил имениннику свои золотые часы.
Домочадцы Дзарахмета знали, какой сор выносить из избы, какую молву пускать в мир…
* * *
Бексолтан не ошибался в своих наблюдениях: в последние месяцы Дзамболата преследовала хандра. Смутная тревога каменной плитой придавила сердце и не давала свободно вздохнуть. Забот ему всегда хватало. Шутка ли быть первым человеком, первым лицом во всей республике. Равняются – на тебя. Оглядываются – на тебя. Ждут помощи – от тебя. Кому-то надо, чтобы ты прикрылся газетой, сделал вид, что и не заметил, как они без труда выуживают рыбку из пруда. А не замечать – не имеешь права.
И, желаешь ты того или нет, признаешься себе или гонишь прочь эту мысль, но он висит над тобой – острый дамоклов меч…
Что бы ни произошло: в сельском ли хозяйстве, в промышленности ли, в общественно-политической и культурной жизни республики – за все в ответе ты, в конце концов самые увесистые шишки полетят в тебя, в голову Первого. Ты – Первый, потому во всем и последнее слово за тобой.
Разумеется, он не один. Нагрузки четко распределены, у каждого свой круг ответственных обязанностей. Это так. Но он иногда кажется себе той лошадью, которой некий горец-осетин помогал выбраться из колдобины таким манером, что, умей лошадь говорить, она бы воскликнула: «О святая простота!» Словом, арба застряла, и горец, вместо того, чтобы сойти на землю и подтолкнуть сзади, встал в арбе, взял в руки мешок с зерном и орет на лошадь: «Ну! Пошла! Вот скотина, чего же тебе еще? Я же держу мешок!» Но это был незадачливый такой горец. А тут некоторые уподобляются этому горцу по злому умыслу…
Но ведь многие годы он тянет этот воз! Тянул по трудным дорогам. Война одна чего стоила… Теперь эти девальвированные «трудодни». Его ли вина, что он не смог дать комсомольскому секретарю Асламбегу сколько-нибудь вразумительного, дельного ответа, а ограничился словами из газетной передовицы? Да, он хозяин республики. Пусть маленькой, но республики.
Понимать и всей душой разделять философию крестьянина, рабочего, заслуживающих более сносной жизни, но продолжать тешить их надеждами на лучшие времена. Легко ли? Нет. Больно ему. Потому что больно и Партии не иметь возможности обеспечивать курс «трудодня», курс рабочего часа на том уровне, на котором бы хотелось. Где же он, Дзамболат, отступил от генеральной линии? Да, была война, страшная, разрушительная. Но одна ли она виновата во всех неурядицах? Где он скривил дорогу, где не так сел, не так встал, не то сказал, не так сделал? Откуда эта осязаемая тревога приползла, откуда появилось ощущение надвигающейся грозы, почему он внутренне пригнулся, чувствуя, что разразится гром и разразится прямо над его головой. А громоотвода нет, и нет того, кто бы обнадежил: «Не волнуйся, твою беду я руками разведу…»
Никому не к лицу легкомысленные поступки, никому не позволено преступать, попирать нормы партийной жизни. Он со своей стороны старался блюсти их как святыню. Ибо знал, что стоит ему дать себе послабление, как покатится по наклонной, и никто не удержит… Каждый коммунист должен, обязан быть лицом партии, как зеницу ока беречь честь и звании коммуниста.
Только, к сожалению, в рядах партии числятся и такие, которые похитрее деда Щукаря; им удалось вступить в партию с намерением заиметь портфель. Заимели. И стараются набить этот портфель чем получше. Отсюда и отступления от норм, отсюда и перекосы, перегибы. И сам хам и другому дам, не собаки на сене. Рано или поздно нечистоплотные на руку попадаются, конец веревки находится, по другим-то концом больно ударяет по нему. И свои грехи – твои, и чужие грехи – твои. И не возропщешь!
Если какой руководитель, не имеет значения, районного ль или областного ранга, творил при всем честном народе беззаконие, хапал и урывал, то все ждали, что его за руку схватит Первый. Если не схватил (потому что не вездесущ он), то говорили: «Некому их одернуть, поставить на место – вот и творят, что хотят». И за этим анонимным «некому» он же и подразумевается.
Полным полк составляли и те, кто считал (не в святой невинности), что тех недостатков, которые наблюдаются в Осетин, в других местах и в помине нет. Урочище, где не пришлось еще побывать охотнику, он считает богатейшим охотничьим угодьем. Что и говорить, развелось-расплодилось «доброжелателей», считающих себя коммунистами пуще Первого, ярых приверженцев матушки-правды. Однако борющиеся за нее с опущенным забралом… Кого только и в чем только не винили…
Кавказ – горная страна. В горах тысячи вершин. Над всеми главенствуют Эльбрус и Казбек. Находит на двухглавую макушку Казбека тучка – видать на добрую сотню километров. Заволокли тучи какое-то ущелье – этого даже в соседнем ущелье не видно. Дзамболат полностью отдавал себе отчет о своем месте и делал все, что было в его силах, чтобы иметь моральное право на этот высокий пост. Он не прятался за чужие спины, не увиливал, не ссылался на «нехватку запасных частей». Но будь хоть ума палата, он не мог при всем желании объять необъятное.
Дзамболат порой казался себе дирижером симфонического оркестра. Гармония звуков, созвучие, словом, музыка без фальшивых нот зависит в основном от дирижера. Но – в основном. Все будет без толку, если первая скрипка врет, флейтист завирается, барабанщик бьет невпопад, литавры торжествуют не к месту. Меломаны в раздражении: и чего этот дирижер не гонит взашей этих жертв слонов? Чего они там бубнят и пиликают? Ну и дирижер!..
А о том подумать недосуг: хорошо, он выгонит их, это проще пареной репы, а кем их заменить? А если акустика зала виновата? А если у первой скрипки жена при смерти? У барабанщика дочь в подоле принесла? У литавр теща гостит? Но меломанам это все до фонаря. Вышел на сцену – играй. Или иди месить саман, не забыв прихватить с собой и дирижера. И они тысячу раз правы!
Есть и… «местные обычаи». Выбился, выдвинулся, взял осетин бразды правления колхозом, заводом, районом, управлением, отделом, министерством, республикой в свои властолюбивые руки – здравствуйте, я ваша тетя, я ваш дядя, а помните, наша собака у вашего плетня ногу задирала? И вспомни и собаку, и подружку той собаки, и пятое колесо в телеге: «Как не порадеть родному человечку?» – извините, Александр свет Сергеевич, если переврал…
Дзамболат своих родственников чтил, но только в своем доме, только за своим столом. Были среди них достойные того или иного поста, но пусть добиваются сами, никаких протеже. И, что удивительно, они не держали на него обиду. Допустимое дело, кто-то мог и порадеть им, помня имя Дзамболата; кто-то из родственников сам навязчиво намекал на его имя – жизнь есть жизнь…
Был один, который с распростертыми объятиями сзывал на кучу всех родичей до седьмого колена, а Дзамболат не понял широты его души, урезонил и осадил – чем не камень вложил тому за пазуху? Погоди, придет день и час, когда тот непременно запустит им в него. И пусть: нет врагов – нет и друзей.
Все огни, воды, медные трубы Дзамболат уже прошел. Знает всему цену. Тогда откуда же навалилась эта хандра, почему так тяжело ноет, постанывает сердце; что оно предчувствует, какой подвох его ждет? Где он упадет, куда ему стелить солому? Эх, весь мир не застелешь соломой. Но почему, почему он обречен упасть и больно ушибиться? Время держит ответ за семью печатями…
* * *
Выдался хмурый зимний день, когда члены обкома партии собрались на пленум. Почти все собравшиеся были в курсе предстоящих событий. Навострили уши, напрягли память и те, кто к судьбе Дзамболата был равнодушен. Она ни с какой стороны не затрагивала их. Но эти люди тоже стали смотреть на дела Первого в другом свете, под новым углом зрения, полярно противоположным вчерашнему. В глазах некоторых вдруг белый мел стал черным дегтем. Не упустить бы возможности нанести на облик… бывшего, с сегодняшнего дня уже – бывшего Первого секретаря обкома несколько штрихов, тем самым нажив себе соответствующий капиталец на будущее.
Ну а тем, кто долгие годы работал с Дзамболатом бок о бок, и карты в руки – кому, если не им, известны все хоженые и нехоженые тропы Дзамболата, промахи в живом творческом деле партийного руководителя (творчество очень даже легко назвать вытворением). Недостатки Дзамболата теперь уже не есть продолжение его достоинств – хвост рыбы не при чем, раз голова гнилая.
…На пленум был приглашен и заведующий отделом газеты, Мурат, старший брат Асламбега. И до этого раза три он принимал участие в работе пленума. Запомнил, кто как из руководящего состава держится, их манеру выступать. Сегодня вся обстановка была совершенно иной. Не слышно шуток, оживленных бесед уединившихся групп. Каждый старается держаться особняком, чтобы еще и еще раз мысленно, наедине с собой взвесить тяжесть удара, который с фатальной неизбежностью через несколько минут обрушится на Дзамболата… Редкое исключение составляли те, кто прохаживался по широкому фойе с важностью триумфаторов.
На глаза Мурату попалась долговязая фигура заведующего сектором обкома. Крючковатый нос хищника-стервятника, низко заросший лоб, большие выпученные глаза, волосы подстрижены ежиком. Мурат познакомился с ним год назад в одном из районов во время уборочной страды. Мурату вспомнилось, как этот, точно заведенный, повторял на собрании перед колхозничками: «Меня уполномочил сам Дзамболат… Сам Дзамболат наказал передать вам… Сам Дзамболат следит за ходом уборки…. Сам Дзамболат… Сам… Сам…»
Подошел и торжествующе громогласно сообщил!
– Сегодня рогатиной медведя завалим, медведя!
Мурат не оправдал его надежды, не разделил его радости. Посмотрел уничтожающе в глаза, круто повернулся и столкнулся лоб в лоб с одним из секретарей обкома, своим односельчанином Александром. Тот выглядел как в воду опущенный, безучастный ко всему. Молча пожал руку Мурату и с поникшей головой проследовал дальше.
Мурат огляделся. Бексолтан оживленно разговаривал с незнакомыми товарищами. Увидев Мурата, поманил к себе, весело справился:
– Как поживаешь, друг мой? – И обернулся к остальным. – На ниве журналистики вместе трое суток шагали, трое суток не спали ради нескольких строчек в газете.
– Живу. Дышу, – сказал Мурат.
– Тогда дыши глубже. И заточи перо: сейчас оно тебе особенно приводится…
Всех позвали в зал заседаний. С докладом выступил второй секретарь обкома. В основном, как говорят спортивные комментаторы, игра шла в одни ворота – гол за голом пропускал Дзамболат. При других обстоятельствах доклад бы назвали однобоким, пристрастным, предубежденным. Но сегодня, наверное, нужен был именно такой: виноват мак, что и черен, и вкусен; виновата редька, хоть бела, но горька. Главный упор докладчик делал на недостатки, допущенные исключительно по вине Первого. Мурат узнал и о таких негативных сторонах жизни и деятельности Дзамболата, о возможности которых он и не подозревал (может быть, потому, что их просто не существовало? Или хорошо, со знанием дела были замаскированы).
«Развалено сельское хозяйство. Урожаи – кот наплакал, в общественном животноводстве – полнейший хаос. Идеологическая работа – хуже некуда. И окружал себя родственниками, доверив им посты, устроив их на теплые места; покровительствовал неугодным партии лицам; поддерживал никудышных руководителей. Пригрел под крылышком хапуг и разгильдяев». Назывались и имена. Мурату первый раз приходилось видеть, чтобы такие вещи говорились в лицо человеку, занимавшему столь высокий пост. Он был поражен. Но его еще больше удивляла простая мысль: «Если все обстояло именно так, то… То где же вы все были раньше? Или свое правдолюбие откладывали на этот случай?».
Мурат вспомнил, как его самого разделали под орех из-за статьи, в которой он подверг резкой критике работу одного председателя колхоза. Дело дошло до обкома. Обвиняли в подрыве авторитета руководящих кадров. А тут…
Один за другим выступающие поднимались на трибуну. Члены бюро обкома, министры, секретари райкомов, директора промышленных предприятий, одна доярка, слесарь, председатели колхозов…
Слово предоставили кандидату сельскохозяйственных наук Тепсарико. Мурат вскинул голову: Тепсарико был одним из ближайших товарищей Дзамболата, другом юности. Как хромец с помощью клюки поднимается по ступенькам лестницы, так и Тепсарико преодолевал крутизну карьеры, повиснув на плечах Дзамболата. Но собой ни одно место не украсил…
Мурат не верил своим ушам:
– Дзамболат руководил республикой вслепую, на ощупь. Игнорировал завоевания передовой советской сельскохозяйственной науки. Вы только посмотрите на состояние дел в колхозах! Полный развал! А где собака зарыта? Причина одна: наука была на положении пасынка, – Тепсарико чеканил каждое слово, для вескости усыпав свою речь специальной терминологией. – Были преданы забвению заветы Мичурина, рекомендации академика Лысенко, требования передовой советской агротехники, система травополья…
«Ни упряжных быков, ни стальных коней, ни денег… Наука? Ей же база нужна! Невежда, что ты-то смыслишь в науке? Всего десять лет прошло со дня окончания самой разрушительной войны, а ты несешь несусветную чушь, – Дзамболату оставалось вот так, мысленно, поругивать всех и этого… Брута. – В других республиках же не завиднее нашего. Ясно ведь сказано в постановлениях Пленумов ЦК…»
– Где ты был раньше? А, наука? – кто-то крикнул с места.
– Там же, где и ты! – парировал Тепсарико, и раздались смешки. Тепсарико с чувством исполненного долга спустился в зал.
Его место занял мужчина неопределенного возраста – то ли лет сорок ему, то ли все шестьдесят; Мурат знал его: тот был членом бюро обкома партии, но года три назад его вывели из состава членов бюро, сняли с должности, вручив ключи от другого кабинета с парадным входом. Он взял с места в карьер:
– Дзамболат не умел работать с кадрами…
– Правильно! – с издевкой поддержали из рядов за спиной Мурата. – Правильно! Не будь так, быть бы тебе водовозом!
Но тот оказался непробиваемым, из породы тех, кому плевок в глаза – божья роса. Дрожащим от благородного негодования голосом продолжал:
– И я попал под его горячую, не ведающую разбору руку. Здесь кто-то упрекал нас по существу: да, нам раньше следовало взять Дзамболата за ушко да вывести на ясно солнышко. Что и говорить, прохлопали, проморгали, и теперь всем нам отдуваться за него. Все свои ошибки он сваливал со своей больной головы на наши ни в чем не повинные…
– Хоть бы поперхнулся, сам же не веришь тому, что говоришь, – пробурчал себе под нос сидящий в президиуме Дзамболат.
Уступающий услышал его, повернулся к нему всем корпусом и рявкнул прямо в лицо:
– Врешь! Сам двуличник!
Неприкрытое площадное хамство шокировало зал. Раздались голоса:
– Регламент!
– Хватит!
Председательствующий постучал о графил.
– Гнать надо Дзамболата! Вот мое мнение! – покрывая голоса всех, закончил оратор и, не спеша, покинул сцену.
Мурат почувствовал, как кровь прихлынула к лицу, застучало в ушах. Никогда и в мыслях не держал, что с этой трибуны польется такая грязь, что здесь люди будут вести себя, словно пауки в банке.
Назвали фамилию очередного оратора. С места поднялся Бексолтан. Шел к трибуне, как если бы ему перед получением награды играли туш. Разложил перед собой машинописный текст выступления, крякнул и зычным голосом начал:
– Дорогие товарищи! Вопрос, который мы сегодня призваны рассмотреть нелицеприятно обсудить, имеет колоссальное значение для жизни нашей республики. Пленум выясняет, докапывается до корней, как, каким образом, по чьей конкретной, персональной вине допущены многочисленные ошибки в работе областной партийной организации. Почему захирели колхозы, совхозы, фабрики и заводы, отстала от требований дня идеологическая работе. Есть хорошая русская поговорка: «Рыба гниет с головы».
– И осетинская. Прямую хворостину река уносит, а кривая к берегу прибьется! – послышался чей-то нетерпеливый голос.
– Уже не прибьется, – нашелся Бексолтан и отпил воды. Снова крякнул, входя в прежний ритм речи, и продолжал: – Лично я давно раскусил Дзамболата. Тогда почему молчал? Дела партии таким, как Дзамболат и его единомышленники, не свернуть с правильного курса. И я не молчал! В личных беседах не раз и не два указывал ему на то, что он окружил себя подхалимами, подлизами, что он поддерживает и выдвигает заурядных людей, занимается протекцией. Я говорил ему все это, предупреждал, но разве он кого-нибудь слушал?
Мурат видел, как Дзамболат опустил голову. «Бедный ты человек, врагу не пожелаю сейчас быть в твоей шкуре. Откуда у тебя только силы берутся слушать эту беспардонную ложь Бексолтана, считавшего тебя своим идолом», – думал Мурат.
А Дзамболат словно оглох. В голове стоял сплошной гул. Голос Бексолтана доносился как из глубокого подземелья. С усилием поднял голову, подпер обеими руками. Раз даже посмотрел в сторону Бексолтана и увидел… пасть. Один огромный рот. Пасть бегемота. Человека нет – один сплошной рот, извергающий потоки грязи. «За одно то, что я благоволил к тебе, корабельная крыса, оборотень, давно следовало меня гнать…»
Мурат удивился, как это он раньше не заметил перемену и во внешнем облике Бексолтана. Тот всегда приезжал в город точно так же одетым, как одевался и Дзамболат. Теперь же Бексолтан натянул европейский костюм, повязал полосатый галстук – значит, и обличьем своим тоже отмежевывается. Точнее, с этого и начал. Мурату казалось, что он присутствует не при серьезном акте – не каждый день снимают с должности первое доверенное лицо партии среди целого народа, а при каком-то позорном зрелище, словно при тебе догола раздевают человека и демонстрируют, злорадствуя, его физические недостатки…
Странное дело: нечто похожее испытывал и сам Дзамболат. Только он чувствовал себя куда неуютнее – ведь раздевали-то его. И еще в отличие от Мурата Дзамболат жалел раздевающих его. Жалел, как несмышленышей жалеют. Сколько сочувственных взглядов ловил он, изредка всматриваясь в лица сидящих в зале. Но эти люди молчали. Молчали и раньше, когда Дзамболат ошибался, искренне думая, что делает то или иное дело во благо. Кому из них не ясно, что не критика это, критиканство. Это понос слов, напавший на охотников любой ценой очернить его. Понятно: у них своя цель. И поэтому Дзамболат уже никого не слушал, приводил в порядок собственные мысли, тешась надеждой, что жизнь его на этом не кончится, что и этот урок пойдет ему впрок. Пусть слишком дорогой ценой доставшийся урок. Но когда вызвали очередного выступающего, он насторожился. К трибуне медленно, тяжело, словно преодолевая с непосильной ношей крутой подъем, поднимался Александр…
– Я слушаю некоторых товарищей и странно мне их слышать. Только не хватает ликующего хора и торжественного марша триумфаторов… Дзамболат, бесспорно, виноват во многом. Однако с какой целью носим у сердца партбилет, если во всем виним одного человека? Куда смотрели и что мы делали? Выполняли его волю? Механически? Безропотно? Как марионетки? Тогда… Кладите на стол свои партийные билеты, или имейте мужество нести ответственность наравне со своим, командиром. Я прекрасно понимаю этих громовержцев – поют отходную по Дзамболату и тут же ставят свои голоса на оду. Ясно, что каждому из них своя рубашка ближе к телу, что каждому надо поддерживать огонь под своими блинами. Первый секретарь Тагардонского райкома партии уверял нас, что он, якобы, в частной форме наставлял Дзамболата. Маловероятно, но поверим ему на слово. Кто еще из вас состоял в домашних воспитателях? Ни один из нас с этой высокой трибуны никогда не сказал ни одного веского слова товарищеской критики в адрес первого секретаря обкома партии. Да что там Первого – в адрес других секретарей, заведующих отделами обкома. Все мы тому живые свидетели. А сегодня некоторые ведут не большевистский разговор! Я тоже был секретарем райкома партии. Мы принимали хорошие, деловые решения. Голосовали за них, записывали черным по белому и… забывали. Я забывал. Начинали дело, бросали на полпути. Я бросал. Выносили принципиально важные вопросы на обсуждение. Обсуждали, делали выводы. И не были принципиальны в их претворении в жизнь. Я не был принципиален. За мной это «я» по отношению к себе скажет и Дзамболат. Надеюсь, скажет… И – теперь выходит, что меня Дзамболат заставлял, просил, умолял, учил забывать, бросать, не быть принципиальным? Мы партия коммунистов, а не какое-то сборище злопыхателей. И потому боль товарища – наша боль, ошибки товарища – наши ошибки. Указать ему на них, наказать его по заслугам – наш партийный долг. Тут повода для радости, торжества и ликования не должно быть. Это – безнравственно! А с Дзамболата вину никто не снимает. С него особый спрос. Но пусть наказание будет соразмерно вине.
– Мужчина всегда остается мужчиной!
– Александр никогда никому не лизал пятки, – бросил другой.
Мурата тоже приободрило выступление Александра: «Не все пауки, не все. Далеко не все. Только на здоровом теле язвочки заметнее, так и лезут в глаза…»
…Последним выступил Дзамболат.
– Все правы. Некоторые правы, однако, в том, что наконец-то показали свое истинное лицо, пеняя на меня, на их зеркало. – Дзамболат говорил усталым хрипловатым голосом, и оттого его слова становились полновеснее. – Все мы люди, все мы человеки, и я понимаю человеческие недостатки этих людей, но никогда не пойму и не разделю такую позицию по отношению к коммунисту-ленинцу. Но речь не об этом. Да, в деятельности областной партийной организации были серьезные ошибки, упущения, были…
– И злоупотребления! – громко сказал Бексолтан.
– Да, Бексолтан, и злоупотребления. Ты, например, злоупотреблял моим отношением к себе. И тут тоже вина не твоя, а моя. Прямая вина имеющего глаза, но не умеющего видеть глубоко и далеко. Последнее слово во многих делах всегда было за мной. И потому, не кривя душой и без позы, я весь груз ошибок тоже беру на себя. Мне уж кивать не на кого. И от всего сердца желаю моему преемнику избежать моих ошибок. О своих товарищах ничего худого не могу сказать. Мы старались делать как лучше. На большее, наверное, не хватило сил и способностей, раз не дано, то не дано. На меня смотрели тысячи глаз, меня слушали тысячи ушей – разве я имею право подвергать сомнению объективность суждений о моей работе? Спасибо тем, кто сказал правду, но не возводил напраслины.. А остальным, как говорится, бог судья. Пусть только в выигрыше будет сплоченность наших рядов. И я верю: новое руководство областной партийной организацией окажется на высоте тех задач, которые ставятся перед нами Центральным Комитетом ленинской партии.
