Текст книги "Все повести и рассказы Клиффорда Саймака в одной книге"

Автор книги: Клиффорд Саймак

Спичка догорела и обожгла мне пальцы. Не видя смысла задерживаться, я развернулся и вышел, хлопнув дверью. Теперь у жителей холмов появится еще одна загадка, о которой можно вволю посудачить. Взять хотя бы карту времен – когда ее найдут, разговоров хватит минимум на год. Однако настоящей тайной останется вопрос о том, что же случилось с посетителями Вигвама, исчезнувшими как-то летом, бросив в гараже новенький «кадиллак». Сумма неуплаченных налогов будет понемногу расти, пока кто-нибудь не уплатит их, и тогда Вигвам приобретет нового владельца и новое название – но на легенде это никак не скажется. Год за годом ее станут пересказывать на Торговом Посту, с каждым пересказом история будет обрастать все более красочными подробностями, и со временем Вигвам приобретет славу проклятого места.

В лесу перемигивались светлячки, а добропорядочный козодой все так же вздыхал по ту сторону лощины. Ничего не попишешь – я сделал, что мог. Утешая себя этой мыслью, я вернулся в хижину, не в силах отделаться от ощущения полнейшего краха, а еще осознания, что лишился единственного шанса добиться хоть чего-нибудь. Вот и все, пиши пропало. Так что лучше уж засесть за рукопись в надежде, что работа поможет забыть о случившемся – а если не забыть, то по крайней мере забыться, пока воспоминания не утратят первоначальную свежесть.

И я старался. Целых три дня. Собрал волю в кулак и даже кое-что написал. Потом перечитал, разорвал и написал все заново. Второй вариант оказался ничуть не лучше предыдущего.

Сидя за кухонным столом, я пытался сосредоточиться на работе, но седло в шкафу будто поддразнивало меня. Тогда я вытащил его из шкафа, поволок вниз и спихнул в глубокий овраг, но и это ничуть не помогло – оно зазывало меня и оттуда. Пришлось слезть в овраг, выволочь его обратно и снова швырнуть в шкаф.

Продукты кончились, вынудив меня поехать в Торговый Пост. Хемфри сидел снаружи. Наклонив стул так, что тот опирался на задние ножки и прислоненную к стене здания спинку, Хемфри создал себе подобие кресла. Я купил все необходимое, взял подписанное Невиллом письмо и пару часов просидел рядом с Хемфри, слушал его болтовню о руднике. Говорил только Хемфри, я же не вставил ни словца из страха невольно проговориться и хоть косвенно дать ему понять о своей осведомленности.

Письмо было коротким. Невилл явно писал в спешке. «Уезжаю в Грецию, надо снова повидать Марафон».

Вернувшись домой, я собрал все свои наброски и черновики, сунул их в портфель и отправился удить рыбу. Если я способен увлечься рыбалкой, значит, еще не все потеряно – проведу конец лета за этим занятием и как-нибудь оклемаюсь. Но рыбалка долго не продлилась.

Я добыл уже три довольно крупные рыбины, когда дошел до того места, где присел тогда на колоду и заметил торчащие из земли торцы бревен.

Я вновь вошел в ручей и поглядел вверх, на холм. Вон там по склону промчалась белка и нырнула в пещерку, а невдалеке от пещерки зиял вход в рудник.

И тут мой рассудок преподнес мне неожиданный сюрприз. При взгляде на эту пещерку до меня вдруг дошло одно непонятное, едва уловимое обстоятельство. Оно с самого начала таилось в моем подсознании, до сей поры оставаясь незамеченным. После я ломал голову, почему не прозевал его, почему оно не осталось скрытым, почему компьютер в моем мозгу все-таки извлек его на белый свет.

Помнится, в пещерке виднелись перья и белесый помет находивших в ней укрытие птиц, а у дальнего края была небольшая осыпь. Осыпь-то и привлекла мое внимание – должно быть, я подсознательно отметил нечто существенное, но в тот раз был так возбужден, что отложил рассмотрение на потом.

И вот сейчас мне вдруг стало ясно, что козырек пещерки состоит из известняка, а осыпь – из зеленого сланца. Этим зеленым сланцем усыпано все ложе ручья – это просто гладкие обломки мягкой породы, принесенные сюда водой с равнины Декоры, расположенной на известковых отложениях. Так что сланец вовсе не осыпался – его туда принесли намеренно.

Хоть это и кажется невероятным, но, скорее всего, именно в тот момент я понял, в чем дело. Невероятная ситуация неминуемо породила невероятную гипотезу.

Рассудок взбунтовался. «К черту! – думал я. – Сыт по горло», – одновременно осознавая, что все равно погляжу, иначе места себе не найду. Неопределенность будет вечно преследовать меня. По-моему, в тот момент я даже надеялся, что наткнусь на обломки известняка, а вовсе не сланца.

Но, подойдя поближе, убедился в правоте подсознания – это были именно гладкие, обкатанные водой куски сланца. А под кучкой камней были спрятаны два принадлежавших Стефану фотокубика.

Сидя на корточках и разглядывая предметы, я вспомнил слова Чарлза: «Он просто психопат. Сделал свое грязное дело и спрятал кубики, так что мы не смогли их найти».

Как ни странно, я не мог вспомнить, какие именно слова тот употребил. Назвал ли он Стефана психопатом, а дело грязным или использовал другие, но очень сходные по смыслу слова? Вот насилие он упоминал, это точно, – но в его устах этот термин заменял некое более емкое понятие, раскусить которое мне не по зубам. Но суть его реляций, разумеется, сводилась к одному – продемонстрировать глубину разверзшейся между нашими временами пропасти.

Я попытался вообразить, как современный работник службы социального обеспечения мог бы объяснить смысл сострадания к обездоленным римскому патрицию, оперировавшему лишь категориями хлеба и зрелищ. Сравнение, конечно, довольно слабое, ведь пропасть между работником социального страхования и патрицием гораздо уже, чем расстояние между мной и Чарлзом.

И вот я сижу за кухонным столом, а передо мной стопка исписанных листов. Рукопись подходит к концу. Рядом стоят два кубика. Меня не покидает удивление перед слепым стечением обстоятельств, направлявших меня прямо к ним. А еще я не без горечи удивляюсь необходимости в одиночку нести груз истины, не имея возможности поделиться ни с кем даже словом, доверяясь лишь бумаге, в тишине и тайне ради собственной безопасности (хотя и начинаю думать, что это меня не спасет).

И еще меня удивляет отсутствие во мне какого бы то ни было сострадания к этим людям будущего: ну не могу я считать их детьми наших детей, нашими отдаленными потомками. Отчего я не могу пожелать им добра? Не знаю, не понимаю и ничего не могу с собой поделать – словно они чужаки, словно они так же чужды. мне, как и те существа, которые отправляли к звездам цилиндры; но чужими их сделало не расстояние, а время.

Теперь о кубиках.

Конечно, я не историк, но почти уверен, что в первом запечатлена коронация Карла Великого на трон властителя Западной империи. Карл – если это действительно он – просто грубое животное, головорез, с первого же взгляда внушающий инстинктивную неприязнь. А проводит церемонию Лео III – маленький суетливый человечек, на которого происходящее производит гораздо более сильное впечатление, чем на будущего императора.

Разумеется, уверенности у меня нет, но целый ряд факторов заставляет меня предполагать, что в этом фото изображены Карл Великий и Лео. В контексте истории именно эта коронация должна привлечь внимание человека, отправляющегося в прошлое, а если точнее – привлечь внимание человека нашего времени. Со Стефаном ни в чем нельзя быть уверенным – если его мышление и мировоззрение похожи на мировоззрение его современников, то один бог ведает, зачем он вообще что-то делал. С другой стороны, он сфотографировал Марафонскую битву – а это наводит на мысль, что он думал примерно в том же направлении, что и мы, и делает понятным его так называемый психоз. Быть может, современники считали его невротиком из-за явно атавистической натуры?

Слабое утешение. Уж лучше бы атавизм был тут ни при чем. Будь у меня такая уверенность, второй кубик не внушал бы мне таких опасений.

Теперь я жалею, что так и не собрался свести знакомство со Стефаном. Как оказалось, его никто и не знал толком. Многие годы мы жили бок о бок, удосуживаясь лишь помахать ему рукой при встрече. Ну да, характер у него был непростой – Хемфри говорил, что из Стефана слова клещами не вытянешь. И все же всем нам стоило приложить побольше усилий.

Теперь я пытаюсь мысленно воссоздать его образ, представить, как он крадется через лощину, чтобы спрятать кубики. Должно быть, смерть застигла его по дороге к тайнику, когда Стефан хотел схоронить марафонское фото. И у меня зреет парадоксальное предположение, что он сыграл над нами какую-то жуткую могильную шутку, сам навел нас на свой тайник, намеренно погибнув прямо под мостом, чтобы я или кто-нибудь другой легко нашел спрятанные кубики. Тогда две фотографии достоверных исторических событий должны вызвать доверие к третьей. Это, конечно, безумие, но в крайних обстоятельствах люди думают вопреки логике. Должно быть, заблуждаюсь все-таки я, изо всех сил отыскивая повод не придавать значения третьему снимку.

На снимке показано распятие. Крест совсем невысок – ноги распятого не достают до земли всего пару футов. Запястья приколочены к перекладине гвоздями, ноги согнуты в коленях. Вдали виден древний город. Рядом со скучающим видом опираются о копья с полдюжины безмолвных солдат – насколько я понимаю, это римские легионеры, приставленные к кресту для охраны порядка во время казни. Кроме солдат, почти никого – небольшая группка притихших зрителей. Под крестом, обнюхивая его, стоит тощий пес.

На кресте нет никакой таблички с издевательской надписью. Чело распятого не увенчано терновым венцом. Крест лишь один, крестов с разбойниками рядом нет. И никакой торжественности момента.

Но все-таки, все-таки… Стефан снял момент Марафонской битвы, увековечил для потомков тот немаловажный рождественский день, доказав, что обладает острым чутьем историка, причем историка современного, а не будущего. Если он настолько прав в двух случаях – то почему же должен заблуждаться в третьем? Ну да, распятие применялось часто, это наказание для рабов и преступников – словом, для отверженных и презренных. Но историческим значением обладает лишь одно-единственное. Мог ли Стефан его прозевать? Хочется верить, что так, но, увы, скорее всего, он прав.

Но что меня огорчает, наполняя душу бездонным холодом, – это заурядность происходящего. Обыденная смерть. Солдаты ждут, когда жертва отдаст концы и можно будет заняться чем-нибудь более приятным. Остальные просто ждут конца, безропотно и смиренно; владычеству и силе Рима не может противостоять никто.

Но все-таки я считаю, что если событие происходило именно так, таким оно и должно остаться, таким оно и должно быть поведано нам. Из этого грустного и ничтожного события христианство может почерпнуть такую силу, какой никогда не даст ему вся символика воображаемой славы.

Голова жертвы свесилась на грудь, но если повернуть кубик – не увидеть его будет невозможно.

И заглянув ему в лицо, я все пойму – не потому, что узнаю. Мы не знаем, каким он был, до нас дошли только плоды фантазии стародавних художников, и не все они сходятся между собой. Нет, я узнаю его по глазам, по какому-то особому выражению лица.

И еще мне не дает покоя седло. Интересно, можно ли его починить? Можно ли заставить его снова заработать? Сумею ли я с нуля разобраться в управлении?

Примечание редактора. Данная рукопись найдена после исчезновения Эндрю Торнтона, в его портфеле, вместе с черновиками книги, над которой он работал. Полиция пришла к заключению, что он, вероятно, забрел в чащу, где и убит медведем, так что найти его тело будет практически невозможно. Расстроенное состояние его ума, проявившееся в рукописи, делает эту гипотезу весьма вероятной. Об исчезновении Торнтона сообщил его друг, Невилл Патер, по возвращении из Греции. Упомянутое в рукописи седло не обнаружено да и вряд ли когда-либо существовало. Доктор Патер, ныне после ряда новых находок занятый работой над книгой о Марафонской битве, категорически отрицает наличие так называемой Марафонской фотографии.

Призрак модели «Т»[35]35
  «Форд» модели «Т», первый массовый американский автомобиль, был выпущен за 1908–1927 годы в количестве 15 миллионов штук. Выпуск автомобилей «максвелл», о которых также идет речь в рассказе, был прекращен в 1925 году. – Примеч. пер.


[Закрыть]

Он возвращался домой, когда вновь услышал звук мотора модели «Т». Вот уж не тот звук, который можно с чем-то спутать, – и ведь это не впервые за последние дни, что звук долетал к нему издали, с шоссе. Удивительная история: ведь, по его сведениям, ни у кого во всей стране не было больше модели «Т». Ему доводилось читать – где? вероятно, в газете, – что за старые машины, такие как модель «Т», нынче выкладывают большие деньги, хотя смысл подобной покупки оставался за пределами его понимания. Кому в здравом уме нужна модель «Т», когда вокруг полно современных, бесшумных, сверкающих автомобилей? Но в эти сумасбродные времена не разберешься, что люди делают и зачем. Не то что в прежние деньки, однако прежние деньки давно миновали, и все, что остается, – приноровиться как умеешь к нынешним правилам и порядкам.

Брэд уже закрыл пивную, закрыл чересчур рано, и теперь идти было просто некуда, только домой. Хотя с тех пор, как Баунс состарился и издох, возвращаться домой было страшновато. «Не хватает мне Баунса, – признался он себе, – мы так хорошо ладили, прожили вместе больше двадцати лет, а нынче, когда пса не стало, в доме одинокая, гулкая пустота…»

Он брел проселком на краю своего городишки, шаркая по пыли и пиная комки земли. Ночь была светла почти как день, над деревьями висела полная луна. Сиротливые сверчки возвещали конец лета. И раз уж он брел пешком, то волей-неволей вспомнил ту модель «Т», какая была у него в молодые годы, – он проводил часы в ветхом машинном сарае, отлаживая и регулируя ее, хотя, видит бог, модель «Т» в сущности не нуждалась в регулировке. Это был простой механизм, проще не придумаешь, подчас чуть-чуть сварливый, но верный друг, каких, пожалуй, с тех пор уже и не создавали. Он вез вас, куда вам надо, и возвращал обратно, – в те времена никто ничего большего и не требовал. Крылья дребезжали, жесткие покрышки могли вытрясти из вас душу, иной раз машина упрямилась на подъеме, но если вы знали, как управляться с ней и ухаживать за ней, серьезные неприятности вам не угрожали.

То были деньки, говорил он себе, когда вся жизнь была простой, как модель «Т». Не было ни подоходного налога (хотя, коль на то пошло, для него лично подоходный налог никогда не был проблемой), ни социального страхования, отбирающего у вас часть заработка, ни лицензий на то и на другое, ни порядка, повелевающего закрывать пивные в определенный час. «Жить было легко, – решил он, – человек брел себе по жизни как получалось, и никто не приставал к нему с советами и не становился ему поперек дороги…»

А звук мотора модели «Т», вдруг выяснилось, становился все громче – он был так погружен в свои мысли, что по-настоящему не обращал на это внимания. Однако теперь звук достиг такой силы, будто машина прямо у него за спиной. Понятно, звук воображаемый, но уж такой естественный и такой близкий, – и он отпрянул в сторону, чтобы машина его не задела.

Она не задела его, а подъехала и остановилась – самая настоящая, в натуральную величину, казалось бы, ничего непривычного. Но правая передняя дверца (другой впереди и не было – слева дверцы не полагалось) распахнулась. Распахнулась сама собой – ведь машина пришла пустой, открыть дверцу никто не мог. Впрочем, это его тоже не особенно удивило: насколько помнилось, ни один владелец модели «Т» не додумался, как удержать эту дверцу закрытой. Там же всего одна незатейливая защелка, и при каждом толчке (а уж толчков хватало – таковы были в те времена дороги, и покрышки были жесткие, и подвеска) проклятая дверца распахивалась без промедления.

Только на этот раз – после стольких-то лет – дверца распахнулась как-то особенно. Она вроде бы приглашала войти: машина остановилась мягко, и дверца не отвалилась, а открылась плавно, торжественно, как бы зазывая человека в салон.

И он забрался внутрь, присел на правое сиденье, и как только оказался в салоне, дверца сама собой закрылась, а машина тронулась. Он хотел было перебраться за руль – там же не было шофера, а дорога впереди изгибалась и надо было помочь машине одолеть поворот. Но прежде чем он успел передвинуться и положить руки на баранку, машина принялась поворачивать сама и так точно, будто кто-то управлял ею. Он застыл в недоумении и даже не пытался больше прикоснуться к рулю. Машина справилась с поворотом без колебаний, а за поворотом начинался крутой затяжной подъем, и мотор взревел во всю мощь, набирая скорость перед подъемом.

«И самое-то странное, – сказал он себе, все еще готовясь взяться за баранку и все еще не трогая ее, – что не было здесь никогда ни поворота, ни подъема…» Он знал эту дорогу назубок, она бежала прямо почти три мили, пока не выводила на другую дорогу вдоль реки, и на протяжении всех трех миль не изгибалась и не петляла, не говоря уж о том, что не поднималась ни на какие холмы. А вот сегодня поворот был, и подъем на холм тоже был: машина пыжилась изо всех сил, но надорвалась и сбавила ход, и ей волей-неволей пришлось переключиться на низшую передачу.

Мало-помалу он решился сесть прямо, а потом и отодвинулся от руля вправо. Стало очевидным, что данная модель «Т» по ведомым только ей причинам не нуждается в шофере, а может, даже чувствует себя лучше без шофера. Казалось, она прекрасно знает, куда ехать, и приходилось признать, что она знает больше, чем он. Местность, хотя и смутно знакомая, была определенно не той, что окружала городок Уиллоу Бенд. Тут вокруг поднимались холмы, изрезанные оврагами, а Уиллоу Бенд расположен на ровных и просторных заливных лугах у реки, где ни холмика, ни овражка не сыщешь, пока не доберешься до конца равнины, до замыкающих ее отдаленных скал.

Он сдернул с головы кепку и предоставил ветру трепать волосы, и ветер занялся этим не мешкая – кузов был с откидным верхом, и верх откинут. Машина вползла на вершину холма и устремилась вниз, старательно вписываясь в изгибы дороги, петляющей по склонам. И едва дорога пошла вниз, зажигание каким-то образом выключилось: в точности так, вспомнилось, поступал и он сам, когда имел свою собственную модель «Т». Цилиндры хлопали и хлюпали вхолостую, а двигатель остывал.

Машина одолела очередной резкий поворот над глубокой черной лощиной, сбегающей куда-то вниз меж холмов, и он уловил свежий сладкий запах тумана. Запах всколыхнул воспоминания, и не сознавай он, что такого не может быть, он решил бы, что вернулся в края своей юности. Потому что юность его прошла среди лесистых холмов, и там летними вечерами накатывал такой же туман, принося с собой снизу ароматы кукурузных полей, клеверных пастбищ и смесь других ароматов, какими полны богатые плодородные земли. Однако здесь, это уж наверняка, другие края – те, где прошла юность, далеко, до них никак не меньше часа езды. Хотя он, если честно, по-прежнему недоумевал, куда его занесло: все, что было видно вокруг, даже не напоминало места поблизости от городка Уиллоу Бенд.

Машина скатилась со склона и весело побежала по ровной дороге. Мимо мелькнула ферма, приютившаяся у подножия холмов, – два слабо освещенных окошка, а рядом неясные силуэты амбара и курятника. На дорогу выскочил пес и облаял модель «Т». Других домов не попадалось. Правда, на дальних склонах кое-где проступали булавочные огоньки, и не приходилось сомневаться, что там такие же фермы. Встречных машин тоже не попадалось, хотя в этом, если вдуматься, не было ничего странного. Работали на фермах до заката и ложились сразу же, потому что вставали с первыми лучами зари. На сельских дорогах никогда не бывало большого движения, кроме как по субботам и воскресеньям.

Модель «Т» прошла новый поворот, и впереди возникло яркое пятно света, а когда подъехали поближе, то послышалась музыка. И опять его кольнуло ощущение чего-то знакомого, и опять он не мог понять почему. Модель «Т» замедлила ход и вкатилась в пятно света, и стало ясно, что свет исходит из танцевального павильона. По фасаду висели гирлянды лампочек, на высоких столбах вокруг автостоянки горели фонари. Сквозь освещенные окна он увидел танцующих, и вдруг до него дошло, что такой музыки он не слышал более полувека. Модель «Т» мягко въехала на стоянку и выбрала себе место рядом с машиной марки «максвелл». «Туристский “максвелл”,– подумал он с изрядным удивлением. – Да ведь эти машины исчезли с дорог многие годы назад! Такой в точности “максвелл” был у старины Верджа как раз тогда, когда у меня была модель “Т”. Старина Вердж – сколько же лет прошло, не сосчитать…»

Он попытался припомнить фамилию старины Верджа, да не получилось. Как ни грустно, с возрастом вспоминать имена и названия становилось все труднее. Вообще-то старину Верджа звали Верджил, но дружки всегда сокращали имя до односложного. Теперь ему вспомнилось, что они были почти неразлучны, удирая из дому на танцы, распивая украдкой самогон, играя на бильярде, бегая за девчонками, – в общем, занимаясь помаленьку всем, чем занимаются юнцы, когда у них находится время и деньги.

Он открыл дверцу и выбрался из машины на стоянку, выложенную крупным гравием. Гравий хрустнул под ногами, и хруст словно послужил толчком, чтобы наконец узнать это место. То-то оно показалось ему знакомым, только он не понимал почему, а теперь понял. Он застыл как вкопанный, почти оцепенев от свалившегося на него откровения, вглядываясь в призрачную листву огромных вязов, высящихся по обе стороны павильона. Его глаза различили очертания холмов над павильоном – он узнал эти очертания, а затем напряг слух и уловил бормотание бегущей воды: неподалеку на склоне бил родник, и вода стекала по деревянному лотку к придорожным поилкам. Только поилки уже разваливались, как и лоток, – за ними перестали следить с тех пор, как на смену конным экипажам окончательно пришли автомобили…

Отвернувшись, он бессильно опустился на подножку, опоясывающую борта модели «Т». Глаза не могли обмануть его, уши не могли предать. В былые годы он слишком часто слышал характерное бормотание бегущей по лотку воды, чтобы спутать этот звук с каким-либо другим. И контуры вязов, и очертания холмов, и гравийная автостоянка, и гирлянда лампочек на фасаде – все это вместе взятое могло значить только одно: каким-то образом он вернулся, или его вернули, к Большому Весеннему Павильону. «Но это же, – сказал он себе, – было более пятидесяти лет назад, когда я был молод и беззаботен, когда у старины Верджа был его “максвелл”, а у меня модель “Т”…»

Неожиданно для себя он разволновался, и волнение захватило его безраздельно, пересилив удивление и чувство абсурдной невозможности происходящего. Само по себе волнение было так же загадочно, как этот павильон и то, что он опять очутился здесь. Он встал и пересек автостоянку, гравий хрустел, скользил и перекатывался под ногами, а тело было наполнено необыкновенной, юношеской легкостью, какой он не ведал годами. Музыка плыла навстречу, обволакивала и звала – не та музыка, что нравится подросткам в нынешние времена, не грохот, усиленный электронными приспособлениями, не скрежет без всякого подобия ритма, от которого у нормальных людей сводит зубы, а у придурков стекленеют глаза. Нет, настоящая музыка, под которую хочется танцевать, мелодичная и даже прилипчивая – сегодня никто и не помнит, что это такое. Звонко и сладостно пел саксофон – а ведь, сказал он себе, сакс сегодня почти совершенно забыт. И тем не менее здесь сакс пел в полный голос, лилась мелодия и ветерок, налетающий снизу из долины, покачивал лампочки над дверью.

Он был уже на пороге павильона, как вдруг сообразил, что вход не бесплатный, и приготовился достать из кармана мелочь (ту, что осталась после бесчисленных кружек пива, выпитых у Брэда), но тут заметил на запястье правой руки чернильный штамп. И вспомнил, что таким штампом на запястье помечали тех, кто уже заплатил за вход в павильон. Так что осталось лишь показать штамп сторожу у дверей и войти внутрь. Павильон оказался больше, чем ему помнилось. Оркестр расположился у стенки на возвышении, а зал был полон танцующими.

Годы улетучились, все было как встарь. Девчонки пришли на танцы в легких платьицах, и ни одной в джинсах. Кавалеры, все без исключения, надели пиджаки и галстуки, и все старались соблюдать приличия, вести себя с галантностью, о какой он давным-давно забыл. Тот, кто играл на саксофоне, поднялся в рост, и сакс заплакал мелодично и грустно, накрывая зал волшебством, какого, еще недавно подозревал он, в мире просто не сохранилось.

И он поддался волшебству. Не помня себя, удивившись себе, едва до него дошло, что случилось, он оказался в зале среди танцующих. Он включился в волшебство, танцуя сам с собой, – после стольких лет одиночества он наконец-то вновь ощутил себя частью целого. Музыка заполнила мир, мир сузился до размеров танцевальной площадки, и пусть у него сегодня не было девчонки и он танцевал сам с собой, зато он вспомнил всех девчонок, с какими танцевал когда-либо прежде.

Чья-то тяжелая рука легла ему на предплечье, но кто-то другой сказал:

– Да ради бога, оставь ты старика в покое, у него есть такое же право веселиться, как у любого из нас…

Тяжелая рука отдернулась, хозяин руки побрел, пошатываясь, куда-то прочь, и вдруг в том направлении завязалась возня, которую при всем желании нельзя было принять за танец. Тут откуда-то возникла девчонка и сказала:

– Давай, папаша, пойдем отсюда…

Кто-то подтолкнул его в спину, и он вслед за девчонкой очутился на улице.

– Знаешь, папаша, иди-ка ты лучше подобру-поздорову, – предложил какой-то парнишка. – Они вызвали полицию. Да, а как тебя зовут? Откуда ты взялся?

– Хэнк, – ответил он. – Меня зовут Хэнк, и я раньше частенько сюда хаживал. Вместе со стариной Верджем. Мы тут бывали почти каждый вечер. Хотите, я подвезу вас? У меня модель «Т», она там на стоянке…

– Ладно, почему бы и нет, – откликнулась девчонка. – Поехали…

Он пошел впереди, а они повалили следом и набились в машину, и их оказалось гораздо больше, чем думалось поначалу. Они не поместились бы в машину, если б не залезли друг дружке на колени. А он сел за баранку, но ему и в голову не пришло прикасаться к ней: он уже усвоил, что модель «Т» сама сообразит, что от нее требуется. И она, конечно же, сообразила – завелась, вырулила со стоянки и выбралась на дорогу.

– Эй, папаша, – обратился к нему парнишка, сидевший рядом, – не хочешь ли хлебнуть? Не первый сорт, но шибает здорово. Да ты не бойся, не отравишься – никто из нас пока что не отравился…

Хэнк принял бутылку и поднес ее ко рту. Запрокинул голову, и бутылка забулькала. Если б у него еще были сомнения насчет того, куда он попал, спиртное растворило бы их окончательно. Потому что вкус этой бурды был незабываем. Впрочем, запомнить вкус тоже было немыслимо – но попробуешь сызнова и не спутаешь ни с чем. Оторвавшись от бутылки, он вернул ее тому, у кого взял, и похвалил:

– Хорошее пойло…

– Не то чтобы хорошее, – отозвался парнишка, – но лучшее, какое удалось достать. Этим чертовым бутлегерам все равно, какой дрянью торговать. Прежде чем покупать у них, надо бы заставлять их самих пригубить, да еще и понаблюдать минутку-другую, что с ними станет. Если не свалятся замертво и не ослепнут, тогда, значит, пить можно…

Другой парнишка перегнулся с заднего сиденья и вручил Хэнку саксофон.

– Ты, папаша, смахиваешь на человека, умеющего обращаться с этой штуковиной, – заявила одна из девчонок, – так давай, угости нас музыкой…

– Где вы его взяли? – удивился Хэнк.

– Из оркестра, – ответили сзади. – Тот мужик, что играл на нем, если разобраться, не имел на то никакого права. Терзал инструмент, и все.

Хэнк поднес саксофон к губам, пробежал пальцами по клапанам, и сразу зазвучала музыка. «Смешно, – подумал он, – я же до сих пор даже дудки в руках не держал…» У него не было музыкального слуха. Однажды он попробовал играть на губной гармонике, думал, она поможет ему коротать время, но звуки, какие она издавала, заставили старого Баунса завыть. Так что пришлось забросить гармонику на полку, и он даже не вспоминал о ней до этой самой минуты.

Модель «Т» легко скользила по дороге, и вскоре павильон остался далеко позади. Хэнк выводил рулады на саксофоне, сам поражаясь тому, как лихо у него получается, а остальные пели и передавали бутылку по кругу. Других машин на дороге не было, и вот немного погодя модель «Т» вскарабкалась на холмы и побежала вдоль гребня, а внизу, как серебряный сон, распластался сельский пейзаж, залитый лунным светом.

Позже Хэнк спрашивал себя, как долго это продолжалось, как долго машина бежала по гребню в лунном свете, а он играл на саксе, прерывая музыку и откладывая инструмент лишь затем, чтоб сделать еще глоток-другой. Казалось, так было всегда и так будет всегда: машина плывет в вечность под луной, а следом стелются стоны и жалобы саксофона…

Когда он очнулся, вокруг опять была ночь. Сияла такая же полная луна, только модель «Т» съехала с дороги и встала под деревом, чтобы лунный свет не падал ему прямо в лицо. Он забеспокоился, впрочем, довольно вяло, продолжается ли та же самая ночь или уже началась другая. Ответа он не знал, но не замедлил сказать себе, что это, в сущности, все равно. Пока сияет луна, пока у него есть модель «Т» и есть дорога, чтоб ложиться ей под колеса, спрашивать не о чем и незачем. А уж какая именно это ночь, и вовсе не имеет значения.

Молодежь, что составляла ему компанию, куда-то запропастилась. Саксофон лежал на полу машины, а когда Хэнк приподнялся и сел, в кармане что-то булькнуло. Он провел расследование и извлек бутылку с самогоном. В ней все еще оставалось больше половины, и вот уж это было удивительно: столько пили и все-таки не выпили.

Он сидел за рулем, вглядываясь в бутылку и прикидывая, не стоит ли приложиться. Решил, что не стоит, засунул бутылку обратно в карман, потянулся за саксофоном и бережно положил инструмент на сиденье рядом с собой.

Модель «Т» вернулась к жизни, кашлянула и содрогнулась. Выбралась из-под дерева, вроде бы неохотно, и плавно повернула к дороге. А затем выехала на дорогу и тряско покатилась вниз, взбивая колесами облачка пыли – в лунном свете они зависали над дорогой тонкой серебряной пеленой.

Хэнк гордо восседал за баранкой. И чтоб никоим образом не прикоснуться к ней, сложил руки на коленях и откинулся назад. Чувствовал он себя превосходно, лучше, чем когда-либо в жизни. «Ну, может, не совсем так, – поправил он себя, – вспомни молодость, когда ты был шустряком, гибким и полным надежд. Ведь выпадали, наверное, дни, когда ты чувствовал себя не хуже…» Разумеется, выпадали: переворошив память, он ясно припомнил вечер, когда выпил как раз, чтоб быть под хмельком, но не окосеть и даже не хотеть добавить, – он стоял в тот вечер на гравийной автостоянке у Большого Весеннего, впитывая музыку перед тем как войти, а бутылка за пазухой приятно холодила тело. Днем была жара, он вымотался на сенокосе, но вечер принес прохладу, снизу из долины поднялся туман, напоенный невнятными запахами тучных полей, – а в павильоне играла музыка и ждала девчонка, которая, само собой, не сводила глаз с дверей в предвкушении, что он вот-вот войдет.