Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 79 страниц)

76 Главный конюший– Сен-Map. Возглавлял заговор против Ришельё, казнен вместе с де Ту в 1642 г.

77 ...после смерти Кардинала.– 4 декабря 1642 г.

78 Пистоль– золотая монета, равная одиннадцати ливрам.

79 Вот первая из этих историй. —По мнению комментаторов, она могла быть заимствована Рецем из жизнеописаний Баярда (ок. 1477 – 1524), «рыцаря без страха и упрека».

80 ...не должно приучать духовенство самому избирать архиепископов... —По Болонскому конкордату, заключенному между Франциском I и папой Львом X в 1516 г., епископов назначал король, а затем их утверждал папа специальной буллой.

81 ...тайным иезуитом.– Орден иезуитов, обосновавшийся во Франции с 1545 г., был изгнан в 1594 г. по обвинению в подготовке покушений на Генриха IV, но вновь возвращен в 1603 г. В XVII в. иезуиты пользовались во Франции большим влиянием, были духовниками королей.

82 ...который попался в западню...– Нуайе предложил больному Людовику XIII (возможно, по наущению Шавиньи) сделать Анну Австрийскую полноправной регентшей и был подвергнут опале.

83 Король умер. —Людовик XIII скончался 14 мая 1643 г.

84 ...для оплаты папской буллы.– Рец получил патент коадъютора (с правом наследования) 12 июня 1643 г., а буллу, подписанную 5 октября папой Урбаном VIII, – 10 ноября. 19 октября Рецу в Сорбонне было присуждено звание доктора богословия.

Вторая часть «Жизни кардинала де Реца»

Я начал читать свои проповеди в церкви Сен-Жан-ан-Грев в день праздника Всех Святых 1при большом стечении народа, неудивительном в таком городе, как Париж, который не привык видеть на кафедре своих архиепископов.

Залог успеха тех, кто вступает в должность, – сразу поразить воображение людей поступком, который в силу обстоятельств кажется необыкновенным.

Поскольку я должен был принять посвящение в сан, я удалился в Сен-Лазар, где по наружности вел себя так, как это обыкновенно принято. Но душой я погрузился в глубокое и долгое раздумье о том, какого поведения мне следует отныне держаться. Решить это было отнюдь не легко. Парижское архиепископство хирело перед лицом света из-за недостойных дел моего дядюшки и прозябало перед лицом Бога из-за его небрежения и бездарности. Я предвидел препятствия, какие встретятся мне на пути к его возрождению, и был не настолько слеп, чтобы не понимать: величайшее и самое непреодолимое из них кроется во мне самом. Я не мог не знать, сколь необходимо епископу соблюдение строгих правил нравственности. Я чувствовал, что скандальное беспутство моего дяди предписывает мне правила еще более строгие и неукоснительные, нежели любому другому, и в то же время чувствовал, что не способен к этому, и все препоны совести и честолюбия, какие я воздвигну на пути распутства, останутся лишь ненадежными запрудами. После шестидневного раздумья я принял решение творить зло намеренно, что несомненно есть самое тяжкое преступление перед Богом 2 ,но бесспорно самое разумное поведение в отношении света, ибо, поступая так, мы берем меры предосторожности, которые частью покрывают зло, и таким способом избегаем наибольшей для нашего сана опасности – попасть в смешное положение, некстати примешивая грех к благочестию.

Вот в каком святом расположении духа вышел я из Сен-Лазара. Впрочем, оно не было дурным во всех отношениях, ибо я принял твердое решение нерушимо исполнять все обязанности, налагаемые моим саном, и творить столько же добра для спасения других, сколь много зла могу причинить самому себе. [40]

Архиепископ Парижский, самый слабодушный на свете человек, был, как это часто случается, и самым тщеславным. Он всегда уступал почетное место любому королевскому сановнику, но в своем собственном доме отказывал в учтивости знатным людям, которые имели в нем нужду. Я избрал образ действий совершенно противоположный. Я оказывал почет всем, кто посещал мой дом, провожал гостей до кареты и таким способом снискал в глазах многих репутацию человека учтивого, а в глазах некоторых – даже смиренного. Не выставляя этого напоказ, я избегал появляться в местах официальных рядом с особами слишком высокого звания, пока не утвердился совершенно в этой своей репутации, а когда посчитал ее упроченной, воспользовался заключением одного брачного контракта, чтобы оспорить у герцога де Гиза право подписать его первым. Еще прежде этого я внимательно изучил сам и поручил своим людям изучить мои права, неоспоримые в пределах моей епархии. Первенство мое подтверждено было решением Совета 3, и то, как много у меня оказалось сторонников, убедило меня в этом случае, что снизойти до малых есть самый верный способ уравнять себя с великими. Раз в неделю я показывался при дворе, когда служили обедню у Королевы, а потом почти непременно бывал приглашен отужинать у кардинала Мазарини, который обходился со мной весьма благосклонно и был в самом деле весьма мной доволен, потому что я не пожелал принять участия в так называемом «Заговоре “Кичливых"» 4, хотя среди его участников были мои ближайшие друзья. Надеюсь, вы не посетуете на меня, если я расскажу вам, что представлял собою этот заговор.

Герцог де Бофор, которого разум был много ниже посредственного, видя, что Королева подарила своей доверенностью кардинала Мазарини, впал в самый необузданный гнев. Он отверг щедрые знаки милости 5, предложенные ему Королевой, и в тщеславии своем выказывал свету все приметы оскорбленного любовника; он не церемонился с Месьё, в первые дни Регентства дерзко обошелся с покойным принцем де Конде 6, а позднее вывел его из терпения, открыто поддержав против герцогини де Лонгвиль герцогиню де Монбазон, которая, правду сказать, оскорбила первую лишь тем, что предала гласности, то ли сочинив сама, то ли просто показав другим, пять писем, будто бы писанных г-жой де Лонгвиль к Колиньи 7. Г-н де Бофор, желая заручиться сторонниками в своих действиях против Регентши, первого министра и принцев крови, создал заговор из людей, которые все окончили безумием, но и в ту пору уже не казались мне здравомыслящими: то были Бопюи, Фонтрай, Фиеск. Монтрезор, который, наружностью напоминая Катона, отнюдь не походил на него поведением, присоединился к ним вместе с Бетюном. Первый был близким моим родственником, со вторым меня связывали довольно дружественные отношения. Оба принудили г-на де Бофора искать во мне соучастника. Я выслушал его посулы с почтением, но не поддался на них; я даже имел объяснение о том с Монтрезором, которому сказал, что обязан Королеве парижским коадъюторством, и милость эта достаточно велика, [41]чтобы удержать меня от любого сговора, какой мог бы быть ей неугоден. А когда Монтрезор возразил мне, что я ничем не обязан Королеве, ибо она сделала лишь то, что было во всеуслышание приказано ей покойным Государем, да и вообще милость оказана была мне в ту пору, когда Королева никого ничем не жаловала, а попросту никому ни в чем не отказывала, я ответил ему так: «Позвольте мне забыть все, что может умалить мою благодарность, и помнить лишь то, что способно ее усугубить». Слова эти, как позднее уверял меня Гула, были переданы им кардиналу Мазарини, которому они пришлись по вкусу. Он повторил их Королеве в тот день, когда был арестован герцог де Бофор. Арест этот произвел много шуму, однако вовсе не в том смысле, в каком был бы должен, и, поскольку он положил начало возвышению министра, которому, как вы увидите из дальнейшего моего повествования, принадлежит в пьесе главная роль, я полагаю необходимым рассказать вам об этом несколько более подробно.

Вы уже видели, что партия, образованная при дворе герцогом де Бофором, состояла всего лишь из четырех или пяти меланхоликов 8, которых можно было заподозрить в сумасбродных планах; впечатление это и впрямь напугало кардинала Мазарини, а может быть, дало повод притвориться, будто он напуган. Полагать можно было и то и другое, несомненно лишь одно: Ла Ривьер, пользовавшийся уже большим влиянием на герцога Орлеанского, сообщая Кардиналу разного рода известия, пытался внушить ему страх, дабы тот заставил Месьё избавиться от Монтрезора, которого Ла Ривьер ненавидел; принц де Конде также приложил все старания, чтобы устрашить Кардинала из опасения, как бы герцог Энгиенский, нынешний принц де Конде, не вздумал искать поединка с г-ном де Бофором, как это едва не случилось во время ссоры герцогинь де Лонгвиль и де Монбазон. Орлеанский дворец и Отель Конде, объединенные общими интересами, в мгновение ока обратили в посмешище спесь, заслужившую друзьям герцога де Бофора прозвище «Кичливых»; в то же время они очень ловко воспользовались многозначительностью, какую герцог де Бофор, как это свойственно тем, в ком тщеславие превосходит ум, при всяком случае старался придать любому вздору. Заговорщики кстати и некстати держали совет, назначали бесполезные встречи, даже выезды на охоту окружали таинственностью. Кончилось дело тем, что их арестовал в Лувре капитан личной гвардии Королевы Гито. «Кичливые» были изгнаны кто куда, и по всему королевству было объявлено, что они умышляли на жизнь Кардинала 9. Я никогда не придавал этому веры, ибо против них не нашлось ни свидетелей, ни доказательств, хотя большую часть тех, кто состоял на службе рода Вандомов 10, долгое время продержали в заточении. Воморен и Гансевиль, с которыми я сотни раз беседовал об этом предмете во времена Фронды, клялись мне, что это злейшая ложь. Первый был капитаном личной гвардии герцога де Бофора, второй его конюшим. Маркиз де Нанжи, кавалерийский полковник, не помню, какого полка, Наваррского или Пикардийского, ненавидевший Королеву и Кардинала по причине, которую я вам не замедлю изложить, дней за [42]пять или шесть до ареста г-на де Бофора весьма склонялся к тому, чтобы вступить в заговор «Кичливых». Я отговорил его от этой затеи, сказав ему, что влияние моды, столь заметное во многом, ни в чем не сказывается столь сильно, как в отношении королевской милости или опалы. Бывают времена, когда опала подобна огню, очищающему от всех пороков и освещающему все добродетели, но бывают и такие, когда человеку порядочному не пристало ее на себя навлекать. Я убеждал Нанжи, что нынешние времена принадлежат к последнему роду. Я обратил ваше внимание на это обстоятельство, чтобы вы представили себе положение дел сразу после кончины покойного Государя. С этого мне и следовало бы начать, но нить повествования увела меня в сторону.

К чести кардинала де Ришельё должно признать, что он взлелеял два замысла, которые я нахожу такими же обширными, как замыслы Цезаря и Александра. Мысль сокрушить протестантскую партию родилась у моего дяди, кардинала де Реца, мысль схватиться с могущественным Австрийским домом не приходила в голову никому. Кардинал де Ришельё воплотил первую и ко времени своей смерти много успел в осуществлении второй. Доблесть принца де Конде, который в ту пору был еще герцогом Энгиенским, помешала Королю воспрепятствовать этим деяниям. Знаменитая победа при Рокруа 11обеспечила королевство защитой столь же надежной, сколь громкой была слава, какой она его покрыла, – лавры ее увенчали ныне царствующего Короля еще в колыбели. Король, отец его, не любивший и не уважавший Королеву, свою супругу, умирая, учредил при ней Совет, чтобы ограничить власть ее Регентства; он назначил в Совет кардинала Мазарини, канцлера 12и господ Бутийе и де Шавиньи. Поскольку лица эти, будучи клевретами кардинала де Ришельё, пользовались общей ненавистью, они тотчас после смерти Короля были осмеяны всеми лакеями во всех закоулках Сен-Жерменского дворца; окажись у герцога де Бофора хоть малая толика ума, не будь епископ Бовезский глупцом в митре, и захоти мой отец принять участие в делах, эти подручные Регентства были бы неминуемо изгнаны с позором, а память кардинала де Ришельё, без всякого сомнения, с нескрываемой радостью осуждена Парламентом.

Королева была любима благодаря своим злоключениям куда более, нежели за свои достоинства. Ее постоянно преследовали на глазах у всех, а страдания у особы ее сана заменяют великие добродетели. Всем хотелось верить, будто она наделена терпением, личину которого очень часто надевает безразличие. Словом, от нее ждали чудес, и Ботрю говаривал, что она уже их творит, ибо даже самые отъявленные ханжи позабыли ее былое кокетство.

Герцог Орлеанский хотел было заявить права на Регентство, и Ла Фретт, состоявший у него на службе, посеял тревогу в Сен-Жермене, явившись туда час спустя после смерти Короля с двумястами дворян, приведенных им из его владений. Тогда я потребовал от Нанжи, чтобы он предоставил в распоряжение Королевы полк, которым он командовал и [43]который стоял гарнизоном в Манте 13. Он привел его в Сен-Жермен; туда же направился и гвардейский полк; Короля привезли в Париж. Месьё удовлетворился званием правителя королевства. Принц де Конде был объявлен главой Совета. Парламент утвердил Регентство Королевы, однако ни в чем его не ограничил; все изгнанники были возвращены, все узники выпущены на свободу, все преступники оправданы, те, кто были отрешены от своих должностей, получили их обратно, всех осыпали милостями, отказа не было ни в чем, и между прочим г-жа де Бове получила позволение строиться на Королевской площади. Не помню только имени того, кому дан был на откуп налог на мессы. Всеобщее благоденствие, казалось, служит надежным залогом преуспеяния отдельных лиц; нерушимое согласие королевской семьи обеспечивало покой внутри страны. Битва при Рокруа на долгие века сокрушила могущество испанской пехоты; имперская кавалерия не могла устоять против веймарцев 14. На ступенях трона, откуда суровый и грозный Ришельё не столько правил смертными, сколько их сокрушал, появился преемник его, кроткий, благодушный, который ничего не желал, был в отчаянии, что его кардинальский сан не позволяет ему унизиться перед всеми так, как он того хотел бы, и появлялся на улицах с двумя скромными лакеями на запятках своей кареты. Ну не прав ли я, говоря вам, что человеку порядочному не пристало быть не в ладах с двором в такие времена? И не прав ли я был, посоветовав Нанжи не ссориться с ним, хотя, несмотря на услугу, оказанную им в Сен-Жермене, он был первым, кому отказали в ничтожном вознаграждении, какого он домогался? Я помог ему его получить.

Вас не должно удивить, что все были поражены, когда герцога де Бофора заключили в тюрьму при дворе, где из темниц только что выпустили всех без изъятия, но вас, без сомнения, удивит, что никто не обратил внимания на проистекшие отсюда следствия. Эта суровая мера, взятая в пору, когда власть была столь мягкой, что ее как бы вовсе не замечали, произвела весьма заметное действие. В обстоятельствах, которые я вам описал, ничего не стоило эту меру применить, и, однако, в ней усмотрели геройство, а все геройское снискивает успех, ибо, обладая величием, оно не выглядит злодейством. На поступки министров, даже самые необходимые, зачастую ложится тень злодейства, оттого что для свершения их они вынуждены осиливать препятствия, преодоление которых неизбежно навлекает на них зависть и ненависть. Но если министрам представляется случай совершить важный поступок, ничего не сокрушая, ибо помех на их пути нет, а это бывает весьма редко, он окружает их власть чистым, безгрешным блеском, лишенным дурной примеси, и не только укрепляет эту власть, но впоследствии помогает им поставить себе в заслугу не только все, что они совершают, но и все то, от совершения чего они воздерживаются.

Видя, что Кардинал арестовал того, кто тому пять или шесть недель с небывалой пышностью сопроводил в Париж Короля, воображение всех поражено было почтительным изумлением; помню, что Шаплен, а он был [44]человек вовсе не глупый, неустанно восхищался этим великим событием. Все почитали себя обязанными первому министру за то лишь, что он не бросал каждую неделю кого-нибудь в тюрьму, и приписывали мягкости его натуры все случаи, которыми он не воспользовался, чтобы содеять зло. Надо признать, что кардинал Мазарини весьма искусно поддерживал свой успех. Он всеми способами старался показать, что его вынудили принять такое решение, что советы Месьё и принца де Конде одержали в душе Королевы верх над его мнением. Назавтра после ареста г-на де Бофора, он стал еще более терпимым, учтивым и доступным. Вход к нему был совершенно свободный, получить аудиенцию ничего не стоило; обедать с ним можно было запросто, как с любым частным лицом; он во многом отказался даже от той важности, с какою держатся обыкновенные кардиналы. Словом, он вел себя так ловко, что возвысился над всеми в ту самую пору, когда все полагали себя его ровней. Удивляет меня то, что принцы и другие вельможи, которым их собственные интересы повелевали быть прозорливее людей обыкновенных, более других оказались слепы. Месьё мнил себя на особом положении; принц де Конде, привязанный ко двору своей алчностью, желал ему верить. Герцог Энгиенский был еще в том возрасте, когда охотно почиют под сенью лавров; герцог де Лонгвиль открыл было глаза, но для того лишь, чтобы снова их смежить; герцог Вандомский был слишком счастлив, что отделался всего лишь изгнанием; герцог Немурский был еще ребенком; герцогом де Гизом, только что возвратившимся из Брюсселя, правила мадемуазель де Понс, а он полагал, будто правит двором; герцог Буйонский воображал, что ему со дня на день возвратят Седан 15; виконт де Тюренн был более нежели удовлетворен, командуя веймарской армией, герцог д'Эпернон был счастлив, что ему возвратили губернаторство и должность в армии; маршал де Шомбер всю свою жизнь держался того, что входило в силу при дворе; герцог де Грамон был рабом двора, а господа де Рец, де Витри и де Бассомпьер не шутя полагали себя в милости, поскольку не томились ни в тюрьме, ни в изгнании. Парламент, избавленный от кардинала де Ришельё, его попиравшего, воображал, будто с приходом министра, каждый день заверявшего палаты, что Королева намерена следовать только их советам, настал золотой век. Духовенство, всегда подающее пример угодничества, проповедовало его другим под именем послушания. Вот как случилось, что в одно мгновение все оказались мазаринистами.

Описание мое, быть может, показалось вам слишком длинным, но прошу вас принять во внимание, что оно охватывает четыре первые года Регентства, когда стремительное укрепление королевской власти, которому начало положено было кардиналом де Ришельё и которое еще упрочено было обстоятельствами, мною отмеченными, и непрерывными победами над врагом, привело к положению дел, здесь изображенному. На третьем и на четвертом году из-за безделицы вышла небольшая размолвка между Месьё и герцогом Энгиенским; размолвка вышла также между герцогом Энгиенским и кардиналом Мазарини из-за должности [45]командующего флотом, на которую первый притязал после смерти герцога де Брезе, своего шурина. Я не вхожу здесь в подробности этих недоразумений, потому что они никоим образом не изменили картины, к тому же вы не найдете мемуаров, посвященных этому времени, в которых не говорилось бы о них.

Через два месяца после моего посвящения в сан 16архиепископ Парижский покинул столицу, чтобы провести лето в Анже, в принадлежащем ему там аббатстве Сент-Обен, и приказал мне, хотя и с большой неохотой, взять на себя заботу о его епархии. В первый раз мне пришлось исполнить мои обязанности в женском монастыре Зачатия, который я посетил, лишь уступив настоянию Королевы, ибо зная, что в этом монастыре содержится более восьмидесяти девиц, среди которых немало хорошеньких и есть кокетливые, я не решался подвергнуть мою добродетель такому испытанию. Пришлось, однако, это сделать, и я сохранил ее в назидание ближним, ибо ни разу не увидел лица ни одной из девиц, разговаривая с ними только, когда они были скрыты покрывалом; поведение это, которого я держался в продолжение шести недель, заслужило громкую славу моему целомудрию.

В своей епархии я продолжал делать все, что ревность моего дяди позволяла мне предпринять, не навлекая его гнева. Но так как при характере архиепископа его гневило почти все, я старался снискать похвалы не столько за то, что я делал, сколько за то, чего не делал; таким образом, я нашел способ обернуть к выгоде для себя самую ревность архиепископа Парижского, ибо теперь я мог, ничем не рискуя, выказывать благие намерения решительно во всем, между тем, будь я сам себе хозяином, благоразумие вынудило бы меня придерживаться лишь того, что исполнимо.

Долго спустя в пору одного из притворных перемирий, какие мы время от времени заключали с кардиналом Мазарини, он признался мне, что первую тревогу из-за большой власти, приобретенной мной в Париже, он почувствовал, заметив этот мой маневр, который, впрочем, в отношении его не таил ничего дурного. Другой случай также обеспокоил его по причине столь же неосновательной.

Я вознамерился подвергнуть испытанию способности всех священников моей епархии, что и в самом деле было делом чрезвычайно полезным. С этой целью образовал я три комитета, состоявшие из каноников, кюре и монахов, которые должны были разделить всех священников на три разряда; к первому из них причислены были достойные, оставляемые при исполнении своих обязанностей, ко второму – те, кто не был пригоден, но мог им стать, к третьему – кто им не был и стать не мог. Отделив друг от друга последние два разряда, их отрешали от должности и помещали в различные заведения – с первыми проводили наставительные беседы, вторых просто обучали правилам благочестия. Надо ли вам говорить, что предприятие это потребовало огромных расходов, но ко мне со всех сторон стекались значительные суммы: люди благородные щедрой рукой развязывали свои кошельки. [46]

Успех этот раздосадовал первого министра, и по его наущению Королева под каким-то пустым предлогом послала за архиепископом Парижским, а тот два дня спустя после своего возвращения, под предлогом еще более пустым, пресек исполнение моего замысла. Хотя мой друг, капеллан Куре, и уведомил меня, что удар этот нанесен мне двором, я перенес его с хладнокровием, в ту пору отнюдь не свойственным горячему моему нраву. Я не выказал никакого огорчения и с г-ном Кардиналом держался как обычно. Однако несколькими днями позже я выразился о другом предмете куда менее осторожно, нежели действовал в первом случае. На слова добрейшего г-на де Моранжи, который в келье приора картезианского монастыря заметил мне, что я трачу слишком много денег, – а это было более чем справедливо, ибо расходы мои были непомерны, – я ответил весьма необдуманно: «Я произвел подсчеты: Цезарь в моем возрасте задолжал в десять раз больше». Слова эти, во всех отношениях неосмотрительные, были одним случившимся там злосчастным педантом повторены г-ну де Сервьену 17, а тот коварно передал их Кардиналу. Кардинал посмеялся над ними и поступил весьма умно, но намотал их на ус и поступил весьма неглупо.

Ассамблею духовенства созвали в 1645 году. Я был приглашен на нее от моей епархии, и она воистину стала опасным рифом для моего и так уже пошатнувшегося положения при дворе.

На Ассамблее в Манте кардинал де Ришельё нанес жестокий урон достоинству и свободе духовенства, в ужасных обстоятельствах изгнав шесть самых почтенных прелатов 18. На Ассамблее 1645 года решено было загладить происшедшее или, лучше сказать, воздать этим лицам почести за проявленную ими твердость духа, пригласив их занять места в Собрании, хотя они и не были его депутатами. Решение это, принятое в частных беседах с общего согласия, бесхитростно и без утайки объявлено было на Ассамблее, и никому не пришло в голову, что двору это может не понравиться; случаю угодно было, чтобы обсуждение этого вопроса пришлось на тот день, когда был мой черед как представителя Парижской епархии говорить первым.

Таким образом я первый высказал предложение, о котором заранее договорились, и был всеми поддержан. Дома меня ждал казначей Королевы, который передал мне ее приказание не мешкая к ней явиться. Она возлежала на кровати в своей малой серой опочивальне и резким тоном, вообще ей свойственным, сказала мне, что никогда не предполагала, что я способен настолько забыть свой долг перед ней, чтобы поступить так, как я поступил, да еще при обстоятельствах, которые наносят оскорбление памяти покойного Короля, ее супруга. Мне не составило труда ответить так, что на мои доводы возразить было нечего, но Королева нашла выход из положения, приказав мне довести мои слова до сведения г-на Кардинала. Он, однако, внял им не более, чем она. Он говорил со мной с видом самым высокомерным, не пожелал выслушать моих оправданий и объявил, что приказывает мне от имени Короля на другой же день взять мои [47]слова обратно в присутствии всей Ассамблеи. Надо ли вам говорить, что принудить меня к этому было бы трудно. И, однако, я не стал горячиться, я держался все так же почтительно, но, видя, что покорность моя не оказывает на него никакого действия, я решился обратиться к архиепископу Арльскому, человеку мудрому и сдержанному, и просить его присоединиться ко мне, дабы вдвоем убедить Кардинала внять нашим доводам. Мы отправились к нему, мы пытались его убедить, и оба пришли к заключению, что нет человека менее сведущего, нежели он, в делах духовенства. Не помню в точности, как разрешилось это дело, да и не думаю, чтобы вам любопытно было о том узнать, – я рассказал вам о нем столь пространно, для того лишь, чтобы заверить вас, что не я был повинен в первой ссоре, какая произошла у меня с двором: из почтения к Королеве я обходился с Кардиналом уважительно и даже выказывал долготерпение.

Нужду в долготерпении я почувствовал еще сильнее месяца три или четыре спустя при происшествии, которому вначале дало повод невежество Мазарини, но который усугубило его коварство. Епископ Вармии, один из послов, прибывших за королевой Польской 19, заблагорассудил совершить церемонию бракосочетания в соборе Богоматери. А я позволю себе напомнить вам, что епископы и архиепископы Парижские никогда не уступали права отправлять службы в своей церкви никому, кроме кардиналов королевской крови; дядя мой навлек на себя жестокую хулу всего своего капитула, допустив, чтобы королеву Английскую обвенчал кардинал де Ларошфуко 20.

Дядя отбыл во вторую свою поездку в Анжу как раз накануне праздника Святого Дионисия 21, а в самый день праздника церемониймейстер двора Сенто доставил мне прямо в собор Богоматери именное повеление приготовить собор для епископа Вармии, притом составленное в таких выражениях, какими приказывают купеческому старшине 22приготовить Ратушу для балета. Я показал бумагу декану и каноникам, которые находились при мне, сказав им, что нисколько не сомневаюсь: это ошибка, допущенная каким-нибудь письмоводителем государственного секретаря; я завтра же отправлюсь в Фонтенбло, где пребывает двор, дабы самому пролить свет на это недоразумение. Сильно взволнованные, они хотели сопровождать меня в Фонтенбло, но я этому воспротивился, пообещав, в случае надобности, послать за ними.

Я вошел к Кардиналу. Я привел ему множество резонов и примеров. Я сказал ему, что, будучи преданным его слугой, надеюсь, что он окажет мне милость изъяснить их Королеве; я сопроводил свои слова всеми доводами, какие могли склонить его к моей просьбе.

Вот тут-то я и понял, что он ищет поссорить меня с Королевой, ибо я видел ясно: доводы мои произвели на него впечатление, и он, без сомнения, уже сожалеет о приказе, который отдал, не взвесив его следствия, – и, однако, после недолгого раздумья он самым непреклонным и нелюбезным тоном стал настаивать на своем решении. Хотя я говорил от имени [48]архиепископа Парижского и всего парижского духовенства, он разбушевался так, как если бы некое частное лицо по собственной прихоти явилось поучать его во главе пятидесяти бунтовщиков. Я хотел почтительно указать ему на это различие, но он был столь мало осведомлен о наших нравах и обычаях, что превратно истолковывал даже то немногое, что ему пытались пояснить. Внезапно и неучтиво оборвав наш разговор, он отослал меня к Королеве. Я нашел ее предубежденной против меня и озлобленной, и единственное, чего мне удалось от нее добиться, – что она даст аудиенцию капитулу, без которого, как я ей объявил, я не вправе и не должен принять решение.

Я тотчас послал за капитулом. Декан прибыл на другой день в сопровождении шестнадцати депутатов. Я представил их; они изложили свое мнение, изложили весьма разумно и убедительно. Королева отослала нас к Кардиналу, который, сказать вам правду, наговорил нам одного лишь вздору, и, так как сила французских выражений оставалась для него еще смутной, он в заключение объявил мне, что накануне я говорил с ним с большой наглостью. Вам нетрудно представить, как оскорбило меня это слово. Но, поскольку я принял твердое решение быть сдержанным, я ответил ему улыбкой, а потом, повернувшись к депутатам, заметил: «Забавное словечко, господа». Улыбка моя разгневала Кардинала. «Понимаете ли вы, с кем разговариваете? – промолвил он самым высокомерным тоном. – Я вас вразумлю». Признаюсь вам, при этом я вспыхнул. Мне хорошо известно, ответил я ему, что я коадъютор Парижский и говорю с г-ном кардиналом Мазарини, но он, как видно, воображает себя кардиналом Лотарингским, который обращается к своему викарию из Меца 23. Сравнение это, сорвавшееся у меня с языка в пылу гнева, развеселило присутствующих, которые были весьма многочисленны.

Я пригласил депутатов капитула у меня отобедать; мы уже готовились возвратиться в Париж, когда маршал д'Эстре явился уговаривать меня не доводить дело до ссоры, твердя, что все еще можно уладить. Видя, что я не намерен следовать его совету, он напрямик объявил, что Королева приказала ему привести меня к ней. Колебаться я не стал – я взял с собой депутатов. Мы нашли Королеву подобревшей, милостивой, переменившейся до такой степени, что невозможно описать. В присутствии депутатов она сказала мне, что хотела видеть меня не для того, чтобы обсудить существо дела, которое нетрудно будет разрешить, но чтобы пожурить меня за тон, каким я разговаривал с бедным г-ном Кардиналом, ведь он кроток как агнец и любит меня как сына. Она присовокупила к этому всевозможные ласковые слова и под конец приказала декану и депутатам отвести меня к Кардиналу и всем вместе подумать, как поступить. Мне стоило больших усилий сделать этот шаг, и я заметил Королеве, что она одна на всем свете могла принудить меня к нему.

Мы нашли первого министра еще более милостивым, чем его госпожа. Он рассыпался передо мной в извинениях за употребленное им выражение «наглость». Он заверил меня, и, возможно, говорил правду, что он [49]полагал, будто слово это имеет тот же смысл, что по-итальянски insolito (Мазарини уверял, что спутал французское слово «insolemment» – «нагло» с итальянским «insolito» – «необычно». (Примеч. переводчика.)). Он наговорил мне множество любезностей, но ничего не решил, отложив дело до Парижа, куда он намеревался ненадолго приехать. Мы вернулись туда ожидать его приказаний, а четыре или пять дней спустя церемониймейстер Сенто явился ко мне в полночь с письмом от архиепископа, который приказывал мне ни в чем не противодействовать притязаниям епископа Вармии и предоставить ему отслужить церемонию бракосочетания. Будь я благоразумен, я удовольствовался бы тем, что сделал, ибо должно пользоваться любым предлогом, который не наносит урона нашей чести, чтобы положить конец недоразумению с двором; но я был молод и к тому же разгневан, ибо видел, что в Фонтенбло меня обвели вокруг пальца, как оно и было на самом деле, и обошлись со мной любезно лишь для виду, чтобы выиграть время и послать гонца в Анже, к моему дяде. Я, однако, ничем не выдал Сенто своего расположения духа, напротив, я выказал ему радость, что архиепископ Парижский избавил меня от затруднения. А четверть часа спустя я велел собрать главных членов капитула, которые все разделяли мои мысли. Я изъяснил им свои намерения, и Сенто, который на другое утро велел капитулу собраться, чтобы согласно обычаю вручить ему именное повеление, вернулся ко двору с таким ответом: «Архиепископ Парижский может располагать по своему усмотрению нефом, но поскольку хоры принадлежат капитулу, он не намерен уступить их никому, кроме своего архиепископа или коадъютора». Такой слог был Кардиналу внятен, и он принял решение совершить брачную церемонию в часовне при Пале-Рояле, епископом которой он именовал главного капеллана. Поскольку вопрос этот был еще важнее первого, я написал Кардиналу, объяснив ему неуместность подобного решения. Задетый, он посмеялся над моим письмом. Тогда я предупредил королеву Польскую, что, ежели она обвенчается при таких обстоятельствах, я вынужден буду против собственной воли объявить ее брак недействительным; впрочем, из положения есть выход: пусть она и в самом деле венчается в Пале-Рояле, но епископ Вармии явится ко мне получить на то письменное позволение. Дело не терпело промедления – дожидаться нового разрешения из Анже было некогда. Королева Польская не желала допустить в своем браке ни тени сомнительности, и двору пришлось уступить и согласиться на мое предложение, которое и было исполнено 24.