Текст книги "Антология осетинской прозы"
Автор книги: Коста Хетагуров
Соавторы: Дзахо Гатуев,Максим Цагараев,Анатолий Дзантиев,Сека Гадиев,Мелитон Габулов,Умар Богазов,Чермен Беджызаты,Ашах Токаев,Сергей Марзойты,Илас Арнигон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)
Ни одна пирушка в нашем ауле от него не ускользнет. Да и сами хозяева, в доме которых происходит пир, не пожелают отсутствия Данела, потому что он отличный распорядитель танцев и сам отличный танцор. Танцы почти всегда открывает Данел. При этом, подхватив любую девицу под мышку, он старается изумить толпу каким-нибудь нововведением в танцах. С девицами же Данел обходится, как брат с сестрами, и девицы только одного его не дичатся, только с ним одним свободно говорят, от других же парней конфузятся и бегают.
Девицы ничуть не сердятся на Данела за то, что он отпускает им неприличные остроты весьма плоского свойства; похихикивают под своими длинными рукавами рубах и только. Другие же парни не настолько смелы, чтобы шутить с девицами, да и вообще странная у нас натянутость в отношениях между девицами и парнями! Девицы даже как бы стыдятся показывать парням свои лица…
Данел не только душа молодого общества нашего аула, но его и в других аулах знают. Будь в ауле за пятьдесят верст пирушка, он и туда поспешит, если только есть возможность поспеть; и в другом ауле его примут с удовольствием; там, как и в нашем ауле, он будет распоряжаться играми и будет веселить честную компанию, за что поест и попьет, может быть, слаще всех. Для него нет определенного постоянного местопребывания, хотя у него есть своя собственная сакля. Но что за сакля? Она похожа на сказочную избушку на курьих ножках. Стоит эта сакля особняком, почти на самой середине улицы, без всяких пристроек и забора. В ней живет престарелая мать Данела, потерявшая всякую надежду на помощь со стороны сына…
– Оуй, послушайте, люди! Ночью умер Караксе, оу-у-уй! – так кричал нынче чуть свет Маци, крикун нашего аула, с вершины холма.
– Вот тебе на! – сказал я, проснувшись от этого громогласного крика нашего «фидиога» (крикуна), – умер мой родственник… Впрочем, он был уже стар, да к тому же долго болел… Нужно идти «мардма» (то есть посетить семейство несчастного и посетовать).
Встал, оделся и умылся. Вышел.
По улице толпами шли мужчины и женщины. Мужчины все были вооружены длинными палками. Назначение этих палок то, чтобы на них опираться, так как мужчинам приходится много стоять. В прежнее же время этими палками сердобольные родственники умершего колотили себя по голове до крови и даже до ошеломления.
Женщины были наряжены в лучшие платья и шли, сторонясь мужчин. Когда я вышел со двора, со мною поравнялся Хатацко. Мы присоединились к толпе мужчин и скоро подошли ко двору, где был умерший.
Вдоль плетня стояли мужчины, опершись на свои длинные палки, и смотрели грустно в землю. Мы остановились на почтительном расстоянии от той сакли, где лежал мертвый, и, как требовала церемония, стали, как вкопанные, в ряд, печально понурив головы. Мулла, стоявший у плетня с другими мужчинами, произнес протяжно: «Фа-а-ати-ха!» – и все присутствовавшие сделали «дуа», то есть прочли молитву за упокой, держа ладони вверх, и потом провели руками по лицу.
По окончании дуа мы все не двигались с места до тех пор, пока к нам не подошел родственник умершего и не сказал:
– Да поможет вам бог! Не печальтесь! Что же делать? Богу угодно было взять его – и взял.
На это некоторые из нас ответили печальным тоном:
– Да ниспошлет на вас бог лучшие блага и даст он вам другое утешение.
Сказав это, мы молча присоединились к толпе мужчин, ставших вдоль плетня. За нами шла другая толпа мужчин, которая с тою же церемонией присоединилась к нам. Женщины нашего аула молча, с поникшими головами проходили в саклю, где лежал мертвый, и оплакивали его. Из сакли я слышал отрывчатые фразы плакальщицы:
– Мой день… мое солнышко… тебя ожидают гости, но ты ничего не говоришь… твоя семья осиротела… Что будут делать твои дети, о мой день!
За этим раздавался глухой плач. Посетители приходили беспрестанно. Были между ними и из других аулов, что можно было узнать по вооружению. Их, вероятно, об этом известил «карганаг» [5]5
Обыкновенно по смерти кого-нибудь посылается « карганаг» – вестник, на хорошей лошади, чтобы он известил родных и знакомых. (Прим. автора.)
[Закрыть].
Посетители из чужих аулов приезжали верхом, с лошадей слезали за аулом и оттуда шли пешком до места несчастья. Мулла, приглашенный из чеченского аула, читал под навесом монотонным голосом коран, положенный на подушку. Уже часов двенадцать. Вон и «цырт» [6]6
Цырт – надмогильный столб. Его привозят иногда до кончины больного. Он бывает всегда дубовый, как и могильные доски, которыми тело закрывается от земляной могильной насыпи. (Прим. автора.)
[Закрыть]привезли. Мужчины идут к речке, чтобы, взять «абдаз» [7]7
Абдаз – омовение. Перед совершением молитвы моют руки, ноги, уши, рот, нос. (Прим. автора.)
[Закрыть]. Солнце неумолимо жжет своими полуденными лучами, а мы все стоим молча. Посетители приходят и уходят. Вот приблизилось около десяти женщин. Это «марцыгой» [8]8
Марцыгой – женщины из другого аула, идущие оплакивать мертвого. Часто между ними бывают и такие женщины, которые не знают вовсе ни самого умершего, ни его родственников. Женщины с большой охотой отправляются на марцыгой. Тут им предстоит случай поболтать и посплетничать с другими женщинами, до чего они большие охотницы. Всю дорогу марцыгой идет пешком, что означает большое соболезнование по умершему. (Прим. автора.)
[Закрыть]из соседнего аула, арба поодаль следует за ними. Они медленно выступают впереди, опустив печально головы: лица у всех закрыты платками, вероятно, из скромности перед мужчинами, которые, однако, на них и не смотрят, а погружены в какое-то оцепенение. У каждой из этих женщин на поясе висит белый платок («цасты калмарзан» – глазной платок для утирания слез во время оплакивания мертвого). Это обыкновенная принадлежность всякой женщины, которая ходит на марцыгой. Вот они остановились на довольно почтительном расстоянии от ворот и размещаются в две шеренги, причем женщины постарше летами становятся в первую, женщины помоложе – во вторую шеренгу. Вперед выдвигается одна старушка, одетая в короткий красный бешмет. Она опускает с головы верхний платок на плечи, некоторые женщины, постарее летами, следуют ее примеру; потом все они засучивают рукава (все это делается при глубоком молчании) и двигаются едва заметным шагом. Старушка начинает голосить:
– Что я буду делать?!
Остальные женщины производят какой-то неопределенный звук. Его можно уподобить звуку, издаваемому индюком, когда он, распустив широко хвост и крылья, вертится около своей самки.
– О несчастный! Что ты теперь намерен делать? – обращается она к сыну умершего, который все это время стоял у ворот, опершись на свою палку. – Что мы будем делать, когда мы лишились лучшего в семье, о ма бон!
Остальные женщины издают все тот же неопределенный звук:
– Э-эхе-хе! – рыдает двадцатипятилетний сын: – О ма бон!
– Что мы будем делать, когда наше солнце померкло? – продолжает старушка.
Между тем женщины, оплакивавшие мертвого в сакле, вышли на крыльцо и стали с засученными рукавами вдоль стены, под навесом крыльца. Старушка замолчала. Вдруг она издает надтреснутым голосом отчаянный крик «дадай!» и со всего размаху ударяет себя сжатыми кулаками по лицу. Шеренги следуют ее примеру, но они бьют себя не кулаками, а ладонями.
– Ма бон! – раздается с крыльца, где женщины бьют себя также по лицу.
Когда руки марцыгоя опускаются, женщины, стоящие у крыльца, одновременно поднимают руки и шлепают себя по лицам с криком: «Дадай!» Марцыгой таким образом подвигается вперед: женщины же, стоящие у крыльца в шеренге, остаются на одном месте, обративши лица к марцыгою. Вот старушка покачнулась: мне показалось, что кровь течет по лицу ее от усиленных ударов. Две женщины поддерживают ее, и она, в бессознательном состоянии ударяя себя по лицу, но уже слабее, продолжает предводительствовать шеренгами [9]9
Я узнал, что эта старушка была сестра умершего, поэтому не удивительно, что она обнаружила такое сильное соболезнование по умершему. (Прим. автора.)
[Закрыть]. Наконец, вся процессия скрывается в сакле, где лежит мертвое тело, и оплакивание продолжается.
Скучно смотреть на эти неподвижные, словно восковые лица мужчин. Отсутствие разговора, а тем более смеха, наводят на посетителя сонливое состояние; изредка только это глубокое молчание прерывается муллою, который каждый раз при новых посетителях произносит свое протяжное «Фа-а-ти-ха!..»
Наконец выносят тело умершего, положенное на плетенке; под телом, обернутым в белый саван, лежит тюфяк, а под головою – подушка. Женщины становятся в ряд. Четверо мужчин выступают вперед, неся тело на плечах.
Процессия двигается так: впереди тело, за ним все мужчины и на некотором расстоянии толпа женщин, среди которой раздается плач. Процессия идет скорым шагом.
Вот и кладбище. Около свежей могилы кладут тело, обратив его лицом к Каабе. Женщины не доходят до кладбища, а остаются поодаль, откуда посылают свои рыдания. Мулла вышел вперед и, став у тела, обратился лицом к юго-востоку, по направлению к Мекке, и стал читать молитву. Мужчины, бравшие абдаз, стали позади муллы и помолились за покой души умершего. Опустили тело в могилу. Потом наискось прикрыли его дубовыми досками, доски засыпали землею и поставили цырт.
Мулла, произнося молитву, троекратно облил могилу вдоль из «кувгана» (рукомойник). Потом он поспешно отошел от могилы, и все последовали его примеру. На некотором расстоянии он останавливается и, поворотясь к свежезасыпанной могиле, произносит панегирик по умершему:
– Послушайте, добрые люди, умерший был хороший человек, – это каждый из нас знает. Он дурного ничего не сделал, а хорошего – много. Он был щедр и своим добром помогал многим. Теперь нет его… Он ушел в «дзенет» (рай) к праведным; бог этого желал. Да никто о нем дурного не скажет, и всякий да пожелает ему дзенет.
И все загалдели:
– Дзенеты бадед! (Да будет он в раю!)
29 июня.
Под вечер вчера сидел я у своего окна и читал книгу. Подходит ко мне Кургоко, наш аульный старшина, и говорит:
– Ради бога, ради всех твоих мертвых [10]10
Самая сильная мольба, когда заклинают кого-нибудь мертвым. (Прим. автора.)
[Закрыть], помоги нам в одном деле. Начальник округа прислал кулера [11]11
Кулер – курьер.
[Закрыть]из города отобрать штрафные деньги. С кого следует штраф – написано на бумаге, а так как писарь аульный заболел и кулер тоже не может читать, то будь так услужлив, сопровождай нас и читай по бумаге, кто должен платить штраф, сколько и за что.
Я не отказался сделать старшему услугу. Он мне вручил длинный список оштрафованных лиц, и я отправился с ним в его кунацкую, где находился и кулер Гаги, уполномоченный для сбора штрафных денег. Тут же был и другой старшина аула, Афако, и крикун Маци – непременное лицо при таких случаях.
– Идемте и начнем сбор с верхнего конца аула, – сказал Кургоко, и все мы пятеро отправились.
Почти на конце аула из штрафованных жил Бимболат. Мы подошли к воротам. На зов Кургоко вынырнул из низенькой сакли тщедушный старичок, сам Бимболат. Пожелав нам доброго вечера, он обратился к Кургоко с вопросом, что нам нужно.
– За тобою пять рублей штрафа, – сказал Кургоко, – за то, что лошадь твоя паслась на чужом покосе.
Бимболат, видимо, был поражен этим известием. Он старался оправдаться, но в оправдании путался. Гаги и слушать не хотел его оправданий и настоятельно потребовал от него штрафных денег. Бимболат говорил, что у него нет вовсе денег, что неоткуда и взять их.
– Ну, так есть скотина; мы угоним вола или корову, что есть, а там, когда добудешь пять рублей, возьмешь обратно.
– У меня только два вола, – сказал Бимболат со слезами на глазах. – Что же буду я делать, если из этих двух волов угоните одного? Не на чем даже дрова возить!
Гаги не слушал этих резонов.
– Что же делать, – сказал, наконец, Бимболат, видя тщету мольбы, – если так, гоните одного вола, – при этом он указал на стойло и отвернулся.
В стойле, действительно, стояли два вола. Маци, по приказанию Кургоко, выгнал одного из них.
– Э, да это не стоит и пяти рублей! – воскликнул Гаги, увидя вола вблизи; при этом он ткнул его палкою в ребра, и вол, чуть передвигавший ноги от крайней худобы, едва не свалился на бок.
– Ну, нечего делать! Ограничимся и этим, – продолжал Гаги, качая головою.
Мы вышли. Маци прошелся раза два по худым бокам бимболатова вола своей геркулесовской дубиной, и вол зачастил ногами впереди нас. Бимболат же еще постоял некоторое время и потом, махнув грустно рукою по нашему направлению, тихими шагами направился к своей сакле, откуда только что вынырнул к нам так радушно.
– А вот Гути, – сказал Афако, указывая на один двор.
Мы подошли. Я окинул двор глазами и увидел кругом только бедность. Посреди двора лепилась маленькая сакля из плетня, вымазанная грязью и покрытая даже не соломой, как другие сакли, а навозом. К этой мизерной сакле примыкал маленький курятник, и из него слышалось кудахтанье встревоженной курицы; далее виднелись обломки арбы. У сакли, при нашем входе в нее, лежала лохматая собака, весьма походившая на волка; она кинулась на нас с сильным лаем. Но из сакли вышел Гути, пастух нашего аула.
– Добрый вечер! – приветствовал он нас.
Гути был одет в порыжелую дырявую бурку: из-под нее виднелись рубища, он был бос. На угреватом, худом его лице я ничего не мог прочесть, кроме смущения.
– Будь счастлив! – сказали мы на его радушное приветствие.
– За тобой штраф, – обратился к нему Кургоко. В списке действительно значилось его имя: он был оштрафован за дерзость.
Услышав это известие, бедный Гути как был, так и остался, точно окатили его ведром холодной воды. Его маленькие глазки широко раскрылись, угреватое лицо разом побледнело, как полотно, и, казалось, даже рыженькая бородка его приняла другой цвет от слов Кургоко.
– Как это?.. За что?.. – мог он только сказать после продолжительной паузы.
В списке значилось, что он сильно поспорил с Мухамедом, за что оштрафован тремя рублями. Гути старался было оправдываться, но путался точно так же, как и Бимболат. Гаги не принял и его резонов.
– Не в моей власти принимать оправдания, – говорил он, – я послан из города начальством и выполняю только его приказания.
– Да где же взять мне столько денег?.. У меня никогда не бывало столько… Мне даже самому с прошлого года не выплачивают за собственные мои труды полтинники и меры пшена. Сколько раз жаловался вам! – обратился он к сильным аула.
Сильные аула, Кургоко и Афако, единогласно заметили ему, что теперь не время об этом говорить, а надо отдавать штраф.
– Если нет денег, то, вероятно, есть скотина, – сказал Гаги.
– Есть корова. Но это единственное животное, которое поддерживает всю мою семью. Что будут делать вон те малютки, если вы отнимаете их кормилицу? – и он указал по направлению двери сакли, откуда выглядывали боязливо мальчик и девочка; лохмотья едва прикрывали их тела.
– Ну хоть вы сжальтесь и заступитесь за меня! – обратился он к старшинам, сняв шапку и кланяясь.
– Мы ничего… Мы исполняем волю начальства, – говорили старшины, переминаясь в смущении с ноги на ногу.
– Коли так, – сказал Гути, – так гоните вон ее. – Он указал на корову, которая была привязана к плетню.
Около нее стояла, с деревянным ведром в руке, женщина; одета она была так же бедно, как Гути и его дети; она, вероятно, была жена и доила корову: Когда мы повернулись туда, женщина, опустив голову, побрела в саклю. Маци, по приказанию Гаги, отвязал корову и присоединил к волу Бимболата.
– Ну, спокойной ночи! – сказали Гаги и старшины, обращаясь к Гути.
– Не желаю вам провести такой спокойной ночи, какую я проведу, – ответил Гути, стоя к нам полуоборотом.
Мы вышли.
Совсем уже свечерело. Откуда-то набежал туман, и мелкий дождь, словно осенью, пошел как из частого сита. Мы шли молча. Маци погонял впереди вола и корову ударами огромной своей палки, приправляя эти удары ругательствами, относившимися к животным.
– Ого-го-го! – говорил он. – Чтоб тебя зарезали на поминки твоему же хозяину.
Зашли еще к Бибо, у которого выгнали почти силою быка за три рубля, несмотря на то, что он грозил убить того, кто осмелится выгнать это животное из стойла. Старшинам кое-как удалось урезонить его, и он напоследок сказал:
– Так и быть, ради вас уступаю своего бычка!..
Обошли еще два-три двора, и ни у кого не оказалось денег, кроме Саге. С Саге взяли пять рублей за ругань. Но я знаю, как дорого достались Саге эти пять рублей. Четыре дня тому назад я шел к речке купаться; на берегу речки кто-то усердно копал. Я подошел – это был Саге. Он работал в одной рубашке и нижнем белье, на босу ногу; на голове его была войлочная шапка. Он рыл, как я увидел, канаву.
– Зачем ты копаешь эту канаву? – спросил я.
– Казмахамат вон там будет строить мельницу, и нужно провести речку, – сказал он, разгибаясь и утирая обильный пот, катившийся с его лица из-под войлочной шапки.
Он должен был прорыть пространство расстоянием около ста пятидесяти шагов, причем на пути ему приходилось скапывать край холма.
– Работаю с утра до вечера, – говорил он, – а все-таки в полторы недели прорыл только третью часть.
– А плата какая? – спросил я.
– Семь рублей, – сказал он. – Что же делать? Лучше что-нибудь, чем сидеть сложа руки.
И вот этот Саге из своих семи рублей отдает безропотно пять рублей за ругань. Почти весь неимоверный труд ухнул. Отобранную скотину загнали в стойло к Кургоко, и скотина будет стоять там в продолжение трех дней. Кто из оштрафованных к этому сроку не представит денег, тот лишится своей скотины. Но я убежден, что никто из них не представит денег, и скотине предстоит продажа во Владикавказе.
2 июля.
– Что это значит? – спросил я вчера у Хатацко, указывая на соседний двор. – Вот уже второй день, как происходит там какая-то суетня.
– Это Бибо справляет поминки, – ответил Хатацко, – его мать в прошлом году умерла… Да и разорили же его, бедняжку, эти поминки! Теперь он справляет уже третьи поминки и каждый раз режет непременно пару волов, не считая баранов и ягнят. Спасибо знакомым и родственникам, что они при таких случаях помогают ему, а то бы он вконец разорился, и теперь-то почти разорен… Вот и настоящие поминки сколько хлопот стоили ему, бедному; у него не хватило даже пшена, чтобы испечь чуреки, и он попрошайничал то у меня, то у другого, то у третьего. А не справить поминки по умершему, как тебе самому известно, величайший позор… У нас тем, которые не справили поминок, произошло ли это от недостатка или другой какой причины, нет проходу. «Твои мертвые голодают и есть просят», – обыкновенно попрекают их. Справишь плохие поминки, то есть такие, на которых бы не отъелся целый аул до отвала, скажут, что хозяин скуп. Потому-то каждый старается не осрамиться в народе и разоряется до последней крохи, выжимает все соки, чтобы накормить голодных одноаульцев и не прослыть в народе за дурного человека. Посмотри, сколько он израсходовал теперь: два вола, из которых один подарен ему близким родственником, десять баранов, три ягненка, да араки, да пива, да бузы – все это чего-нибудь да стоит для нашего брата бедняка. А сколько испек чуреков, пирожков, наварил каши? И все это завтра уничтожится. Уже за неделю старики готовились к этому «хисту» (поминкам) и не раз уже забегали во двор Бибо как бы невзначай, а между тем хлебнули араки, попробовали, хороша ли она.
– А ты пойдешь завтра на хист? – спросил я.
– Конечно, пойду! Нельзя не пойти: останутся недовольны, скажут – гнушается нами. Если и тебя будут приглашать, то к тебе не следует отказываться, – закончил он.
Я смотрел во двор Бибо. Посреди этого двора было разведено несколько костров; на них варилась баранина. Мальчики, эти непременные посетители таких случаев, обступили со всех сторон котлы. Один из мальчиков сидит перед костром и, надев на палочку небольшой кусок мяса, жарит его с большим усердием на угольях; другой подкладывает дрова в костер.
Но вот из одного котла торчат куски баранины; какой-то мальчик, соблазненный этими кусками, протягивает к ним руку, но вдруг слышит громогласный голос надсмотрщика над котлами:
– Ты что тут, собачий сын, лезешь с погаными руками в котел? Прочь все вы скорей отсюда, не то вам всем журавлиные ваши голени переломаю! – кричит он, ища орудие, чтобы на самом деле осуществить свое намерение.
Но мальчики не ожидают, пока он отыщет орудие, и со свойственной им быстротой рассыпаются во все стороны, как разлетается стая воробьев. Тот, который жарил на угольях кусочек, оставляет свое занятие и торопится спасать себя.
Надсмотрщик ругается на все лады; он берет кусок мяса с угольев и с остервенением бросает его мальчику-хозяину, желая ему от всей души подавиться. Хозяин, обрадованный тем, что ему возвращен его кусочек, преспокойно поднимает его, и, обчистив кое-как от грязи, принимается с большим аппетитом уплетать.
– Дай мне, Дзодзи! – говорит, ему другой мальчик. – Ведь ты вот третий кусок ешь, а мне еще ни один не достался.
– А мне-то что?! – отвечает тот, разрывая жадно зубами полусырую баранину, – Мне ведь не даром они достались: я за них держал барана за ножки, когда сдирали с него кожу, за это я получил его. А вот тот кусок, что я ел перед тем, тот я украл у Беслана.
Так рассуждали они у плетня, между тем как другие мальчики взгромоздились на самый плетень: все они в рубашках, некоторые вовсе даже без покрова, общипанные, ободранные и на головах, что называется, «дохлые курицы».
– А вот я вас!.. – гремит Маци. – Вишь, ломают плетни! Чтобы вам своих плетней никогда не видать, собачьи сыны! Вот вы еще подойдите, так я вас!.. – говорит он, грозя своею дубиной.
Маци – неумолимый враг аульных мальчишек во время хистов и «кувдов» (пирушек). Как ревностный блюститель порядка при подобных случаях, он всячески преследует мальчишек, постоянно нарушающих этот порядок. Они неимоверно жадны и не упустят, если им представится удобный случай похитить откуда-нибудь олибах или кусок мяса. На это они бросаются с быстротою коршуна и убегают подальше от глаз своего вечного преследователя, Маци, чтобы съесть похищенное где-нибудь за гумном.
3 июля.
Сегодня Хатацко сидел перед своим окном и рассказывал мне легенду про Маргуца, а я записывал ее в свою книжку. Не дописал я и половины легенды, как с вершины холма гаркнул во все горло Маци:
– Оу-у-й! Послушайте! Сегодня ко двору Бибо да выйдет мужчина с мальчиком! Да не скажет никто: не услышал!
– А, чтобы тебя бог покарал! – воскликнул Хатацко, прерывая легенду на самом интересном месте.
И в самом деле: Маци обладает удивительно громким голосом. Стоит ему только взойти на холм и крикнуть, голос его раздается явственно с одного конца аула до другого. И зато какой же фурор произвел он, когда аульная администрация посвящала его в важную должность крикуна. Я помню, как это было. Собрались около мечети аульные власти, с аульным начальником. Старшины заговорили о том, что нет в ауле хорошего крикуна и что Гудзи уже не годится, что его надо сменить.
– А вот Маци чем не крикун? – сказал кто-то.
Позвали Маци, коренастого мужчину, с широкою грудью, и заставили его для пробы прокричать: «Кто в пятницу будет работать, с того штраф пять рублей». Маци важно взлез на арбу, тут же стоявшую, и только что закричал: «Оу-ууй! – как все присутствовавшие замахали руками:
– Довольно! Довольно! Бог бы тебя покарал! Совсем оглушил! Вот голос-то! Маладец, Маци, маладец!
Маци, слыша такие лестные для себя отзывы, ухмылялся, и как оратор, одобренный за речь, сходит со своей трибуны, так Маци с важностью сошел с арбы, осыпаемый похвалами за громогласный крик. Так с тех пор за ним и остались должность и слава хорошего крикуна.
Как только Маци прокричал это, Хатацко обратился ко мне:
– Нужно будет идти, вероятно, скоро будут и приглашать.
В самом деле, во двор к нам вошел молодой парень и от имени Бибо пригласил нас на хист. Так как отказываться, как выражался Хатацко, было «срамно», то мы с ним и отправились ко двору Бибо.
По улице, впереди и сзади нас, шли толпы мужчин, шумно разговаривая. Большею частью все шли со своими детьми: кто в сопровождении своего маленького сына, а кто в сопровождении маленькой дочки [12]12
Обыкновенно идущие на поминки старики берут с собою маленького сына или внука, дочку или внучку. Что сами не доедают – отдают им, что последние не доедают – несут домой, надевая мясо, чуреки на заостренную палочку. Поэтому обыкновенно фидиог кричит, чтобы выходили лаппу ама лаг (мужчина и мальчик). Женщины в хистах не участвуют. (Прим. автора)
[Закрыть]. Нам идти было недалеко. Перед нами шли два старика и вели такой разговор:
– Э-эх! Не прежние времена теперь, – говорил один. – Прежде, бывало, хисты были с таким «баракатом», что целые аулы объедались, а теперь – зарезал какого-нибудь вола, два-три барана – и только. Тогда резали по пять-десять волов, по сорок баранов, по восемь «цачинагов» [13]13
Цачинаг – огромный медный котел, в котором варят пиво. Он имеет конусообразный вид и состоит из медных листов, сшитых медными же гвоздями. Обыкновенно котел этот ставится в яму, выкопанную у берега речки. Старится он так: в ушки продевается огромный кол, который, опираясь на края ямы, поддерживает котел; под котлом в яме разводится сильный огонь. (Прим. автора).
[Закрыть]варили пиво.
– Да, ты правду говоришь, – отвечал другой старик, покуривая трубку.
– Слышишь? – обратился ко мне тихо Хатацко, – они еще не понимают, что эти-то поминки, что они называют баракатом, нас-то и разорили вконец.
– Вот сюда, сюда! – сказал хозяйский сын, когда мы приблизились к месту, где расположился длинный ряд стариков вдоль плетня.
Старики сидели по старшинству. Мы с Хатацко последовали за хозяйским сыном; он усадил нас вместе со стариками, хотя я, строго говоря, не имел права садиться: но я считался пока гостем, а гостям в этом случае делается предпочтение. Перед нами возвышались целые горы говядины и баранины, с которыми управлялся Данел своим кинжалом; чашки и тарелки с разными приготовлениями осетинской кухни ставились на дерне; три кадушки, стоявшие тут же и около них по одному парню, свидетельствовали, что в напитках не будет недостатка. Старики шумно вели разговор в ожидании баранины и напитков. Наконец, дождались: два-три молодых человека стали раскладывать баранину и мясо перед стариками на длинных столах, другие три-четыре человека вооружались чайниками, стаканами, чашками и стали разносить араку, пиво и бузу… И пошло наполнение голодных желудков. Только и слышится:
– Пожалуйста, до дна!.. Ради твоих мертвых!
– Не могу! Ей-богу, не могу: по горло напился!
Один молодой пристал ко мне, чтобы и я выпил полную чашку араки, смешанную с бузою. Я с помощью Хатацко отговорился, а то этот молодец был столь упрям, что норовил мне чашку вылить на голову [14]14
Выливать на голову напиток – в обычае у осетин. Чем упрямее пристает раздающий, тем получает больше похвал. (Прим. автора.)
[Закрыть].
По окончании хиста все стали расходиться. Девочки и мальчики несли длинные палочки с воткнутыми на них кусочками мяса и чурека, которыми их снабдили их отцы и родственники; некоторые из них покачивались и болтали несвязные фразы: заботливые отцы напоили их из своих стаканов. Хозяину оставили одни пустые посудины да кости, разбросанные по двору, на которые сбежались десятки аульных собак, и грызутся за них.
Вот как хозяин Бибо накормил да напоил до отвалу целый аул; но спрашивается, что же он будет есть в эту же ночь? Он будет голодать, и голодать не одну и не две ночи, между тем как одноаульцы из остатков его хиста будут питаться целую неделю…
Мой молочный отец Симайли чем не ревностный христианин? За свою ревностность он даже приобрел завистников. Расскажу случай, характеризующий его религиозность, породившую зависть к нему. Дня три спустя после моего приезда в Гизель случилась у кого-то пирушка. Собралось туда множество посетителей, между прочим был и я приглашен с Симайли. Конечно, попойка была порядочная, и все напились достаточно, По окончании пира гости стали благодарить хозяина:
– Да ниспошлет на тебя бог свою милость! – и уходили.
Симайли же сперва встал и начал кое-как креститься, говоря:
– Госбоди, госбоди, госбоди!…
– Ахха! – воскликнул один старик, стоявший около него. – Как будто, кроме тебя, никто не знает «госбоди – госбоди»!..
– А отчего же ты, безверный, не говоришь и не крестишься? – озлился Симайли и поссорился со стариком.
Ссора чуть не кончилась трагически. В доме Симайли как раз над порогом висит деревянный закоптелый крест, на который он смотрит, как на святыню. Симайли покумился с аульным священником; он подарил ему даже дойную корову.
Симайли, следуя примеру других, перестроил свой двор: плетневую огорожу заменил дощатым забором с тесовыми воротами…
Но в семейной жизни он весьма тяжелого нрава: он вспыльчив и выказывает порою недовольство своею безбедною жизнью. В минуту дурного настроения духа он жестоко обращается со своей престарелой женой. Бедная Дойон! Сколько тяжких оскорблений перенесла ты от его грубого обращения в продолжение своей замужней жизни! От мужа, я знаю, ты ни разу не слыхала ласкового слова.
В воображении моем рисуется и теперь картина его жестокого обращения с тобою, свидетелем которой я был еще в детстве. Пришел он, не помню, откуда-то, не в духе; рассердился на тебя и крепко ударил тебя по спине толстой палкой. Помню, какой пронзительный крик вырвался тогда из твоей груди от невыносимой боли, и теперь словно этот крик раздается в моих ушах. Ты схватилась за больное место и с рыданием прижалась, в угол сакли, умоляя о пощаде. Но пощады не было. Разъярившийся Симайли еще пуще стал бить тебя палкою, и тогда я тоже зарыдал: мне стало невыносимо жаль тебя.
На крик прибежали соседи и разняли…
Бедная осетинка! Скоро ль ты избавишься от положения рабыни! А какие у нас отношения жениха к невесте! Довольно привести один пример, чтобы составить себе понятие об этих натянутых отношениях. Один из моих близких знакомых, некто Асламбек, сосватал себе дочь Симайли. Однажды вечером, когда я лежал на дворе, Асламбек подошел ко мне печальный и спросил:
– А что, Инал, твои молочные родители на работу ушли?
– Да, – сказал я, – только дочь Симайли, твоя невеста, одна осталась.
Асламбек покраснел и промолчал.
– Пойдем-ка к ним в саклю, – обратился он ко мне, все еще краснея.
Я встал, не спрашивая у него причины, почему ему понадобилось туда, так как догадывался, что ему хотелось посмотреть свою невесту. Мы пошли.
Под навесом крыльца сидела Дзго, невеста Асламбека; она усердно шила что-то и не заметила, как мы приблизились. Асламбек на некотором расстоянии остановился и стал смотреть на нее молча. Дзго подняла глаза и, увидев его, быстро вскочила со своего места и исчезла в сакле, захлопнув за собою дверь.
– Вот тебе на! – воскликнул Асламбек. – Что мы, волки, что ли, что нас боятся? – обратился он ко мне, стараясь улыбнуться.
Но улыбка вышла горькая, Он молча, печально сел у порога сакли.
– Хоть бы угостила чем-нибудь, – произнес он, наконец, довольно громко.
Через несколько времени окно сакли чуть приотворилось, и из него показалась рука Дзго с тарелкой, в которой лежал нарезанный сыр с белым чуреком. Я взял тарелку и поставил ее перед Асамбеком. Он не стал есть.
– Уйдем отсюда, – сказал он после долгого молчания и встал со своего места, – от нас убегают, мы мешаем только, – и он потащил меня за руку со двора.
Мы сели на траву.
– А что, и у русских невеста так бегает от своего жениха? – спросил он после некоторого молчания.
Я объяснил ему, что у русских, напротив, жених и невеста чаще прежнего видятся.
– Ах, как это хорошо! – воскликнул он. – А вот у нас, видишь, как… Я своей невесты еще ни разу как следует не видал. Да и засватал ее по наущению старух. Говорили, хорошая невеста.
А я знал, что она злого нрава, совершенно противоположного характера Асламбеку. Как-то они уживутся?
Вчера, при прощанье, Дойон разрыдалась. Бедная Дойон! Придется ли еще свидеться когда-нибудь с тобою? Может быть, скоро сведут тебя в могилу горькие дни, проведенные тобою с грубым Симайли, и мне придется оплакивать тебя на твоей могиле…
