Текст книги "Антология осетинской прозы"
Автор книги: Коста Хетагуров
Соавторы: Дзахо Гатуев,Максим Цагараев,Анатолий Дзантиев,Сека Гадиев,Мелитон Габулов,Умар Богазов,Чермен Беджызаты,Ашах Токаев,Сергей Марзойты,Илас Арнигон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)
У деда были пронизывающие глаза, взлохмаченные брови и шишковатый нос. Седая борода прикрывала широкую грудь и верхний конец цепочки, протянутой от груди до бокового кармана жилета. По выражению лица было видно, что дед еще не остыл от гнева. А жилет, цепочку и роскошную шляпу, придающую ему вид старого салонного джентльмена, привез, наверное, Роинишвили из Телави. Что же касается часов, да еще с серебряной цепочкой, то в них-то дед никогда не нуждался, во всяком случае не больше, чем в шляпе. Всю свою жизнь время для трудов праведных он определял по солнцу. Да и у отца моего жизнь была не такой уж веселой, чтобы красоваться в черкеске с серебряными газырями и расшитых ноговицах. Я-то хорошо помню сношенные чувяки и выгоревший на солнце бешмет, в которых он ушел на фронт.
Почему я так пристально разглядывал фотографии, которые висели на той же стене с тех пор, как я помнил себя? Может, я догадался, почувствовал тогда, что эта стена, эта комната есть тот последний осколок мира, в котором Бечыр находил убежище от падавшей на него тени войны? И еще: Бечыр смотрел на фотографии так же долго, как я. Лишь потом, вспомнив о своем замысле, он буркнул так, словно остался недоволен и дедом своим и отцом:
– Ишь ты! Смотрят, как бардуаги?! [51]51
Бардуаги – духи, покровители людей в осетинской мифологии.
[Закрыть]
Выглянув из предосторожности в окно, он подошел к сундуку и потянул вверх овальную крышку. Надсадный скрип ржавых петель распорол тишину. Из открытого сундука пахнуло затхлостью – сундук не открывался с тех пор, как отец ушел на фронт. Глядя на серебряные ножны кинжала и сабли, на головки газырей, я вспомнил, как гыцци раньше чистила их, как вывешивала сушить черкеску. Тревожась об их хозяине, гыцци забыла, что клинки кинжала и сабли нужно смазывать салом.
Отодвинув оружие в сторону, Бечыр достал из сундука черную черкеску с газырями, и я снова взглянул на фотографию отца – это была та самая черкеска. Бечыр еще раз посмотрел в окно, а потом с величайшей важностью облачился в черкеску, опоясался ремнем, с серебряными насечками, подвесил кинжал и саблю, надел каракулевую папаху. Я смотрел на брата, и он казался мне сказочным богатырем, могучим и отважным. Тут уж невольно почувствуешь себя малышом.
– Где она его спрятала? – роясь в сундуке, бормотал Бечыр. – Где он может быть?
– Что ты ищешь?
– Увидишь, малыш! – облизнул он пересохшие губы.
Он достал из сундука бордовое женское платье с подвесными рукавами, шитыми золотой нитью, и, увидев маузер в деревянной кобуре и защитного цвета кисет с патронами, я подумал: «Наконец-то Бечыр нашел то, что искал!»
– Как же это отец забыл взять оружие? – вырвалось у меня невольно.
– Да ты что, малыш?! Против Гитлера – с маузером времен гражданской войны? – усмехнулся Бечыр.
Он нажал никелированную кнопочку, открыл крышку деревянной кобуры, вынул маузер с чуть поржавевшим длинным стволом и костяной рукояткой с какими-то надписями, прицелился в верхний угол комнаты, и в ожидании выстрела я с дрожью глядел на спусковой крючок, медленно подававшийся под указательным пальцем Бечыра. Но вместо выстрела раздался сухой щелчок, и, когда Бечыр вложил маузер в кобуру, я понял, что он проделывает это не в первый раз.
– Почистить бы его, малыш. А то вернется отец, а оружие заржавело – неудобно будет.
Глядя на маузер, я забыл о войне, о гыцци, которая могла вернуться в каждую минуту, и о черкеске, украшающей Бечыра. Рядом с маузером блекло и бордовое платье, переходящее из поколения в поколение и надеваемое лишь раз в жизни, и черная черкеска с серебряными газырями: в оружии я видел живое воплощение революции. Легендарный маузер служил правде, а одежда могла использоваться как маска или служить чем-то вроде скакуна, позаимствованного наездником у богатого соседа. Одежда не всегда определяет суть ее владельца, а у маузера и цель одна, и назначение… Так я думал тогда. Интересно, что скажет археолог, найдя через несколько сот лет этот сундук с истлевшей одеждой и заржавевшим оружием? Наверное, он подумает, что бордовое платье с подвесными рукавами и черкеска тонкого сукна принадлежали какой-то богатой семье. Вряд ли он догадается, что вещами этими представители одного поколения пользовались только один раз в жизни. Не узнает он и того, что нарушить этот неписаный закон моего отца уговорил фотограф из Телави Сандро Роинишвили, снявший его в той же черкеске, в которой отец венчался… А вот маузер будет правдивым свидетелем всех желаний и стремлений своего хозяина, и тут уж археолог не ошибется.
Я и тогда думал об этом. И удивляло меня одно: неужели оружие, непользуемое для физического уничтожения человека, послужит через многие века как доказательство истины, а вещи мирного назначения останутся немы и ни о чем не скажут?
– Бечыр, неужели только оружие может нести правду? – спросил я.
Брат удивленно уставился на меня.
– Не всегда, малыш. Оружие скорее всего хранит в себе правду о неправде, – сознавая значительность сказанного, Бечыр замолчал и, прикрыв маузер бордовым платьем, начал шарить по углам сундука. – Куда же она могла его спрятать?
– А я думал, что…
– Брось думать об этом. Истина, скрытая в оружии, не может потягаться с истиной огня, похищенного Прометеем у богов! – Бечыр посмотрел на меня и заключил: – Где гарантия, что этот маузер попал в руки отца прямо с завода? Может, раньше из него стрелял какой-то убийца? Нечего искать истину в вещах, глянь-ка лучше в окно, как бы гыцци не застала нас…
«Что же он ищет? – недоумевал я. – Может, на дне сундука спрятан разобранный «максим»?
– Вот в чем правда! – крикнул вдруг Бечыр.
Я обернулся и увидел у него в руках обыкновенный черный зонт, с которым гыцци выходила в дождливую погоду.
– Ну, и чудак же ты, Бечыр! А я-то думал, что ты нашел пулемет «максим»!
Он снял черкеску, пояс с кинжалом и саблей, закрыл сундук и торопливо проговорил:
– Идем, малыш, здесь уже нечего делать!
Выйдя на балкон, он бросился ловить нашего черного кота Куырна. Кот метнулся по перилам, молниеносно вскарабкался на столб и, усевшись на балке, удивленно вытаращился на Бечыра: дескать, что с тобой, с чего тебе вздумалось за мной гоняться? Бечыр бросил в сторону Куырна веревку с петлей, и, едва кот протянул к ней лапу, петля сразу же захлестнулась. Почуяв беду, Куырна взвыл как бешеный.
Вручив мне кота, Бечыр с зонтом под мышкой метнулся вниз по лестнице. Свернув за угол дома, он внимательно осмотрел неоштукатуренную каменную стену. Потом взял у меня Куырна, посадил его за пазуху и, цепляясь за выступающие грани камней, полез вверх. Смотреть на это было очень смешно. Бечыр, карабкающийся по стене, и мяукающий кот у него за пазухой! Наконец, Бечыр схватился за карниз и обернулся ко мне:
– Полезай за мной, малыш!
Когда я взглянул на землю с крыши двухэтажного дома, голова у меня закружилась, и мне пришлось опуститься на черепицу, поросшую мягким зеленым мхом. У Бечыра дрожали руки, но в глазах вспыхивали те же искры, что и прежде, когда он доставал из сундука черкеску и все прочее. Он опять сунул мне кота, а сам достал из кармана веревку. Один конец ее он привязал к изогнутой ручке зонта, а другим перепоясал отчаянно сопротивляющегося Куырна. Царапины на руках Бечыра сочились кровью, рубашка была изорвана в лохмотья, но он не обращал внимания ни на кровь, ни на оголившийся живот. И руки у него дрожали не от страха: он просто хотел успеть до возвращения гыцци и очень волновался.
Закончив приготовления, он поднял зонт с привязанным к нему котом и сбросил их с крыши.
– Счастливого пути, Куырна!
Это было чудо. Четвероногий парашютист, оглашая окрестности душераздирающими воплями плавно спускался вниз. Бечыр забыл о гыцци и ее сундуке, об оружии, оставшемся без хозяина, о малолетнем почтальоне Иласе, носившем ужасы войны в своей черной кирзовой сумке. Я не видел Бечыра таким с тех пор, как они с соседским мальчишкой Тотрадзом скакали нагишом на неоседланных конях. Бечыр хохотал и прыгал по крыше, как цирковая обезьяна.
– Молодец, Куырна! Вот это парашютист! За проявленный героизм награждаю тебя чашкой молока!
Парашютист мягко приземлился, черный зонт улегся рядом с ним, как летучая мышь с растопыренными крыльями.
– И Чкалов не сразу пересек Северный полюс, малыш! – прыгал вокруг меня Бечыр.
Я тоже радовался и смеялся, потому что знал: в эту минуту он забыл обо всем, кроме игры.
Через несколько дней он прыгнул с крыши с двумя зонтами. Но у него получилось не так ладно, как у Куырна. Как только Бечыр бросился вниз, спицы на обоих зонтах треснули, парашютист грохнулся об землю и долго еще потирал синяки и шишки.
Вот тебе и Валерий Чкалов!
3
Все могло надоесть Бечыру – игра в прятки или, скажем, скачки на неоседланном коне, – но привязанность его к дедушке Кудзи была постоянной. Кудзи часами мог рассказывать о народных героях – Чермене Тлаттаты и Хазби Алыккаты, Кудзи, Дзутты и Татаркане Томайты, – и Бечыр, затаив дыхание, слушал его. Потом он играл со сверстниками в этих героев, и на деревенских улицах разыгрывались драматические сцены. Сказки же об одноглазом уаиге [52]52
Уаиг – великан, циклоп.
[Закрыть]Бечыр мог слушать без конца. Он не отходил от дедушки Кудзи до тех пор, пока старик не отсылал его домой: иди, мол, мать тебя будет искать по всей деревне. Бечыр вставал поникший, но с порога оборачивался и спрашивал: «А завтра… завтра приходить нам?» Дедушка Кудзи отвечал с улыбкой: «Приходите, приходите. Сказка такое сокровище, которое можно найти только в детстве. У взрослых не то зрение, чтобы различить все переливы ее цветов и оттенков».
Наверное, я различал эти цвета и оттенки, потому что впечатление от услышанного не покидало меня даже во сне. Проснувшись утром, я первым делом вспоминал вчерашнюю сказку. Растолкав лежавшего рядом Бечыра, я начинал рассказывать ее, но он сразу же прерывал меня: «Прикуси язык, малыш! Во-первых, ты рассказываешь не так, как дедушка Кудзи, а во-вторых, рассказывать сказку днем все равно, что потерять штаны! Хочешь идти в школу без штанов?»
Бывает, человек смотрит на небо и не может оторвать от него глаз – оно кажется ему выше и ярче обычного. Или, скажем, живет он в доме, окна которого выходят к горам, и каждое утро горы предстают перед человеком во всем своем дремучем величии. Но однажды это ежедневное зрелище вдруг зачаровывает человека, и он смотрит на снежную белизну вершин, как на некую святыню. Выходит, что взгляд наш не всегда может уловить суть вещей, а бывает, что мы и сами оказываемся беспомощными перед величием сути и не можем собрать воедино ее составные черты… Так вот и получилось у нас с дедушкой Кудзи. Откуда мы могли знать, что у него хранится где-то фандыр [53]53
Фандыр – музыкальный инструмент.
[Закрыть]и мы услышим песню, которая откроет нам душевное величие старика…
Был тихий вечер, и сверчки за каменной оградой стрекотали так, будто войны не было и в помине и почтальон Илас не просовывал «черные бумаги» в щели ворот. Звездное небо пало ничком на деревню, за оврагом, на могучих грабах квакали древесные лягушки, редкий лай собак отскакивал эхом от горных склонов за рекой Саукаба. Бечыр, как всегда, шел впереди, я – следом, а в деревянном домике, спрятавшемся среди вишневых и сливовых деревьев, нас ждал дедушка Кудзи.
Поднявшись на крыльцо и открыв дверь, Бечыр удивленно остановился и приложил палец к губам. Но предупреждение его было напрасно, потому что я и сам уже услышал доносившиеся из глубины дома звуки фандыра и негромкое хрипловатое пение. Это была песня о Таймуразе Кодзырты, слышанная нами тысячу раз, но дедушка Кудзи пел ее так, что она звучала словно впервые. Он вложил собственную боль в трагический лад песни, и тем самым еще больше возвысил героический дух Таймураза Кодзырты.
Сгорбившись, старик сидел на низкой треногой скамейке. Струны из тугих воловьих жил ровно гудели под его пальцами. Фандыр лежал на коленях Кудзи, и в такт мелодии старик подталкивал его грудью.
Меч ее не сечет,
И пуля не пробивает.
В узком ущелье
Пули кабардинских князей
Градом летели на меня, дзыцца…
Голос дедушки Кудзи то срывался, то взлетал ввысь. Я ничего не знал о его прошлой жизни, но чувствовал, что он поет не только о Таймуразе, но и о себе самом.
Ой, Кодзырта, своего рябого быка,
Которого не разрешили мне
Поменять на оружие,
Теперь заколите для поминок…
Мы с Бечыром застыли в дверях как заколдованные. Лицо старика было скрыто от нас, но, казалось, мы видели, как по его морщинистым скулам стекут слезы. Потом фандыр заглох, и сперлось дыхание Кудзи.
Я бы этим оружием
Наделал бед князьям.
Заклинаю тебя, гыцци,
Не горюй по мне…
Заметив нас, старик умолк и перестал играть. Потом провел шапкой по лицу, медленно сдвинул ее на глаза и, отложив фандыр, улыбнулся.
– Пришли, мальчики мои? – проговорил он хрипло.
Мерцала коптилка, плясали тени на стене. Кудзи поглаживал нас и не знал, что сказать. Бечыр стал перед ним на колени и прошептал умоляюще:
– Сыграй еще, дедушка.
Кудзи покачал головой и протянул ему фандыр.
– Не-е-ет, сынок! Теперь ты на нем будешь играть.
Это растянутое «не-е-ет» прозвучало в тихой комнате, как горькое рыдание. Что-то оборвалось у меня внутри. В тишине слышалось частое дыхание Бечыра и однообразное кваканье далеких лягушек..
– Как же это, дедушка? Как я буду на нем играть? – выговорил, наконец, Бечыр.
– Играй так, сынок, как играл на нем… его прежний хозяин, – сказал дедушка Кудзи.
– Жалко фандыра, – бормотал Бечыр. – Я же не умею играть…
– Жалко было, когда он лежал там… забытый всеми. Возьми и береги его.
– Хорошо, дедушка… Раз так, я пойду. – Бечыр растерянно топтался перед стариком, – Пойду я, дедушка, – повторил он и, прижав фандыр к груди, двинулся к выходу.
Через некоторое время я узнал, что хозяином фандыра был сын дедушки Кудзи, Сослан, замученный белогвардейцами на глазах у связанного отца.
4
Бечыр берег фандыр как зеницу ока. Еще недавно прыгавший на зонтах с крыши нашего дома, он как-то сразу переменился, стал взрослее и строже. Песня старика потрясла его до глубины души, и я чувствовал, что ему нужен кто-то рядом, человек, с которым можно быть откровенным до конца. Я, конечно, для этой роли не подходил – меня он по-прежнему, величал «малышом».
А мне, что ни ночь, снился раненный кабардинскими князьями Таймураз Кодзырты. Всякий раз, когда я поспевал ему на подмогу, оказывалось, что это не Таймураз, а мой брат Бечыр. Я убивался от горя, а он меня успокаивал: «Не бойся, малыш, и ничего не говори гыцци и дедушке Кудзи. А с этой раной, нанесенной мне коварными князьми, я справлюсь с помощью подаренного мне фандыра. Иди, малыш, и будь спокоен». Я стоял над ним и почему-то не мог согнуться, чтобы перевязать его зияющую рану. «Чтобы справиться с князьями, нужен не фандыр, а оружие, которое тебе не разрешили выменять на рябого быка!» – кричал я во весь голос. «Нет, малыш, ты не прав! Фандыр дедушки Кудзи в сто раз сильнее любого оружия! В сто раз сильнее! В сто раз!»
Как-то среди ночи, стараясь не разбудить меня, Бечыр осторожно вылез из-под одеяла и на цыпочках подошел к кровати гыцци. Тихонько мурлыкал лежавший у меня в ногах черный кот Куырна, где-то за рекой Саукаба ухал филин, трещал в темном углу одинокий сверчок.
– Гыцци!
Шепот Бечыра звучал в ночи, как треск сухих сучьев. Вернее, как шуршание пергамента, сминаемого в кулаке. Странный был голос, я почти не узнавал его.
– Что с тобой, сынок? – шепотом отозвалась гыцци. Она провела шершавой ладонью по курчавым волосам и загорелому лицу Бечыра. Он тяжело дышал, комок, застрявший в горле, не давал ему говорить. Шепот перешел в хрип.
– Гыцци, я не знал, что такие люди, как дедушка Кудзи, могут плакать.
Гыцци молчала. Умолк и сверчок. В комнате стало совсем тихо.
– Он не плакал… Он пел, – замычал я в темноте.
Никто мне не ответил, но я чувствовал, как дрожит Бечыр.
– Эх ты, малыш, – произнес он наконец. – Не можешь отличить песню от рыданий мужчины. Если это была песня, то что же такое плач?
Послышался шорох одеяла, и гыцци поднялась с постели.
– Что за черный день настал для моего очага? – проворчала она, зажгла свечку, и я увидел в мерцающем свете трепещущую фигуру матери и Бечыра, стоявшего у ее кровати.
– Гыцци, ты видела когда-нибудь, чтобы дедушка Кудзи плакал? – голос Бечыра дрожал, как огонек свечи.
– Нет, сынок…
– Какая же сила нужна, чтобы запереть свое горе в сундук и двадцать лет никому не показывать!
– Это могут только люди вроде нашего старика.
– Двадцать лет он молчал, а теперь вот открыл свое горе мне и малышу, гыцци.
– Значит, он считает вас взрослыми, сынок.
– Горе, идущее оттуда, – Бечыр показал рукой куда-то вдаль, – к дедушке Кудзи пришло раньше, чем к другим, гыцци. На двадцать лет раньше.
– Да, сынок. Ему никто не приносил «черную бумагу». Он видел это собственными глазами… Он потому и молчит, сынок, что сейчас больно всем.
Бечыр снял со стены фандыр и поднес его к свече.
– Гыцци! Две вещи были у дедушки Кудзи – фандыр и песня. Он хранил их целых двадцать лет, а теперь подарил нам с малышом.
– Такой подарок нужно беречь, сынок.
– Будем беречь, гыцци!
Всю ночь Бечыр лежал с открытыми глазами, и я чувствовал, как подрагивали его длинные ресницы. На заре я уснул наконец, но тут мне опять приснился Таймураз Кодзырты с его раной, и я снова проснулся, теперь уже от страха.
Что-то случилось с Бечыром. Он перестал выходить на улицу и целыми днями сидел с фандыром на коленях. Играть он не умел, и кроме нескладного бренчания ничего у него не получалось. Но песня дедушки Кудзи и его наказ не давали ему покоя. Однажды Бечыр даже попробовал спеть под фандыр, но и тут ничего не получилось. «Как ты не понимаешь, малыш, что мне стыдно перед дедушкой Кудзи!» – закричал он, но я так и не понял, почему это ему должно быть стыдно.
Наконец, он научился играть. Пальцы ожили, стали послушными, ловкими, и я уже не знал, кем все-таки станет Бечыр – летчиком или музыкантом.
Меня радовало приятное гудение фандыра. Прислушивалась и гыцци, но она догадывалась, что за этой музыкой ее сын таит что-то очень важное.
– Отдохни, сынок, и фандыру дай отдохнуть, – умоляла она, тревожась, но Бечыр все пел и пел героическую песню о Таймуразе Кодзырты.
5
Дни ползли друг за другом, с начала войны прошло уже много времени.
Деревенские парни один за другим уходили на фронт. Ушел и соседский мальчишка Тотрадз, который всего на полтора года был старше Бечыра. Деревня опустела, затихла, и если где-нибудь слышался смех, то причиной веселья могло быть только одно: почтальон Илас принес кому-то треугольное письмо с фронта.
Во мне и поныне живет страх перед облезлой кирзовой сумкой Иласа. Как только он показывался на краю деревни, люди прятались за воротами и оградами и, замерев, следили за мальчишкой, носившем с собой ужас войны.
– Сейчас во всем мире нет человека страшнее, чем почтальон Илас, – сказал как-то Бечыр.
Я удивленно вытаращился на Бечыра. Меня поразила сама мысль о том, что этот маленький, печальный Илас может показаться кому-то страшным.
– Что плохого он тебе сделал? – упрекнул я брата.
– Малыш, разве я назвал Иласа «плохим»? Я сказал: сейчас во всем мире нет страшнее человека, чем почтальон Илас.
– Разве между «плохим» и «страшным» есть разница?
– Есть, малыш. Быть страшным Иласа заставляет война… Если не веришь, посмотри собственными глазами, – он сунул мне какую-то бумагу.
Как только я развернул ее и увидел черную кайму, в глазах у меня потемнело, под ногами дрогнула земля. Буквы смешались, как муравьи в муравейнике, и я смог разобрать только слово «погиб».
– Бечыр! Бечыр! Бечыр! – я ничего не мог выговорить, кроме имени брата.
– Не надо, малыш. Только не плачь.
– Ведь Тотрадз же… совсем недавно ушел!
– Не смей плакать!
– Ведь вы вчера еще скакали с ним на неоседланных конях!
– Не плачь, малыш!
– Откуда оно у тебя?
– У Иласа взял.
Так вот зачем он каждый день ходил встречать Иласа!
Бечыр побледнел, губы его дрожали. Одну за другой он вытаскивал из кармана «черные бумаги» и давал их мне. Он смотрел, прищурившись, в ясную синеву неба, словно пытался различить в нем души погибших… Родной наш дядя, шутник и балагур Баграт. Сын старого плугаря Бика – тихоня Гиуарги. Сыновья вдовы Терезы – Авксентий и Иуане. Средний сын Беджа Теблойты – богатырь Архип. Наш деревенский пастух сирота Нестор Джергаты. И… наша с Бечыром неутихающая боль – Тотрадз… Бумаги жгли мне ладони, и я вернул их Бечыру.
– Надо раздать их матерям.
– Ты что, свихнулся, малыш? Раздать мог и сам Илас, но он таскал этот груз в своей сумке целый месяц.
– А что с ними делать, Бечыр?
– Спрячем до конца войны.
– А матери будут ждать?
– Пусть ждут. Так лучше, малыш. Причитания семи матерей страшнее самой войны, а сейчас нужно воевать.
– Их семь, Бечыр?
– Да, семь… Хотя нет, не семь. – Он выбрал среди бумаг похоронную на Нестора Джергаты и прохрипел: – Это некому отдать, малыш! У Нестора Джергаты никого нет! У Нестора Джергаты нет даже матери, малыш!
У меня пересохло во рту, я слова не мог вымолвить, не то сказал бы Бечыру, что он сильнее дедушки Кудзи, что они с Иласом сильнее всех на свете, раз взялись нести в своих сердцах горе всей деревни.
Перед глазами моими стоял Тотрадз. В залатанной рубашке, в стоптанных чувяках. Вот он прыгает с дерева в ледяную воду Саукаба, вот скачет верхом на неоседланном коне. Рассудок мой не мог принять того, что Тотрадза уже не было в живых и он не крикнет с улицы Бечыру: «Эй, сын Деденага Арахдзау [56]56
Арахдзау – герой нартского эпоса.
[Закрыть], выходи и покажи свое лицо, если ты не трус!» И не услышу я больше шуток дяди Баграта, и вокруг образуется черная пустота…
– А если Илас зайдет с такой бумагой… в наш двор? – буркнул Бечыр.
Кровь застыла у меня в жилах.
– Замолчи, ты! – заорал я.
– Я-то буду молчать, малыш. Илас тоже будет держать язык за зубами. А вот ты…
Бечыр боялся за меня. Он все ходил вокруг да около, но я уже готов был ко всему. И он показал мне наконец «черную бумагу», адресованную гыцци. Солнце померкло в небе, наступила тьма. Бечыр, как слепой, бежал по кукурузному полю, и под ногами его трещали, ломаясь, стебли. Впервые в жизни я видел Бечыра плачущим.
– Это им не пройдет даром! Это им не пройдет даром! – рыдал он.
Я гнался за ним, но зачем? Спроси меня сейчас – не отвечу.
Всю ночь в моих вискам стучало: «Это им не пройдет даром!» Бечыр лежал рядом со мной и сдерживал дыхание, боясь, что из горла его вместе с выдохом вырвется стон. Я изо всех сил притворялся спящим. В другом конце комнаты спала гыцци. Ей тоже было тревожно, и она вскрикивала во сне, что-то шептала. Утром мне жалко было смотреть на нее. Она ходила за Бечыром и все спрашивала его со страхом и надеждой.
– Сынок, ты не видел Иласа?
От одного упоминания этого имени меня пробрала дрожь, и я чуть было не крикнул Бечыру: «Отдай бумагу гыцци!» Но в тот же миг я вспомнил сироту Нестора Джергаты, и крик застрял в моем горле: «Прав Бечыр. Если уж дело на то пошло, то кому отдать похоронку Нестора Джергаты?»
Я не находил себе места, а Бечыр как ни в чем не бывало развел в очаге огонь, поставил на треножник кастрюлю со вчерашней кизиловой похлебкой и стал сосредоточенно набивать свои чувяки мягким сеном. Почувствовав спиной взгляд гыцци, он даже тихонько запел. Гыцци улыбнулась, но я-то знал, во что обходилась Бечыру песня. Я задыхался, и спасти меня могло лишь одно: тот безудержный детский плач, когда весь мир виноват перед тобой и ты во весь голос оплакиваешь себя. Я не мог смотреть на гыцци. Нужно было уйти из дома, иначе недолго было и разрыдаться, выдать тайну. Я схватил свою школьную сумку и молнией метнулся во двор. Меня настиг голос Бечыра:
– Малыш, ты чего так рано? – голос был такой удивленный, словно Бечыр не знал, почему я так рано выскочил из дома.
6
Бечыра не было весь день, а вечером он явился хмурый как туча.
– Был у военного комиссара, – проговорил он нехотя.
Я давно ждал этой минуты. Страшно даже подумать, каких бед может натворить лавина, сорвавшаяся с горы, но во сто крат страшнее видеть это собственными глазами и сознавать свое бессилие. Тяжкое дыхание войны коснулось меня, когда Илас принес в деревню первую похоронку. Но настоящий ужас я ощутил, когда на «черных бумагах» отца и Тотрадза прочитал слово «погиб». Однако в тот момент между мной и войной стоял Бечыр. Теперь же она подступает ко мне вплотную. Мысль эта показалась мне настолько жуткой, что я закричал, не сдержавшись:
– Бечыр! Не надо! Не оставляй меня одного!
– Ну, что ты, малыш? Ты же мужчина!
– Бечыр, родной, не уходи! Тебе еще не надо!
– Надо, малыш. За Тотрадза, за дядю Баграта, за Нестора Джергаты, которого кроме деревни и оплакать некому! Эх, ты, малыш! Не зря же дедушка Кудзи подарил нам фандыр и песню!
– Тебя не возьмут! Ты еще маленький!
– Он и не взял меня. Так что успокойся, малыш.
– Кто тебя не взял?
– Да тот, безрукий комиссар.
– Комиссар? Ты сам разговаривал с ним?
– Разговаривал, малыш, но какой прок? Я с ним серьезно, а он хохочет. «Чего вы смеетесь?» – хотел я спросить его, но он, видно, и сам заметил мою обиду. «Слушаю, – говорит, – товарищ Бечыр, докладывай!» Не знаю, что со мной случилось, но я и в самом деле залепетал, как мальчишка. Я лепечу, а он улыбается. Тогда я разозлился и сказал: «Товарищ комиссар, в нашей деревне нет двора, из которого не ушел бы хоть один мужчина, а из некоторых и по два, и по три… А гыцци, – говорю, – разве хуже других?» Говорю, а сам смотрю на него с презрением: чем в бумагах копаться, думаю, шел бы на фронт воевать! А он будто мысли мои читает – улыбается себе и улыбается…
Все дороги вели Бечыра в военкомат, но я не думал, что это случится так скоро.
– …Тут он встал, и я увидел пустой рукав, засунутый за пояс. Мне стало так стыдно, что я опять залепетал какую-то ерунду. Потом пришел в себя и повторил: «Моя гыцци не хуже других».
– А он что сказал?
– Да, говорит, твоя гыцци не хуже других, и она уже отдала фронту главу своей семьи.
– Значит, он пока не знает… о «черных бумагах»?
– Он спрашивал меня о гыцци.
– А откуда он знает о гыцци?
– Он знает обо всех детях, о матерях и женах фронтовиков. Ему известно и то, что от отца уже долгое время нет писем, – тут голос Бечыра задрожал. – «Ничего, – говорит, – не надо забывать, что на поле боя у солдата не всегда есть возможность писать. Впрочем, – говорит, – ты мужчина и тебе нечего объяснять суть военных дел! Успокой, – говорит, – мать и скажи ей, что не грех иногда перечитать и старые письма…»
– Перечитать старые письма? Бечыр, почему мы до сих пор не подумали об этом?
– Я-то подумал, малыш, но мне жаль гыцци. Она такая наивная и доверчивая…
– Если бы у Нестора Джергаты была такая мама! Я бы сам написал письма и читал ей, будто они Нестором написаны.
– Ты прав, малыш! Святая ложь для матери почти что правда… Наверное, и комиссар был прав. «Ты, – говорит, – товарищ Бечыр, видать, храбрый мальчик, но до призыва тебе еще далеко. На фронтах положение у нас трудное, но не такое, чтобы мальчишек под винтовку ставить».
– Правда, Бечыр! Тебе еще и семнадцати нет!
– Да, малыш, но есть неписаный закон, по которому идущий вслед берет оружие павшего. Так нас учил дедушка Кудзи. А теперь ответь: кто возьмет оружие отца, если не я?
– Так ты и сказал комиссару?
– Так, малыш, но он все равно судил и рядил по-своему. «И в тылу, – говорит, – нужна не меньшая храбрость». Будто я и сам не знаю! Ждать каждую минуту почтальона и видеть в глазах женщин страх не легче, чем сидеть в окопе! Но я ведь не мог сказать, что у меня уже нет сил таскать эти «черные бумаги»! – он вынул из кармана пачку похоронок и поднял над собой как знамя. – Я не признался этому безрукому комиссару, что не могу больше слышать причитания матерей и хочу уйти туда, где кроме страха есть еще и возмездие…
Он упал на землю и стал бить по ней кулаками. Глядя на Бечыра, я понял, что он больше не сможет притворяться беззаботным весельчаком, наигранному спокойствию его пришел конец.
– Ты, говорит, еще мальчишка! – кричал во весь голос Бечыр. – Пусть будет по-вашему, товарищ комиссар! Пусть я мальчишка, но разве Илас не мальчишка? Разве Тотрадз не мальчишка?! Что сказать его матери, как ее успокоить? А Нестор Джергаты что, не мальчишка?! Где они, Нестор и Тотрадз? Может, вы скажете, товарищ комиссар, что они в дальнем конце деревни играют в чижика, а? Где отец и дядя Баграт? Кто заставит фашистов платить собственной кровью за их кровь?
Я представил себе бесконечную дорогу, уводящую Бечыра от нас с гыцци, и мысленно проводил его, и смотрел вслед до тех пор, пока он не превратился в едва различимую точку. Испугавшись, я тут же возвратил его назад.
– А как же гыцци? – спросил я дрожащим голосом.
– Ты уже мужчина, малыш. Ты должен присматривать и за гыцци, и за дедушкой Кудзи.
– Как же я буду встречать Иласа? Я боюсь его черной сумки!
Бечыр подошел ко мне и обнял за плечи.
– Не надо встречать Иласа, малыш. Он знает все.
– Бечыр, мы с гыцци будем ждать тебя на краю деревни. Если Саукаба разольется, Сао перевезет тебя на наш берег.
– Хорошо, малыш. Я скоро вернусь, и мы поставим памятники Тотрадзу и сироте Нестору, – он закрыл лицо руками и заплакал.
Я гладил его курчавую голову и молчал. Потом Бечыр протянул мне истрепанную пачку похоронок и сухо произнес:
– Что бы ни случилось, никому их не показывай до конца войны. И ни слова гыцци! А дорогу на фронт я отыщу и без комиссара!
…Утром я нашел на подоконнике записку:
«Гыцци и Дзамбол! (Слава богу, впервые он обратился ко мне по имени!) Не пугайтесь, я ухожу туда, где сейчас все лучшие мужчины нашей деревни. Бечыр».
Эх, Бечыр, Бечыр! Как же ты оставил меня одного? Неужели ты думаешь, что и я не хочу быть там, где сейчас лучшие мужчины нашей деревни? Зачем ты ушел, ведь гыцци говорит, что у тебя молоко еще на губах не обсохло! Видишь, куда повели тебя думы о Чкалове, Робинзоне Крузо, нартовском Сослане [57]57
Сослан – герой осетинского нартского эпоса.
[Закрыть]и фандыре дедушки Кудзи?
Я бросился искать фандыр, но его не было. Он вместе с хозяином ушел на фронт.
7
Примерно через месяц после этого в наш дом как сумасшедший ворвался почтальон Илас. Он размахивал треугольным письмом.
– Тетя Нанион! Тетя Нанион! Я принес письмо от Бечыра!
Гыцци бросилась навстречу Иласу и обняла его вместе с письмам.
– Илас, мой мальчик! Да наградит тебя бог долгой жизнью и радостью! – читать она не умела, но узнать курчавый почерк Бечыра было нетрудно. Она передала письмо мне: – Читай медленно, чтобы я услышала его голос.
«Гыцци и Дзамбол! Пишу вам из Одессы. Я очень спешу, гыцци, но должен написать, чтобы ты хоть что-то знала о своем непослушном сыне. Гыцци, прости меня за все. Я не мог иначе. Мне было страшно жить. Я стал бояться твоего взгляда и появления Иласа, который прятался от людей так же, как люди прятались от него. Я не мог, гыцци, я сдался и ушел туда, где нет места страху. На передовую меня пока не пускают, и я вынужден есть солдатский паек даром. Здесь почти как в тылу. Придет время, Гитлер ответит за все… Гыцци, еще раз прости меня. Передайте дедушке Кудзи, что его фандыр здесь, в окопах, что вместе с ним воюют его хозяева, живые и неживые. Привет всем. Ваш Бечыр».
Коротка радость, но и горе должно быть коротким. Открой ему дверь настежь, и оно раздавит, растопчет тебя. Отняла у тебя война правую руку, как у комиссара? Отняла у тебя сына, как отняла Тотрадза и сироту Нестора? Все равно ты должен терпеть боль молча, иначе от твоих стенаний удвоится боль других. Так учил меня Бечыр. Это доказал своей жизнью дедушка Кудзи. А теперь я сам повторяю это гыцци, перечитывая ей старые письма Бечыра. Повторяю, чтобы она не выглядывала ежеминутно в окно и не спрашивала: «Где Илас? Ты не видел его? Почему до сих пор нет письма от Бечыра?»
