Текст книги "Все повести и рассказы Клиффорда Саймака в одной книге"

Автор книги: Клиффорд Саймак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 124 (всего у книги 216 страниц)

Капеллан сел.

– Мистер Барнс, – продолжал Уоррен, – этот вопрос я вам задал не из праздного любопытства. Если Господь не сотворит чуда, через два месяца мы все будем покойниками.

– Сэр, вы шутите?

– Вовсе нет. Вакцина непригодна к употреблению. Когда Морган надумал ее проверить, слать весточку на корабль было слишком поздно. Потому-то он и покончил с собой.

Говоря это, Уоррен вглядывался в лицо капеллана, но тот даже не вздрогнул.

– Честно говоря, я не собирался вам об этом сообщать. И больше никому говорить не намерен – по крайней мере пока.

– К этой мысли нужно привыкнуть, сжиться с нею, – произнес капеллан, – могу сказать по себе. Быть может, вам следовало бы сообщить остальным, дать им возможность…

– Нет, – отрезал Уоррен.

Капеллан воззрился на него.

– Так чего же вы ждете, Уоррен? На что надеетесь?

– На чудо, – ответил тот.

– На чудо?!

– Несомненно. Вы ведь верите в чудеса. Вам положено в них верить.

– Право, не знаю. Разумеется, кое-какие чудеса случаются – хотя назвать их чудесами можно лишь в переносном смысле, и порой люди придают им гораздо большее значение, чем они того заслуживают.

– Я не настолько наивен, – охрипшим голосом возразил Уоррен. – Чудо заключается в том, что туземцы – такие же гуманоиды, как и мы, но ни в каких прививках не нуждаются. И еще возможность чуда заключается в том, что только первые из высадившихся на Ландро людей пытались выжить без помощи прививок.

– Ну, раз уж вы об этом заговорили, – подхватил капеллан, – то чудом является и то, что мы вообще оказались здесь.

Уоррен бросил на него быстрый взгляд.

– Вот именно. Скажите-ка, как по-вашему, зачем мы здесь? Должно быть, так назначено судьбой. Или это необъяснимая игра таинственных сил, ведущих человечество по уготованному ему пути?

– Мы здесь затем, – отчеканил Барнс, – чтобы продолжить работы, начатые предыдущими изыскательскими партиями.

– И эстафету подхватят новые партии, которые придут вслед за нашей.

– Вы забыли, – заметил капеллан, – что все мы умрем, а к отправке новых экспедиций на смену поголовно погибшим относятся с большой неохотой.

– А вы, – возразил Уоррен, – забыли о чуде.

Основательно покопавшись в папке с бесчисленным количеством копий отчетов предшественников, Уоррен нашел нужный – отчет психолога, принимавшего участие в третьей экспедиции на Ландро – и углубился в чтение.

– Бред сивой кобылы, – наконец бросил он, припечатав бумаги кулаком.

– Я мог бы сказать тебе об этом, даже не читая, – заявил Буян. – Нет ничего такого, что хоть один сопливый молокосос мог бы рассказать бывалому ветерану вроде меня об этих абр… абер… абор…

– Аборигенах, – подсказал Уоррен.

– Вот именно. Это самое слово и вертелось у меня на языке.

– Тут говорится, – сообщил Уоррен, – что у туземцев Ландро сильно развито чувство собственного достоинства, что оно очень тонко настроено – именно так он выразился, – и существует тщательно разработанный кодекс чести в отношениях между собой.

Буян фыркнул и потянулся за бутылкой. Сделав глоток, он с беспокойством взболтнул остаток содержимого и поинтересовался:

– А ты уверен, что у тебя больше ничего на этот счет?

– Тебе лучше знать, – отрезал Уоррен.

– Это утешает, – покачал головой Буян, – очень утешает.

– Тут говорится, – вел дальше Уоррен, – что у них есть система взаимоотношений, соответствующая этикету, хотя и на довольно примитивном уровне.

– Ничего не могу сказать про соответствующие эти-как – там, но место насчет кодекса чести мне не по нраву. Да эти грязные скоты у покойника с глаз монетку стибрят! Я всегда держу лопату под рукой, и если хоть один высунет нос…

– В отчете этот вопрос рассмотрен весьма тщательно и занудно. Тут это объясняется.

– Да нечего тут объяснять! – стоял на своем Буян, – Ежели им чего приглянется, так они прошмыгнут по-тихому и утащат.

– Тут сказано, что это все равно что красть у богача, – пояснил Уоррен, – Как ребенок, повстречавший поле с миллионом арбузов, не видит греха в том, чтобы взять один-единственный арбузик из миллиона.

– У нас нет миллиона арбузов.

– Это просто аналогия. Наше снаряжение кажется этим лилипутам миллионом арбузов.

– Как бы там ни было, – возмутился Буян, – лучше им держаться подальше от кухни…

– Заткнись, – грубо оборвал Уоррен. – Я позвал тебя, чтобы поговорить по делу, а ты лишь хлещешь мое виски да разглагольствуешь о кухне.

– Ладно уж, ладно тебе. И чего же ты хотел спросить?

– Как у нас насчет контакта с туземцами?

– Какой контакт, ежели их не сыщешь днем с огнем? Когда они не нужны – их тут как грязи, а как понадобились – ни слуху ни духу!

– Будто знают, что нужны нам.

– Да откуда ж им знать?

– Понятия не имею, – пожал плечами Уоррен, – Просто ощущение такое.

– А как ты заставишь их говорить, ежели найдешь? – поинтересовался Буян.

– Подкупом. Взятками. Предложу им все, что только пожелают.

– Не годится, – покачал головой кок. – Они ведь знают, что надо просто хорошенько выждать – и все придет к ним в руки само, так что и просить незачем. У меня есть способ получше.

– Твой способ тоже не годится.

– В общем, ты попусту теряешь время. Нет у них никакого лекарства. Это просто адеп… адап… адепт…

– Адаптация.

– Точно. Это самое слово вертелось у меня на языке.

Буян подхватил бутылку, взболтнул ее, большим пальцем примерил уровень содержимого, а затем единым духом вдруг опорожнил ее и стремительно встал.

– Ладно, надо сварганить чего-нибудь удобоваримого. А ты тут сиди и ворочай мозгами.

Прислушиваясь к его удаляющимся шагам, Уоррен продолжал спокойно сидеть на своем месте.

«Надежды, конечно, никакой, – думал он. – Мне следовало знать об этом с самого начала, но я все же отодвинул эту мысль на задворки сознания, загородил ее болтовней о чудесах и надеждами на хранящийся у туземцев ответ. А ведь легче рассчитывать на чудо, чем на мифическое лекарство или знания туземцев. Да откуда же этим малюткам с совиными глазами знать медицину, если они не имеют понятия даже об одежде, до сих пор пользуются грубо сработанными каменными ножами и с величайшими трудами разжигают огонь, высекая искры ударами камня о камень?

Мы все умрем, все двадцать пять человек, а вслед за тем в лагерь открыто, не таясь и не крадучись, явятся малорослые лупоглазые туземцы и обберут все до ниточки».

Первым занемог Коллинз. Умирал он тяжко, как и все жертвы специфического вируса планеты Ландро. А незадолго до его смерти слег Пибоди: его мучила предшествующая болезни разрывающая голову тупая боль. А потом болезнь начала косить людей направо и налево. Сперва они вскрикивали и стонали в бреду, потом затихали и лежали как мертвые, за много дней до настоящей смерти, а внутренний огонь пожирал их, будто выползший из здешних пустошей изголодавшийся хищник.

Помочь им было почти нечем – те, кто еще держался на ногах, ухаживали за больными, утешали их, купали, стирали и регулярно меняли постельное белье, кормили немощных бульоном, который Буян варил теперь в самых больших кастрюлях, да заботились о том, чтобы у больных всегда была под рукой свежая холодная вода, способная ненадолго остудить иссушенное жаром горло.

Первые могилы были глубокими, а холмики венчали деревянные кресты с аккуратно выписанными на перекладинах именами и прочими сведениями. Но рабочих рук становилось все меньше, да и у тех силы убывали, так что постепенно могилы превратились в неглубокие рытвины.

Для Уоррена действительность слилась в подобие нескончаемого кошмара. Дни тянулись жуткой вереницей; снова и снова одно и то же: забота о больных, рытье могил и запись в экспедиционный журнал имен умерших. Поспать удавалось лишь урывками – когда изредка выпадал свободный момент или когда от изнеможения все валилось из рук, а налившиеся свинцом веки смеживались сами собой. Время от времени Буян ставил перед ним еду, и тогда Уоррен торопливо заглатывал ее, не чувствуя вкуса и даже не интересуясь, что именно поглощает.

Время превратилось в какую-то химеру, счет дням был утрачен. На вопрос Уоррена, какое сегодня число, никто не мог дать ответа – впрочем, до этого никому не было дела. Солнце вставало и садилось, серые пустоши по-прежнему простирались до серого горизонта, и только ветер одиноко кружил над безлюдной равниной.

Но мало-помалу до сознания Уоррена начало смутно доходить, что рядом трудится все меньше и меньше здоровых; зато и число недужных тоже убывало. А в один прекрасный день он опомнился, сидя у себя в палатке и глядя в чье-то изможденное лицо, и понял, что дело идет к концу.

– Страшно это все, сэр, – сказал тот, изможденный.

– Да уж, мистер Варне, – отозвался Уоррен, – Сколько осталось у нас на руках?

– Трое, – отвечал капеллан, – но двое уже не жильцы. Однако этому юноше, Фолкнеру, вроде бы получше.

– Кто еще на ногах?

– Буян, сэр. Только вы, я да Буян.

– Почему мы не заразились, а, Барнс? Почему мы все еще здесь?

– Кто знает? У меня такое чувство, что и нас сия чаша не минует.

– Понимаю. У меня такое же ощущение.

Тут в палатку приковылял Буян с ведром в руках. Взгромоздив ведро на стол, он выловил оттуда жестяную кружку и, роняя маслянисто поблескивающие капли, протянул ее Уоррену.

– Что это? – удивился тот.

– Да вот, сготовил кой-чего, – изрек Буян. – Вам это полезно.

Уоррен поднес кружку к губам и опрокинул ее содержимое внутрь – горло обожгло жидким пламенем, обрушившимся прямиком в желудок, а оттуда ракетой взмывшим вверх, чтобы взорваться в мозгу россыпью искр.

– Картофельный, – пояснил Буян. – Из картошечки получается крепкое пойло. Ирландцы открыли это много-много лет назад.

Забрав кружку из рук Уоррена, он снова наполнил ее и протянул Барнсу, но капеллан заколебался.

– Да пей же, человече! – рявкнул Буян, – Это придаст вам сил.

Священник выпил, поперхнулся и поставил опустевшую кружку на стол.

– Они вернулись, – сообщил Буян.

– Кто? – не понял Уоррен.

– Дикари. Они тут со всех сторон. Только и ждут, когда мы испустим дух.

Пренебрежительно взглянув на кружку, он обеими руками поднес ведро к губам. От уголков его рта на подбородок потекли тоненькие ручейки, сбегая на рубашку и оставляя темные мокрые пятна.

Вернув ведро на стол, Буян утер рот волосатым кулаком и провозгласил:

– Уж могли бы хоть вести себя прилично! Держались бы уж в тени, пока все не кончится. Я тут засек одного старика, когда он выскользнул из палатки Фолкнера. Хотел словить, но этот седой козел меня обставил – прыткий больно.

– Из палатки Фолкнера?

– Точно. Человек еще не помер, а они уже вынюхивают. Будто не могут дождаться, пока его не станет. Но, по-моему, дикарь ничего не стянул. Фолкнер спал. Этот его даже не разбудил.

– Спал? Ты уверен?

– Точно, спал! Дышал спокойно. Пожалуй, возьму ружьишко и слегка поохочусь на них – просто так, наудачу. Они у меня узнают…

– Мистер Брэди, – переспросил Барнс, – вы уверены, что Фолкнер спокойно спал? А не был в коме и не умер?

– Да что я, живого человека от покойника не отличу? – огрызнулся Буян.

Джонс и Уэбстер скончались ночью. Буяна Уоррен отыскал поутру – тот скорчился возле холодной как лед плиты, а рядом валялось пустое ведро от самогона. Поначалу Уоррен думал, что кок просто пьян до бесчувствия, но потом разглядел симптомы болезни. Ухватив его под мышки, Уоррен дотащил Буяна до койки, с трудом взгромоздил на нее и отправился за капелланом.

Тот на кладбище работал лопатой, и руки его покраснели от стертых до крови мозолей.

– Тут неглубоко, – проговорил священник, – но тела скроет. Я сделал для них все, что мог.

– Буян слег, – сообщил Уоррен.

Слегка запыхавшийся от работы капеллан оперся на лопату.

– Странно все-таки. Странно даже подумать, что он мог заболеть– такой большой, такой громогласный… Он казался оплотом силы.

Уоррен взялся за черенок лопаты.

– Я закончу, если вы пока приготовите их. Я как-то не могу… Просто руки опускаются.

Капеллан вручил ему лопату и промолвил:

– И все же любопытное дело с этим юным Фолкнером.

– Вчера вы сказали, что ему чуть получше. Вам это не померещилось?

Капеллан покачал головой:

– Я заглядывал к нему – температура упала, он пришел в себя.

И они уставились друг на друга, стараясь скрыть проблеск надежды, вдруг засветившийся у обоих в глазах.

– Так по-вашему…

– Ничего подобного, – возразил Барнс.

Но состояние Фолкнера с каждым днем улучшалось, и через три дня он уже смог самостоятельно сесть, а через шесть – стоял бок о бок с двумя другими у свежей могилы, где только что схоронили Буяна.

Теперь их осталось трое – трое из двадцати шести.

Капеллан закрыл молитвенник и спрятал его в карман. Уоррен взялся за лопату, а двое других молча смотрели, как он неторопливо, методично и старательно закапывает могилу: торопиться уже некуда. Наконец он бросил на холмик последнюю горсть земли и аккуратными хлопками лопаты выровнял его.

А затем, все так же молча, трое живых рука об руку зашагали вниз по склону, к белым шатрам палаток.

Они хранили молчание, будто вдруг осознали священный смысл тишины, повисшей над равниной, над лагерем и над этими тремя – из двадцати шести – уцелевшими.

– Да нет во мне ничего особенного, – огрызнулся Фолкнер, – Я ничем не отличаюсь от остальных.

– А должно быть, – настаивал Уоррен. – Вы же побороли вирус. Он поразил вас, но вы вышли из этой переделки живым. Должно же быть этому какое-то объяснение!

– Но вы-то двое даже не заразились! – возразил Фолкнер – Этому тоже должно быть какое-то объяснение.

– А вот это еще неизвестно, – негромко заметил капеллан.

– Мы все перебрали, – Уоррен сердито зашелестел страницами заметок. – Вытащили на свет все, что вы сумели припомнить, – разве что вы утаили нечто такое, что нам следовало бы знать.

– Да зачем же мне что-то утаивать?

– Вот ваша детская медицинская карточка, – продолжал Уоррен. – Все как обычно: корь, небольшой коклюш, простуды… боязнь темноты. Питание обыкновенное, нормальное отношение к учебе и общественным обязанностям. Все как и у любого другого – и все-таки где-то там таится разгадка. В том, что вы делали…

– Или даже в том, что он думал, – подсказал Барнс.

– А? – не понял Уоррен.

– Те, кто мог бы нас просветить, находятся где-то на склонах этих пригорков, – растолковал Барнс, – Мы с вами, Уоррен, блуждаем на ощупь во тьме неведения. Медик, психолог – пусть даже экзобиолог или социолог – могли бы выудить отсюда нечто путное. Но все они мертвы. А мы с вами пытаемся проделать то, чему вовсе не обучены. Быть может, ответ у нас под самым носом, а мы его не видим.

– Да знаю я, знаю! Просто мы стараемся сделать все, что в наших силах.

– Я сказал вам все, что мог, – вмешался Фолкнер. Голос его звучал напряженно. – Все, что знаю. Я сказал вам такое, в чем при иных обстоятельствах нипочем бы не признался.

– Мы знаем, дружок, – ласково откликнулся Барнс, – Мы не сомневаемся в вашей искренности.

– Где-то, – стоял на своем Уоррен, – где-то в жизни Бенджамина Фолкнера кроется разгадка – разгадка, которая нужна всему человечеству. Что-то осталось незамеченным. Вы что-то упустили из памяти и не сообщили нам. А скорее всего, сказали, но мы не обратили внимания, не распознали ответ.

– Или, – подхватил Барнс, – это мог бы определить лишь специалист. Может, это лишь странное своеобразие его организма или мышления. Какая-нибудь крохотная мутация, о которой никто и не подозревает. Или даже… Уоррен, помните, мы говорили о чуде?

– Меня от этого уже мутит, – подал голос Фолкнер, – Вы целых три дня гоняете меня взад-вперед, прощупываете со всех сторон, задаете множество вопросов, разобрали по косточкам каждую мою мысль…

– Давайте-ка еще раз пройдем последний отрезок, – устало выговорил Уоррен, – Когда вы заблудились.

– Да мы проходили это уже сто раз!

– Ну еще разок. Всего лишь раз. Итак, вы стояли на тропе и тут услышали приближающиеся шаги.

– Да не шаги, – заметил Фолкнер, – Поначалу я не понял, что это шаги. Просто звуки.

– И они вас напугали?

– Напугали.

– Чем?

– Ну-у, темно, да еще заблудился и…

– Вы думали о туземцах?

– Ну да, время от времени.

– А может, чаще?

– Чаще, – согласился Фолкнер. – Наверное, все время думал. Пожалуй, с тех самых пор, как понял, что заблудился. В глубине души я постоянно о них помнил.

– Но в конце концов поняли, что это шаги?

– Нет. Не понял, пока не увидел туземца.

– Только одного?

– Только одного. Старика. Мех у него был совсем седой, а лицо пересекал шрам. В темноте шрам выглядел рваной белой полоской.

– Вы уверены насчет шрама?

– Да.

– И насчет возраста?

– Он выглядел старым. Весь седой, с головы до ног. Шел медленно, прихрамывая.

– И вы не испугались?

– Ну конечно испугался, но не так сильно, как ожидал.

– И убили бы его, если б могли?

– Нет. Убивать его я бы не стал.

– Даже ради спасения собственной жизни?

– Да, разумеется. Но я не думал об этом. Просто… ну, я просто не хотел с ним путаться, вот и все.

– Вы хорошо его разглядели?

– Хорошо, да. До него было не дальше, чем сейчас до вас.

– А вы бы узнали его, если б встретились снова?

– Я узнал его… – Смутившись, Фолкнер умолк на полуслове, – Минуточку… Погодите минуточку.

Он потер лоб ладонью, и вдруг глаза его расширились.

– Я видел его еще раз! Я узнал его. Тот самый.

– Почему же вы не… – вспылил Уоррен.

Но тут вмешался Барнс, подсказавший Фолкнеру:

– Итак, вы снова его видели. Когда?

– В палатке, когда лежал больной. Открыл глаза, а он прямо передо мной.

– Просто стоял на месте?

– Ну да, стоял и глазел на меня, будто хотел проглотить взглядом своих огромных желтых глазищ. А потом он… потом…

Двое других терпеливо ждали, пока он вспомнит.

– Я был болен, – продолжал Фолкнер. – Наверное, без памяти. То есть не в себе. Не уверен, но мне показалось, что старик протянул руки – скорее, даже лапы – он протянул лапы и коснулся моей головы с двух сторон, по бокам.

– Коснулся? По-настоящему, физически коснулся вас?

– Легонько. Очень ласково и только на мгновение. А потом я уснул.

– Мы опережаем события, – с беспокойством сказал Уоррен. – Вернемся к тропе. Вы увидели туземца…

– Да мы уже разбирали это, – с горечью проронил Фолкнер.

– Давайте попытаемся еще раз, – попросил Уоррен. – Вы говорите, что туземец прошел совсем близко от вас. То есть вы говорите, что он уступил вам дорогу и обошел кругом…

– Нет, – возразил Фолкнер, – вовсе я этого не говорил. Это я уступил ему дорогу.

В инструкции сказано, что достоинство нельзя ронять ни при каких обстоятельствах. Достоинство и престиж человечества превыше всего. Конечно, идет речь и о доброте, и о готовности помочь, и даже о братстве – но во главу угла всегда ставится чувство собственного достоинства.

И слишком часто оно подменяется самодовольным чванством.

Чувство собственного достоинства не позволит нам сойти с тропы, чтобы уступить дорогу – пусть уступают дорогу и идут стороной другие существа. А как следствие человеческое достоинство автоматически низводит всех остальных в позицию низших существ.

– Мистер Барнс, – заявил Уоррен, – дело в наложении рук.

Лежавший на койке человек перекатил голову по подушке, обратив к Уоррену бледное лицо, и посмотрел так, будто удивился его присутствию. Тонкие бескровные губы зашевелились, медленно и едва слышно выговаривая слова.

– Да, Уоррен, причина в возложении рук. Эти создания, подобно Иисусу, наделены неким неведомым человеку даром исцеления.

– Но это дар судьбы.

– Нет, Уоррен, – возразил капеллан, – не обязательно. Все может обстоять совершенно иначе: быть может, это вполне человеческий дар, приходящий с достижением интеллектуального или духовного совершенства.

– Не понимаю, – ссутулившись, признался Уоррен. – Просто не верится. Не могут эти лупоглазые твари…

Подняв глаза, он взглянул на капеллана. Лицо священника вспыхнуло нездоровым румянцем от внезапного приступа жара, дыхание его стало поверхностным и прерывистым, веки смежились. С виду он уже ничем не отличался от покойника.

В том отчете психолога третьей экспедиции говорится о чувстве собственного достоинства, строгом кодексе чести и довольно примитивном этикете. Разумеется, отчет соответствует истине.

Но человечество, сосредоточенное на собственном достоинстве и престиже, даже не допускает мысли, что чувство собственного достоинства присуще и другим. Человек готов быть добрым, если его доброту примут с соответствующей благодарностью. Он готов броситься на помощь, если эта помощь провозглашает его превосходство. Но здесь, на Ландро, никто даже не потрудился предложить туземцам хоть какую-то помощь, ни на мгновение не допустив, что эти недомерки с совиными глазами – не просто застрявшие в каменном веке дикари, что они не только соринка в глазу или кость в горле. Люди никогда не принимали туземцев всерьез, хоть порой это и представляло некоторую угрозу.

И не обращали на них внимания до того самого дня, когда перепуганный мальчишка сошел с тропы, чтобы уступить дорогу туземцу.

– Учтивость, – сказал Уоррен, – вот в чем разгадка. В учтивости и возложении рук.

Встав с табурета, он вышел из палатки и тут же повстречал вознамерившегося войти Фолкнера.

– Как он? – поинтересовался тот.

– Точь-в-точь как остальные, – качнул головой Уоррен. – Болезнь хоть и припозднилась к нему, но ничуть не умерила свою ярость.

– Значит, нас осталось двое, – констатировал Фолкнер. – Двое из двадцати шести.

– Не двое, – поправил его Уоррен, – а только один. Только вы.

– Но, сэр, вы совершенно…

Уоррен отрицательно покачал головой.

– У меня болит голова. Начинает прошибать испариной. Колени подгибаются.

– А может…

– Я слишком много раз видел такое, – перебил Уоррен, – чтобы поддаться самообольщению.

Он ухватился за клапан палатки, чтобы не горбиться, и закончил:

– У меня ни малейшего шанса. Я никому не уступил дорогу.