Текст книги "Антология осетинской прозы"
Автор книги: Коста Хетагуров
Соавторы: Дзахо Гатуев,Максим Цагараев,Анатолий Дзантиев,Сека Гадиев,Мелитон Габулов,Умар Богазов,Чермен Беджызаты,Ашах Токаев,Сергей Марзойты,Илас Арнигон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)
На исходе дня двери наконец отворились, и из дома вышел Батаг, опираясь на палку, а за ним и весь его род, среди них и хмурый Дадай. Батаг пришел на нихас и сел среди стариков. Ждут люди, что скажет старейший из рода Барсаговых. И сказал Батаг:
– Среди нас не найдется ни одного человека, который бы с ликованием встретил весть о гибели рода Албеговых. Этот род был известен своим благородством и учтивостью. Теперь пришел его конец, от всего рода остался в живых один несмышленый младенец, да и тот укрылся в склепе и закрыл вход могильной плитой. В течение пяти дней, добрые люди, мы делали все, чтобы он покинул склеп, но так ничего и не добились. Теперь пусть к склепу идут все женщины села и оплачут погибший род, как велит обряд. Впереди пусть идет самая лучшая плакальщица, может, сердце юноши не выдержит женского плача, и он выйдет из склепа. Это последнее средство, которое я знаю, добрые люди.
Тут люди засуетились, забегали, собрали всех женщин села и послали их к склепу. Впереди всех с плачем шла Царахон. Мужчины стали вокруг склепа по старшинству, впереди старики, и склонили головы. Женщины приближались к склепу тремя рядами по старшинству, вначале по очереди причитали три женщины, потом запричитала и бедняга Царахон.
Царахон была известной в селе плакальщицей. Едва зарыдала она возле склепа, едва запричитала во весь голос над своим несчастьем да над несчастьем своего возлюбленного, едва заголосила о том жестоком наказании, которое ее ждет за свой позор, выйдет ли Батай из склепа или нет, как люди не выдержали и сами зарыдали. Даже старики, слушая душераздирающие причитания, не смогли удержаться и стали кулаками вытирать набегающие слезы. Скалы крошились от горя, лес разлетался в щепы, внимая плачу Царахон, даже речка приумолкла, заглушила свой рокот. О женщинах же и говорить нечего, слезы ручьями сбегали по щекам, а ручьи эти, слившись, потоком мчались к селу. Слушая ее причитания, люди и о Батае забыли.
Не вынес этих мук сын Албега, разворотил каменную дверь склепа и, повалившись на землю у ног Царахон, горько зарыдал. Люди опомнились, подняли Батая и отвели его в дом. Женщины-плакальщицы вернулись в село.
Но гости из других сел не спешили расходиться. Люди опасались, как бы разгневанные Барсаговы не расправились с Батаем и Царахон. Между тем весь род Барсаговых, старики и молодежь, мужчины и женщины, укрылись в своем доме, затихли, никто и за порог не выглядывал. Забеспокоились люди: что-то недоброе замышляют Барсаговы. Послали стариков к Батагу узнать, что и как, но те вернулись ни с чем: не пожелал их принять старейший рода, идти же во второй раз старики не решились. Ничего другого не оставалось, как ждать. Всю ночь люди на ногах простояли, никто даже глаз не сомкнул.
На рассвете едва солнце поднялось над скалами, Батаг вновь собрал в доме мужей своего рода, велел прийти всем, кто мог держать в руках оружие и способен был дать разумный совет. Сам Батаг, прикрыв глаза, восседал в родовом кресле во главе многих рядов, остальные мужи безмолвно входили в дом, и каждый занимал себе место по возрасту, либо среди сидящих, либо среди стоящих. В доме стояла мертвая тишина, будто живых здесь и в помине не было. Мужи стояли, нахмурив брови, сжимая рукояти кинжалов. Вот уже весь род в сборе, а Батаг все не нарушает своего молчания. Молчат и другие. Наконец тяжелые веки Батага дрогнули, он неторопливо открыл глаза и, устремив взгляд на очажную цепь, стал говорить. И пока он говорил, веки его ни разу не моргнули:
– Позор, невиданный, неслыханный позор, словно папаха, накрыл тебя, о доблестный род Барсага!… Зная о нанесенной тебе обиде, ты своими руками извлек обидчика из могилы. Прослышав о таком чуде, люди по всей Осетии от удивления рты раскрыли. Имя твое запятнано, лицо измарано в грязи, кто еще отведает твоего хлеба, Барсагово племя? Как теперь станете жить среди людей, ведь малые дети и те будут плевать вам вслед, леса и деревья станут горючими слезами оплакивать ваш невиданный позор, горные куропатки сложат о вас бесславные песни. Отныне место вам не на зеленых лугах, а в грязном болоте. На что надеешься, чем себя тешишь, род Барсага, презренным и опозоренным нет места в наших горах!
При этих словах, грозные лица мужей заливает кровь, от гнева сердца их пылают синим пламенем, глаза вылезают из орбит.
– Дада, как о великом благе прошу о смерти. Дай мне право умереть! – вырвалось из груди Дадая.
– Да, да, покараем нечестивцев или сами умрем! – хором повторили собравшиеся.
Глаза старого Батага засверкали так, будто он вдруг превратился в двадцатилетнего юношу.
– Смерть?! Но когда смерть была спасением от позора? Когда она помогла смыть его или забыть о нем? Ну, обагрите вы мечи кровью презренного Албегова, кровью Царахон, и что же, разве это поможет смыть ваш позор? Изрубите родичей Царахон или позволите себя изрубить родичам Албега, разве это поможет избежать позора? Выбросите из склепа Албеговых всех покойников, втопчете их надочажные цепи в грязь, разве это уменьшит ваш гнев? Смерть? Нет, ей никогда не смыть позора с ваших лиц! – и суровый, неумолимый Батаг опустил голову на грудь.
– Гнев и обида разрывает нам сердце, сознание наше мутится, не жди от нас разумного совета, старейший! Говори, что ты решил, не томи нас больше, – попросил Батага сидящий рядом старик.
Точно ловкий, проворный юноша, вскочил Батаг с места. Могучий голос его, прогремев по дому, приподнял крышу:
– Слушайте же, что вам скажет старый Батаг. Пусть горы позора обрушатся на грудь Барсагу, пусть реки бесчестья перемалывают камни и скалы на груди Барсага, не поддастся стальная грудь, выдержит. Род Барсаговых поступит так, как никто прежде в Осетии не поступал, и славное имя его останется в веках, пока на земле будет слышна наша речь. Идите и приготовьте для Царахон свадебный наряд, приготовьте все, что нужно для свадьбы. Не какой-нибудь бедный род справляет свадьбу, а род Барсага! Невесту вы сами выдаете и сватами сами будьте! И чтобы завтра вечером невеста была в доме Албега. А теперь расходитесь, Барсаговы, готовьтесь к свадьбе.
Молча, безропотно расходились люди из большого дома Барсаговых.
Назавтра, когда весть разнеслась по селу, люди от удивления не знали, что и подумать. Потом вдруг все разом хлынули к дому старого Батага. Веселые, ликующие крики взлетели к небесам: народ благодарил, славил род Барсага. С большими почестями проводили Барсаговы Царахон в дом Албеговых. Целую неделю веселились люди на чудесной свадьбе Батага и Царахон, а потом каждый из гостей, возблагодарив Барсаговых, отправился в свой родной дом.
А вскоре у Батая и Царахон появились дети. Вновь пустил ростки род Албеговых. Совсем еще недавно жил один из них в нашем селе. Сосе его звали, до чего же славный мужчина был? Позже он в Кобан переехал.
Семейству Батая покровительствовал род Барсаговых. Чем мог, старался услужить им и Батай. Вот только не очень крепким выдалось у него потомство. Какая-то непонятная болезнь подкашивала детей, редко кто из них в мужчину вырастал. С годами в нашем селе никого из них не осталось. Вот, может, Сосе пустил корни в Кобане, а так весь род Албеговых вымер. Их земли, реки – все за Барсаговыми осталось.
Вот так, мои солнышки, жили когда-то наши отцы и деды.
Перевод А. Дзантиева
Созырыко Кулаев
ГОРЕ ПАСТУХА
Рассказ
Ксанец Халци пас овец на высоком солнечном склоне горы Брытаты. Правда, отара, около тысячи голов, принадлежала не ему, а богачу Кудзагу, но все же Халци считал ее своей, приглядывал за ней так, будто это его собственные овцы. Когда барашки разбредались по зеленому лугу, сердце Халци будто купалось в ласковых лучах солнца.
Вот уже несколько лет работал Халци на зажиточного Кудзага, и за все это время в отаре не было ни единой потери, так хоть бы раз отблагодарил его толстобрюхий Кудзаг! И только когда в минувшем году Халци собрался было уйти с гнугскими пастухами, Кудзаг опомнился, стал просить его остаться и, смилостивившись, даже подарил Халци десяток овец за его долгий и тяжкий труд. Что тут оставалось делать бедняге Халци, согласился он и дальше тянуть свою лямку, посчитал, что полученного от хозяина вполне достаточно, чтобы завести свое собственное хозяйство.
Халци питал нежную привязанность к своей собаке, большой белой овчарке по кличке Корис. На всем белом свете не найти было такой умной собаки, как она. Бывало, в жаркий полдень Корис вдруг принимался с лаем гнать овец от подножия Большой скалы до самого оврага Цити, подождет, пока овцы утолят жажду, а потом гонит их обратно. А до чего зорко оберегал он отару от воров и волчьих набегов!
Неподалеку от отары Халци пасли скот пастухи из Куыда. Как-то они пришли к Халци и стали просить у него Кориса. За собаку они обещали десять баранов, а в придачу еще и осла. Халци не позволил им и рта раскрыть, говорит, не отдам Кориса даже за все отары Куыда, не то что какой-то десяток овец. Он даже обиду затаил на куыдских пастухов: да как они посмели предложить ему такое!
В канун Атынага, праздника урожая, пастухи из Куыда задумали недоброе. Под покровом темной ночи они собрались прибрать к рукам часть отары, охраняемой Халци, но Корис почувствовал опасность и поднял невообразимый лай. Халци тоже не растерялся, с порога кошары дважды пальнул в темноту. Тут незадачливые грабители бросились бежать.
Чтобы распалить соседей, Халци взбирался на вершину скалы и отсюда начинал горланить песни. Эхо разносилось далеко вокруг и, казалось, Халци подпевают окрестные холмы и овраги:
Эй, уарайда! Украсть, похитить бы мне
Красавицу из Корниса,
Подарил бы я тогда пастухам из Куыда
Своего пса Кориса
Так распевал Халци перед куыдскими пастухами. Могла ли тем прийтись по душе такая песня?
Дни шли за днями. Жизни пастуха особенно не позавидуешь: то мокни под дождем, то спасайся от жары, то непомерно сыт, то непомерно голоден. А тут и зима стала подкрадываться, и Кудзаг послал Халци вместе со своим старшим сыном на поиски зимних пастбищ.
Путь их лежал через Гудзарет. В этом селе жили родственники Кудзага, и Халци с сыном своего хозяина остановились у них на ночь. Но тут выдались такие морозы, что они двое суток не могли продолжать путь. Халци, которому не часто доводилось гостить у таких богатых хозяев, блаженствовал. Будь его воля, он бы отсюда и шагу не сделал. К тому же дочь хозяев Асинат… Едва Халци увидел ее, как сердце в груди у него оборвалось, перед глазами поплыли радужные круги, словно ему явился небесный ангел. Опомнившись, Халци мечтательно подумал: «Досталась бы мне эта девушка, а там пусть сгинет все богатство Кудзага вместе с его сыном!»
К вечеру Асинат вышла наколоть щепок. Щеки у нее румяные, точно спелое яблоко, и упругие, точно свежевыпеченный хлеб. Как тут было сдержаться сердцу Халци! В тот же миг он оказался рядом с девушкой.
– Дай, я тебе наколю щепок, красавица!
– А разве я сделаю это хуже тебя, ксанец?
Недолго думая, Халци ухватил девушку за локоть и крепко сжал.
Асинат была тоже девушка не промах, схватила полено и – хрясть Халци по спине.
– Бей посильней, красавица, а то мне совсем не больно!
– Уходи подобру-поздорову, ксанец, не то подомну тебя, точно цыпленка!
Слово за слово, и вот уже Халци и Асинат повели себя так, будто были знакомы целую вечность. Халци за нее щенки наколол и успел ей несколько раз подмигнуть. А когда все улеглись, спать, Асинат положила Халци в чувяки свежей соломы, вычистила ему ноговицы.
Наутро наконец-то выдалась хорошая погода, и Халци со своим спутником вновь двинулись в путь.
Поравнявшись с родником, они увидели Асинат с деревянным ведром. Сын Кудзага, не останавливаясь, прошел мимо, а Халци чуточку задержался у родника.
– Ну, ягодка моя, прощай, дай мне только твоей воды напоследок испить, – говорит он Асинат. Халци старался выглядеть бодрым, веселым, но на сердце у него будто камень лежал.
Девушка наполнила ему большую чашу, и, принимая ее, Халци с благодарной улыбкой глянул на Асинат. Очень сладкой показалась ему вода, до самого дна опорожнил он чашу.
– Теперь дай мне твою руку, Асинат, я ухожу.
– Доброго тебе пути, ксанец, заглядывай к нам еще!
Халци двинулся дальше, но ноги у него вдруг до того отяжелели, что он уже и шагу ступить не мог.
– Эх, выпить бы еще той воды! – пронеслось у него в голове. Прошел немного, оглянулся: стоит Асинат у родника и глядит ему вслед…
* * *
К лету Халци вернулся с отарой на прежние пастбища. С ним, как всегда, был Корис. Прибавилось у Халци и своих овец, теперь их у него без малого двадцать голов. Вот только в это лето что-то не слышат куыдские пастухи песен Халци. С чего бы это?
Днями напролет сидит Халци на скале подле отары и не шевелится, словно кто в землю его вкопал.
– Не иначе, как он околдован, а, может, его святой Тутыр проклял? – удивленно говорили пастухи.
Корис ни на миг не покидает хозяина, лежит у его ног, пока тот лениво не прикрикнет на разбредшееся стадо: «р-рай!»
А то еще Халци присядет на край своей бурки и неподвижным взглядом уставится туда, где вдали клином сходятся склоны ущелья. По ущелью с рокотом мчится река, пенится на валунах. От речки к мельнице протянулись рукава, вода бежит по узким желобам, прокручивает тяжелые жернова, после чего опять сливается с главным потоком.
По берегам реки, притулившись к скалам, безмолвно застыли села. Сейчас все люди на сенокосе, в селах остались одни старики. Лишь временами до слуха доносится приглушенный крик петуха или отдаленный лай собаки. Видно, как у подножия Черной Башни извивается тропинка. Оттуда она перескакивает на крутой склон горы со следами оползня, резко уходит к вершине, огибает по пути остроконечную скалу и, показавшись напоследок, скрывается в лесной чаще.
И река и дорога ведут на равнину, туда, где лежат большие щедрые поля. Солнце там светит ярче, жизнь там привольнее… Миновав виноградники Цхинвали и продолжая путь, путник скоро оказывается в Гудзарете. Там живет Асинат, та самая Асинат, которая минувшим летом похитила сердце Халци. Вообще-то Асинат обычная осетинская девушка, но для Халци она ангел, спустившийся с небес. Ничего удивительного: пастухи в горах часто бывают лишены женской ласки и нежного слова.
Кому теперь Халци может поведать свою тоску!.. Здесь на богом забытых склонах он порой даже звука человеческой речи не слышит. Правда, рядом пастухи из Куыда, но еще с прошлого года он на них в обиде.
Порой, услышав пронзительные крики диких куропаток, Халци чуть приободряется: какое-то непонятное успокоение приносят они ему своим пением.
Случается, перед глазами Халци внезапно встают видения. Словно он уже не пастух, а охотник, и карабкается по крутым скалам. Ему удалось подстрелить несколько диких куропаток. Вдруг на вершине скалы он замечает быстроногую серну. Халци прицеливается в нее из длинноствольного крымского ружья. Выстрел – и подбитая серна скатывается к его ногам. К вечеру он приносит тушу домой. Здесь его ждет Асинат с детьми. Завидев Халци, дети бросаются ему навстречу, радуются добыче…
– Эх, Корис, хоть бы ты разделил со мной печаль, – обращается он в такие минуты к любимой собаке. И тут же, опомнившись, кричит на разбежавшихся овец: «р-рай, р-рай!»
С каждым днем все печальнее становится Халци. Пища ему в горло не лезет, по ночам его бессонница мучает, совсем как в «Песне девушки»:
Орешник листву роняет,
Говорят, это холода виноваты.
Ночью сон ко мне не идет,
Говорят, это любовь виновата.
Как-то ночью Халци и вовсе голову потерял.
В кошаре он лежал, укрывшись шубой. На дворе стояла такая темень, что хоть глаз коли. Из дальних южных сел долгое время доносился собачий лай. Ничуть не уступали им собаки куыдских пастухов. Не сиделось на месте и Корису. Несколько раз обежал он вокруг стада, потом взлетел на Березовый холм и оттуда жалобно завыл.
Пастухи из Куыда, приняв его за дикого зверя, стали свистеть.
Сон совсем покинул Халци. Он долго ворочался с боку на бок, в голове вертелись разные мысли. Стоило ему прикрыть глаза, как он мгновенно оказывался в Гудзарете. Его будто бы мучала страшная жажда, и Асинат поднесла ему чашу холодной родниковой воды. Халци ухватил девушку за руку, притянул ее к себе и обнял…
И вдруг откуда ни возьмись – отец Асинат… Халци бросился бежать. Его стали преследовать. Халци бежит во весь дух. Но вот нога у него начинают подкашиваться. Раздается выстрел. Халци ранен, теперь он не в силах ступить ни шагу…
Тут Халци испуганно вздрагивал, резко переворачивался на другой бок, а потом долго не мог прийти в себя.
Ближе к рассвету Халци сказал себе:
– Значит так, дважды не погибают! Как бы там ни было, иного пути нет. Не век же мне в пастухах ходить.
В голове у него родилась необычная мысль, он быстро встал, натянул на ноли чувяки. Спустя мгновение он уже гнал отару в сторону Дзагалкома, туда, где пасли овец пастухи из Куыда.
У березовой рощи Халци остановился, присел в тени дерева, потом подозвал Кориса, ласково потрепал его по шее, достал из сумы кусок сыра и весь отдал собаке. Откуда было знать бессловесному животному, что задумал его хозяин! Корис на радостях бросился лизать Халци щеки. Тот порывисто обнял собаку:
– Прощай, мой друг! Жизнь опротивела Халци, и он решил распроститься с тобой… Прощай, Корис!
Халци еле сдержался, чтобы не расплакаться.
Потом он пошел к пастухам из Куыда, рассказал, что собирается в дальнюю дорогу и попросил их сберечь отару Кудзага, за что пообещал им Кориса и своих собственных овец. Дал им еще и другие наказы.
Куыдские пастухи от неожиданности растерялись. Должно быть, у этого человека или помер кто, или черти его одурачили. И все же предложение Халци они охотно приняли.
На третий день пути Халци прибыл в Гудзарет.
Вон у самого леса в ложбине село, то самое, в котором живет Асинат.
А вот и родник, откуда Асинат берет воду. Здесь Халци виделся с ней в последний раз. «Заглядывай к нам еще!» – сказала ему на прощанье Асинат. Видно, не зря она просила его об этом. Скоро Халци увидит ее, но что же он ей скажет, зачем он пожаловал, что ему надо? Этого бедняга-пастух не знает. Да и потом одна мысль не дает ему покоя: может, Асинат давно забыла о нем, может, она ни разу о нем и не вспомнила?..
Халци присел у родника. Надо бы немного передохнуть. Сюда, к роднику наверняка кто-нибудь придет, и он сможет узнать о новостях.
И в самом деле, вскоре к воде прибежала босая девочка с непокрытой головой, с узкогорлым кувганом на плече.
– Чья ты девочка? – спросил ее Халци.
– Я дочь Дзыцца.
– А не знаешь ли ты Асинат?
– Асинат? Как не знаю, на прошлой неделе ей еще свадьбу оправляли.
В глазах у Халци потемнело, весь мир для него померк, сердце в груди оборвалось. Он почувствовал себя так, будто его ударили колотушкой.
Какое-то время Халци сидел неподвижно, не в силах о чем-либо подумать. Потом встал и медленно побрел обратной дорогой, только на этот раз он уже не стал подниматься на склон Брытаты, а обошел его стороной.
С тех пор Халци никто больше не видел. Ничего не знали о нем и пастухи из Куыда. Кто говорил, что он в Турцию подался, кто утверждал, что видел его в Баку на нефтепромыслах, а кто уверял, что он добрался до самой Америки.
Так никто и не знает, где Халци и что с ним сталось. Искать же бедного пастуха никому и в голову не пришло.
Перевод А. Дзантиева
Созырыко Кулаев
ДВА ВОРА
Рассказ
«Разрушьте твердыни безграмотности, и вы искорените преступность».
Виктор Гюго
I
Одно из наших сел носит название «Стырфатан», то есть «большое и широкое». Услышав это название, заезжий человек наверняка решит, что речь идет о селе с множеством дворов, таком огромном, что даже всаднику непросто объехать его из конца в конец. Здесь тебе и широкие бульвары, и быстрые трамваи, и всякие другие чудеса. На самом же деле село насчитывает всего-то восемь дворов, и это с какой бы стороны ни начинать счет.
У слиянья двух рек лежит небольшая, поляна. На зеленой травке резвятся телята и куры, тут же поросята увлеченно копаются в земле. Однако Стырфатан славен не этим, а тем, что здесь облюбовал себе место исполком всего ущелья. На краю поляны – новое здание школы, а рядом в здании старой церкви – кооператив.
И все же главная примечательность села – это радио. В дикой горной местности, там, где по соседству с человеческим жильем спокойно разгуливают медведи и волки, теперь радио: связали несколько шестов друг с другом, задрали их к небесам, прикрепив к стволу высокой груши, и радио готово. Скажем, кто-то говорит в микрофон в далекой Москве или в Тбилиси, а Дударыко или Тепсарико внимают этой речи в Стырфатане.
И чего только не выдумает Анри, председатель исполкома, чтоб ему пусто было, как он только везде поспевает! Села по всей округе разбросаны, одно в Джермуге, другое в Барсамдзели, третье в Кугоме, четвертое и вовсе где-то на отшибе, чуть ли не на верхушке Ардуза, поди и уследи за ними. Выход только один: в скворца превратиться или на аэроплан сесть, а так села и взглядом не окинешь, о том же, чтобы их пешком исходить, не может быть и речи.
Недавно у нас произошел случай, который взбудоражил все ущелье: в Стырфатане выловили двух воров. Вначале исполком сам в этом деле разбирался, потом преступников этапом отправили в город.
А случилось следующее. Как-то темной ночью жители Кугома Пала и Парса надумали совершить дерзкий набег. Видно, вспомнили, бедняги, подвиги своих дедов, когда те, бывало, угоняли целые табуны лошадей из соседней Кабарды или Чечни, и сердца их трепетно забились:
– Эх, давай и мы испытаем нашу силу и доблесть!
У Пала ноговицы совсем истрепались, у Парса черкеску будто собаки в клочья изодрали.
За плутовские проделки и маленький рост Парса в селе прозвали хитрым бесом. И верно, ростом он не очень удался, зато корни его скрывались глубоко под землей.
Пала прозвали губошлепом за то, что нижняя губа у него постоянно свисала и каждый при желании мог свободно любоваться его редкими пожелтевшими зубами.
Парса и Пала были неразлучны, как влюбленные корова и бык. Послушать их, так будто они были заклятыми врагами, на самом же деле друг без друга и часу не могли прожить. Надумай кто пригласить к себе в гости Пала, ему непременно надо было обратиться с приглашением и к Парса.
– Каждый из вас да послужит другому жертвой в час поминок! – насмехались над ними сельчане.
Так вот, однажды Пала и Парса решили отправиться в поход: захотелось им ухватить удачу за хвост. Славно подготовились друзья. Парса раздобыл где-то кремневый пистолет, набил его порохом, зарядил двумя пулями. Говорят, так заряжали оружие наши отважные отцы.
Пала извлек на свет саблю своего деда Махамата, правда, ножны заржавели и клинок никак не вынимался, но большой беды в этом не было. Одним словом, они вооружились так, что могли бы сразиться с целой армией.
– Богом тебя заклинаю, не вытаскивай свою саблю, не то засверкают молнии и прольется дождь! – подшучивает над своим другом Парса.
– Да, да, не одного и не двух таких молодцов, как ты, зарубил этой саблей мой дед Махамат, чтоб тебе на том свете ослом ему служить! – горячится Пала.
– Вот что прокормит тебя и меня, вот, – Парса самодовольно похлопывает рукой по кремневому пистолету. – Недавно, солнышко мое, напали на меня волки, так я в них из пистолета бах, бах, штук пять убил и столько же ранил.
Пала отлично знает, что Парса врет: не мог он убить столько волков из однозарядного пистолета, но спорить ему сейчас не хочется.
Переговариваясь так, Пала и Парса шагали по дороге, а вокруг стояла такая темень, что, пожалуй, и в преисподней такой не найти. Глаза хоть закрывай, хоть открывай – разницы никакой: все равно ничего не увидишь.
– Ну, что там, Парса, долго нам еще идти?
– Тише ты, чтоб покойника из твоего дома выволокли, мы уже у самого Стырфатана!
– Что-то никакого Стырфатана я не вижу…
– Ну, конечно, говорят, он в Тифлис обежал, вдруг у него выросли ноги, и он помчался сломя голову, чтоб всей твоей семье пропасть! – И Парса, довольный собой, расхохотался. Пала же от злости готов был лопнуть, точно переполненный мочевой пузырь. А тут еще Парса подсыпал соли на рану:
– Какой же я болван, что с таким губошлепом, как ты, связался, того и гляди, опозоришь меня.
– Чтоб твой очаг угас, послушать тебя, так и Зелимхан [22]22
Зелимхан – известный абрек.
[Закрыть]рядом с тобой ничего не стоит.
– Тише говори, чтоб тебе камнем челюсть раздробило, а то мелешь без конца, точно жвачное животное. Теперь село совсем рядом… Эх, боже, до чего прекрасная ночь выдалась, пальцем в глаз ткни, и то не заметишь! Вору, говорят, только одно подавай, чтобы ночь потемней была.
Ночь и в самом деле стояла темная-претемная, не разобрать было, где небо, где земля, весь мир словно в бездну провалился.
Друзья приблизились к ольховой роще, за рощей глухо рокотала река, будила своим шумом ночь.
– Теперь прикуси язык и не дыши: у здания правления стоит радиовышка, и нас могут услышать. Не вздумай проболтаться, что мы воровать идем, не то об этом в самом Тифлисе узнают. А то, думаешь, нет? Мы же слышим, когда из Тифлиса говорят, вот и нас могут услышать.
– Все это вранье, всякое там радио, телефон. Тут меня никто не надует. Да ты и сам в этом не больше меня разбираешься. И как меня угораздило с таким ослом за серьезное дело взяться!
Теперь настала очередь Парса обозлиться:
– Дурень, до каких пор тебя учить? Ты на мою залатанную черкеску не гляди: я девять классов в студенческой школе окончил, на днях мне и квитанцию пришлют, это ты знаешь?! Вот тогда я устроюсь попом в нашем ущелье и помолюсь великому богу: пусть поскорее помрет Пала, чтобы я мог всласть поесть и выпить на его поминках.
– Чтоб тебе ослиную задницу съесть!..
– Тс-с, тише, кажется, собака залаяла.
Пала поспешно пригнулся, схватился за рукоять сабли. В груди его бешено заколотилось сердце, глаза вылезли из орбит, точно у перепуганной кошки. Вдобавок с березы на голову Пала упала сухая ветка, и это еще больше напугало друзей.
Вдруг им почудилось, словно к реке метнулась длинная тень и послышался звук быстрых шагов. Все же Парса был чуточку посмелее, страх не до конца лишил его способности соображать, в голове у него промелькнуло: наверняка это Сала, долговязый сельский милиционер, больше быть некому.
Вслух Парса ни слова не оказал Пала, только схватил его за полу черкески и поволок за собой.
– Шагай побыстрей, губошлеп, и будь осторожней, я же тебя предупреждал!
– Здесь лужа, давай обойдем…
Пала боится оглянуться. К тому же у него сползают штаны, но затянуть потуже пояс ему недосуг.
В глазах Парса тоже бегают испуганные огоньки, челюсти, точно клещи, сжались так, что он не в силах их разжать.
Друзья поравнялись с мостом, под которым вода шумела особенно громко, а очутившись на другом берегу, не заметили рукав, протянувшийся к мельнице, и по колено оказались в воде. Но кто в такие минуты обращает внимание на подобные пустяки? Выбравшись на сухое место, друзья пригнулись и стали пробираться вдоль плетня. Сад за плетнем шуршит листвой, переговаривается с легким ветерком.
Ни звука не слышно вокруг. Стырфатан спит, будто вымер, кажется, словно огромный черный ворон накрыл село своими крыльями. В темени друзья не могут различить ни домов, ни здания сельсовета с радиовышкой. Наткнувшись на торчащий из земли обломок скалы, они поспешно укрываются за ним, а убедившись, что все спокойно, с облегчением вытягиваются на траве.
Тут Парса с помощью знаков принимается объяснять Пала:
– Первый дом, тот, что из камня, это дом Лекса, понял? Внизу у них хлев, а сами они живут на втором этаже. Во дворе возле дома – навес, летом хозяева держат под ним скотину. Собаку Лекса зовут Мила, это большая рыжая собака. Не бойся ее, она давно одряхлела. Будет дрыхать, даже если палить над ее ухом из пушек. Корову выводи только одну, но ту, что пожирней. И не торопись, думай прежде всего головой. Все понял, дурень?
– Все…
– Может, ты трусишь? Тогда одень мою шапку.
– Что значит, трусишь? Да я семиголового уаига не испугаюсь, – небрежно роняет Пала, но на душе у него скребут кошки.
– Ну, иди, а я останусь здесь и буду караулить. Я бы и сам пошел, да какой из тебя сторож, загубишь и себя и меня, это как пить дать. И вот еще что. Дверь, что ведет во двор, открывай осторожно, без скрипа. А прежде, чем выводить корову, обласкай ее, почеши у нее под брюхом, пусть она доверится тебе. Ну, а после я сам тебе стану шашлыки делать, сочные, поджаренные будут шашлычки. Теперь иди, довольно языком чесать!
Пала, конечно, понимает, что хитрый бес Парса и на этот раз провел его вокруг пальца, но что он может сказать, что шашлыки делать он и сам умеет? И Пала проглатывает обиду, чтобы не показаться трусливым.
Крадется Пала, точно лиса, тело до того напряглось, что мускулы сводит судорогой, сердце трепещет, точно пойманная в силки птица, вот-вот из груди выскочит, волосы дыбом встали, шапка на голове не держится. Напугай его кто-нибудь в этот момент, Пала тут же превратился бы в горстку золы.
Но вот наконец и двор дома Лекса. Из-за густой темноты скотину под навесом не видно, но Пала ясно слышит тяжелые вздохи, сопенье, звук жующих челюстей.
Парса притаился за камнем, напряг слух, вглядывается в темень, за которой скрылся Пала. Страх, огромный страх колотит его, точно лихорадка. Порой у него перехватывает дыхание, ему недостает воздуха. Парса напрягся так, словно готовится сделать выстрел, от которого зависит вся его жизнь.
– Где ты, куда ты пропал, губошлеп! – шепчет он про себя, и каждое мгновенье кажется ему вечностью.
Между тем Пала, помня о наказе Парса, принимается ощупывать в темноте какую-то корову. Та, перепугавшись, выскочила из-под навеса и бросилась бежать. Пала за ней.
Когда Парса различил грузно бегущую по улице корову, а за ней смешно переваливающегося человечка, он в первое мгновенье растерялся. Но потом довольная улыбка растянула его рот до ушей.
– Благодарю тебя, белобородый Уастырджи [23]23
Уастырджи – бог, покровитель мужчин.
[Закрыть], благодарю! – только и нашелся сказать Парса.
II
Парса осторожно вышел из-за укрытия и, оглянувшись по сторонам, увидел в окнах ближайшего дома свет.
– Вот чудо, наверно, в этом доме по ночам не спят! Не быть мне мужчиной, если я не узнаю, в чем тут дело.
Описав большой круг и поравнявшись с тем окном, откуда лился свет, Парса заглянул в щелку.
Глазам его и в самом деле предстало чудо: в тесной маленькой комнате гнали араку две пожилые женщины. Одна из них, одетая во все черное, присела у очага на стульчик, другая, в ярком цветастом платке, примостилась здесь же, оседлав полено. Обе они, опустив головы на колени, предавались безмятежному сну. Вокруг большого медного котла легкими клубами вился дымок и устремлялся к дымоходу, а по узкому желобку в кувшин серебряной струйкой бежала божественная жидкость.
