Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 68 (всего у книги 79 страниц)

Еще раз прошу вас простить мне, что я занимаю вас такими пустяками; вспомните, однако, что по возвращении моем во Францию я сделал все, что в моих силах, для всех моих приближенных без исключения, и вы не усомнитесь в том, что я с радостью прощал мелкие недостатки людям, о которых упомянул. Как я уже сказал, я касаюсь этой темы потому только, что ваши дети, быть может, нигде не найдут столь пространного о ней рассуждения – я, во всяком случае, не встретил его ни в одной книге. Вы [636]спросите меня, быть может: какую они извлекут из этого пользу? А вот какую. Пусть они вспоминают раз в неделю, что, осмотрительности ради, не следует безоглядно предаваться своей доброте – знатный вельможа в глубине души не может не быть наделен ею в избытке, но, из соображений разумной политики, он должен тщательно скрывать ее в тайниках души, дабы сохранить свое достоинство, особенно во время опалы. Трудно вообразить, сколько горя и мук принесло мне врожденное мое добросердечие, столь плохо уживающееся с этим правилом. Полагаю, из приведенных примеров вам понятно, как трудно мне было играть взятую на себя роль.

Вы поймете это тем скорее, когда, с вашего позволения, я расскажу вам о политике, какой мне в то же время пришлось держаться в отношении Франции.

Едва я бежал из Нантской крепости, Королевский совет, по распоряжению кардинала Мазарини, своим указом воспретил главным моим викариям оглашать пастырские послания от моего имени, не поставив об этом прежде в известность Совет Его Величества. Указ этот посягал на неотъемлемую свободу церковной власти, но можно было счесть, что те, кто его издал, хотя бы для виду старались соблюсти правила и порядки, признавая все же мою юрисдикцию. Вскоре они, однако, попрали все законы, объявив новым указом, изданным в Пероне 53, мое архиепископское кресло свободным – случилось это за месяц или за два до того, как Святой Престол объявил его занятым, пожаловав мне паллиумПарижского архиепископства при полном собрании консистории. В то же время ко двору вытребовали двух главных моих викариев, каноников собора Богоматери, господ Шевалье и Лавока, и под предлогом их отсутствия приказали капитулу взять на себя управление епархией 54. Столь вопиющее нарушение Соборных постановлений оскорбило римскую Церковь не менее, нежели французскую. Чувства обеих оказались во всех отношениях согласными. Я со вниманием наблюдал их, усердно их притом подогревая, и, выждав некоторое время (памятуя флегматический нрав страны, где я находился, я почел необходимым, чтобы меня не укорили в излишней торопливости), сочинил послание капитулу 55собора Парижской Богоматери, которое привожу на этих страницах, чтобы вы могли сразу охватить взглядом все, что произошло в этих делах с того времени, как я обрел свободу.

«Господа!

Одной из самых великих радостей, испытанных мной после того, как Господь возвратил мне свободу, было драгоценное для меня изъявление преданности и уважения, кои вы засвидетельствовали мне и частным образом, без промедления ответив на мое письмо, и публично, отслужив благодарственный молебен по случаю моего освобождения; но зато поверьте, среди невзгод и опасностей, выпавших с тех пор на мою долю, не было для меня удара более чувствительного, нежели узнать печальные [637]новости о том, каким испытаниям подвергли вашу корпорацию, дабы принудить вас предать мои интересы, тождественные интересам самой Церкви, и, приняв навязанные чужой волей и неугодные вам решения, отвернуться от того, чьи права и власть вы отстаивали с такой твердостью и упорством.

Счастливая развязка, какой Богу угодно было увенчать конец моих странствий и трудов, приведя меня в столицу владений Иисуса Христа, древнейшее и священнейшее убежище Его пастырей, гонимых великими мира сего, не изгладила в моей душе мысли о злодействе, что творят в Париже, дабы вас поработить; милостивый прием, каким удостоил меня, прежде чем Господь отозвал его в лучший мир, глава всех епископов и отец всех сынов истинной веры, гласные и лестные знаки доброты и приязни, какими он пожелал почтить мое изгнанничество и мою невиновность, с такой добротой и великодушием обещав мне и впредь святое свое покровительство, честь, какую он оказал мне, не могли совершенно смягчить горечь, причиняемую мне вот уже полгода плачевным состоянием, в какое ввергнута ваша корпорация.

Если чрезвычайные знаки вашей верной ко мне дружбы навлекли на вас ненависть, а гонения, каким вас подвергли, вызваны лишь тем, что вы противились гонениям, на какие обрекли меня, то и я поражен в самое сердце ранами, нанесенными вашему братству, а отзывчивость души, какая побуждает меня до конца моих дней сохранить особенные чувства признательности и благодарности вам за ваши услуги, тем более побуждает меня испытывать ныне небывалое сострадание и печаль из-за ваших скорбей и мук.

С душевной болью узнал я, господа, что те, кто со времени освобождения моего вменяли мне в преступление вашу ко мне приверженность, теперь в клеветнической бумаге, преданной гласности, обвинили меня в том, что я будто бы совершил в столице неприличные и оскорбительные для Его Величества деяния, обвинили потому лишь, что в торжественном славословии вы изъявили Богу свою радость по случаю моего избавления от узилища, избавления, о коем вы столь долго Его молили. Я узнал, что благочестивое ваше деяние, которому возрадовались все те, кого сокрушало насилие, учиненное над правами Церкви взятием под стражу кардинала и архиепископа, столь озлобило врагов моих, что они воспользовались сим обстоятельством, дабы заклеймить вас именем мятежников и возмутителей общественного спокойствия; воспользовавшись сим предлогом, они вызвали ко двору двух главных моих викариев и других членов вашей корпорации 56якобы для отчета в их действиях, но на деле, чтобы предать их поруганию, оскорбить насмешками и презрением, сломить их, если удастся, угрозами.

Но более всего удручило меня известие о том, что первые гонения, каким подвергли главных моих викариев и других ваших собратьев, было лишь началом гонений более жестоких, постигших всю вашу корпорацию. Их удалили для того лишь, чтобы ослабить ее и, воспользовавшись их [638]изгнанием, огласить указ от 22 августа минувшего года, которым миряне, узурпируя права Церкви, объявили кресло мое вакантным и, ссылаясь на эту вымышленную вакансию, приказывают вам назначить в недельный срок двух главных викариев для управления моей епархией вместо тех, кого поставил я сам, и угрожают, в случае если вы ответите отказом, найти другой способ для достижения этой цели.

Я уверен: в том, что вам осмелились хотя бы предложить подобную сделку, оскорбительную для достоинства епископа, все вы увидели открытое поругание парижской Церкви, ибо этим повелением ей дают понять, что ее почитают способной согласиться на столь постыдное порабощение супруги Христовой, на столь свирепую узурпацию духовной власти властью мирской, всегда достойной почтения, если она не преступает законных своих границ, способной согласиться на столь вопиющее уничижение вашего епископа.

До меня дошло также, что, понимая, сколь трудно получить от вас добровольное на то согласие, враги мои не только воспользовались отсутствием ваших собратьев, но и прибегли к иным средствам, чтобы обольстить одних, напугать других и заставить дрогнуть даже самых бескорыстных, устрашая вас потерей ваших прав и привилегий. И в довершение всего, из присланного мне уведомления я узнал, что два пристава Королевского совета явились в ваше собрание и объявили, что по особому повелению уведомляют вас о названном указе, дабы вы не могли отговориться незнанием его, и вам оставалось бы только повиноваться; понимая к тому же, что первые впечатления страха и растерянности всегда самые сильные, и не желая дать вам времени опомниться, они потребовали от вас немедля обсудить указ и объявили, что уйдут не прежде, чем вы это исполните.

И, однако, мы можем возблагодарить Бога за то, что сей небывалый образ действий всем открыл глаза на чудовищное оскорбление, какое враги мои пожелали нанести Церкви в моем лице. Несмотря на насилие, учиненное ими с целью помешать вам действовать согласно истинному велению ваших сердец, несмотря на страх, какой им удалось вселить в умы, они не сумели вырвать у вас согласие на святотатственное низложение епископа мирским судом; ваш отказ повиноваться упорным настояниям моих врагов совершенно уличит их в глазах потомства, ибо оскорбление, нанесенное ими Церкви, было столь непереносимо, что даже те, кого они подавили и лишили свободы, лишь с ужасом отшатнулись от них.

Таким образом, вместо того чтобы объявить кресло мое вакантным, как требовал упомянутый указ, вы признали главных моих викариев истинными и законными обладателями духовной юрисдикции в моей епархии, отметив, что только постороннее насильственное вмешательство препятствует им отправлять свои обязанности. Вы решили сделать представления Королю, прося Его Величество об их и о моем возвращении, и тем самым подтвердили, сколь чувствительны для вас удары, нанесенные моим правам. Вот в чем состоит подлинная ваша воля. За все [639]прочее винить должно неправедных нарушителей нерушимых прав Церкви.

Мне ведомо, господа, что многие из вас не дрогнули и сохранили мужество во время бури и частью сберегли достоинство всей вашей корпорации стойким сопротивлением посягательствам моих врагов.

Но мне ведомо также, что те, кто не оказал подобной стойкости и не посмел открыто воспротивиться оскорблению, какое желали нанести их архиепископу, дрогнули потому лишь, что им помешали следовать закону Церкви, понуждая уступить силе, для которой якобы законы не писаны. Они действовали не как свободные люди, но как люди, доведенные до последней крайности. Они изведали в этом случае на собственном опыте борьбу плоти против духа, о которой пишет апостол Павел: “Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю” 57.

Всем известно, что, когда вас принудили взять на себя духовное управление моей епархией, главные мои викарии находились в отлучке всего несколько дней, и можно было полагать, что они скоро вернутся. Слыхано ли, чтобы епархия почиталась покинутой и беспризорной и капитулу вменялось в обязанность узурпировать власть своего епископа четыре дня спустя после того, как главные викарии вызваны ко двору?

Разве самые строки декреталий 58, присланные мне в качестве единственного оправдания сего решения, не опровергают явственно то, что они должны были бы утвердить? “Если епископ,– читаем мы в этом декрете папы Бонифация VIII, – захвачен язычниками или схизматиками 59, не архиепископу, а капитулу должно управлять духовными и мирскими делами епархии, как если бы кресло было вакантно по смерти епископа, до тех пор пока он не вырвется из рук язычников или схизматиков и не окажется на свободе или пока папа, коему надлежит заботиться о нуждах церкви и коего капитул должен как можно скорее вопросить об этом деле, не распорядится по-иному”.

Вот каков этот декрет или, лучше сказать, вот каково официальное осуждение описанных выше попыток посягнуть на власть, данную мне Богом. Если уж пожелали воспользоваться этим декретом, чтобы лишить меня права исправлять мои обязанности, это следовало бы сделать, когда я находился в тюрьме, ибо в декрете речь идет о том, как должно поступить, когда епископ заключен в тюрьму; однако никому это и в голову не приходило, и главные мои викарии все то время, что меня содержали в узилище, до выхода моего на свободу, мирно управляли моей епархией от моего имени и моей властью. Да и впрямь, как могли враги мои воспользоваться этим декретом, не став в отношении меня в неприличное положение язычников или схизматиков, которые, не ведая ни страха Божьего, ни почтения к Церкви, не совестятся преследовать служителей Божьих и прелатов Церкви, подвергая их унижению и бедствиям тюрьмы?

Но если этим декретом не могли воспользоваться, пока я пребывал в заточении, ибо пленили меня не язычники и не схизматики, то как же [640]можно было воспользоваться им, когда Богу угодно было разбить мои оковы, ведь папа в своем декрете особливо повелевает, чтобы правление капитула продолжалось, лишь покуда епископ не вышел на свободу? Таким образом, даже если бы прежде, когда я был узником, вы вступили в управление моей епархией (хотя вы никогда не хотели этого делать), вы должны были бы непременно, во исполнение сего особливого требования папы, сложить с себя эти обязанности, едва только Бог возвратил мне свободу.

Те, кто утверждает, будто отсутствие архиепископа, который находится на свободе, и помехи, чинимые светской властью его главным викариям, дают капитулу такое же право взять в свои руки управление епархией, как если бы пастырь был пленен схизматиками или неверными, смешивают понятия совершенно различные: епископ пленный и епископ свободный, епископ, который не в силах действовать сам или через других лиц, и епископ, который может и должен действовать; капитул, духовенство, народ, не могущие получить от своего епископа ни приказа, ни письма, и капитул со всей епархией, которые могут их получить и должны почтительно их принять, как того требует церковный устав, если вся Церковь признает этого епископа.

Когда епископ пленен неверными, сила, пресекшая отправление им пастырских обязанностей, поставившая его в совершенную невозможность управлять своей епархией, это сила чуждая – Церковь не имеет над ней никакого влияния; но в моем случае, когда епископ, благодарение Богу, находится, как нахожусь я, на свободе, он может сделать распоряжения и назначить лиц, управляющих в его отсутствие; помехи, какие пытаются чинить ему злоба и вражда, должно рассматривать лишь как посягательство на епископскую власть, перед которым духовные лица не могут склониться, не предав чести и интересов Церкви. Когда особа епископа пленена неверными, Церковь должна сделать все, чтобы его освободить, даже продать священные сосуды, если она не может иным способом собрать необходимый выкуп, – точно так же, когда враги пытаются пленить не особу епископа, ибо ее они настигнуть не могут, но его власть, Церковь его должна пустить в ход все доступные ей средства не против него, но в его пользу, не для того, чтобы отнять у него власть, но чтобы защитить ее против тех, кто желает повергнуть ее в прах.

Вам известно, господа, что во времена гонений и смуты духовенство теснее, чем когда-либо прежде, должно сомкнуться со своим епископом, и как руки естественно прикрывают голову, когда ей угрожает опасность, так первые из духовных лиц епархии, являющие собой руки прелата, коими он руководствует людей и их направляет, с особенным пылом и усердием должны поддерживать власть предводителя своего и пастыря тогда, когда он подвергся особенно жестокому преследованию, когда светская власть желает присвоить себе право отрешить от их пастырских обязанностей главных викариев и по прихоти своей передать в другие руки управление его епархией. [641]

Если можно объявить, что епископ оставил кафедру свою пустой и безначальной, и другие лица вопреки воле его могут ее занять потому только, что епископ гоним и ему хотят помешать управлять своей паствой самому или через своих помощников, сколь многие славные прелаты, которых всевозможные гонения за веру во имя интересов, якобы государственных, или в силу борьбы их за независимость Церкви вынудили бежать или скрываться, оставались бы все это время безвластными, как отступники, бросившие престол свой на произвол судьбы, а священники их имели бы право присвоить себе власть и ценой гнусного раскола править их именем; между тем прелаты эти продолжали управлять своими епархиями посредством писем и приказов, посылаемых ими духовенству и народу.

Приведу хотя бы один пример из древности – пример Святого Киприана, великого епископа Карфагенского, который, видя затевающиеся против него гонения и узнав, что язычники в амфитеатре требуют, чтобы его бросили на растерзание львам, почел необходимым скрыться, дабы не подогревать своим присутствием ярость неверных против своего народа; это дало повод некоторым пастырям его Церкви, не любившим епископа, воспользовавшись его отсутствием, присвоить себе власть, данную ему Богом над христианами Карфагена. Но Святой Киприан сумел показать, что кресло его не пустует, хотя он отлучился, скрывается, и гонения препятствуют ему открыто отправлять пастырские обязанности. Никогда не управлял он своей Церковью с большей твердостью и силой. Он поставил викариев, дабы они распоряжались его именем и властью, он предал анафеме священников, желавших отнять у него его права, а также всех тех, кто последует их примеру. Посланиями своими он вершил все то, что вершил бы своим присутствием. В обращении своем к римскому духовенству он показывает явственно, что никогда не был связан со своей Церковью столь нерасторжимо, как тогда, когда угроза лишить его жизни и достояния вынудила его ее покинуть 60. Из своего убежища он посылал распоряжения, как должно держаться тем, кто подвергся гонениям. Он назначал чтецов, дьяконов и священников, которых посылал своему клиру. Он утешал одних, увещевал других и в особенности пекся о том, чтобы враги, воспользовавшись отсутствием его, не внесли раскол в его Церковь и не отторгли от нее часть паствы, ему вверенной.

Если святой епископ Карфагенский отнюдь не утратил права управлять своей Церковью, когда скрывался и стал как бы невидим даже для самой своей Церкви, то архиепископ Парижский тем паче сохраняет право управлять своей Церковью, ибо он не скрывается и не стал невидим, он осиян лучезарнейшим светом – он нашел пристанище подле главы всех епископов, единого отца всех католических королей, он признан Его Святейшеством законным пастырем своего архиепископства и отправляет публично в первой из всех Церквей священные обязанности кардинала.

Не стоит и говорить, что причиной изгнания Святого Киприана была война, которую язычники вели против истинной веры, и что примеру [642]Святого Киприана нельзя уподобить судьбу архиепископа, которого преследуют якобы во имя государственных интересов, ибо, по какой бы причине ни преследовали прелата, пока он облечен епископским саном и Церковь его не осудила, никакое изгнание и отрешение, коим обрекли его светские власти, не могут помешать ему оставаться епископом и владеть епархией, не могут помешать ему иметь право и власть отправлять обязанности, возложенные на него не королями, но Иисусом Христом, и, стало быть, они не могут помешать его клиру с чистой совестью повиноваться ему в духовном управлении его епархией.

И потому тщетно пытаются прикрыть беспримерное, неслыханное насилие вздорным предлогом – измышлением нелепых, ни с чем не сообразных обвинений в государственном преступлении, о коих, дабы лишить меня пастырских полномочий, осуществляемых мной, пока я находился в тюрьме, через главных моих викариев, открыто заговорили лишь с того дня, когда Богу угодно было возвратить мне свободу.

Если я был епископом, находясь в тюрьме, разве я не продолжаю им быть, выйдя на свободу? Если я был им в Нанте, разве я перестал быть им в Риме? Разве я первый прелат, впавший в немилость при дворе и вынужденный покинуть родину? И если все те, кому выпала такая судьба, согласно нерушимым церковным установлениям продолжали управлять своей епархией через главных своих викариев, что же это за новое злодейство мирской власти, попирающей церковные законы? Что это за новый гнет, новое иго, которое желают навязать Церкви Христовой, подчиняя божественное отправление епископской власти прихотям и зависти фаворитов?

Покойный кардинал де Ришельё, в бытность свою еще только епископом Люсонским, после смерти маршала д'Анкра сослан был в Авиньон 61, и, однако, хоть он и оказался за пределами королевства, никому не пришло в голову предложить капитулу взять на себя управление его епархией, словно кресло его опустело; главные викарии продолжали управлять ею именем его и его властью.

Да и разве не знаем мы, что покойный архиепископ Бордоский, хотя и принужденный покинуть Францию 62и удалиться в то же графство Авиньонское, по-прежнему руководствовал свое архиепископство не только через главных своих викариев, но и сам, посылая из изгнания приказы и распоряжения, многие из которых, напечатанные и обнародованные, я видел собственными глазами.

Неужели, находясь в Риме, который можно назвать отчизною всех епископов, пастырь теряет права, сохраняемые им в Авиньоне? И отчего в царствование христианнейшего и благочестивейшего из монархов Церковь должна утратить одно из самых священных и нерушимых своих прав, которым она пользовалась в царствование покойного короля, отца его?

Горчайшая скорбь охватила меня, когда мне стало известно, что нашлись два прелата 63, столь безразличные к чести своего сана и столь [643]послушные страстям моих врагов, что они решились совершить в моей Церкви обряд рукоположения или, лучше сказать, святотатствием осквернить этот обряд, ибо во всем своде церковных установлений нет установления более незыблемого, нежели то, которое гласит: одному лишь епископу принадлежит право рукоположить тех, кто находится в его подчинении, и, если кто-нибудь другой совершит сей обряд без его на то благословения, рукополагателю во исполнение решений всех прежних Соборов, подтвержденных Тридентским Собором 64, грозит быть лишенным своей епархии, как посягнувшему на священное единство Церкви.

Таким образом, даже тогда, когда кресло епископа вакантно по причине его смерти, Соборы возбраняют капитулам совершать обряд рукоположения, кроме как в случаях исключительных, например, если вакансия остается свободной более года; но если установления Тридентского Собора лишь подтверждают то, что было постановлено французскими Соборами, возбраняющими епископам рукоположить священников и освящать алтари в церкви, у которой смерть восхитила ее пастыря, – разве не очевидно, что действие, которое было бы незаконным даже в случае моей смерти, тем более незаконно, когда против меня, живого и находящегося на свободе, совершено насилие, а поспешность, с какою его совершили, делает его тем более непростительным и достойным самых суровых кар, предусмотренных церковным уложением?

Парижской Церкви, господа, пришла пора сбросить иго, под которым она изнывает, и вернуться под сень законов, из-под которой она исторгнута посторонней насильственной властью.

Я уверен, что даже те, кто оказал менее стойкости и не пытался идти против бурного сего течения, возблагодарят Бога, когда умолкнут вздорные рассуждения, ставшие предлогом вопиющего междуначалия в моей епархии.

Сейчас уже никто не может отговориться тем, будто место моего пребывания неизвестно; уже нельзя считать, что я нахожусь взаперти в конклаве. И сам я не могу более найти предлогов и отговорок, чтобы оправдать мое долготерпение, столь противное правилам, издревле принятым Церковью; оно заставило бы меня сгореть со стыда, если бы Господь, читающий в сердцах, не зрел в моем сердце, что причина моего молчания – одно лишь глубочайшее почтение, какое я храню и буду хранить вечно ко всему, что освящено именем Короля, и еще надежда, что великие и священные добродетели, коими блистает душа Его Величества, откроют ему глаза на то, сколь велико оскорбление, нанесенное Церкви его именем.

Я верю, господа, что Святой Дух, который избранием великого и достойного преемника Святого Петра выказал особенное свое покровительство вселенской Церкви, вдохнул уже в сердце великого нашего монарха чувства, благоприятные для возрождения Церкви парижской. Я не сомневаюсь в том, что пламенное усердие, какое я всегда являл в служении ему, стерло в монаршем сердце ложные впечатления, не могущие очернить невинность, и уверен, что, когда Церковь так щедро расточает сокровища [644]своей благодати, праведный преемник Людовика Святого не допустит, чтобы они текли путями незаконными и противными естеству. Я имею все основания надеяться, что мои главные викарии уже в Париже, что великодушие Короля призвало их туда, дабы они могли отправлять свои обязанности от моего имени, и Его Величество оказал наконец справедливость, о какой вы непрестанно молите его, совершая каждую требу, ибо, прежде даже чем приступить к ней, вы объявляете всечасно, что взяли на себя полномочия моих викариев лишь в силу отсутствия их самих. Итак, господа, я посылаю на их имя буллу 65Его Святейшества папы, дабы обнародовать ее согласно установленным формам; в случае же, если их все еще нет в Париже, чего мне, однако, не хотелось бы думать, я адресую ее протоиереям храмов Ла Мадлен и Сен-Северен 66, дабы они поступили с нею согласно моим приказаниям и обычным правилам, принятым в епархии. Этим же моим посланием я вверяю им управление моей епархией на время отсутствия главных викариев и уверен, что решения эти весьма вас обрадуют, ибо они возродят в вас надежды на то, о чем вы так мечтали, и избавят вас от смятения, в кое вас вверг страх перед безначалием и запустением, могущими воцариться в моем архиепископстве. Я выслал бы вам свои распоряжения тотчас же по окончании конклава, но предпочел, чтобы вы получили их в то самое время, когда я получил всю полноту архиепископской власти из рук Его Святейшества, возложившего на меня паллиум– ее знак и причащение к ней. Молю Бога сподобить меня благодати, потребной для того, чтобы я мог как должно послужить этой властью славе Его, и прошу вас в молитвах ваших призвать на меня благословение Небесное. Уповаю в этом, господа, на ваше милосердие и остаюсь преданный ваш слуга и собрат

кардинал де Рец, архиепископ Парижский.

В Риме, сего 22 мая 1655 года».

Письмо это возымело желанное действие. Капитул, совершенно мне преданный, охотно сложил с себя управление епархией. Двор всячески старался этому помешать, но в целой корпорации нашел всего трех или четырех приверженцев, отнюдь не бывших ее украшением.

Господин д'Обиньи из рода Стюартов отличился в этом случае своей стойкостью в той же мере, в какой престарелый Вентадур обнаружил слабодушие. Словом, мои главные викарии вновь мужественно взяли в свои руки бразды правления в епископстве, и кардинал Мазарини принужден был послать им именной указ, чтобы во второй раз отозвать их из Парижа и принудить явиться ко двору. Я расскажу вам, к чему привело это насилие, но сначала упомяну об обстоятельстве, примечательном тем, что оно, по-моему, и составляет самое горькое из последствий, неразлучных с опалой.

Письмо, полученное мной из Парижа некоторое время спустя после начала конклава, принудило меня незамедлительно послать туда Мальклера. В письме этом, написанном Комартеном, говорилось, что [645]Нуармутье ведет переговоры с двором через г-жу де Шеврёз и Лега; герцогиня уверила Кардинала, что Нуармутье будет защищать меня только для виду и не сделает ни шагу против Кардинала, а Мазарини объявил герцогине, что Лег никогда не вступит в должность капитана гвардии Месьё, пожалованную ему после ареста принцев, пока Король не уверится в совершенной преданности ему Мезьера и Шарлевиля; Нуармутье послал Лонгерю, наместника Короля в Шарлевиле, заверить двор не только от своего имени, но и от имени виконта де Ламе в том, что оба они будут во всяком случае оставаться в бездействии, пока стороны не договорятся о самом главном; новости эти сообщила г-жа де Ледигьер, которая, судя по всему, узнала их от маршала де Вильруа, и должно им верить. Дело это, как видите, заслуживало размышления, и вывод, к какому я пришел, а также необходимость позаботиться о средствах к существованию побудили меня, как я уже сказал, послать во Францию Мальклера с приказанием объяснить моим друзьям, что большие мои расходы, которые они находят излишними, вызваны надобностью, ими не понятой, и постараться убедить Нуармутье и Ламе не примиряться с двором до избрания папы. Я имел уже много причин надеяться, что папой станет Киджи, и так верил в его готовность печься об интересах Церкви и в его благодарность ко мне, что почти не брал в расчет эти крепости 67, видя в них только средство показать Мазарини, что я согласен, чтобы комендант их примирился с двором, ибо все надежды на восстановление моих прав возлагаю на одного только Его Святейшество. Прибыв в Париж, Мальклер убедился, что сообщение, полученное мной, было более нежели верным; Комартен постарался даже отговорить его от поездки в Шарлевиль, ибо находил, что Мальклер только потеряет время даром и, засвидетельствовав свое почтение Нуармутье, уедет ни с чем. Епископ Шалонский, которого Мальклер повстречал в дороге, пытался удержать его теми же соображениями, но Мальклер во что бы то ни стало хотел исполнить мой приказ. Проезжая через Монмирай, он был узнан людьми г-жи де Нуармутье и принужден с нею увидеться. У него достало хитрости уверить ее, будто лавина доводов, какие она на него извергла, доказывая, что Мальклеру незачем видеться с ее мужем, его убедила. Невинной этой уловкой он исправил свою оплошность, которая, принимая во внимание нрав упомянутой дамы, легко могла привести его в Бастилию. Он увиделся с Нуармутье и с Ламе, не доезжая одного лье до Мезьера, у дворянина по имени д'Одре. Первый твердил лишь о том, как он обязан герцогине де Шеврёз, какая необыкновенная дружба царит между ним и Легом и сколько у него причин быть в обиде на меня – вечная песня всех неблагодарных. Второй заверил Мальклера в самых добрых ко мне чувствах, но в то же время объяснил, как трудно отделить ему свои интересы от интересов Нуармутье или, лучше сказать, как трудно ему вести отдельную от того политику, принимая во внимание расположение двух крепостей, поскольку и впрямь одна немного значит без другой. Словом, Мальклер, который просил уже от моего имени лишь об одном – отложить примирение с двором до [646]выборов нового папы, услышал в ответ от Нуармутье только насмешки насчет того, что он, Мальклер, поверил-де ложным слухам, какие я распускаю, пытаясь убедить всех, будто Киджи будет избран конклавом. Мальклер возвратился в Париж, где от епископа Шалонского узнал об избрании папы Александра.

Вам нетрудно представить, какие надежды это известие породило в моих друзьях, извещенных мной о происшедшем через Мальклера. Вам нетрудно также вообразить, как горько сокрушался Нуармутье о своей поспешности. Он заключил соглашение с Кардиналом вскоре после своего разговора с Мальклером и явился в Париж пожинать его плоды. Но, едва он узнал, что Киджи и в самом деле избран папой, он пожелал увидеть Мальклера. Он проведал, что тот еще в Париже, хотя друзья мои, не доверявшие герцогу по причине его болтливости и переметчивости, убеждали Нуармутье, что тот уже уехал; герцог, однако, ухитрился догнать Мальклера в Сент-Антуанском предместье и добиться с ним свидания. Он лез из кожи вон, стараясь объяснить или, лучше сказать, прикрасить причины, побудившие его поторопить договор с Мазарини; он не скрыл, в какое отчаяние повергает его то, что он не согласился на мою просьбу ненадолго отсрочить этот союз. И речи его, и лицо выражали угрызения совести. Я уже не был более бесчестным тираном, готовым принести всех друзей в жертву своему тщеславию и прихотям. Речь шла уже только о нежных чувствах, какие он ко мне питает, о том, что они с герцогиней де Шеврёз и Легом будут изыскивать способ воистину примирить меня с двором, и о том, что он надеется достигнуть этого без труда. В заключение он горячо уговаривал Мальклера взять десять тысяч экю, с помощью которых, принимая во внимание мою отчаянную нужду в деньгах, Нуармутье надеялся загладить в моих глазах и в общем мнении жестокую вину передо мной. Мальклер отказался принять десять тысяч экю, хотя друзья мои уговаривали его взять деньги. Они написали об этом мне, настаивая на своем, но меня не убедили; я и по сей день доволен этим своим поступком. Нет на свете ничего прекраснее, нежели оказывать благодеяние тем, кто тебя предал, но нет, на мой взгляд, ничего более постыдного, нежели принимать благодеяния от предателей. Хотя друзья мои находили, что не должно было отвергать деньги Нуармутье, поскольку он предложил их сам, они почитали неприличным обращаться с просьбою о них к другим лицам, поскольку по соображениям политическим находили нужным открыто ликовать по случаю избрания Киджи. Они из собственных средств собрали сумму, могущую покрыть самые неотложные и необходимые издержки, и Мальклер возвратился в Рим, где, заверяю вас, не услышал от меня ни слова упрека за то, что отверг деньги Нуармутье.