Текст книги "Антология осетинской прозы"
Автор книги: Коста Хетагуров
Соавторы: Дзахо Гатуев,Максим Цагараев,Анатолий Дзантиев,Сека Гадиев,Мелитон Габулов,Умар Богазов,Чермен Беджызаты,Ашах Токаев,Сергей Марзойты,Илас Арнигон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)
Сергей Марзойты
УРСДОНСКАЯ БЫЛЬ
Главы из романа
Воздух горчит осенней сухостью. В наплывах его струй, прогретых солнцем, млеешь, как в знойном мареве летнего дня. Коршун томится в зыбком разливе покойного мира с самого утра, изредка легким покачиванием крыльев выверяя направление движения. Пора бы и дух перевести, однако охота не принесла желанного удовлетворения. Как ни ловчил, как ни изощрялся в головокружительных падениях, попадалась лишь мелочь, и он еще не насытился. Долго выслеживал стоящую добычу и, когда, наконец, был вознагражден за терпение и усердие, пришлось идти на риск. Уже и надежды не оставалось никакой, как вдруг на гребень борозды, сочащейся свежим срезом, уселась перепелка. Все бы ладно, но вблизи находился человек.
Коршун пустился на хитрость – совершил лишний облет равнины. Уловка удалась – он оказался вне подозрений человека. Теперь ему нужны были сметка и ловкость. Завис как ни в чем не бывало над полем и упал камнем. В натуге, в неистовом рвении едва не вспорол клювом отвал чернозема. В последнее мгновение сумел-таки вывернуться и с видимым усилием начал набирать высоту кругами да витками, словно восходил к зениту по террасам.
Унося свою жертву, коршун, попутно высматривал поседелый от времени и солнца курган или хотя бы межевой валун, чтобы предаться пиршеству.
Поверхность земли – именно там подстерегают его обычно всякие опасности – все больше отдалялась, постепенно теряя очертания перекошенных холмов, жиденьких посадок вдоль дорог, жесткой игольчатой стерни. Степное раздолье сверху виделось ему в скользящем наклоне, расчерченном бороздами, ручьями, втекающими в теплый омут горизонта. Где-то внизу растворился человек с конем, так и не заметивший его лихого виража, не услышавший знобящего всхлипа полнотелой перепелки.
Ни хрустящего взмаха крыльев хищника, ни нервной суеты жеребца, грызущего удила в нескольких шагах от него, Темыр Мизуров в самом деле не почуял. Отрешенно стоял он посреди распаханного клина, стоял и думал о своем.
Сколько хватает глаз, пашня бугрится сотами, в которых вместо янтарных капель позднего меда гнездятся зерна пшеницы. Одно к одному, просушенные, литые – не раздавишь, не раскусишь.
Неделю-другую Темыр дневал и ночевал с трактористами. Усох, почернел от ныли и бессонницы, до хрипоты умолял, торопил, подгонял – успеть бы, справиться бы с озимыми, покуда…
Нет, не повернется язык произнести такие слова, а страх оказаться застигнутым врасплох не отпускал ни на минуту. Почти с месяц не умолкает гул, нутряной и вязкий, доносящийся со стороны Эльхотовских ворот. Будто по днищу огромного таза колотят кувалдой, и удары эти отзываются в нем какой-то необъяснимой тревогой, хотя Темыру доподлинно известно: в горловине Арджинарага и на взгорьях под Моздоком кипят рукопашные бои.
Немцы рвутся к нефти, пытаются оседлать перевальные дороги в Закавказье еще до заморозков. Удастся ли умерить их воинственный пыл? Не ему судить об этом, не ему дана прозорливость военачальника. Нет, не предугадать, куда потянет чаша весов. А на весах тех не горсть песка – вот эта земля обрекается на муки и страдания.
Вздрогнул Темыр от дурного предчувствия, уронил очки, и белый свет померк. На какой-то миг смятения показалось, что армада вражеских танков мнет, кромсает влажную от росы грудь пашни, и она, разъятая, кровоточащая, исторгает стоны и проклятия. Ощупью отыскал очки в металлической оправе, неловко водрузил их на переносье, вздохнул впалой грудью. Перед ним, по-прежнему благоухая запоздалой теплынью, лежало урсдонское плато. Там, где поле выгибалось взгорбленной пустошью, по проселку удалялись тракторы. Старенькие, вконец разболтанные от долгой службы, они принуждены уйти в укрытие – в распадок ущелья или урочище Тырмон, туда, где и без того тесно пастухам и косарям, где две обширные поляны из пастбищ с обильным пахучим травостоем превратились…
…Вслух об этом не говорят, но Урсдон нежданно-негаданно очутился в прифронтовой полосе, и в селе, как тому положено, уже действуют законы конспирации. Немногие удостоились доверительной беседы в райкоме партии – не приспело время. В Тырмоне исподволь сосредоточивается база партизан. Часть колхозного скота не вернулась с летних выпасов. По ночам заброшенные тропы скрипят под тяжестью грузов. Теперь вот и тракторы уносят в лесную глухомань лязг нагретого за день металла, стойкий запах горючего.
Ущербным, давно утратившим зоркость зрением проследил Темыр за валким ходом этих безотказных трудяг, пока они след в след не соскользнули с лысого пригорка в низину, в пойму взбухшей реки. Рев потока, выдавленного из теснины, многократно усилил стрекот моторов – вокруг застучало, затрещало, загромыхало.
Жеребец всполошился – взметнул гривой, ощерил пасть, лихорадочной дрожью зарябил гладкий круп, и весь он напружинился, как перед яростным броском. Вороной призывно заржал, желая передать свое волнение зачарованному каким-то видением хозяину – умчаться бы, уберечься от напасти, свалившейся на них откуда-то с вышины.
Минутой раньше небо не внушало опасений. Ширь да выгоревшая синева. Ристалище орлов, тронутое блеклой белизной увядания, тихо изнывало от убаюкивающего беззвучия. Вдруг всю его глубину наполнило рокотом и гудом. Что-то ужасающее промелькнуло над ними и устремилось ввысь, потом возвращалось снова и снова, сминая привычное колдовство света, красок, запахов. Беда обступает со всех сторон, грозит стереть их с лица земли, всадника же словно цепью приковало – шепчет вполголоса что-то невнятное, запрокинув стриженую голову…
Небо враз потемнело и как-то сузилось, окольцованное раскаленными жгутами. Три самолета завертелись, закружились над пашней, в ломких полукружиях разворотов полосуя друг друга свинцовыми хлыстами. Не сразу сообразил Темыр, что происходит средь бела дня под разодранным вспышками и взрывами небесным куполом. Наконец, уразумел: два стервятника навалились на краснозвездного сокола. Вот уже захватили его в клещи. Куда ни рвись – западня, куда ни кинься – перехват, и в скорости превосходят – спасу нет.
– Крепись, джигит! – взмолился Темыр.
Стекла очков покрылись мутью испарины, пот стекает с кончика носа на усы. Сердце сжалось в комок, тщедушная фигура натянута тетивой – ну, хоть костьми ляг, ничем не поможешь летчику. Ох, как коротки руки…
Однако же слишком рано затянул он панихиду. Изловчился молодец, огрел пулеметной очередью «мессершмитт», и тот отвалил, охваченный дымом. Планируя на запад, фашист, видно, надеялся добраться до базы, но не тут-то было – прошитый снайперским огнем истребитель вспыхнул и развалился.
– Слава тебе, герой! – вскричал Темыр и тут же сник.
Второй стервятник успел зайти с хвоста, и снаряд угодил ему в мотор. Самолет клюнул носом, задергался, потом опрокинулся раз, другой, и его понесло к земле. Взвился, затрепетал шлейф пламени, тут же отсеченный ветром.
– Прыгай, дружище, прыгай, – твердит, советует, просит Темыр. – Что же ты? Ну… Скорей…
Окрестности сотрясало от гула неуправляемой машины, и в этой жути, конечно же, голос человека не был услышан. Темыр закрыл глаза в ожидании беды. Он уже чувствовал ее, ощущал всем телом, противился ей, отвергал, проклинал – смерть шла напролом, сметая живое. За дальним островерхим курганом раздался взрыв, поднялся смерч. Земля качнулась от толчка, разверзлась, принимая в свое чрево храбреца.
Все вымерло. И на земле, и на небе. Будто гибель летчика приснилась ему или померещилась. Но было же, было побоище, отчаянье и подвиг. И угас человек.
Подавленный, опустошенный, Темыр не знал, куда идти и что предпринять. Он круто развернулся, словно искал помощи вороного. Жеребец, взвизгивая, заходил ходуном, превращая пахоту вокруг себя в месиво. Подбежал к нему, спотыкаясь о борозды, с трудом вытаскивая из почвы отяжелевшие кирзовые сапоги.
Присмирел конь, потянулся к хозяину, но в округлых зрачках его вспыхивали еще искорки страха. Рядом со скакуном с могучей грудью, стройными вытянутыми ногами, длинным лоснящимся корпусом Темыр выглядел незадавшимся юнцом. Ухватился за гриву, вскинулся в седло; вороной, почувствовав седока, с места рванул рысью, а на дороге, укатанной арбами и бричками, без понуканий взял в намет.
Прикипел всадник к горскому седлу с мягкими подушками. Не накренится, не завалится – крепко же еще сидит в нем удаль красногвардейская. В скачке жеребца и посадке Темыра – лад. Грудь в грудь рассекают воздух, упругий, звенящий. Ветер свищет вдогонку, взбивая клубы лежалой пыли, разбрасывая кучи брошенной гнить половы.
Оседают годы ношей за спиной, не успеешь оглянуться, как время согнет тебя. Всякое довелось пережить и увидеть на своем веку. Порой кажется, что жизнь намеренно и все более искусно ужесточает испытания, отпущенные праведной душе. Слыхана ли смерть в адовом пекле – не сабельный это удар, не пулевая рана. И почему она написана на роду человеку почти святому, раз он пал за правое дело?
Мысли эти мелькали в сознании Темыра, не складываясь во что-либо определенное, цельное, но держали его в напряжении, близком к тому состоянию, когда его во гневе покидало самообладание и он крушил, судил и рядил, негодуя и на себя, и на других.
Отпустил взмокшие поводья. Вороной не подведет, не отступится. Не впервые доверяется ему. Случалось, засидится до первых петухов на бюро райкома партии и заботы не знает, пусть хоть ночь непроглядная, а зрения полноценного и в помине нет еще с тех полузабытых времен, когда сердобольный дядя по матери усадил его, сироту, на загривок иноходца и за световой день доставил из отдаленного горного села Галиат в сытый, взбалмошный, куражащийся в лени и праздности Владикавказ, чтобы пристроить поваренком в клуб дворянского собрания. Пригрелся парнишка у чужих людей – обут, одет, накормлен. В уплату же огонь кухонных печей выел ему глаза – майся и помни: без корысти и всевышний не одарит тебя даже ослом. Гвоздем вбили эту заповедь в память Темыра, на всю жизнь зарубка… Слава богу, жеребец никогда не сбивался с пути. Если даже небо сольется с землей, отыщет березку у мизуровского крыльца.
Вблизи снесенного почти наполовину кургана догорал искореженный самолет. Смердил запах гари, жженой краски, горелого металла. Крыло, сплющенное ударом о земную твердь, отброшено в сторону. Другое вмято в корпус самолета.
Летчика отшвырнуло воздушной волной. От огня она спасла его, от смерти не защитила. Совсем молоденький, он лежал, будто сон настиг или с устатку прилег передохнуть. Форменной кожаной куртки на нем не было. Рука заломлена назад, видно, в предсмертной агонии пилот пытался сбросить с себя горящий парашют – обугленные концы строп напомнили Темыру бикфордовы шнуры. Ссадины на лице заплыли малиновыми пятнами крови. Льняная прядь волос залепила чистый лоб. В зрачках светилась по-детски прозрачная наивность, и это было непереносимо среди разрухи и лома.
Переборов себя, Темыр нагнулся и слегка придавил пальцами пухлые веки. Странно – мертвенного холодка от прикосновения к неживой плоти он не ощутил. Сильное, натренированное тело летчика еще остывало, а душа уже рассталась с ним.
Возле трупа валялся развернутый планшет. Карта местности. Комсомольский билет. Девичья фотография. Письма. Вот и ремень с кобурой. Но почему без пистолета? Догадка кольнула сознание, обожгла, озадачила. Веря и не веря своему сердцу – рассудок отказывался воспринимать это – Темыр глянул туда, где в чахлых кустах мелькнула чья-то выморочная тень. Неужто мародер опередил его? Напакостил и был таков, преспокойно избежал расплаты…
«Грешна земля, если держит таких подонков, но трижды благословенна, когда освобождается от них, – Темыр обернулся к жеребцу, намереваясь пуститься в погоню, и махнул рукой. – Упустить злодея из-под носа! Стыд и срам… Да что толку в словах, не найти ведь иглу в стоге сена», – казнился он.
Никто не видел его растерянности, никто не попрекнет в слабости воли и духа, по разве совесть сама не свидетель? Умей держать ответ перед людьми, если покрыл свое имя позором. Отныне он должник судьбы: пока жив, не простит себе сегодняшней оплошности. Знает и другое: теперь ему дано право на жестокость, и он воспользуется им, не останавливаясь ни перед чем…
От скрипа скупо смазанных колес – ныне и тавот с дегтем на вес золота – Темыра покоробило. И самой малой малости хватило бы сейчас, чтобы пролилась чаша, и все же он совладал с изжогой раздражения. По трезвому рассуждению даже рад был вмешательству чужеродных звуков в свои раздумья – хоть таким образом стряхнуть их давящую глухоту.
Водовоз тракторной бригады, малолетка Чермен, трусил проселком на отощавших в страду клячах. Бочка, закрепленная кое-как, перекатывалась в бричке, жалобно дребезжа. Ленивость истощенных лошадей бесила возницу – мальчик хлестал их хворостиной по облезлым ребристым бокам, в дерзком нетерпении забывая о том, что им даже не грезится уже пора лихих скачек и ничто не прибавит резвости.
Бричка остановилась в отдалении. Паренек испуганно вытаращил глаза, увидев разбитый самолет. Он боялся приблизиться, не смел и улизнуть, хотя со страху его, наверно, подмывало бежать без оглядки на все четыре стороны. Что с мальца-то взять?
Бездорожьем торопились к ним люди из села. Уже слышны крикливые возгласы. Уже раздался чей-то всхлип. Темыр потерянно подумал: идет второй год войны, а джигитов в Урсдоне можно по пальцам пересчитать, и по тревоге ныне поднимаются хранительницы домашних очагов. Десятка два мужчин, все больше калеки и старцы, выбиваясь из сил, семенили за женщинами.
Сельчане еще издали признали председателя колхоза – ростом и телосложением ни дать ни взять подросток – попритихли, подбираясь к нему с опасливой настороженностью. Оттеснив Темыра, они сгрудились вокруг погибшего пилота. Старики обнажили бритые головы и плешины. Женщины глухо запричитали: уа-да-да-дай. Слов ни у кого не нашлось, сдерживаемые рыданья лишали дара речи. Самый старший из мужчин Марза Тайкулов выжидающе уставился на председателя – в серых, стального цвета глазах с красными прожилками корчилась скорбь, зернистые слезы капали на обкуренную самодельной трубкой бороду, закрывавшую стянутую овчиной грудь.
Темыр сбросил с плеч брезентовую робу, накрыл ею посиневшее лицо летчика.
– Скатите бочку. Наберите соломы. Уложите тело.
Молча исполнили сельчане волю председателя и так же безмолвно двинулись за бричкой, будто сговорились не вторгаться в покой человека, уснувшего навсегда. Шли, заглатывая слезы. Молчанье становилось невмоготу. На этой земле исстари повелось так: если в день рождения подарили тебе колыбель, на закате смастерят и гроб; прожил честно, по-людски – не обойдут долей чистых, искренних слез. И вот одна из женщин, раскинув руки, заплакала навзрыд, другая отозвалась ей пронзительным с надрывом голосом, и степь огласилась воплями. Мужчины опустили головы еще ниже.
Процессия растянулась. Горе у всех одно, общее, каждый из урсдонцев проводил вот такого же юношу на поле брани, и гибель летчика воспринималась черной вестью оттуда, с войны, которой не видно конца.
Брели понуро, не разбирая дороги. Высоко-высоко процессию сопровождал кортеж журавлей, улетающих в теплые зимовья. Курлыканье птиц едва доносится с этой вселенской бездонности. Может быть, журавли, как и согбенные женщины Урсдона, зашлись в истошном плаче, роняют на землю такие же горючие слезы, но они исчезают еще там, в холодной тусклости поднебесья, подхваченные верховым ветром.
Вороной осторожно перебирает жилистыми ногами у изголовья летчика. Так возвращались в старину к родным очагам достойные мужи, смертью смерть поправ.
Примерно на полдороге Темыр выпростал из-под седла жеребца тупорылый английский карабин, будто собирался отдать отважному соколу последние воинские почести, подозвал водовоза, усадил на коня и наказал:
– Скачи в село. Разыщи плотника Мате. Пусть сколотит гроб. И еще скажи… Пусть выроют могилу во дворе правления.
Жеребец выгнул холеную шею, словно выслушивал наставление хозяина, и, не мешкая, понес седока по выбоинам и ухабам разбитого за лето проселка. Скакал размашисто, без рывков и сбоев, оберегая непривычно легкую ношу.
Хоронили летчика всем миром. В подворье и старом саду негде было ногой ступить. Малышня взобралась на заборы и плетни, пчелиным роем облепила ветви дуплистых деревьев. А сельчане все шли и шли.
Оглушенный стенаньями женщин, Темыр поднялся на холмик глинистой земли, выбранной из могилы, и сиплым от пережитого голосом произнес:
– Люди добрые… Мы прощаемся с настоящим джигитом… Он погиб, как герой, защищая нашу свободу.
Он говорил… Нет, он молчал. А хотелось сказать о том, что пламя войны полыхает не за тридевять земель. Враг ломится в их жилища, оскверняет святыни, грозит смертью матерям и детям. Тот, кто достоин носить папаху, взялся за оружие.
Он молчал, чувствуя, как в нем закипает неподвластная ему взрывчатая сила и взбудораженность его существа передается мужчинам без головных уборов, женщинам в полинявших платках, детям, в чьих глазенках таится не праздное любопытство – страх.
Он молчал, но сказал бы, что потрясен подвигом молодого воина и… подлостью мародера, который, может быть, укрылся среди них. Да, да… оборотень ходит по этим же улицам, ест вместе с ними тот же чурек… Они сна лишились, чтобы отсеяться под грохот канонады и быть завтра с хлебом, а нечестивец надругался над памятью героя. У злодея острые клыки, грязные руки, подлая душа. Остерегайтесь его, люди! Присягнем на верность отчизне землей и кровью!..
Сегодня в полдень, когда Темыр остался один на один с отходящей к зиме пашней, он, наверно, перебирал в уме те же клятвенные слова. Грудь его распирала радость пахаря, возбужденного от недосыпания и усталости, от земной благодати и тишины. И слова те могли быть умиротворенными, незлобивыми, хотя сердце – нет-нет да, бывало, заноет – дальний горизонт пугал его безвестностью своей, уходившие в лес трактора оставляли после себя горький запах разлуки.
И еще сказал бы…
Взгляд Темыра скользил по сумрачным лицам земляков. Разные они, добрые и смышленые, плутоватые и с хитринкой, черствые и замкнутые, веселые и общительные. Это когда поглощены немудреными мирскими заботами. Ныне в глазах сельчан одна на всех скорбь.
Взгляд коснулся немощных старух с выцветшими глазами и траурными шалями, молодых вдов, не согласных с судьбой и смотрящих на него с неутраченной надеждой.
А где же этот шакал? Где копит яд, чтобы ужалить ближнего побольней и наверняка?..
К могиле подошла плакальщица. Едва уловимым движением старушка опустила свой платок на плоские плечи. Она осталась в черной косынке, из-под которой выбивались тонкие пряди совсем белых волос. Истово воздела крохотные кисти рук к бескровному лицу, искаженному болью, запричитала, покачиваясь невесомым телом в такт словам, слетающим с ее дряблых губ. Женщины подобрались. Громко рыдая после каждой паузы плакальщицы, они совершали исконный обряд захоронения.
Темыр молчал. Голосила плакальщица. Она произносила те же самые слова, которые ускользали от него в душевной смуте. Если бы даже они и отыскались, вряд ли смог бы вложить в них столько щемящего чувства.
– Уа-да-да-дай, мой сыночек! Устремился к солнцу ты мечтой, обвенчался с чистой высотой, но пуста заоблачная высь, и с земной красой ты разлучен. Не светило обожгло тебя, враг коварный растоптал твой след.
– Уа-да-да-дай, свет моих глаз! Страха не ведал ты, злобы не знал, нартом зовешься отныне, родной. Ждет не дождется невеста вдали. Женские слезы повсюду горьки, и не отвергай печали горянки.
– Уа-да-да-дай, доля моя! Ходят в небе косяками звездоносцы. Ищут друга, побратима, ратоборца, но тебе уж не подняться, не вспорхнуть. Спи спокойно, ненаглядный, не тревожься. Не скудеет край наш славный храбрецами. Пока горы величавы, и гнездовью быть. Пока жива та орлица, и орлятам быть. Заклюют они злодея, изведут, а земле покой и счастье, знай, вернут. Ты останешься с живыми, мой родной, в вечной памяти народной жить тебе.
– Уа-да-да-дай, дети мои! Недруг злобой отравляет ваши сны, но быстрее созревают и сердца. Пусть же гневом воспылают и они, в каждом ратник пусть проклюнется теперь.
– Уа-да-да-дай, люди горемычные! Не обессудьте мать несчастную. Провожает в путь последний сына верного и словами ей смерти не унять…
Плакальщица опустилась перед воином на колени, перекрестила его и не сводила с лица летчика ничего не видящих глаз, пока мужчины не поместили гроб в могильный склеп, выложенный кирпичом.
Над холмиком установили сработанный колхозным кузнецом памятник. На каменной глыбе, привезенной из Урсдонского ущелья, укрепили железные прутья, напоминающие крылья в размахе, и увенчали их пятиконечной звездой.
Ниже на плите белым по черному было выведено:
«Лейтенант Андрей Тимофеевич Борцов».
И даты: «1922—1942 гг.»
* * *
Иней серебрит увядшие листья лопухов, заросли бузины и крапивы. Гроздья спелого хмеля багрово сочатся, свисая с голых ветвей яблонь, слив, вишен. Свежо от дыхания ущелья. Жестяной шелест кукурузных стеблей смягчен кустами дозревающей облепихи, прозрачной стеной фасоли, повязавшей за оградой желто-бурые стручки на колышках из орешины.
Пыль, прибитая на холодке росой, скрадывает дробный перестук подков, но вмятины от следов не упрячешь – предательски змеятся за путником.
Ранней ранью собрался Темыр в дорогу, думалось ему выбраться из села незамеченным и вернуться в правление без соглядатаев. Дел по-прежнему невпроворот, времени, как всегда в обрез. Еще не завезли в школу дров на зиму. Еще многие дожидаются очереди на помол, в крупорушках же скрипом скрипят сточившиеся за годы жернова. Много, очень много стало на селе вдов и сирот, и у всех нужда да тревоги…
Спорый шаг, игривость вороного не мешают течению дум седока. Он нехотя расстался с ними.
Еще недавно Урсдон пробуждался поутру от колготы разномастных, гомонистых петухов, теперь в сны крестьян спозаранку врывается орудийная пальба из-за Эльхотовских ворот. Стоит Темыру вслушаться в зловещие вздохи-раскаты пушек, как начинает душить злость оттого, что грохот этот нарастает изо дня в день, а он и земляки его не в силах что-либо изменить, переиначить.
Обычно шум боя доносится с севера, оттуда, где чистые струи Урсдона сливаются с мутными, бурлящими волнами Терека. И все же нет-нет да обернешься к кромке лилового горизонта, проступающего на западе густо, непроницаемо. Там, над Силтануком, все чаще вываливаются из кучевых облаков немецкие самолеты, утюжа небо в предгорьях.
В урочище Тырмон велено прибыть как можно раньше, к тому же не группами – в одиночку, дабы не вызывать у людей разнотолки. Мир, однако, полон слухами, и ни для кого не секрет, почему райкомовцы, зачастили в лес. На партизанской базе накапливаются запасы оружия и продовольствия. Туда же свезены или свозятся ценности и документы. Да и сам председатель колхоза «Красный Октябрь» теперь частенько получает советы, указания, внушения не из районного центра, а из Тырмона, словно подпольное руководство уже приступило к действиям и через нарочных опробывает линии связи. Если перемещение центра столь очевидно, если возникла срочная надобность в скрытном сборе актива, какие еще и у кого могут быть сомнения – опасность нависла над районом.
По укоренившейся привычке путник старался загнать тревожную мысль поглубже, чтобы не бередила душу. «Не так страшен черт, как его малюют», – вспомнилась ему примелькавшаяся в газетах поговорка. Попробуй однако заговорить саднящую боль байкой.
Тырмон – божий дар для партизан. Непролазные чащи. Охотничьи тропы. Две смежные поляны в окружении столетних дубов. Стойбища пастухов, давно и основательно освоивших заповедные места. Села под боком, на дело можно выйти по склонам лесистого нагорья, минуя открытые урочища Фадау и Гаха. В глубине Долугского ущелья удобно разместить тылы, а в случае необходимости – запасную базу. Тамошние пещеры, неведомые чужакам, вместительны и безопасны. От них рукой подать в заперевальные селенья. Им, несомненно, отведена роль резервов, недоступных для авиации и десантников противника.
Темыр родился и вырос за седловиной гор, громоздящихся невдалеке. Босыми ногами, в стужу и в зной, исходил эти каменистые тропинки и может читать карту местности по памяти. Он нанес бы на нее даже мельчайшие подробности ландшафта – извивы речушек, повороты и пересечения дорог, буреломы и осыпи, выступы утесов и впадины лощин, потаенные роднички. Все что хранит взаперти глушь лесная. Не об этом сейчас речь, однако горец чувствует себя среди диких скал, в облюбованных зверьем дебрях как у всевышнего за пазухой.
Зря помянул он чуть свет треклятого черта. Увяжется за тобой рогатый да хвостатый, и возись с ним целый день. Вот и первый подарочек кривоногого докуки – двое сельчан торчат на нихасе возле дома старого Марза. В такую-то пору! В сердцах ругнул нечистую силу. Козни злодея кознями, но и сам хорош. Конспиратор… Впору свернуть в проулок, да, видать, поздно.
Мужчины оглянулись на храп жеребца. Никак теперь не разойтись без взаимных приветствий и необязательных разговоров. Время же, ох, как не терпит, и появление свое на улице в час рассветный придется как-то объяснить. Что же их самих-то заставило покинуть теплые постели? О чем судачат полуночники?
Диво дивное – на нихасе сошлись Марза Тайкулов, зять Темыра, завзятый знахарь и вещун, последний единоличник на берегах Урсдона, и учитель истории Гаспо Одоев.
– День добрый.
– Утро доброе.
– Куда путь держишь, председатель? – то ли от скуки и безделья, то ли от прирожденной привередливости, но Марза всегда отличался дотошным любопытством.
– Что не спится? – оставил Темыр без ответа вопрос зятя.
Старик к подобному соблазну безразличен – отоспал свое за долгие годы.
Учитель, так тот смущенно поежился. Да и то – одет в легкий пиджак, на ногах сапожки без каблуков – хоть в пляс пускайся. Бывалый Марза не позволит себе подобное интеллигентское легкомыслие – наряжен в неизменную шубу из бараньих шкур, на голове облезлая козья шапка, обут в ноговицы из грубой шерсти. Рад колдун новому человеку – оперся на сучковатый посох из кизила, ждет не дождется продолжения приятной беседы.
– Нужда привела меня к Марзабеку, – прервал молчание Гаспо. – Племянник мой на военных занятиях сломал ключицу. Скоро ему в армию идти… Что подумают люди?
– Лучшего костоправа, чем Марза из рода Тайкуловых, не сыскать в наших краях. Или силы иссякли у моего зятя?
– Твоими устами да мед пить, Темыр. До Ахсарисара, считай, верст тридцать, не меньше. Попробуй, потрясись на арбе. Годы мои не те.
– Вам бы давно сговориться. Ты мой зять, Гаспо шафер моей ближайшей соседки. Чем не родня? – усмехнулся Темыр.
– Разве что так, – Марза недоверчиво покосился на председателя слезящимися глазами: кажется, проняло, пошел на попятную, даже до коня снизошел – потрепал его по морде. – А тебя никак Надинат выдворила до восхода солнца, – забыв о домоганиях учителя, допытывался старик. – Пользы от тебя домочадцам, как от козла молока.
– Занозистый ты человек, Марза, – благодушно корит зятя Темыр. – Дерзишь ближнему натощак. Я за тебя самую лучшую из сестер выдал без калыма, а ты вместо благодарности вторую жену себе сманил своим колдовством. И все тебе мало. Побойся бога.
Старик захихикал, отмахнулся от Мизурова, но отступать не собирался.
«Нет, не отцепится репей», – осерчал про себя Темыр, а вслух сказал: – Еду в ущелье Бадзи, проведаю табунщиков и на пчелок взгляну.
Добрая она тварь – пчела. Ужалит, а ты и рад, хоть хворь какую в тебе остудит. О медосборе лучше помолчать. Людям даже в сказках чашей меда представлялась жизнь. Единственное, на что позарился бы Марза в колхозе, так это пасека, которую активисты называют как-то очень уж странно: пчелоферма. Да и та отдана на откуп хромому Капитону. Остальное осевки. Свой сир [43]43
Сир – кушанье из муки и сыворотки.
[Закрыть]вкусней, чем общая дзыкка [44]44
Дзыкка – каша из муки с сыром или сметаной.
[Закрыть]. Давно сказано.
– Поезжай, поезжай, может, от твоего Капитона одни кости остались. Волкам за колченогим легче угнаться.
– Поздно ты взялся за свое ремесло, вправил бы бедняге ногу.
– Как-нибудь дохромает до могилы. Теперь недолго ждать его поминок. Я ему в сыновья гожусь. Правда, он на меду настоен.
– Завидуешь? Пчелок доверили бы и тебе.
Старого передернуло – сват опять гнет свое, дался ему этот колхоз, который уж год продыху от него нет, клещом вцепился – не отдерешь Поют вразлад, на разные голоса. Когда, наконец, поймет: не с руки ему душу на привязи держать. Душа, она что твой конь…
Обида старика обрадовала Одоева. Нервное, женственное лицо тонкого рисунка бледней обычного от внутреннего напряжения – вынюхать бы побольше, оставаясь в тени с запечатанной колодой карт. Пусть раззадорятся родственники, может, что и удастся намотать на ус. Кажется, нашла коса на камень. Гаспо промолвил вкрадчиво:
– А я думал, ты в Тырмон собрался. И я б с тобой…
– Почему в Тырмон? И что тебе делать там? – ощетинился Темыр.
– Скотина наша с колхозным стадом. Пора пригнать.
– К закату солнца жди пастухов у старой мельницы.
– Вот как, – не то обрадовался, не то чему-то поразился Гаспо.
Скотины у него, что хилый кот наследил – две пары годовалых овечек; побывать же в Тырмоне хотелось бы. Ущелье, давно уж на замке – охотникам туда путь заказан, дровосеки сворачивают в соседние делянки, само урочище, сказывают, опустело – сегодня к вечеру пригонят в село последние отары. Взглянуть бы краем глаза на приготовления дружков Темыра. Может статься, пригодится. Была надежда на Марза – по старинке извозом промышляет, мог бы за дровами поближе к базе забрести. Устал, сивый мерин, о пчелках заговорил, лошаденку младшему сыну доверил. Костоправ же ему вовсе не нужен и в Ахсарисаре у него родни сроду не бывало. Жаль, сбил Темыр колдуна с толку, не стоит больше рассыпаться перед ним в любезностях.
Гаспо не спускал глаз с председателя. Темыр миновал спуск к реке, потом, избегая перекатов, перебрался через Урсдон вброд и пустил вороного вскачь.
Давным-давно часть сельчан отстроилась в заречье. Дорога к фермам, огибая белостенные дома, забирает влево, к чернолесью. Не хитрит ли председатель? Свернет к ущелью Бадзи или махнет напрямик через село, чтобы где-то повыше выбраться на тропу, ведущую в Тырмон? Чем вызвано столь загадочное путешествие – пораньше да в одиночку?
Всадник уходил стремительной рысью. Вскоре он проскочил развилку проселков и тут же исчез из виду. Гаспо Одоев понимающе ухмыльнулся, поспешно распростился с несговорчивым стариком, пообещав навестить его, если тот не забудет о своем обещании.
