Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 79 страниц)

Я, кажется, уже говорил вам, что конклав продолжался восемьдесят дней – быть может, чуть меньше или чуть больше. Две трети его употреблены были на то, что я описал выше, ибо кардинал Барберини забрал себе в голову, что настойчивостью своей мы все-таки добьемся избрания Сакетти. Мы не могли его разуверить по причинам, какие я вам уже изъяснил, и, как знать, не затянулось ли бы дело на гораздо более долгий срок, если бы Сакетти, бывший свидетелем того, как его по четыре раза [615]в день упорно предлагают избрать папой без всякой надежды на успех, сам не открыл глаза кардиналу Барберини. Удалось ему это не без труда. Наконец, он преуспел в своих стараниях, и тогда, соблюдая все предосторожности, чтобы Барберини не подумал, что мы причастны к поступку Сакетти, к которому мы и впрямь не имели отношения, мы обсудили с Барберини возможность избрания каждого из кардиналов его партии. Мы сразу увидели, что он смущен, и смущен недаром. Мы отнюдь не огорчились, ибо смущение его дало нам повод заговорить о представителях других партий и мало-помалу добраться до Киджи.

Кардинал Барберини, который с младых ногтей до страсти привержен был к благочестию и, уверенный в благочестии Киджи, высоко его за это ценил, довольно легко дал себя убедить; по правде говоря, у него было только одно сомнение – поскольку Киджи был в дружбе с иезуитами, Барберини опасался, как бы это не повредило учению Блаженного Августина 22, которое Барберини не столько знал, сколько чтил. Мне поручили объясниться на сей счет с Киджи, и я исполнил поручение, ни в чем не погрешив ни против своего долга, ни против совести Киджи, якобы весьма чувствительной. Поскольку во время долгих бесед, какие я имел с ним за время выборов, он совершенно меня раскусил, а это ему было нетрудно, потому что я от него не таился, он понял, что я не одобряю распрей, доходящих до личностей, и главным почитаю поиски истины. Он убедил меня, будто разделяет мои чувства, и я поверил, что, придерживаясь подобных правил, он способен водворить мир внутри Церкви 23. Он и сам высказался в подобном духе гласно и разумно: когда Альбицци, получавший пенсион от иезуитов, накинулся с грубой бранью на крайности, как он выразился, суждений Блаженного Августина, Киджи, не колеблясь, взял слово и произнес речь в тоне, какого требует почтение к провозвестнику учения о благодати. Случай этот совершенно успокоил Барберини, успокоил более, чем все то, что я еще прежде ему говорил.

Едва он принял решение, мы начали строить здание из материалов, которые до сей поры только собирали. Действовали мы согласно заранее обдуманному плану, в котором каждому отведена была особенная роль. Мы изъясняли то, что до сей поры чаще всего старательно таили или на что иногда лишь осторожно намекали. Борромео и Аквавива свободнее прежнего заговорили с испанским послом. Аццолини с блеском развернулся в различных партиях. Я употребил всю силу убеждения в беседах с кардиналом-старейшиной 24; он возымел ко мне доверие, поскольку желал смягчить Великого герцога с помощью братьев Барберини. Кардинал Барберини также заслужил безусловное его доверие, выразив готовность ему служить. Аццолини или Ломелини – не помню, который из двух, – проведал, что Бики, бывший свойственником Киджи, в глубине души совершенно ему сочувствует. Он ловко завязал с Бики переговоры, и тот, понимая, что Мазарини доверяет ему не настолько, чтобы, положившись только на его слова, содействовать избранию Киджи, решил убедить Мазарини с помощью Сакетти; а тот, как я уже, кажется, говорил, наскучив [616]тем, что каждое утро и каждый вечер для него безуспешно стараются собрать голоса, отправил к Мазарини курьера, дабы уведомить Кардинала – Киджи все равно изберут папой, даже вопреки воле Франции, если она, как уверяют, вздумает возражать против его избрания; ибо едва имя Киджи было названо, все мелкие сошки во французской партии, действуя совершенно в национальном духе, объявили, что Король никогда этого не потерпит. Мазарини, однако, держался другого мнения и с тем же гонцом отправил письмо Лионну, приказав не отвергать Киджи 25. Он поступил умно, ибо я уверен – если бы Франция отвергла Киджи, он был бы избран папой в три раза скорее, нежели это случилось. Венценосцам не следует в этих случаях злоупотреблять правом возражения: бывают конклавы, где протест может подействовать, бывают другие, когда он обречен на неуспех. Нынешний был из числа последних. Священная Коллегия была сильна и к тому же сознавала свою силу.

Когда дела пришли в описанное мной положение, кардиналы Медичи и Барберини, через меня обменявшиеся взаимными обязательствами, поручили мне сообщить новость кардиналу Киджи. Я застал его в постели, я поцеловал ему руку. Он все понял и, облобызав меня, сказал: «Ессо l'effetto de la buona vicinanza»(Вот плоды доброго соседства (ит.).). Я уже упоминал, что во время выборов сидел с ним рядом. Вслед за тем у него перебывала вся Священная Коллегия. В одиннадцать часов, когда все покинули его келью, он послал за мной – не могу вам описать, как милостиво он со мной обошелся. На другое утро мы явились за ним в его келью и сопроводили в избирательную капеллу, где он получил все голоса за исключением одного или, может быть, двух 26. Подозрение пало на старика Спаду, Гримальди и Розетти – единственных, кто не одобрял, во всяком случае открыто, его избрания. Гримальди сказал мне, что я сделал выбор, в котором мне лично придется раскаяться – время показало, что он был прав. Я же приписал слова Гримальди его порокам, неприязнь Спады – свойственной ему зависти, а неприязнь Розетти – тому, что он боится строгости Киджи. Я и сегодня думаю, что не ошибся в своем суждении, хотя признаюсь, что и они не ошиблись в существе дела.

Бесспорно одно – никогда еще выбор папы не встречен был столь единодушным одобрением. В первые минуты после победы выдержка не изменила Киджи, хотя в силу странного несовершенства человеческой натуры эти минуты всегда застают врасплох в особенности тех, кто ждал их с наибольшим нетерпением. Время, однако, показало, что ему недоставало высоты души, чтобы в этом случае не сгорать от нетерпения. Но он сумел так хорошо его скрыть, что мы вообразили, будто он огорчен. Он горько разрыдался, когда, огласив результаты голосования, его объявили папой; видя, что я это отметил, он обнял одной рукой меня, другой Ломелини, сидевшего ниже его, и сказал нам обоим: «Простите эту слабость тому, кто всегда нежно любил своих ближних, а отныне навеки отрешен от [617]них». После обычной церемонии мы двинулись в собор Святого Петра; Киджи нарочно занял место у края алтаря, хотя церемониймейстеры сказали ему, что, согласно обычаю, место папы в самой его середине. Там он принял почести от Священной Коллегии, скорее скромно, нежели величаво, и скорее сокрушенно, нежели с радостью; когда настал мой черед облобызать его ноги, он, прижав меня к груди, сказал так громко, что его услышали испанский и венецианский послы и коннетабль Колонна: «Синьор кардинал де Рец, ессе орus тапиит tuarum»(вот дело твоих рук (лат.).). Вам нетрудно представить себе, какое впечатление произвели эти слова. Послы повторили их тем, кто стоял с ними рядом, в мгновение ока они распространились по всему храму. Шатийон, брат Барийона, повторил мне их час спустя, и я возвратился к себе в сопровождении ста двадцати карет, набитых людьми, совершенно убежденными в том, что при новом папе править буду я. Помню, Шатийон шепнул мне на ухо: «Я решил сосчитать кареты, чтобы вечером назвать точное их число господину де Лионну – к чему лишать рогоносца этой радости».

Я обещал представить вам несколько сценок и сдержу слово. Вы уже знаете, что Король приказал французской партии не только не поддерживать сношений, но и не раскланиваться со мной. Кардинал д'Эсте всячески избегал со мной встреч; когда ему это не удавалось, он отворачивался, или делал вид, будто поднимает оброненный платок, или заговаривал с кем-нибудь. Но поскольку он всегда старался казаться истинным пастырем, он притворялся, будто держаться такого поведения, которое даже наружно вопиет против христианского милосердия, ему совсем нелегко. Кардинал Антонио всегда любезно со мной здоровался, когда никого не было рядом, но, поскольку при дворе его не жаловали, а он был весьма труслив, на людях он меня сторонился. Орсини, самая подлая душа на свете, всюду и везде глядел на меня с вызовом. Бики был со мной неизменно приветлив, а Гримальди следовал приказу лишь в том отношении, что не бывал у меня дома, ибо при случае беседовал со мной, и притом весьма учтиво. Подробности эти покажутся вам незначащими, однако я не опускаю их, потому что, на мой взгляд, они дают истинное и неприкрашенное представление о низкой политике придворных. Каждый из них следует ей на свой лад, подчиняясь велениям своей натуры в большей степени, нежели истинной своей выгоде. Все упомянутые лица во время конклава вели себя со мной по-разному. И однако, при дворе в них равно видели усердных придворных; впоследствии я наблюдал тысячи подобных примеров. Я выказывал им такую отменную учтивость, как если бы все они выказывали ее мне. Я всегда первый приветствовал их еще за пятьдесят шагов и в любезности своей доходил даже до уничижения. Я повторял всем и каждому, что выражаю им почтение не только как моим собратьям, но и как слугам моего Короля. Я рассуждал как француз, как христианин, как духовное лицо; когда Орсини однажды прилюдно смерил [618]меня таким дерзким взглядом, что все вознегодовали, я в назидание всем удвоил в отношении его свою любезность. Происшествие, случившееся на другой день, показало, что не должно заблуждаться насчет этого моего смирения или, лучше сказать, насчет его чрезмерности. Кардинал Джанкарло Медичи, человек по натуре несдержанный, вдруг стал выговаривать мне за то, что я-де слишком сдружился с «Эскадроном». Я отвечал ему со всем уважением, какое подобало оказывать его особе и его семье. Он, однако, вспылив, объявил, что мне следует помнить, чем мое семейство обязано его роду; я отвечал ему, что никогда этого не забуду, – кардинал-старейшина и Великий герцог не сомневаются во мне. «А вот я сомневаюсь, – объявил он вдруг, – помните ли вы о том, что, не будь королевы Екатерины, вы оставались бы безвестным флорентийским дворянином». – «Простите, сударь, – возразил я ему в присутствии двенадцати или пятнадцати кардиналов, – но для того, чтобы вы поняли, что я прекрасно знаю, кем я был бы во Флоренции, я скажу вам, что, если бы все решало право рождения, я занимал бы положение настолько выше вашего, насколько мои предки были выше ваших четыреста лет назад 27. – И, обернувшись к присутствующим, прибавил: – Видите, господа, французская кровь легко воспламеняется против испанской партии». Великий герцог и кардинал-старейшина по благородству своему не разгневались на меня за эти слова, а маркиз Риккарди, посол первого из них, даже сказал мне по выходе из конклава, что герцогу мои слова понравились и он был недоволен кардиналом Джанкарло.

Несколько дней спустя разыгралась еще одна сцена, весьма для меня благоприятная. Испанский посол, герцог Терра-Нуэва, не помню уже по какому случаю, представил Священной Коллегии памятную записку и в записке этой назвал своего повелителя короля старшим сыном Церкви 28. Когда секретарь Коллегии читал вслух эту бумагу, я обратил внимание на упомянутое выражение, которого, по-моему, не заметили кардиналы французской партии, – во всяком случае, они ничего не сказали. Я выждал некоторое время, чтобы не обнаружить ни поспешности, ни излишнего пыла. Но, видя, что они хранят гробовое молчание, встал, покинул свое место, подошел к кардиналу-старейшине и по всей форме изъявил протест против той статьи в записке, где Его Католическое Величество назван был старшим сыном Церкви. Я потребовал внести мой протест в протокол, что и сделали, скрепив его подписью четырех церемониймейстеров. Кардинал Мазарини с присущей ему добротой объявил Королю и Королеве-матери в присутствии всех, кто был тогда у Ее Величества, что сцена эта разыграна мной в сговоре с испанским послом, чтобы возвысить меня в глазах Франции. Министру вообще не к лицу быть лжецом, но лгать, не стараясь сохранить хотя бы личину правдоподобия, – несообразно даже с политической выгодой.

Прежде чем завершить разговор о конклавах, я хотел бы рассказать вам. то, что даст вам истинное о них представление, вытеснив тот ложный образ, какой вы, без сомнения, составили на основании распространенных [619]толков. То, что я поведал вам о конклаве, на котором избран был папой Александр VII, наверное, не развеяло этого превратного представления, ибо я описал вам взаимное недовольство, жалобы, колкости; вот почему я полагаю необходимым объясниться. В самом деле, на этом конклаве взаимного недовольства, жалоб и колкостей было более, чем на каком-либо другом из тех, где мне довелось присутствовать 29; и все же, если не считать стычки между кардиналом Джанкарло и мною, о которой я вам рассказал, отпора, куда менее резкого, полученного им от Империали, которого он вывел из терпения, и пасквиля Спады против Рапаччоли, во всех этих знаках недовольства, жалобах и колкостях не было ни искры не только ненависти, но даже неприязни. Мы обходились друг с другом с тем уважением и учтивостью, какие соблюдают министры в королевских кабинетах, с той предупредительностью, какая принята была при дворе Генриха III, с той дружественной простотой, какую видишь в коллежах, с той скромностью, какая царит среди послушников, и с той христианской любовью, по крайней мере наружной, какая могла бы соединять братьев, связанных узами теснейшей дружбы. Я отнюдь не преувеличиваю, а в отношении того, что мне пришлось наблюдать в других конклавах, которых я был участником, сказанного мною даже мало. Пожалуй, я лучше всего поясню свою мысль, если замечу, что даже во время конклава, избравшего Александра VII, – конклава, мирное течение которого нарушил или, лучше сказать, несколько смутил Джанкарло Медичи, мой ему ответ извинили потому лишь, что кардинал Джанкарло был нелюбим; кардинала Империали за его слова порицали, а пасквиль Спады вызвал всеобщее негодование и его так устыдили, что он сам на другое же утро от него отрекся. Воистину я могу сказать, что ни на одном конклаве из тех, на каких мне довелось присутствовать, я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из кардиналов или конклавистов вышел из себя; даже погорячиться позволяли себе немногие. Редко можно было услышать, чтобы кто-нибудь возвысил голос, или увидеть искаженные черты. Я часто пытался подметить, не переменилось ли поведение тех, кого только что отвергли, и, правду сказать, подметил перемену один-единственный раз. Участники конклавов столь далеки от того, чтобы подозревать своих собратьев в мстительности, какую распространенное мнение ошибочно приписывает итальянцам, что кардинал, подавший голос против того, за кого голосовали утром, очень часто за обедом пьет вино, присланное ему отвергнутым. Словом, смею утверждать, что нет ничего более величественного и достойного, нежели обычный внешний ход конклава. Знаю, что правила, каким в нем следуют с тех пор, как издана была булла Григория 30, много содействовали его упорядочению, и все же полагаю, что итальянцы одни в целом свете способны наблюдать эти правила с таким благоприличием. Продолжаю, однако, свой рассказ.

Надо ли вам говорить, что во время конклава я не раз советовался с кардиналом Киджи и с моими друзьями из «Эскадрона» насчет поведения, какого мне должно будет держаться по его окончании. Я предвидел, [620]что мне придется трудно и в отношении Рима, и в отношении Франции, и после первых же разговоров понял, что не обманулся в своем предвидении. Начну с затруднений, какие мне встретились в Риме, изложив их последовательно, чтобы не отклоняться в сторону, а о том, как я поступал в отношении Франции, расскажу после того, как опишу вам, как я вел себя в Италии.

Мои друзья, которые были незнакомы с нравами этой страны и, в силу свойственной французам привычки судить обо всех по самим себе, воображали, будто опальный кардинал может и даже должен жить в Риме едва ли не как лицо частное, в каждом письме советовали мне, приличия ради, оставаться в Доме Миссии 31, где я и в самом деле поселился семь-восемь дней спустя после прибытия в Рим. Они писали также, что я не должен сорить деньгами, поскольку на все мои доходы во Франции наложен строжайший секвестр и, стало быть, мне не по карману даже небольшие траты; к тому же скромность моя произведет благоприятное впечатление на парижское духовенство, в котором впоследствии у меня будет большая нужда. Я заговорил в этом тоне с кардиналом Киджи, который слыл величайшим знатоком духовных дел по ту сторону Альп, и немало удивился, услышав от него такие слова: «Нет, нет, сударь, когда вы утвердитесь в вашем звании, живите как вам вздумается, ибо вам предстоит обитать в стране, где все будут примечать, что вам по плечу и что нет. Вы находитесь в Риме, где враги ваши каждый день твердят, что во Франции вы лишились всякого веса, – необходимо показать, что они лгут. Вы не отшельник, вы кардинал, и кардинал такого разряда, каких мы зовем dei cardinaloni(великими кардиналами (ит.).). Скромность почитается у нас в Риме, быть может, более, чем в других местах, но человеку вашего возраста, происхождения и ранга скромность не следует преувеличивать; притом она должна быть совершенно добровольной, так, чтобы ни у кого не зародилось ни малейшего подозрения, что вас к ней принудили. В Риме есть немало людей, которые охотно прикончат поверженного наземь, а потому, дорогой мой, старайтесь не упасть, и прошу вас, поразмыслите о том, как вы будете выглядеть на улице в сопровождении всего лишь шестерых вооруженных слуг, о которых вы упомянули, если столкнетесь с ничтожным парижским мещанином, который, не уступив вам дороги, пройдет мимо вас с дерзким видом, чтобы угодить кардиналу д'Эсте. Вы не должны были являться в Рим, если у вас нет решимости и силы поддержать достоинство вашего сана. Мы не считаем, что в христианском смирении должно доходить до утраты этого достоинства, и мне остается сказать вам только, что бедный кардинал Киджи, который сейчас с вами беседует и который, располагая всего лишь пятью тысячами экю дохода, подобен самому нищему из монашествующих кардиналов, не может, однако, отправляясь совершать требу, обойтись без четырех ливрейных карет, одновременно за ним следующих, даже если он уверен, что не встретит на улицах никого, кто осмелится не оказать должного почтения пурпуру». [621]

Вот небольшая часть того, что каждый день твердил мне кардинал Киджи и в чем все прочие мои друзья, не выказывавшие столь рьяного благочестия, убеждали меня еще более упорно. Кардинал Барберини решительней других возражал против моего намерения ограничить себя в расходах. Он предложил мне свой кошелек, но поскольку я не хотел его принять, а мне вовсе не улыбалось навязываться на шею моим родным и друзьям во Франции, я оказался в большом затруднении, тем более что я видел: эти последние полагают, будто в Риме мне совершенно незачем жить на широкую ногу. Никогда в жизни не попадал я в более неприятное положение, и, признаюсь вам, пожалуй, ни разу не пришлось мне сделать над собой более жестокое усилие, чтобы удержаться и не поступить так, как подсказывал мне мой внутренний голос. Внемли я ему – я ограничился бы двумя слугами. Но сознание необходимости взяло верх. Я понял ясно, что, отказавшись от роскоши, впаду в ничтожество; я поселился во дворце, я собрал у себя весь обширный штат тех, кто состоял у меня на службе; я заказал ливреи, скромные, но многочисленные – на восемьдесят человек; я держал богатый стол. Ко мне приехали аббаты де Куртене и де Севинье; явился также Кампи, который когда-то командовал итальянским полком Мазарини, а потом перешел ко мне. Съехались все мои домочадцы. Я щедрой рукой рассыпал деньги во время конклава и продолжал рассыпать их после его окончания. Это было необходимо, и время показало, что совет итальянских моих друзей был разумнее, нежели совет моих друзей-французов. Дело в том, что кардинал д'Эсте на другой же день после избрания папы от имени Короля запретил всем французам уступать мне дорогу на улице, а иерархам французской Церкви, даже высшим, – принимать меня; я оказался бы в смешном положении, если бы не мог заставить уважать свой сан; вы поймете, сколь это было важно, когда узнаете, что мне ответил папа, когда я просил его соблаговолить распорядиться насчет того, как мне следует отнестись к приказу кардинала д'Эсте. Я расскажу вам об этом после того, как опишу первые шаги папы после его избрания.

Уже назавтра он повелел торжественно доставить в его спальню и поместить под кроватью предназначенный для него гроб; на другой день распорядился насчет платья, в каком надлежит ходить шлейфоносцам кардиналов; на третий – запретил кардиналам соблюдать траур или, во всяком случае, носить знаки траура, даже по умершим родителям. Мне все стало ясно, и я тут же объявил Аццолини, который со мной согласился, что нас одурачили, и папа навсегда останется личностью жалкой. Кавалер Бернини, человек здравых суждений, сказал мне два-три дня спустя, что, когда он показал папе какую-то статую, тот обратил внимание только на бахрому, украшавшую край одежды изображенного человека. Все эти приметы кажутся ничтожными, но они безошибочны. Великим людям случается иметь большие слабости; они не всегда лишены слабостей мелких, но есть слабости, какие им не могут быть свойственны, – я, например, никогда не видел, чтобы они знаменовали вступление в важную должность какой-нибудь безделицей. [622]

Аццолини, который сделал те же наблюдения, что и я, посоветовал мне, не теряя времени, заставить Рим открыто взять меня под свою защиту, совершив церемонию возложения на меня паллиума 32Парижского архиепископа; я просил об этом на первой же консистории, прежде чем кому-нибудь пришло на ум, что я могу об этом просить; папа исполнил мою просьбу, также не задумываясь. Это было делом обычным, и отказать мне было бы против правил; но вы увидите из дальнейшего, что правили папой вовсе не правила. Однако поступок его навел меня на мысль, что он, по крайней мере, не станет противиться тому, чтобы в Риме со мной обходились как с кардиналом. Я пожаловался ему на приказания, какие кардинал д'Эсте дал всем французам. Я изъяснил ему, что, не довольствуясь взятой им на себя ролью монарха, который лишил меня в Риме мирских почестей, д'Эсте, присвоив себе право первосвященника, закрыл передо мной двери французских церквей. Предмет был обширен, и я не преминул этим воспользоваться. Папа, которого Лионн успел гневно и даже дерзко отчитать за пожалованный мне паллиум,был смущен. Он долго бранил кардинала д'Эсте, сожалея о злосчастном обычае (так он выразился), который не столько привязал кардиналов к королевской власти, сколько поработил их ей, так что даже посеял меж ними постыдную рознь; на эту тему он витийствовал долго и притом весьма напыщенно, но я понял, что дело мое плохо, заметив, что он слишком пространно рассуждает о вопросах общих, не переходя к частному; вскоре мне пришлось убедиться, что опасения мои не напрасны, ибо наконец, после множества оговорок, он сказал следующее: «Политика моих предшественников отняла у меня ту свободу действий, какой заслуживают добрые мои намерения. Я признаю, что Священной Коллегии, да и самому папе, не пристало сносить бесстыдное своеволие, какое позволяет себе в этом случае кардинал д'Эсте или, лучше сказать, кардинал Мазарини; впрочем, при папе Иннокентии испанцы позволили себе почти то же самое в отношении кардинала Барберини, и даже при Павле V маршал д'Эстре поступал не лучше с кардиналом Боргезе 33. Примеры эти во времена обыкновенные не могли бы послужить оправданием злодейству, и я сумел бы положить конец дурному обычаю; но, caro mio signor Cardinale(мой дорогой господин кардинал (ит.).), не забудьте, что христианский мир охвачен пожаром, и только папа Александр в силах его потушить, вот почему ему приходится на многое закрывать глаза, чтобы не оказаться бесполезным для блага, столь всеохватного и необходимого, как общий мир. Что вы скажете, когда узнаете, что Лионн дерзко объявил мне три дня тому назад, в связи с пожалованием вам паллиума,что Франция не допустит моего участия в мирном договоре 34, о котором все говорят и подписание которого может состояться ранее, нежели предполагают? Я говорю вам все это не потому, что намерен покинуть вас на произвол судьбы, но для того, чтобы вы поняли, что я должен действовать с величайшей [623]осмотрительностью, что вам, со своей стороны, следовало бы мне помочь, и нам обоим должно предоставить tempo al tempo»(Букв.: дать время времени (т. е. не торопить события) (ит.).).

Желай я угодить Его Святейшеству, мне следовало бы удалиться после этой его речи, – ее целью, как видите, было приготовить меня к тому, что я не получу ответа, которого домогаюсь; но поскольку получить ответ, и притом получить его немедля, мне было необходимо, ибо я в любую минуту мог оказаться в затруднении, о котором упоминал, я решил, что наш разговор с папой еще не окончен, и, взяв на себя смелость с глубоким почтением возразить ему, заметил, что по выходе из Ватикана я могу повстречать на улице кардинала д'Эсте, и он, будучи всего лишь кардиналом-диаконом 35, должен уступить мне дорогу; что, без сомнения, на моем пути попадутся французы, которыми кишмя кишит Рим; что я прошу его меня наставить – следуя его приказаниям, я избегну оплошностей, не имея этих приказаний, я не буду знать, как себя вести; если я стерплю, чтобы меня лишили почестей, на какие согласно римскому церемониалу имеет право кардинал, я рискую вызвать недовольство Священной Коллегии, но, решившись их требовать, я боюсь нарушить долг почтения, каким обязан Его Святейшеству, ибо ему одному надлежит ведать все, что касается всех нас; вот почему я смиренно молю его определить, как я должен себя вести, и заверяю его, что с легким сердцем исполню любое его распоряжение, ибо для меня столь же лестно повиноваться его повелениям, сколь позорно покоряться приказаниям кардинала д'Эсте.

В эту минуту я впервые разгадал характер папы Александра, который всегда действовал хитростью. Это большой порок, в особенности в людях, облеченных высоким саном, ибо почтение к ним, заглушающее ропот недовольства, вселяет в них уверенность, будто им удается обольстить всех, даже тогда, когда им никого не удается ввести в заблуждение. Папа, вовсе не желавший быть виновником моего поведения, а лучше сказать, желавший избавиться от всякой за него ответственности как в глазах Франции, так и в глазах Священной Коллегии, надеялся, что я вступлю с ним в спор, и едва только я произнес приведенные выше слова о нежелании моем исполнять приказания кардинала д'Эсте, мгновенно и даже торопливо подхватил: «Приказания кардинала д'Эсте, глаголящего именем Короля». По тону, каким он произнес эти слова (накануне посол Флоренции, маркиз Риккарди, рассказал мне о подобном же обороте, приданном папой разговору, который он имел с маркизом за три или четыре дня до этого), – по тону папы я понял, что он надеется перехитрить меня, заставив с ним препираться насчет различия между приказаниями Короля и приказаниями кардинала д'Эсте; тогда он сможет сказать Лионну, что увещевал меня повиноваться, а собратьям моим – что он просто призвал меня оставаться в границах почтения, каким я обязан Королю. Но я не доставил ему повода ни для первого, ни для второго, ибо ответил без колебаний, что это-то и повергает меня в смятение, и потому я прошу его взять [624]решение на себя: с одной стороны, дело идет об имени Короля, которому я обязан совершенным повиновением, а, с другой стороны, кардинал д'Эсте, на мой взгляд, так бесчестит имя Его Святейшества, что сам я не могу допустить подобного поношения, во всяком случае, если не получу на то особенного приказания. Папа долго ходил вокруг да около, надеясь увести меня или, лучше сказать, самому увильнуть в сторону от решения, какого я у него просил. Но я оставался тверд и неколебим. Папа изворачивался, ускользал, что всегда легко тому, кто стоит выше. Несколько раз он повторил, что Король – великий монарх, потом неоднократно напоминал, что Бог еще могущественнее Короля. Он то заводил речь о том, что духовенство должно неусыпно охранять свободу и привилегии Церкви, то расписывал, сколь необходимо в нынешних обстоятельствах принимать в расчет желания Короля. Он поучал меня христианскому терпению, он поучал меня пастырской неустрашимости. Он осуждал излишнюю приверженность папского двора к церемониалу, он восхвалял соблюдение его правил, столь необходимое для поддержания достоинства Церкви. Смысл его речи был таков, что, как бы я ни поступил, он всегда мог сказать, будто он мне это запретил. Я понуждал его изъясниться, насколько можно понуждать к чему-нибудь человека, занимающего престол Святого Петра, – я ничего не добился. Я описал эту аудиенцию кардиналу Барберини и моим друзьям из «Эскадрона»; я расскажу вам о том, какого поведения они посоветовали мне держаться, но сначала сообщу вам о беседе, какую Лионн имел с папой за несколько дней до этого, а также о том, что в это время происходило между Лионном и мной.

Лионн, только недавно утвердившийся при дворе, был поражен в самое сердце тем, что папа пожаловал мне паллиум,ибо боялся разгневать Мазарини, который мог приписать происшедшее его небрежению. Лионн не сумел пронюхать о деле вовремя, а тот, кто накануне отъезда Лионна в Рим уверял своего посланца, что в Риме нет такого человека, который не взялся бы шпионить для него с превеликой охотой, мог почесть промах Лионна важным преступлением. Страх перед ожидающей его нахлобучкой побудил Лионна учинить страшнейшую нахлобучку папе, ибо тон, каким он говорил с Его Святейшеством, никак не назовешь жалобой. Он объявил папе в лицо, что, невзирая на мои буллы, на вступление мое в должность и на мой паллиум,Король не считает и никогда не будет считать меня архиепископом Парижским. Так звучала одна из самых сладких фраз его проповеди; фигуры ее изобиловали угрозами, ссылками на решения Парламента, на декреты Сорбонны, на постановления французского духовенства. Было брошено несколько туманных слов насчет раскола, но зато напрямик и недвусмысленно объявлено, что папа будет совершенно отстранен от участия в конгрессе, посвященном заключению общего мира, которого ожидали со дня на день. Последняя угроза напутала папу Александра, и он принес Лионну тысячу извинений, столь низких и даже смешных, что потомкам нашим трудно будет в них поверить. Со слезами на глазах он объявил, что я застиг его врасплох, что в ближайшее [625]время он соберет конгрегацию угодных Королю кардиналов, чтобы решить, как исполнить желание Короля; г-ну де Лионну следует, мол, спешно и безотлагательно составить записку обо всем, что произошло во время междоусобицы, и тогда суд папы, скорый и справедливый, совершенно удовлетворит Его Величество. Словом, папа настолько успокоил Лионна, что тот отправил к Мазарини нарочного с письмом, где были такие слова: «Надеюсь в ближайшие дни сообщить Вашему Высокопреосвященству новость, еще более приятную, нежели нынешняя, – а именно, что кардинал де Рец будет заключен в замок Святого Ангела 36. Папа не признает амнистии, пожалованной парижской партии, и сказал мне, что кардинал де Рец вообще не может ею воспользоваться, ибо только папе принадлежит право миловать кардиналов, так же как ему одному принадлежит право их осудить. На всякий случай я не оставил ему такого выбора, заметив, что парижский Парламент считает себя вправе судить кардиналов и давно уже завел бы процесс против кардинала де Реца, если бы Ваше Высокопреосвященство решительно этому не воспротивились единственно из почтения к Святому престолу и лично к Его Святейшеству. Папа уверил меня, что весьма благодарен вам за это, монсеньор, и пообещал, что своим судом угодит Королю куда более, нежели то мог бы парижский Парламент». Таков был один из пунктов письма г-на де Лионна 37.