Текст книги "Антология осетинской прозы"
Автор книги: Коста Хетагуров
Соавторы: Дзахо Гатуев,Максим Цагараев,Анатолий Дзантиев,Сека Гадиев,Мелитон Габулов,Умар Богазов,Чермен Беджызаты,Ашах Токаев,Сергей Марзойты,Илас Арнигон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)
Анатолий Дзантиев
ВЕЛИКАН АГАЛИ
Рассказ
Великана звали Агали, Агали Таутиев. Появление его на улице мы встречали восторженными возгласами, разом бросали свои игры и устремлялись за ним ликующей ватагой. Впрочем, он не обращал на нас внимания, словно и не было за ним этой многочисленной ребячьей свиты, самые рослые из которой едва доходили ему до колена, да и то лишь вытянувшись на цыпочках. Неторопливо он вышагивал по кривым улочкам Осетинской слободки, и его пунцово-красные руки, торчащие из рукавов бешмета, раскачивались вдоль туловища в такт шагам, будто два огромных медных маятника. Лицо его было под стать рукам, – такого же ярко-красного цвета, а густой волос на голове отливал золотом. Работал Агали на местном кирпичном заводе. Труба завода уже с раннего утра принималась извергать клубы пушистого белого дыма, которые смешивались с такими же пушистыми белыми облаками в небе. Непросто было отличить, где начинаются облака и где кончается дым, и это-то и ввело однажды в заблуждение моего друга, хромоногого маленького Тима, вдруг заспорившего, что на заводе мастерят не кирпичи, а облака, и проигравшего на этом четыре новеньких бараньих альчика.
Агали обжигал кирпичи на заводе, и пунцовый цвет его лица и рук многие из нас связывали с его работой, но старик Сурен, сапожник, будка которого стояла на перекрестке двух улиц бок о бок с винным ларьком и возле которой в любой день и час можно было встретить любителей поговорить и выпить, не столько даже выпить, сколько поговорить, утверждал, что алым цветом кожи, как и великаньим ростом, Агали наделила сама природа, а возраст старика Сурена, бывшего свидетелем рождения не только Агали, но и самой Осетинской слободки, не давал нам права сомневаться в истинности его слов.
Роста Агали и в самом деле был великаньего. Если мы, точно муравьи, копошились где-то у его ног, то взрослые были ему только по грудь. Когда же Агали, шествуя по улицам в сопровождении своей неизменной свиты, останавливался возле встречного всадника, чтобы переброситься с ним словом, другим, Агали, упершись ногами в землю, а всадник, восседая на своей лошади, бывали почти одного роста, так что всаднику не надо было нагибаться, чтобы пожать ему руку, а Агали не надо было тянуться кверху, чтобы по-дружески хлопнуть всадника по плечу. Всадников на улицах в те времена было столько, сколько стало потом машин, а хороший конь даже тогда ценился выше, чем машина. У Агали не было своего коня. Тогда еще не было. Конь у него появился потом, правда, лишь на короткое время, так что Агали даже и проехаться на нем как следует не успел, и не потому, что не был обучен ездить верхом, тут скорее конь был тому виной, а разобраться, так ни коня, ни всадника винить не в чем. Просто тому бы коню да другого всадника, а Агали – другого коня, но тот, другой конь, появился много позже, когда даже хромоногий маленький Тим был уже по пояс этому Агали, и пригнал его для Агали из самой Кабарды его дядя по матери, не то Касполат, не то Бимболат. Тогда же старик Сурен сказал, что готов голову на отсечение дать, мол, Агали подкует коня и даже к молотку не притронется: зачем человеку молоток, если у него по бокам две медные кувалды болтаются? А Ирбек, продавец винного ларька, добавил:
– Не только подкует без молотка, но и поднимет в воздух этого коня со всеми его подковами и потрохами.
И среди тех, кто толпился в тот час возле будки Сурена, не нашлось никого, кто решился бы им возразить.
Об Агали, о его росте и силе было известно не только у нас, на Осетинской слободке, но и по ту сторону Терека, в Курской и Молоканской слободках, а потом, когда прикатила коляска с усатым Шакро, оказалось, что даже и по ту сторону гор. О Шалдоне же – ближайшем нашем соседе – и говорить нечего, с Шалдоном у нас были свои счеты, своя особая дружба, так что мы и двух дней не могли прожить без того, чтобы не схлестнуться друг с другом. Не то, чтобы мы находились в состоянии непримиримой вражды, порой мы даже объединяли свои силы, чтобы совместно выступить против Турханы или Молоканки, а все же стычки друг с другом случались у нас регулярно. Зачинщиком в них с той и другой стороны всегда оказывался молодняк, ребятня вроде нас. Старшие уже потом присоединялись к нам, чтобы, не дай бог, не позволить уронить чести слободки, а уж если в дело вмешивались старшие, в первых рядах Шалдона всегда оказывался Шмидт – широкоплечий высокий немец с белокурыми волосами. Немцев в ту пору на Кавказе было немало. У них на подъезде к городу даже своя колония была, она так и называлась Колонкой, да и теперь в народе так называется – маленький уютный поселок, где во всем чувствовался хозяйский глаз и где все было ухоженным, чистеньким, аккуратным, точно в центральном городском парке.
Шмидт ростом был пониже Агали, но шириной плеч не только не уступал, а даже превосходил его, однако на этом превосходство немца над Агали и кончалось, потому что по силе их и сравнивать было нечего. Сила Агали была вне сравнения, вне соперничества, и это было яснее ясного каждому и у нас на слободке, и на Шалдоне, а в первую очередь, наверное, самому немцу. Стоило Агали при встрече чуть крепче обычного пожать руку, как немец прямо скручивался от боли, и так принимался трясти своей кистью, будто ее кипятком ошпарило или дубовой дверью прищемило. Поэтому мы, завидев Шмидта в рядах противника, призывали на помощь Агали, чтобы уравнять шансы. Он не заставлял себя ждать, появлялся из-за поворота, высоченный, краснолицый, краснорукий, будто только что выскочивший из парной Андреевской бани, и тут уже противник не выдерживал, поворачивал назад, сопровождаемый нашими криками и язвительными насмешками. А следом за отрядом поворачивал, поколебавшись для видимости, и сам предводитель, широкоплечий, белокурый Шмидт. Немец никогда не терял головы настолько, чтобы схватиться с Агали, а Агали хотя и не уклонялся от встречи с немцем, но и не делал никаких попыток провести или хотя бы приблизить эту встречу. Похоже, трезво взвесив свои возможности, Шмидт раз и навсегда отдал предпочтение сопернику, Агали же со своей стороны великодушно удовлетворился этим. И все же однажды Агали принужден был вступить в единоборство, хотел он того или нет, потому что в тот раз на карту было поставлено больше, чем его громкая слава великана, и даже больше, чем слава и честь нашей слободки, тут дело, пожалуй, касалось чести всех городских слободок, а задуматься, так, может, и всей Осетии. Только соперником Агали в том единоборстве выступал не Шмидт, Шмидт был судьей, а мы – зрителями, и тут уже было не до того, чтобы разбираться, кто с Шалдона, а кто с Осетинской слободки, тут уже мы все вместе надрывали глотки, подбадривая Агали.
В тот день мы уже с утра были на пустыре – я, хромоногий Тим и Чермен, сын Ирбека, продавца винной лавки, и у каждого в кармане раскрашенные бараньи альчики: у меня семь штук, у Тима – шесть, у Чермена – двенадцать. Потом подошел и Пипо, но не играть, а попрощаться, сказать, что уезжает на лето в село к дедушке. Только лучше бы ему в тот день никуда не уезжать или хотя бы задержаться на час-другой, не пришлось бы тогда Пипо кусать от зависти локти и приставать к нам с расспросами: «А потом?.. А потом?..» Не знал Пипо, что в то время, как телега его, поскрипывая колесами, тащилась в село, по Военно-Грузинской дороге к городу мчался роскошный фаэтон, запряженный парой гнедых, а в нем, помимо кучера, усатый молодой грузин Шакро да еще двое музыкантов, зурнач и доулист. Да и мы, выстраивая альчики на кону, даже и думать не думали ни о каком Шакро, знать не знали, что он уже на Реданте, сидит себе в чайхане «Нэ уэжай, голубчик мой», уплетает один шашлык за другим, в то время как хромоногий Тим выигрывает у нас альчик за альчиком, и когда у меня всего три альчика оставалось, у Чермена – два, а у хромого Тима их стало двадцать, фаэтон с Шакро и музыкантами уже и Чугунный мост миновал, но и тогда мы ничего не знали ни об этом фаэтоне, ни об его пассажирах. И только когда он, взметая за собой клубы пыли и преследуемый сворой слободских собак, осилил подъем у Осетинской церкви и под грохот доули и писк зурны покатил почему-то не по улицам слободки, а прямо по пустырю и вдруг резко остановился возле того места, где хромоногий Тим, припав на одно колено и прищурив глаз, целился в раскрашенный альчик, так что гнедые взвились в воздух, едва не подмяв его под себя, – только тогда мы наконец увидели эту роскошную коляску и в ней Шакро, хотя и тогда еще не знали, что развалившегося в коляске усатого грузина зовут Шакро. Музыка смолкла, и усатый человек, полулежавший в фаэтоне, поманил нас пальцем:
– Бичо, моди ак!
Но ни хромой Тим, ни Чермен, ни я даже с места не тронулись, только переглянулись друг с другом и опять уставились на усача, а он снова поманил нас пальцем и снова, уже погромче:
– Бичо, моди ак!
И опять мы не тронулись с места, и тогда усатый человек, превозмогая лень, стал неторопливо подниматься. Он еще и до половины не успел распрямиться, а мы уже увидели, какого он огромного, высоченного роста. Хромой Тим потом рассказывал Пипо, что он даже зажмурился, глядя, как фигура усача вытягивается, будто резиновая, так что усач вначале стал ростом с Агали, потом выше Агали, а потом фигура усача вытянулась, точно труба кирпичного завода, на котором Агали работал. И глядя на нас с высоты своего недосягаемого роста, усатый проговорил:
– Мэня зовут Шакро, Шакро Махарадзе, я ищу вашего силача Агали Таутиева, найдите его, скажитэ, у Шакро к нэму дело ест. – И в траву к нашим ногам, сверкнув, упал серебряный полтинник.
Мы еще раз переглянулись и бросились выполнять поручение усатого Шакро – не из-за полтинника, он так и остался лежать в траве, хотя потом мы и жалели, что не подобрали его, – а в предчувствии, что что-то назревает, что-то должно случиться: не зря же этот Шакро гнал сюда коляску и не для того же он разыскивает Агали, чтобы поздороваться с ним и повернуть обратно. Чермен и я во весь дух помчались на завод к Агали, а хромой Тим заковылял к будке Сурена, где всегда можно было застать любителей поговорить и выпить, больше поговорить, чем выпить.
– Шакро? – переспросил Агали, стряхивая кирпичную пыль с выцветшей белой косоворотки. – Какой Шакро? Не знаю я никакого Шакро… – И снова спросил, только теперь уже на пустыре, где успела собраться толпа зевак так, что фаэтона из-за людей даже видно не стало, и где над ними, будто памятник, возвышалась фигура усатого Шакро, все еще не давшего себе труда сойти со своей роскошной коляски. – Кто здесь Шакро? Кто меня спрашивает?
– Шакро я! Я – Шакро! – откликнулся с коляски усатый Шакро, и только тут он наконец спустился со своего пьедестала, и даже не спустился, а просто шагнул с коляски на землю, будто с одной ступеньки лестницы на другую переступил. И подойдя к Агали: – Агали Таутиев ты будешь? – И не дожидаясь ответа: – Гамарджвеба! Я Шакро Махарадзе из Казбэги, припехал бороться с тобой. Люди говорят, ты силач, одной рукой подкову ломаешь, я тоже силач, мэдведя голыми руками задушил, хочу с тобой бороться.
Сказал и положил руку на плечо Агали, будто они не сейчас, не мгновенье назад познакомились, а с детства знали друг друга, и не просто знали, а были закадычными друзьями, и, как потом рассказывал хромой Тим, тут он увидел, что усатый Шакро только стоя на фаэтоне похож на трубу кирпичного завода, а так он выше Агали не больше, чем на два-три пальца, да и то, если это пальцы не Агали, а его, Тимовы.
Толпа молчала, выжидая, что скажет Агали, только никто ни тогда, ни потом так и не узнал, что ответил Агали усатому Шакро, потому что свой ответ он произнес тихо и прямо на ухо Шакро, и даже те, кто стояли рядом, не смогли разобрать слов, зато все увидели, как Шакро вдруг отдернул руку с плеча Агали, будто пунцово-красное тело Агали внезапно превратилось в раскаленный кусок металла. Но тут уже Агали хлопнул по плечу Шакро и расхохотался, и усатый Шакро тоже улыбнулся, подхватил хохот Агали, и пока они надрывали животы от смеха, толпа все еще молча глядела на них, выжидая, а потом зурна и доули заиграли лезгинку, и, увлекаемая двумя хохочущими великанами, толпа хлынула к середине пустыря. Стали выстраивать круг, и неизвестно откуда взявшийся белокурый Шмидт ходил, размахивая руками, и призывал: «Шире круг, шире!» Потом стал закатывать рукава рубахи, словно собирался колоть дрова или рубить мясную тушу, или словно с усатым Шакро предстояло бороться не Агали, а ему, Шмидту, и когда он закатал наконец оба рукава своей синей в горошек рубашки, в круг под свист и улюлюканье собравшихся и оглушительный аккомпанемент доули и зурны вышел первый из соперников – усатый верзила Шакро. Теперь он был голый по пояс, и сапожник Сурен потом клялся, что ни разу на своем веку не видел такого волосатого тела, а Ирбек даже удивился, о каком теле говорит Сурен, если это была настоящая баранья шкура, точь-в-точь как черный каракуль, из которого он шапку себе пошил, и в подтверждение своих слов Ирбек снял с головы папаху, и все вынуждены были согласиться, что между волосатым телом Шакро и каракулем и в самом деле разница небольшая. Только та и разница, говорил Ирбек, водружая на себя папаху, что свой каракуль я ношу на голове, а Шакро свой – на теле.
Шакро приветственно поднял руку, и толпа отвечала ему еще более неистовым свистом и улюлюканьем. Но, похоже, усатого Шакро это не очень смутило. Он улыбнулся, показав крупные, белые, точно зерна в кукурузном початке, зубы и, дразня толпу, принялся лихо подкручивать свои пышные черные усы, словно вокруг стояли не люди, а зеркала, и он гляделся в них, наводя на себя лоск. А тут и Агали появился в круге, и Шакро шагнул к нему с протянутой рукой, обнял его, хлопнул по плечу, по выцветшей белой косоворотке, потому что Агали так и не снял ее и даже пуговицу у горла не расстегнул, и толпа опять засвистела и заулюлюкала, но это был уже другой свист, восторженный, благожелательный.
Соперники разошлись по сторонам, и, выждав, когда смолкнут доули и зурна, Шмидт подал команду начинать. И сразу же усатый Шакро коршуном набросился на Агали. Толпа испуганно ахнула, но Шакро будто о стенку ударился, отлетел назад, едва сумев удержаться на ногах, а на него уже шел, набычившись, Агали. Шакро увернулся и снова, теперь уже сбоку кинулся на Агали и снова будто о стенку ударился, отскочил назад и, падая, перекувыркнулся в траве, ускользнув от набегающего Агали. И дальше так и пошло: Шакро метался по кругу, будто симд отплясывал, а Агали с упрямством разъяренного быка преследовал его по тому же кругу, так что со стороны казалось, будто между ними овальный стол стоит, и они бегают, вертятся вокруг него – то в одну сторону начнут круги описывать, то в другую, и все никак не могут ни схватить, ни догнать, друг друга, а броситься напрямик им мешает этот самый невидимый глазу овальный стол. Или они напоминали еще стрелки на часах: Агали – маленькая стрелка, Шакро – большая, и пока большая стрелка делала круг, маленькая едва-едва успевала продвинуться, и так они и кружили по кругу взад-вперед, и не понять было, кто за кем ходит, кто кого преследует – то ли наш краснолицый Агали усатого Шакро, то ли усатый Шакро краснолицего Агали. А потом стрелки все же встретились, и тут уже Шакро и Агали вцепились друг в друга, руки за спиной канатами переплели, ноги, будто столбы, в землю уперли, стоят, тискают, ломают друг друга, а вокруг такой рев стоит, что ничего и не слышно, кроме этого рева. И я только тогда и сообразил, что Чермен, сын Ирбека, хочет мне что-то сказать, когда он наклонился к самому моему уху, да и то ему пришлось трижды прокричать, пока я наконец разобрал:
– …спина Агали… Взгляни на его спину!
Но я и без Чермена уже заметил, что выцветшая косоворотка Агали расползлась на спине от ворота до самой поясницы, а из прорехи обожженным кирпичом виднеется красное тело Агали и на нем сложенные в замок две черные волосатые руки Шакро с взбугрившимися венами – два конца каната, связанные на спине Агали мертвым узлом. Вдруг на моих глазах этот узел ослаб, обвис, будто канат перерубили, а потом он и вовсе распался, и пальцы волосатых рук Шакро тщетно тянулись друг к другу, чтобы соединиться, снова завязаться узлом на спине Агали; но тут Шакро взлетел кверху, словно его внезапно подхватило порывом ветра, все выше и выше, и шлепнулся с высоты о землю, выдохнув «уу-о-х!», как если бы вся толпа, собравшаяся на пустыре, прекратила свой свист и рев и разом выдохнула это надрывное «уу-о-х!».
Шакро лежал на земле, а Агали всей своей тяжестью навалился на него, стиснул так, словно собирался не на лопатки положить усатого Шакро, а вогнать, вдавить его в землю, как телега вдавливает в мокрую от дождя землю камень; только Шакро не поддавался, извивался, пытаясь вывернуться из-под Агали, сбросить с себя многопудовый груз его тела; и пока они клубком перекатывались в траве, Шмидт, стоя на четвереньках, ползал вокруг них, пригибая к земле голову, словно что-то потерял, а теперь отыскивал, и хотя ему как судье полагалось оставаться бесстрастным, всем своим видом выражал нетерпение, в то время как толпа и вовсе разбушевалась, орала так, будто конец света настал, и я только потом это понял, а в тот момент визжал и размахивал руками вместе со всеми, а когда Шакро, вконец, обессилев, дал Агали распластать свое тело, и Шмидт, засвистев, вскинул кверху руки, раздался и вовсе оглушительный крик, и не крик даже – торжествующий вопль победы.
Круг распался, мы ринулись туда, где Агали все еще лежал, подмяв под себя усатого Шакро, но даже после того, как Агали встал и, отбиваясь от ликующей толпы, пытался сделать невозможное – привести в прежний вид изодранную в клочья косоворотку, Шакро продолжал лежать, раскинув руки, и волосатая грудь его прерывисто вздымалась и опускалась. Наконец он сел, уставился в землю невидящим, немигающим взглядом, потом замотал головой, будто только что проснулся и стряхивал с себя сон. Тут зурнач и доулист подбежали к нему, с трудом поставили на ноги и, поддерживая с двух сторон, повели туда, где дожидалась роскошная коляска, запряженная парой красавцев гнедых. Посмотреть со стороны, так словно бы они вели с кувда, пиршества, подвыпившего гуляку, и, как рассказывал потом хромоногий Тим все тому же Пипо, в тот момент Шакро и Агали будто бы поменялись ростом, так что теперь не Шакро, а Агали казался выше на два-три пальца, и это если мерить не по его худеньким, Тимовым костяшкам, а по пальцам самого Агали.
Вдруг Шакро точно взбесился: то он шел, понурив голову, едва переставляя ноги, а тут дернулся из всех сил, раскидал по сторонам своих музыкантов и стал колотить головой о коляску, будто хотел расшибить ее:
– Вай ме, я голыми руками мэдведя душил… Вай ме, голыми руками, вот этими руками душил… Вай ме!.. – и рухнул как подкошенный в коляску.
Гнедые рванули, понесли по пустырю, так, что музыканты едва успели опомниться и вспрыгнуть на подножку, и коляска исчезла в клубах пыли.
– Ай, погоди, не уходи, дай наглядеться на тебя… – вслед коляске пропел старик Сурен и, по-молодецки вскинув руки, прошелся на носках по кругу.
А потом в той стороне, куда укатил фаэтон, опять поднялось облако пыли и понеслось прямо на нас, и на этот раз не успели гнедые остановиться, как Шакро соскочил с фаэтона, направляясь к Агали, который, стоя в окружении поклонников, все еще тщетно пытался соединить лохмотья своей косоворотки. Шакро протянул к нему растопыренные пятерни обеих волосатых рук:
– Я вот этими руками мэдведя душил, в лесу его встретил, сильный мэдведь был, молодой, только не сильнее, чем ты. Ты – настоящий мэдведь, а он тэленок. Мэня дома побороть никто не может, все боятся, говорят, Шакро голыми руками мэдведя убил, только это не мэдведь, ты – настоящий мэдведь, молодой, сильный, красивый. Хочешь, я тэбе коня подарю, молодой конь, хороший, от Шакро подарок будет, езди на здоровье!
И стал распрягать гнедого красавца из упряжки. Только зря он это делал, гнедого-то пришлось обратно впрягать, и не потому, что Агали отверг подарок усатого Шакро, он даже о своей разорванной косоворотке позабыл, когда увидел перед глазами гнедого, только вот ни погарцевать, ни даже проехаться на этом жеребце Агали не довелось, и опять-таки не потому, что конь был тому виной или он сам не был обучен ездить верхом. Тому бы коню – да другого всадника, а Агали – да другого коня, но тот, другой конь, появился у Агали потом, когда хромоногий маленький Тим вымахал уже по пояс Агали, и пригнал коня для Агали из Кабарды дядя, не то Бимболат, не то Касполат. А гнедого жеребца Шакро пришлось опять в упряжку впрягать, потому что Агали на нем только три шага и успел сделать, как конь присел на задние ноги, точно на круп ему мешки с камнями взвалили, и сколько Шакро ни подкручивал ему хвост, так и не смог подняться, и Агали слез с коня, махнув рукой, а Шакро рассмеялся белозубой улыбкой:
– Вай ме, тэбе не конь – слон нужен! – А собравшись уезжать, опять повторил: – Тэбе не конь – целый слон нужен! – и опустив руку на плечо Агали: – Приезжай в гости в Казбэги, найдем слона. Хороший слон будет, молодой, красивый, сильный, как ты, доволен останешься. От Шакро подарок будет, езди, катайся на здоровье!..
Следом за коляской бежали Чермен, я и хромоногий Тим. И даже не следом, а рядом с коляской, потому что кроме кучера, усатого Шакро и двух музыкантов в ней теперь сидели еще и провожающие – Агали, сапожник Сурен и белокурый Шмидт – всего семь человек, и трое из них – великаны, так что коляска пригибалась почти до земли и едва тащилась. Вот только у Осетинской церкви, будто на крыльях, понеслась с горки вниз, и мы поотстали, услышали лишь, как на спуске застучали доули и тонким голоском отозвалась зурна. Старик Сурен потом рассказывал, что так, с музыкой, они катили до самого Реданта, здесь и расстались с усатым Шакро, только приехали они туда после полудня, а расставались уже в сумерках, и тут даже маленькому Тиму, должно быть, стало ясно, что остаток дня они не воробьев по саду гоняли. И старик Сурен клялся всеми святыми, что Шакро, Агали и Шмидт втроем выпили все вино, сколько его нашлось в погребах чайханы «Нэ уэжай, голубчик мой», сколько другому смертному хватило бы на год. Выпить выпили, а опьянеть не опьянели, будто не вино, а воду пили, хотя столько пить – можно и от воды опьянеть. Слушая Сурена, Ирбек, продавец винного ларька, только головой качал: шутка ли, выпить столько вина и остаться трезвым!
