Текст книги "Антология осетинской прозы"
Автор книги: Коста Хетагуров
Соавторы: Дзахо Гатуев,Максим Цагараев,Анатолий Дзантиев,Сека Гадиев,Мелитон Габулов,Умар Богазов,Чермен Беджызаты,Ашах Токаев,Сергей Марзойты,Илас Арнигон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)
Тазрет Бесаев
КАРАБАШ
Рассказ
Еще и сегодня помнят в Дигории старого Карабаша. Не забывались его песни и истории, рассказанные у костра, не забылась жизнь его, долгая и трудная, и геройская смерть. И верю я, что останется он в памяти людской еще долгие, долгие годы, потому что был он настоящим мужчиной, честным и храбрым, и отдал жизнь свою за счастье людей.
Как сейчас его вижу…
Стоит Карабаш на вершине скалы, дымит изогнутой трубочкой, следя за стадом, что пасется на лугу возле бурного Ирафа. А солнце клонится к вечеру, лучи его алыми сполохами играют на снежных вершинах. От легкого дуновения ветерка пестрые волны пробегают по луговому многоцветью. И кажется тогда, что цветы и травы о чем-то перешептываются, передают вести из края в край. Шумят высокие травы, первые желтые листья – предвестники осени, – кружась, слетают на землю. И, еле слышная, доносится сверху протяжная песня.
Поет Карабаш…
Бьются на ветру полы его короткой черной бурки. Плеск и клокотанье быстрого шумного Ирафа – словно аккомпанемент к его песне. Вот кружит, снижаясь над ним, горный орел – ищет поживу. Карабаш грозит ему посохом – и орел, расправив крылья, скользит прочь и исчезает за лесом.
Поет пастух…
О чем она, его песня? Послушать Карабаша приходят молодые парни и подпаски, которые вместе с ним при колхозном стаде. И когда наступает нас отдыха, когда коровы внизу разноцветными пятнами разлягутся по лугу, Карабаш вонзает в землю свой посох, вешает на него мохнатую пастушескую бурку и развязывает хурджин [35]35
Хурджин – переметная сума.
[Закрыть]с едою. Молодежь кружком устраивается в тени дерева, и начинаются расспросы.
– Карабаш, расскажи, как жили здесь люди в давние времена.
– Карабаш, а правда, что ты участвовал в обороне Владикавказа?
– Карабаш, а Серго Орджоникидзе тебе доводилось видеть?
– Карабаш, а с чего началась эта борьба за новую жизнь?
– Расскажи нам о своей молодости, Карабаш!
Карабаш не торопится. Достает из мешка чурек, плоский сыр, соль в тряпице.
– Эх, дети мои! Не зря говорят – пустой мешок стоймя не поставишь. Сначала перекусим, а там и до разговоров дела дойдет. Мои сказки и истории, не в пример резвым телятам, никуда от нас не убегут.
Тут, отделившись от стада, подходит бычок рыжей масти, любимец Карабаша. Старый пастух делает вид, что не замечает его. Тогда бычок требовательно мычит и, заигрывая с хозяином, толкает его легонько рогом. Карабаш кормит его хлебом, дает слизнуть с ладони крупинки соли. Получив угощение, бычок глубоко вздыхает, облизывая розовые ноздри, и ложится рядом с Карабашем, старый пастух облокачивается на него, как на подушку.
Запив еду ключевой водой из черного глиняного кувшина, Карабаш начинает рассказывать – негромко, будто ведет разговор сам с собою:
– Всю свою жизнь я прожил в горах, дети мои, и, сдается мне, что всю жизнь карабкался по крутой горной тропе из глубокого мрачного ущелья к светлой вершине. Много невзгод встречалось на пути, но шел я упрямо вперед, надеясь добраться до своего счастья. И вот теперь, чудится мне, стою я на той вершине и оглядываюсь назад – мрачные скалы, теснины, глубокие пропасти – как же это я миновал все? И сердце загорается радостью, и душа полнится счастьем, и песня сама собой срывается с губ. Почему бы мне не петь? Долгую свою жизнь прожил я в ладу с самим собою, никогда никого не обидел. Много дорог я перемерил: по одним несли меня ноги, по другим мысли. И где бы ни оказался я теперь – в далеком краю, в лесу заснеженном, под дождем и бурей или на празднике с земляками – не покидает меня мысль: сегодня живется лучше, чем вчера, а завтра будет лучше, чем сегодня.
Карабаш поглядывает на молодежь – внимательно слушают его пастухи. Кому он рассказывает о долгой жизни своей – им или самому себе? Задумчиво качает головой Карабаш.
– Время сейчас веселое, привольное, – продолжает он, выбив свою кривую трубочку. – И как не радоваться человеку, когда он добился всего, о чем мечтал?! А ведь, еще совсем недавно бедняк был подобен придорожному дереву, любой прохожий мог его пощипать. Простому человеку и ступить-то нельзя было по родной земле – все принадлежало богатеям – и луга, и пашни, и леса, и воды. Только, бывало, и слышишь: «Эй, Карабаш, опять твое стадо забрело на мой луг!», «Эй, Карабаш, не смей ходить по моей земле!», «Эй, Карабаш, когда же ты наконец вернешь свой долг?» Короче говоря, житья не было от притеснений богатеев. Каждый свой шаг бедняк трижды обмозговывал, и то случалось, что нежданно-негаданно попадал в беду. Видите, как зеленеют наши поля? А если бы проступили пот и слезы, которые пролили на них бедняки в былые годы, то толстой соляной коркой покрылись бы они и засияли бы под солнцем, как снежные вершины. А наши тучные луга! Если бы вышла наружу вся кровь, что была пролита из-за них в стычках с богачами, стали бы они краснее заката накануне ветреного дня.
Старик замолкает, попыхивает вновь набитой трубочкой, посматривает на слоистые облака угасающего неба, трет уставшие от ходьбы колени.
– Ну, а дальше-то, дальше, Карабаш, – не выдерживает самый нетерпеливый.
– Дальше-то, – усмехается Карабаш, – что ж дальше?.. Земли своей у меня никогда не было. Только вошел я в тот возраст, когда мог сам барана поднять, как бросил отчий дом и ушел за горы, в Балкарию, батрачить. Думал – разбогатею в чужом краю. Денег, правда, домой не принес, зато принес новое имя – Карабаш. А как меня родители мои назвали, из вас никто, наверное, и не знает, да и сам я уже отвык. Карабаш да Карабаш. Так прозвал меня хозяин – балкарец богатый, у которого я пас скот. Карабаш – на его языке значило черноголовый. Бывало, кличет: «Эй, Карабаш, иди в лес за хворостом!», или «Эй, Карабаш, отведи коней в табун!», или «Эй, Карабаш, возьми глины, подмажь стену у коровника!» И земляки мои, работавшие у него, так стали меня звать. Теперь уже у меня, почитай, ни одного черного волоска не осталось ни на затылке, ни в бороде. А все – Карабаш да Карабаш.
– А что же ты ушел от своего хозяина, Карабаш? – спрашивает молоденький подпасок.
– Хозяин-то рад был, чтоб я всю жизнь на него работал. Парень сильный, до работы жадный. И не буянил попусту. Хотя хозяин наш расплачивался все больше обещаниями. «В этом году, – скажет, бывало, – недород, оставайтесь еще на год, тогда с вами сполна рассчитаюсь». А на следующий год урожай хороший, так цены на рынке упали – опять он от расчета увиливает, уговаривает остаться. Послушался бы я его – так всю жизнь и промыкался б на чужбине. Но как я понял, что добра от него не дождешься, подступил к нему твердо: давай расчет да отпускай. Он и так, и эдак. Я ему показал руки свои и говорю: «Вот эти руки год за годом копили тебе богатство. Подумай, много ли времени надо, чтоб богатство это по ветру пустить?» Отдал мне хозяин деньги. Так и возвратился я домой.
Старик повернулся, указал трубкой в сторону погрузившегося во тьму ущелья.
– Видите, вон там, вдали, на Тарадагской дороге, виднеется на повороте старый карагач? – Карагач был еще отчетливо виден на фоне безлесой скалы. – До сих пор называют его в народе «деревом Инала». А Инал этот моим соседом был. Как вернулся я в родные места, он мне говорит: «Ты сам увидел теперь, что в одиночку нужду не одолеешь. Хочу я уговорить земляков взять сообща в аренду небольшой надел у богачей Тугановых. Иди с нами в долю». Невелик был надел, а бед из-за него вышло много. Собрались мы сообща, внесли деньги. Помогли друг другу, вспахали убогие свои клочки. Каждый в лепешке кукурузной себе отказывал, до свету в поле выходил. Только стали боронить, являются целой сворой хозяева и их приспешники.
– Почему это вы пасете своих волов в кустарнике?
Инал им отвечает:
– Это же кусты колючие, а не сенокос, не пашня. Вам они все равно ни к чему, а нашей заморенной скотине и листьев горсть впрок. Не так ли, добрые люди, я говорю?
– Мы вам сдали в аренду пашню – вот ей и пользуйтесь. Хотите пашите, хотите – волов своих пасите. Но чтоб они в наш кустарник – ни-ни! Или вносите за это отдельную плату.
Инал тогда зло так говорит им:
– Ладно, отправляйтесь своей дорогой! Волы наши сейчас на пашне, а не в кустарнике. Вот когда их там застанете, тогда и разговаривать будем. – И повел борозду дальше.
Днем мы пахали, а на ночь Инал все-таки водил волов пастись в кустарник – надо же им было чем-то питаться.
Тугановы о том пронюхали, подговорили своих прихвостней напасть на нас ночью, отбить волов. А без рабочей скотины как проживешь? Недаром говорили тогда: без вола и коровы горец – не горец. Без вола не вспашешь и не засеешь, дров на зиму не заготовишь, а корова – кормилица. От нее и молоко детям, и сыр к чуреку. Но вола и корову кормить надо, а сено где взять? Вот и случалось, что из-за охапки травы или веток колючих проливалась кровь. Так вот, напасть-то они напали, да в беду попали. Инал-то богатырь, да и мы ему подмога – разогнали их, кому спину наломали, кому носы разбили. Мы-то все повеселели, да только затаили на Инала Тугановы злобу. Месяц прошел – нашли Инала нашего убитым на Тарадагской дороге. Там и похоронили, холмик до сих пор стоит, карагач сторожит его.
– А кто же убил Инала? – спрашивает Карабаша один из нетерпеливых слушателей.
– Ясное дело кто – люди Тугановых. Да только никто убийц не искал, не судил – такое было тогда время, что не мог бедняк доказать свою правду… – Старик тяжело вздыхает, опять разминает руками колени.
Молчат молодые пастухи. Им, родившимся уже в новое время, такие рассказы кажутся легендой.
– Так что же, Карабаш, никто так и не отомстил богачам Тугановым за смерть Инала? – спрашивает один из парней.
– Отомстили, сынок, отомстили. Когда сбросили царя и богатеев – вот тогда сполна за все с ними и расквитались.
И дальше тянется рассказ о лихих сражениях, о горечи поражений и радости побед, о том, как сам Карабаш с оружием в руках боролся за великое народное дело.
– Сейчас-то жизнь пошла совсем иная. Живи да радуйся. Вот я, скажем, такой уж старик, что и не помню, сколько мне лет, а все дома не сидится. Сын и внуки уговаривают: нечего тебе, мол, по горам лазить, хватит росой умываться, тучами укрываться. А я так думаю: отними у меня пастушеский посох да бурку, да трубку – так мне и не жить больше на свете. Как покину я пастбища, на которых провел долгие годы? Здесь мне знакома каждая пядь земли, каждый камень, каждый родник. Сколько весен выгонял я скот на эти луга! Похоже, что здесь в горах и есть мой дом, а в село я в гости прихожу. Меня в стаде каждая корова узнает и по голосу, и по походке. Бывает, ведешь с ними беседу, а они, как люди, все понимают, со всем соглашаются. Жаль только, что ленивы – отвечать не выучились. – И, закончив разговор шуткой, старик бодро, по-молодому поднимается, кличет собак. – Давайте, ребята, на ночь готовиться, – говорит он, давая слушателям понять, что беседа – это хорошо, но пора и за работу приниматься.
А перегнав отару в лощинку и запалив костер, чабаны опять начинают разговор, и опять как нить с клубка, разматывает Карабаш свои истории.
Так и закончил бы Карабаш свой путь на той заветной вершине, к которой шел всю свою долгую жизнь. Но нагрянули черные дни и по-своему распорядились жизнями людей.
Уже в конце июня ушел добровольцем на фронт вместе с соседской молодежью единственный сын Карабаша – Ораз. Письма от него приходили редкие: оборонял Смоленск, был ранен под Можайском, из госпиталя снова вернулся на передовую. А летом сорок второго его снова ранило под Харьковом осколком мины. Врачи спасли ему жизнь, но вернулся домой бледный, немощный.
Вести в горах разносятся подобно эху, и пока Ораз поднялся от дороги к селу, все жители от мала до велика высыпали встречать вернувшегося с фронта солдата. Только отца своего не увидел Ораз.
– Почему ты одна, нана? – спросил он плачущую мать. – Где отец?
– Он теперь совсем не появляется дома. Почти все мужчины, годные к работе, ушли на фронт, он управляется на ферме за семерых. Не может оставить скотину без присмотра.
На следующий день Ораз отправился к отцу на ферму. Они крепко обнялись, и сын стал рассказывать о пережитом, о тяжких боях, о гибели товарищей… Молча слушал старый Карабаш, голова его клонилась все ниже, будто принимал он на свои плечи груз этих бед.
– Вот, значит, как выходит, – заговорил он наконец, – трудились мы, себя не щадили, а когда нажили наконец достаток, начали жить по-человечески, являются эти бандиты и, как саранча, все пожирают… Жгут огнем наши города и села, льют рекой невинную кровь!
– Мало того, отец, – заговорил Ораз, – мало им грабить нашу землю и отбирать все, заработанное потом и кровью, они хотят лишить нас гордости и чести, хотят, чтобы, как бессловесная скотина, повиновались им!
– А вот это никогда им не удастся! – горячо воскликнул Карабаш. – Можно силой отобрать у человека то, чем он владеет, да нет на земле такого оружия, которое могло бы превратить свободного человека в раба. За каждую каплю пролитой крови придется им рассчитываться. Дорого мы заплатили за нашу прекрасную мирную жизнь, и если человек отведал свободы, как отведали мы за годы нашей народной власти, нет таких сил, которые бы смогли заставить его склонить шею под ярмо чужеземца.
Как-то особенно близки стали друг другу в эти тревожные дни Ораз и Карабаш. Сын каждый день бывал на ферме, хотя нелегко ему было преодолевать глубокое ущелье, через которое вилась тропка от села. Поднявшись в гору, он садился передохнуть на плоский придорожный камень и долго сидел неподвижно, ожидая, когда вернутся силы. Наконец поднимался и, экономя шаг и дыхание, шел дальше к ферме. А там работы край непочатый. Если у отца были вилы в руках – Ораз тут же брал вилы и принимался помогать. Отец и не замечал, как ему тяжело. Иначе не подгонял бы его:
– А ну-ка пошевеливайся! Тебе свинца налили за голенища, что ли? Здесь у нас как на фронте – раз-два!
Между тем фронт приближался к Осетии. Тревога охватила село. Собирая вещи, люди замирали, прислушивались: не грохот ли канонады донес ветер из-за гор? Или, чего доброго, раздастся за ущельем треск вражеских мотоциклетов. Угоняли с фермы скот, жители уходили в горы, где в неприступном лесистом ущелье создавался партизанский отряд.
Только Карабаш в эти дни хранил спокойствие. Отправив семью в лес, он тут же вернулся на ферму и, осмотрев коров и молодняк, разбил стадо на две части.
– Всех здоровых коров и телят угоняйте поскорее, чтобы не достались врагу, – командовал он колхозникам, пришедшим угонять скотину. – А молодняк да больных оставим на ферме.
– Как оставим? На кого оставим?
– Я буду за ними ухаживать. Вам и со здоровым скотом будет хлопот достаточно, нечего брать на себя лишнюю обузу. Да и времени нет перегонять больных да слабых коров – они замедлят отход, не дай бог, фашисты вас нагонят.
– Тогда надо их всех забить!
– Еще чего! – взъярился Карабаш. – Сколько труда вложено в каждого теленка, а теперь вы хотите выбросить их стервятникам! Ведь мясо вам все равно не унести!
– Подумай о завтрашнем дне, Карабаш! А если придут немцы?..
– А вы подумайте о дне послезавтрашнем. Может, немцы и не доберутся сюда. Прогонит их наша Красная Армия, и тогда каждая корова, каждый теленок ой как пригодится.
Карабаш был непреклонен. И добился своего – большое стадо колхозники угнали в лес, навьючив на коров кое-какой скарб. Оставили лишь с десяток слабых и стельных коров да часть молодняка. Все свои нехитрые пожитки Карабаш перенес в глинобитную хибарку рядом с хлевом, там и поселился.
Теперь уже явственно доносились артиллерийские залпы, ветерок доносил из-за гор горький запах дыма. Смолкли птицы в лесу, притаились звери. Вечерами Карабаш смотрел на запад – небо вспыхивало красными зарницами. И порой старику казалось, что наступает конец света.
На третий день фашисты заняли село, фронт прокатился дальше. Пока не зашло солнце, Карабаш вздрагивал от малейшего шороха, ждал, что немцы вот-вот нагрянут на ферму. И вдруг в вечернем синеющем небе увидел он близкое зарево. Языки пламени взлетали высоко в небо, запах гари разносился вокруг. Горело их село. От горестных дум совсем сник Карабаш, голова его отяжелела, как в бреду, сидел и смотрел на неугасающее зарево. Глубокой ночью на пороге появился Ораз.
Старик испуганно глянул на сына – и словно вышел из забытья.
– Что с тобой, сынок? – проговорил он, поднимаясь.
Ораз был бледен, суконные самодельные чувяки и ноговицы – в комьях грязи, полы черкески изорваны, будто Оразу пришлось отбиваться от собак.
– Что с тобой, сынок? – повторил он в отчаянии. – Раньше и нищие так не ходили!
– Беднее нищих мы с тобой, отец! – заговорил Ораз. – Еще вчера до нас дошел слух, что немцы грозятся сжечь дома ушедших в лес. Сегодня я не выдержал, пробрался взглянуть – и лучше бы не ходил! – застонал он. – Камня на камне не осталось от родного дома!
Старик хотел что-то сказать, но у него пересохло во рту, язык не слушался его, он привалился к стене, чтобы не упасть.
Мужчины стояли молча в темноте, пораженные горем. И только протяжное, как стон, мычание, вдруг раздавшееся из хлева, вернуло их к жизни. Старик засуетился, радостно замахав руками, и неуклюже полез через плетень.
– Пеструха, кажется, отелилась. Неси-ка соли скорее! – крикнул он Оразу.
Из-за застрехи он выдернул клок соломы, посветил в хлеву.
– Ого, бычка принесла! Посыпь-ка его солью, тогда мать лучше оближет. Вот так…
– Потуши свет! – испуганно сказал сын. Отец затоптал солому. В темноте было слышно тяжелое дыхание коровы и причмокивание теленка. Только родившись, он принялся сосать – хороший знак!
Через час мужчины вышли из хлева. Осенняя ночь была на исходе. Ветер разогнал туман, и теперь над их маленьким пастбищем в бледнеющем небе, как огоньки, мерцали бессчетные звезды.
Старый пастух глянул в сторону села. Пожар затихал. Он горько вздохнул. Прежде в той стороне был его дом, а теперь за ущельем, за черным ночным лесом таилась смертельная опасность.
– Как ты думаешь, сынок, доберутся они сюда?
– Кто может сказать? – ответил Ораз. – Может, они и не знают, что здесь ферма. Может, не решатся идти через лес – партизан побоятся…
Они вошли в хибарку и прилегли на соломенные тюфяки, но не успели заснуть, как в дверь постучали.
– Кто там? – дрожащим голосом спросил Карабаш, никто не отозвался.
– Кто там? – спросил Ораз, поднявшись с постели и обнажив кинжал. Ответа снова не было. Ораз отворил дверь. На пороге в предутренней мгле стояли двое. Оба путника были в рваной осетинской одежде, изможденные и усталые.
Хозяева пытались заговорить с незнакомцами по-осетински, но они не отвечали. Жестом Карабаш пригласил их войти.
Зайдя в хибарку, гости устроились на соломе. Карабаш поделился с пришельцами едою.
– Были в плену у немцев, удалось бежать. Ищем партизан, – сказал на ломаном русском языке один.
Пастухи с трудом понимали его речь.
– Мы не партизаны. Мы не знаем, где партизаны, – втолковывал гостям Ораз. – Кто их знает, что за люди, – вполголоса сказал он по-осетински отцу. Время сейчас такое, что никому нельзя доверять.
Поев, пришельцы собрались уходить. Днем им опасно здесь оставаться, объяснили они. Будут прятаться в лесу, искать партизан. Они вышли и словно растворились в предутренних сумерках. Старик долго глядел им вслед, и казалось ему, что они вовсе не ушли, а лишь притаились и теперь высматривают что-то, укрывшись за деревьями. Карабаш долго стоял возле хлева, не слышно было ни шороха, только скот жевал жвачку. Осторожно ступая, будто боясь нарушить тишину, старик заглянул в коровник. Пеструха замычала, узнав хозяина. По звукам Карабаш определил, что она все еще вылизывает своего теленка. Медленно вернувшись в хибарку, сказал:
– Недолго осталось до света. Надо бы поспать, сынок.
И они забылись в тревожном сне.
Разбудили их незнакомые лающие голоса. На площадке перед фермой стоял большой грузовик защитного цвета. Солдаты в темно-зеленых шинелях, в сапогах с короткими и широкими голенищами суетились в хлеву. Ораза и Карабаша вытолкали из мазанки прикладами. Карабаш приготовился к самому худшему. Он старался высоко держать голову и сохранять достоинство. Вид его показался, видимо, веселым немецким солдатам комичным. Они шутили, говорили ему что-то, смеясь. С громкими криками загоняли скотину в кузов грузовика. Наконец скот был погружен, немцы столпились возле машины. Офицер отдал команду – двое подошли к Оразу и, подталкивая, заставили влезть в кузов. Машина тронулась. И едва она, тяжело переваливаясь на ухабах, исчезла из виду, силы покинули одряхлевшего разом Карабаша. Он опустился в изнеможении на землю, и сколько времени пролежал он так, не помнил.
Из хлева доносилось слабое мычание теленка, но он его слышал как во сне. Наконец, будто очнувшись, он поднял голову. Как пьяный, шатаясь, поднялся и побрел к распахнутым дверям. Видно, немцы не заметили теленка в соломе, и теперь он жалобно мычал, призывая мать. Старик подошел к нему – теленок потянулся розовыми губами. Карабаш сунул ему в рот краешек полы своей старой шубы, и тот усердно зачмокал.
Не раз доводилось Карабашу обманывать телят, когда на руках переносил их с пастбища на ферму. Ни одному живому комочку не дал погибнуть Карабаш, хоть порой и выбивался из сил и промокал до нитки. А что же теперь?.. Телята и коровы, которых думал сохранить старый пастух до лучшей поры, достались врагу. Ферма разорена, скот угнан, сын его уведен неведомо куда. Так до новорожденного ли этого теленка Карабашу? До него ли ему, если жизнь пошла прахом?
Когда ум бессилен, когда чувства оглушены горечью утрат, сердце подсказывает человеку, как быть ему дальше. И вот теперь, разбитый бедами и несчастьями, старик задумчиво сидел и прислушивался к голосу своего сердца. Перед глазами проходили картины всей его долгой жизни. Ничего плохого не сделал он людям, и совесть его в этот печальный час чиста. Прямой была его дорога, как борозда, проведенная верной рукой пахаря…
Старик озабоченно сунул палец в рот теленку: «Рот остывает, похоже, что умрет он». Ему и самому-то есть теперь нечего… Но все-таки Карабаш направился к ближнему дереву – набрать листьев, для теплой подстилки. Он торопливо ломал желтеющие ветки, как вдруг до слуха его донеслось далекое мычание. «Почудилось», – подумал старик. Но вот снова раздался рев, ближе и явственней. Глаза старика заволокло слезой – он узнал голос своей коровы. И вот из кустов показалась Пеструха с обрывком веревки на шее. Как убежала она от немцев? Карабаш поднес к ней уже вялого теленка, выдавил ему в рот молока, и тут, почувствовав знакомую теплую влагу, теленок начал жадно сосать, причмокивая и захлебываясь. Карабаш обнял Пеструху за шею и гладил ее, и говорил ей всякие ласковые слова. И слезы неудержимо лились из глаз и скатывались по его седой бороде.
Вечером снова появились те двое. Старик рассказал им, как сумел, о том, что произошло. Но показалось ему, что чужаков это мало взволновало. Они снова просили его указать им дорогу к партизанам.
– Вдруг устроят облаву в лесу, тогда мы пропали, – говорили они.
Старик не знал, что и ответить. Недоверчиво насупившись, глядел он на них, а гости с аппетитом подбирали его скудные запасы.
– Дада! – позвал детский голосок, и послышались близкие шаги.
Карабаш распахнул дверь – перед ним стоял соседский мальчик Гета. Обрадовался Карабаш, очень любил он этого веселого мальчишку, а весной, когда ребят принимали в пионеры, он с особым старанием повязал на груди у Геты красный галстук. Но Гета ушел за старшими в партизанский отряд. Что же привело его на ферму? Терялся в догадках Карабаш.
Увидев незнакомцев, Гета нахмурился. Едва поздоровавшись, сказал Карабашу:
– Меня дедушка послал к тебе, попросить табаку.
Дед Геты давно скончался, ясно было, что мальчик не хочет разговаривать при посторонних.
– Нам пора, – сказал, поднимаясь, старший. – Спасибо за хлеб-соль. Мы еще придем. Узнай, что мы просили.
И незнакомцы ушли.
– Не верь им, дада, – взволнованно зашептал Гета. – Отец, сказал, что немцы засылают предателей, чтобы найти след партизан.
– Да и сам я заметил что-то неладное, – отвечал старик. – Веришь ли, когда ты подходил, они даже не шевельнулись. А вдруг это были бы немцы?
Он рассказал мальчику о том, что случилось.
– Дада! Не надо тебе здесь оставаться! Пойдем отсюда немедленно! В лес, к партизанам! Иначе не миновать беды!
– У меня на руках корова с теленком. Сам теленок не дойдет, а я слишком слаб, что его донести. Ну, а бросить их я никак не могу. Иди к отцу, скажи: пусть пришлет кого-нибудь мне на помощь, тогда Карабаш придет в отряд.
Старик отворил дверь, неловко обнял на прощание мальчика. Еще долго чутким пастушьим ухом слышал он торопливые шаги Геты, а ночная мгла поглотила его. Карабаш вернулся в хибарку, закурил трубку и стал готовиться ко сну. Внезапно из лесу донесся выстрел, потом эхо принесло второй и третий. Превозмогая страх, Карабаш выбежал во двор.
Глухо шумел лес, было так темно, словно сама осенняя ночь положила ему на глаза свои холодные черные ладони.
– Гета! – закричал старик. Но шум леса заглушал голос. Никто не ответил.
Тогда он приложил ладони ко рту и снова закричал, громко, как кричат в горах пастухи:
– Ге-та!
Ответа не было.
Утром пришел Ораз. Будто не один день, а долгие годы провел он в жестокой неволе. Синяки и кровоподтеки от побоев, изорванная одежда – видя все это, Карабаш не мог сдержать слез. Мокрой тряпкой обтер он лицо сына, приложил настой из трав.
– Гета убит, – придя в себя, сказал Ораз. – Я сам видел, как его принесли в село.
– Кто принес?
– Кто?! Гости твои дорогие, вот кто! Неужели ты сразу не догадался, что это предатели! Вынюхивают след партизан! Они и немцев навели на ферму! Они и меня допрашивали – посмотри, что они сделали со мной! Надо было сразу убираться в лес. И Гета был бы жив!
Никогда еще не слышал от сына Карабаш таких обидных слов.
– Даже маленький мальчишка понял, что это враги, – потому они и погнались за ним и застрелили. А ты, седобородый, столько повидавший – и попался на их удочку!
Старик молча кивал – что ж мог он ответить. Сын был кругом прав. Да, он и сам сознавал, что вина в смерти мальчика лежит на нем одном. Много горьких слов сказал отцу Ораз, и тот лишь молча кивал в ответ.
– Надо поджечь ферму и уходить в лес, – остывая, проговорил сын. – Прочь, прочь с этого проклятого места!
Отец хотел что-то сказать, но младший – неслыханное дело! – и рта ему не дал раскрыть.
– Собирайся! Нечего рассуждать, надо трогаться.
– Хорошо, тронемся, – согласился Карабаш. – Надо только забрать с собой Пеструху и теленка.
Ораз готов был и на это возразить, но вовремя опомнился: что же он так непочтительно разговаривает с отцом, такого бы и последний негодяй себе не позволил. Ему стало стыдно за свою грубость. «Не буду перечить. Видно, в этой корове с теленком для отца действительно вся жизнь», – решил он.
– Хорошо. Ты погонишь корову, а теленка я понесу, пока сил хватит, – согласился Ораз.
Ободренный его согласием, Карабаш продолжал:
– И еще. Кто знает, что случится с нами, пока мы будем скрываться в лесах. Не могу я уйти, не глянув на пепелище своего дома. Ты видел – хочу увидеть и я.
Ораз принялся отговаривать отца, но старик был непреклонен. Договорились, что Ораз потихоньку, сберегая силы, понесет теленка вверх по Ореховому ущелью, где должны были стоять сторожевые посты партизан. А Карабаш только дойдет до села, огородами прокрадется, посмотрит на пожарище и тут же повернет назад, нагонять Ораза. Поменялись одеждой. Шатаясь и постанывая, взвалил Ораз теленка на плечи и тронулся к ущелью. А Карабаш быстрым шагом, словно новая кровь влилась в его жилы, направился по тропинке к селу.
Однако, подойдя к околице, старик не стал красться огородами, он открыто зашагал по главной улице села. На каждом шагу сердце его сжималось от боли. Даже курицы не увидишь на опустевших улицах. Люди попрятались в домах, засели по подвалам, боясь выглянуть наружу. По обеим сторонам обугленные остовы домов, головешки на месте сараев и плетней, разоренные постройки. Запах гари, горький запах беды, сменил привычный, сладковатый – печеного хлеба, запах жилья. Казалось, страшный мор уничтожил все живое. Карабаш шел прямо к главной площади, где над домом сельсовета развевался ненавистный флаг с паучьим знаком посередине. Редкие немецкие солдаты с любопытством глядели на высокого старика с длинной седой бородой, который, будто не замечая их, проходил по разоренному селению.
Вот и комендатура. Часовой не пустил старика на порог. Карабаш заглянул в окно и отшатнулся. В комнате, среди нескольких солдат и офицеров, он увидел двух своих знакомцев. На этот раз не изодранная одежда была на них, а чистенькие мундиры полицаев. Один из предателей увидел Карабаша. Может, он узнал его, а может, и нет, во всяком случае, подошел к окну и спросил:
– Чего тебе надо, старик?
– Вы ищете партизан, – отвечал Карабаш. – Я пришел сказать, где партизаны.
Полицай обрадовался, тут же крикнул часовому, чтобы он пропустил Карабаша. Старик, не снимая бараньей шапки, вошел в комнату и направился к полицаю. Тот по-немецки что-то объяснял офицерам. «Партизан, партизан», – уловил старик знакомое слово.
– Партизан, да-да, партизан, – повторил он, подойдя поближе, и, выхватив кинжал, ударил предателя в грудь.
И прежде чем пришли в себя опешившие немцы, подскочил ко второму и ему нанес смертельный удар.
– Здесь партизан! – выкрикнул он.
…Окровавленный и связанный, лежал Карабаш во дворе комендатуры. Он знал, что должен умереть. Удивляло, что не убили до сих пор. А не убивали Карабаша, потому что ждали толмача.
Наконец из соседнего селения прибыл толмач, задал несколько вопросов, но Карабаш не сказал ни слова.
– Тебя повесят, – перевел он слова офицера. Карабаш промолчал.
В последний раз шел Карабаш по улицам родного села. Голенастый офицер, четверо автоматчиков и переводчик сопровождали его к месту казни. А поодаль молчаливой толпой шли немногочисленные односельчане – немцы выгнали их смотреть казнь врага великого рейха. На околице солдаты свернули было вниз по склону, но Карабаш уперся на месте и сказал переводчику:
– Передай своим: орел съедает свою добычу на вершине утеса. Только трусливые шакалы расправляются со своими жертвами в темных закоулках. Я хочу, чтобы меня повесили на вершине.
Немецкий офицер с удивлением пожал плечами:
– Ну что же, ведь вершина отсюда не дальше подножья. Пусть видят его издалека. Урок всякому, кто захочет нам воспротивиться.
Наконец процессия добралась до вершины горы. Один из немцев готовил петлю, перебросив веревку через ветвь узловатого дуба. Земляки Карабаша стояли в стороне, не сводя с него глаз. Старик окинул взглядом родной край. Далеко было видно с вершины. Поднимались к небу вечные горы, роняли лист осенние леса, широкие луга лежали по берегам бурных речушек, а внизу стремительно несся шумный Ираф.
