Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 79 страниц)

А вот и еще одно, в другом роде, однако не менее странное. Король Англии, только что проигравший сражение при Вустере 272, прибыл в Париж в самый день отъезда дона Габриэля де Толедо; сопровождал его лорд Тэф, бывший при нем камергером, камердинером, кастеляном и виночерпием в одном лице; королевский гардероб был достоин его двора – король не менял рубашки с тех пор, как покинул Англию. По прибытии его во Францию лорд Джермин предложил ему одну из своих, но королева английская, его мать, жила в такой бедности, что не могла дать денег сыну, чтобы назавтра он мог купить себе другую. Месьё нанес визит английскому королю, едва тот прибыл в Париж, но я не властен был убедить его дать племяннику хотя бы су. «Сумма незначительная его недостойна, – возражал мне Месьё, – а большая слишком обяжет меня впоследствии». Таковы были его собственные слова, – по этому случаю позвольте мне сделать небольшое отступление, касающееся до многих событий, о которых еще пойдет речь в моем повествовании.

Нет ничего хуже, как быть правою рукою принца, не состоя у него в фаворитах, ибо одному только фавориту дана власть распоряжаться мелочами его обихода, за которые общее мнение все равно полагает тебя в ответе, видя твою власть в делах более важных, нежели домашние. [281]Милость герцога Орлеанского приобрести было нельзя – ее должно было завоевать. Сознавая, что им неизменно руководствуют, он старался уклониться от руководства или, скорее, показать, будто уклонился, и до тех пор, пока его не удавалось, так сказать, обуздать, он взбрыкивал. Я находил достойным себя состоять при нем для дел значительных, однако недостойным входить в мелкие. Ради последнего следовало бы надеть личину, слишком смахивающую на личину придворного, а она не совместна была с моею ролью деятеля общественного, более почетной и даже более надежной, нежели роль фаворита герцога Орлеанского. Вас, быть может, удивит, что я говорю о надежности, зная непостоянство народа; однако должно иметь в виду, что парижский народ более стоек в своих привязанностях, нежели всякий другой; такого мнения придерживался г-н де Вильруа, умнейший человек своего времени, который хорошо узнал нрав парижан, когда во времена Лиги управлял ими при герцоге Майенском. Мой собственный опыт убеждал меня в том же; вот почему, хотя Монтрезор, давно служивший при Месьё, уговаривал меня занять в Орлеанском дворце комнаты Ла Ривьера, которые мне предлагал сам герцог, и раз пять-шесть на дню убеждал меня, что я не оберусь неприятностей, пока не утвержу себя в звании фаворита, хотя сама герцогиня Орлеанская часто склоняла меня к тому же и для меня было легче легкого добиться фавора, ибо Месьё не только был расположен ко мне, но и придавал весьма большое значение власти, какую я имел над народом, – я оставался тверд в моем первоначальном решении; в существе своем оно было правильным, однако же, как вы увидите далее, влекло за собой множество неудобств, вроде того, например, по случаю которого я и позволил себе это рассуждение. Живи я в Орлеанском дворце и имей доступ к отчетам герцогского казначея, я мог бы отдать кому мне вздумается половину владений Месьё, и, если бы даже самому Месьё это пришлось не по вкусу, он не осмелился бы мне возразить. Я не хотел становиться с ним в подобные отношения. И не в силах был заставить его дать тысячу пистолей английскому королю. Мне было стыдно за него, стыдно за самого себя; заняв полторы тысячи у г-на де Моранжи, дяди маркиза де Бранжа, вам известного, я отнес их лорду Тэфу для его государя.

Пожелай я того, мне не составило бы труда назавтра же возместить свои издержки, да притом в английской монете, ибо, возвратившись в одиннадцатом часу вечера в архиепископство, я застал у себя некоего Филдина, англичанина, знакомого мне еще по Риму, который сообщил мне, что в Париж прибыл известный деятель парламентской партии и ближайший поверенный Кромвеля – Вэйн, и ему приказано со мной увидеться. По правде сказать, я был несколько смущен. Однако я не счел нужным отказываться от этой встречи, ибо войны с Англией у нас не было и сам Кардинал то и дело преподло заискивал в протекторе 273. Вэйн передал мне от последнего коротенькое письмо рекомендательного свойства. А смысл речи посланца сводился к тому, что чувства, какие я выказал, отстаивая общественные свободы, в соединении с моей [282]репутацией, внушили Кромвелю желание завязать со мной тесную дружбу. Предложение это украшено было всеми учтивостями, посулами и заверениями, какие только можно вообразить. Я отвечал со всем возможным почтением, однако же не сказал и не сделал ничего, что было бы недостойно доброго католика и честного француза. Вэйн показался мне человеком на редкость дельным; из дальнейшего вы увидите, что ему не удалось меня соблазнить. Возвращаюсь к тому, что произошло на другой день у герцога Орлеанского.

Лег 274, который утром имел долгое совещание с Ле Телье, подошел ко мне с видом весьма смущенным, – я понял, что он хочет мне что-то сообщить; я спросил его об этом. «Это правда, – ответил он, – но даете ли вы мне слово сохранить сказанное мною в тайне?» Я обещался. А тайна была вот какая: Ле Телье получил прямой приказ Кардинала: если враги окажутся поблизости от Венсеннского замка, вывезти оттуда принцев 275, употребив все силы, чтобы Месьё на это согласился; но даже если согласие Месьё не будет получено, все равно исполнить задуманное и постараться склонить к этому меня с помощью герцогини де Шеврёз; герцогине еще не выплатили полностью восемьдесят тысяч ливров, которые Королева обещала ей из выкупа, полученного за принца де Линя, взятого в плен при Лансе; по этой, а также по многим другим причинам Кардинал полагал ее в большей зависимости от двора 276. Лег добавил еще от себя все доводы, какие мог найти, чтобы убедить меня в необходимости и даже полезности этой затеи. Я не дал ему договорить, объявив, что хотел бы дать ответ в присутствии Ле Телье. Мы стали ждать его у герцога Орлеанского, перехватили у входа во дворец и повели в комнаты виконта д'Отеля; там я заверил Ле Телье, что не имею личных причин возражать против перемещения принцев, хотя не вижу также в этом для себя никакой выгоды; сказать правду, я убежден, что в этом нет выгоды и для Месьё, и, если бы он оказал мне честь спросить моего мнения, я по совести ответил бы ему именно так; но зато я совершенно уверен, что предприятие это как нельзя более повредит интересам Короля, ибо оно принадлежит к числу тех, которые в существе своем не хороши, а по наружности дурны и, стало быть, весьма опасны. «Изъясню свою мысль, – прибавил я. – Чтобы добраться до Венсенна, испанцы должны выиграть сражение; но даже если они выиграют его, им надобно иметь летучие эскадроны, дабы осадить крепость, прежде чем из нее вывезут принцев. Вот почему я убежден, что перевозить принцев нет необходимости; а я утверждаю, что в делах, которые сами по себе неблаговидны, всякая перемена, не вызванная необходимостью, пагубна, ибо порождает неудовольствие. Против Месьё и фрондеров мера эта бесполезна еще более, нежели против испанцев. Положимте, что Месьё лелеет злейшие умыслы против двора, положимте, что мы с герцогом де Бофором намерены похитить принцев; как нам взяться за дело? Бар, который стережет принцев, ваш верный слуга. Войска, находящиеся в замке, преданы Королю. Разве Месьё располагает армией, могущей осадить Венсенн? И неужели фрондеры, как бы они ни [283]были безумны, решатся подвергнуть парижский народ осаде, когда двухтысячная конница, отряженная армией Короля, которая находится в трех днях перехода от столицы, менее чем за четверть часа принудит к сдаче сто тысяч горожан? Итак, перемещение принцев нехорошо по самому существу своему. Поглядим, каково оно окажется с виду. Не станет ли казаться, будто Кардинал под предлогом испанской угрозы хочет завладеть особами принцев, чтобы распоряжаться ими по своему усмотрению в зависимости от обстоятельств? Кто поручится вам в том, что у самого Месьё не зародится такое подозрение? Но если даже подозрение это у него не возникнет и он, как я, посчитает затею эту для себя безразличной, кто поручится вам в том, что его не оскорбит предприятие, в котором простонародье непременно увидит урон для его особы. И уж без сомнения, всякий поручится вам в том, что вы вызовете всеобщее негодование и в мгновение ока соедините, озлобив их против себя, все партии. Народ, которого большинство сочувствует фрондерам, вообразит, будто вы отнимаете у него принца де Конде, – а он полагает его в своих руках, когда видит его на галерее донжона, – отнимаете для того, чтобы вернуть ему свободу, когда вам это заблагорассудится и чтобы во второй раз явиться вместе с ним осаждать Париж. Сторонники Принца станут подстрекать недовольство, ловко воспользовавшись состраданием, какое неизбежно вызовет зрелище трех закованных в цепи принцев, гонимых из тюрьмы в тюрьму. Я сказал вам в начале своей речи, что не усматриваю лично для себя никакой выгоды в этом перемещении, – я ошибся, выгода есть, и весьма большая, о которой я не подумал: весь народ станет роптать, а когда я говорю народ, я разумею и весь Парламент. Я принужден буду, чтобы не погубить себя в его глазах, объявить, что был противником этого решения. Двору донесут, что я его порицаю, и это будет правда; но к этому добавят, будто я порицаю двор, чтобы возмутить народ и опорочить Кардинала; это будет ложь, но, поскольку народ и в самом деле возмутится и Кардинал будет опорочен, этой лжи поверят, и меня вновь постигнет то, что уже постигло в начале волнений и что нынче я снова терплю из-за событий в Гиени: я предрекал волнения, стало быть, я их зачинщик; я противился действиям, породившим мятеж в Бордо, стало быть, я его виновник. Вот что я хотел ответить вам на ваше предложение; вот что я сегодня же напишу, если вам угодно, Кардиналу и даже Королеве; вот в чем я готов расписаться своею кровью» 277.

Ле Телье, который помнил о данном ему приказании и намеревался его исполнить, услышал в моей речи лишь те слова, которые содействовали его планам. От имени Королевы он поблагодарил меня за то, что я изъявил готовность не противиться приказу Кардинала. Он в особенности расписывал пользу, какую сослужит мне моя сговорчивость, ибо, избавив Королеву от ее страхов, пусть даже беспричинных, она рассеет подозрения, какие ей хотели внушить в отношении влияния моего на Месьё; во время этого разговора я убедился в справедливости того, что мне давно уже говорили о Ле Телье: один из излюбленных им приемов красноречия [284]был – не щадить того, кому он служит. Я уступил вовсе не его доводам, без сомнения неубедительным; я заранее решил уступить ему из соображения, о котором упоминал в связи с другим предметом, – оно состояло в том, что нам нельзя было озлоблять Кардинала, ибо он во всякую минуту мог примириться с принцем де Конде. По этой причине я пообещал Ле Телье все, чего он желал, и сдержал обещание; едва он от имени Королевы предложил этот план герцогу Орлеанскому, я взял слово, правда, не для того, чтобы доказывать необходимость этой меры – на это я согласиться не мог, но чтобы убедить Месьё, что лично ему она не причинит никакого урона и, поскольку Королеве так этого хочется, он должен на нее согласиться. Де Бофор, который всегда мыслил и говорил как простонародье и который полагал, что Принц находится в его руках потому лишь, что, прогуливаясь в Венсеннском лесу, видел башню, где тот содержался, яростно воспротивился плану Ле Телье и даже предложил Месьё, когда Принца станут перевозить, перебить охрану. Я привел множество веских доводов, стараясь его переубедить, но дело решил последний, с которым он искренно и с готовностью согласился: я из собственных уст Королевы слышал, что накануне отъезда ее в Гиень Бар предложил ей своей рукой убить принца де Конде, в случае, если он не сможет помешать его бегству. Меня весьма удивило это признание, и я заключил из него, что, стало быть, Мазарини уже тогда внушил Королеве подозрение, будто фрондеры намерены завладеть особой принца де Конде, – хотя я никогда в жизни и не помышлял об этом. Месьё понял, сколь ужасен может оказаться поступок, который приведет к столь роковым последствиям и вину за который позднее могут возложить на кого угодно. Герцог де Бофор уразумел всю его чудовищность, и решено было, что Месьё согласится на перевод принцев, но мы с герцогом де Бофором не признаем гласно, что его одобрили. Ле Телье, узнав, что я и в самом деле поддержал его предложение перед Месьё, изъявил мне свое удовольствие. Но Сервьен потом рассказал мне, что двору он сообщил совсем другое, похваляясь, будто это ему удалось уговорить Месьё, несмотря на возражение фрондеров. Кто из них двоих говорил правду, не знаю.

Позвольте мне оживить эти страницы, трактующие о предметах столь серьезных, двумя презабавными историями, которые помогут вам лучше узнать нравы тех, с кем мне приходилось иметь дело. Ле Телье, рассказывая герцогине де Шеврёз о намерении увезти принцев из Венсенна, спросил ее, может ли она поручиться за меня в этом случае, и раза три или четыре возвращался к этому вопросу, даже после того, как она ответила, что совершенно во мне уверена. Наконец она угадала, чего он хочет, и сказала ему: «Я понимаю вас; да, я ручаюсь за него и за нее 278, он влюблен в нее более, чем когда бы то ни было, а я столь искренне предана Королеве и Кардиналу, что, когда его страсть угаснет или пойдет на убыль, не премину довести это до вашего сведения». Ле Телье от души поблагодарил ее и, опасаясь быть заподозренным в неблагодарности, если он утаит, какую услугу она ему оказала, через час поведал о своем разговоре с ней [285]маркизу де Вассе, который, как видно, попался ему на пути прежде, нежели городские глашатаи.

В тот самый день, когда герцогиня де Шеврёз подарила Ле Телье этой дружеской откровенностью, она подарила меня другою, удивив меня не менее, чем был удивлен тот. Она отвела меня в самую дальнюю комнату нижних покоев Отеля Шеврёз, заперла за нами дверь и спросила меня – истинный ли я ей друг. Вы, без сомнения, думаете, что за этим последовали объяснения, – ничуть не бывало. Она просто самым нежным тоном стала умолять меня, чтобы не вышло беды, я, мол, сам знаю, какой, – я должен понять, в какое ужасное затруднение это нас всех поставит. Я уверил ее в своей осторожности; она потребовала, чтобы я поручился ей в этом своим словом и добавила в сердцах: «Лег иногда просто несносен». Эти слова матери в соединении с наставлениями, которыми Лег с брюзжанием отчима от времени до времени докучал дочери, и со слишком тесной дружбой, какую, по моим наблюдениям, он завязал с Ле Телье, принудили меня собрать совет в кабинете г-жи де Род, где мы с ней и с мадемуазель де Шеврёз решили дать ее матери другого любовника. В том, что это возможно, сомнений у нас не было. В числе соискателей назван был Аквиль, который в эту пору стал завсегдатаем Отеля Шеврёз, а со мною незадолго до этого возобновил старую дружбу. Он уверял впоследствии, что не взялся бы за эту роль – поверим ему на слово. Я не торопил исполнение замысла, потому что не мог заставить себя содействовать отставке другого. Мне пришлось в этом раскаяться, но мне не впервой было убедиться, что мы частенько расплачиваемся за свою доброту.

В тот день, когда принцы доставлены были в Маркусси, в дом г-на д'Антрага, расположенный в шести лье от Парижа, куда можно было нагрянуть во всякую минуту, но куда испанцам преграждали путь две реки, президент де Бельевр имел решительный разговор с хранителем печати и в официальных выражениях объявил ему, что, если тот будет продолжать вести себя со мною так, как начал, он принужден будет, как человек честный, гласно объявить всю правду. «Принцев нет уже более в виду Парижа, – грубо ответил ему хранитель печати, – отныне коадъютору придется сбавить тон». Вы скоро увидите, что я недаром запомнил эти слова. Но пора, однако, возвратиться к Парламенту.

Вернувшийся из поездки ко двору и в Бордо, Дю Кудре-Монпансье, – его послал туда герцог Орлеанский сообщить условия, о которых я рассказал вам выше и которые были подсказаны герцогу Ле Телье, – привез сведения не более утешительные, нежели посланцы парижского Парламента. На ассамблее всех палат он доложил о своих переговорах в Бордо и при дворе; то есть о том, что он, Кудре-Монпансье, прибыв в Либурн, где находился Король, послал двух трубачей и двух нарочных в Бордо с предложением прекратить военные действия на десять дней; так как восемь из этих десяти дней истекли прежде, нежели он сам смог прибыть в Бордо за ответом, бордоский парламент изъявил желание, чтобы началом [286]перемирия считать день, когда Кудре-Монпансье вновь возвратится в Бордо из поездки в Либурн, дабы по их просьбе получить согласие Короля на эту отсрочку; сочтя эту просьбу справедливой, он выехал из города, чтобы передать ее двору, но на полпути получил приказ Короля отослать назад сопровождающих его лиц и барабанщика герцога Буйонского, а на другой день, когда он сам и представители города ожидали благоприятного ответа, они увидели на горе Сенон маршала Ла Мейере, который, рассчитывая захватить их врасплох, атаковал Ла-Бастид, откуда был отброшен. Таков был отчет Дю Кудре-Монпансье. Не знаю, по какой причине он не произвел потрясения в умах в тот день, когда Дю Кудре-Монпансье огласил его на ассамблее, – потому ли, что еще накануне вечером у Месьё мы постарались смягчить его как могли, потому ли, что благоприятное расположение звезд в иные дни умиротворяет целые корпорации, ибо в этот день ей должно бы пылать гневом, а я никогда еще не видел ее столь сдержанной. Кардинала почти не упоминали и без всяких споров приняли предложение Месьё, составленное накануне в сговоре с Ле Телье, – послать двух представителей Парламента и Дю Кудре-Монпансье в Бордо, дабы в последний раз спросить тамошний парламент, желает он мира или нет, и даже предложить двум бордоским депутатам сопровождать туда своих парижских собратьев.

Пять или шесть дней спустя парламент Тулузы отправил парижскому Парламенту послание касательно волнений в Гиени, которая частью подлежит его юрисдикции, настоятельно предлагая палатам союзничество, но Месьё весьма искусно обошел этот чрезвычайно важный вопрос и не столько властью своей, сколько обольщением, добился того, что палаты ответили на предложение Тулузы любезностями и прочими ничего не значащими словами. Чтобы лучше скрыть свою игру, Месьё не явился к обсуждению во Дворец Правосудия. Президент де Бельевр, очень ловко поддержавший его в этом случае, сказал мне после обеда: «Как приятно было бы делать то, что мы делаем, если бы те, ради кого мы стараемся, способны были это оценить!» Он был прав, и вы с ним согласитесь, когда я расскажу вам, что часть вечера мы оба провели у герцога Орлеанского, но Ле Телье, там присутствовавший, ни словом не обмолвился о происшедшем.

Спокойствие в Парламенте было, однако, вовсе не столь безоблачным: волнений, его колебавших, было более, нежели достаточно, чтобы люди здравомыслящие поняли – долго оно не продлится. То вдруг Парламент постановлял допросить содержащихся в Бастилии государственных преступников, то вдруг какой-нибудь ничтожный повод поднимал в нем бурю голосов, метавших громы и молнии против кардинала Мазарини, то вдруг раздавались жалобы на растрату денег, предназначенных для оплаты ренты. Нам стоило немалых трудов отражать эти удары, и мы не могли бы долго плыть против течения, если бы не известие о мире в Бордо. Он был зарегистрирован в Бордо 1 октября 1650 года. Посланцы парижского Парламента Менье и Бито сообщили об этом палатам письмом, [287]оглашенным во Дворце Правосудия 11 октября. Известие это сокрушило сторонников принца де Конде: они почти не решались открыть рта; с этого дня, 11 октября, ассамблеи были прекращены до самого Святого Мартина. Под воздействием Бордоского мира никто даже не предложил продлить заседания Парламента на время вакаций, хотя, если бы не упомянутое обстоятельство, такое предложение приняли бы единогласно.

Низкая и подлая алчность Ондедеи сокрыла и поддержала огонь, тлевший под пеплом. Монтрёй, один из самых блестящих людей, каких мне довелось встречать, бывший секретарем не то принца де Конти, не то принца де Конде – не помню в точности, своим усердием и преданностью объединил всех сторонников принца де Конде 279, находившихся в Париже, и сплотил их в невидимую силу, подчас более грозную в такого рода делах, нежели регулярные батальоны. Будучи хорошо осведомлен о его происках, я довольно скоро сообщил о них двору, который, однако, не взял против них никаких мер. Я был этим столь удивлен, что долгое время полагал, будто Кардинал знает об этом более меня и, может быть, подкупил Монтрёя. Но когда я примирился с принцем де Конде, Монтрёй, с которым я встречался каждый день или, лучше сказать, каждую ночь, признался мне, что это он сам подкупил Ондедеи, обещав ему тысячу экю в год, чтобы не быть изгнанным из Парижа. Он оказал партии принцев неоценимые услуги, и действия его, направляемые принцессой Пфальцской и поддержанные Арно, Виолем и Круасси, постоянно питали в Париже бродило недовольства, терпеть которое всегда неосмотрительно. В эту пору я заметил также, что славные имена, пусть даже украшающие людей недостойных, а то и просто ничтожных, в подобных обстоятельствах всегда опасны. Герцог Немурский был человек совершенно пустой, что не мешало ему в эту пору играть заметную роль и порой доставлять нам множество хлопот. Одержать верх над этой партией можно было, только прибегнув к насилию, которое почти всегда неблагородно в отношении частных лиц, да и вкус к нему у меня отбила история, разыгравшаяся у Ренара. Капля коварства, всегда отравлявшая политику кардинала Мазарини, хотя и ловкую, склоняла его постоянно держать у нас на глазах, как бы между собой и нами, людей, с которыми он мог примириться нам во вред. Эти самые люди водили его за нос бесконечными переговорами, он тем же способом то и дело пытался провести их. От всех этих ухищрений выросла и сгустилась туча, которая в конце концов окутала и самих фрондеров; они, однако, заставили ее пролиться дождем и даже иссекли из нее молнии.

После заключения мира Король не пробыл в Гиени и двух дней; Кардинал, упоенный собою вследствие усмирения или, точнее, успокоения этой провинции, желал одного – поскорее вернуться в Париж, дабы увенчать свой триумф, покарав фрондеров, которые, по его словам, воспользовались отсутствием Короля, чтобы отвратить Месьё от исполнения монаршей воли, потворствуя бордоским бунтовщикам и стремясь захватить в свои руки принцев. Вот что он твердил двору; в то же время он старался [288]довести до ушей принцессы Пфальцской, будто его ужасает ненависть, какую я затаил против принца де Конде, – я, мол, ежедневно предлагаю ему расправиться с Принцем способами, недостойными не только духовной особы, но и просто христианина. А немного спустя он постарался внушить Месьё через Белуа, который, хотя и состоял при герцоге Орлеанском, был приверженцем Кардинала, будто я всячески обхаживал его, Мазарини, чтобы войти в милость при дворе, но двор мне не доверяет, ибо там хорошо известно, что я с утра до вечера веду переговоры со сторонниками принца де Конде. Еще прежде, чем был заключен мир в Бордо, я узнал о том, что Кардинал не останавливается ни перед чем, чтобы таким способом вознаградить неслыханное усердие и беспримерное чистосердечие, с каким в отсутствие двора я служил Королеве (любовь к истине побуждает меня признаться в этом). Я уже не говорю о том, что дважды в день я подвергался опасности большей, нежели на поле сражения. Вообразите сами, что означало для меня терпеть зависть и навлекать на себя ненависть, вызываемую гнусным именем Мазарини в городе, где сам он всеми силами старался погубить меня в глазах властителя, двумя главными свойствами которого были – всего бояться и никому не доверять; из тех же, кто должен был мне содействовать, одни стремились меня уничтожить, а другие по недомыслию своему вели себя так, как если бы то было их целью. Пока длилась осада Бордо, я без колебаний пренебрегал всеми этими соображениями, я следовал голосу долга и, со всей искренностью могу заверить вас, не совершил ни единого поступка, который не был бы достоин того, кто называет себя добрым французом. Постоянно памятуя об этом и питая смертельное отвращение ко всему, что хоть сколько-нибудь походит на флюгерство, я, верно, продолжал бы идти путем долготерпения, который неприметно привел бы меня к пропасти, если бы г-ну кардиналу Мазарини не угодно было, можно сказать, силой заставить меня с него своротить и против моей воли толкнуть меня на путь мятежа. Отзвуки хулы, какую он, не зная удержу, изрыгал на меня после успокоения Бордо, долетали до меня со всех сторон. Г-жа де Ледигьер показала мне письмо маршала де Вильруа, в котором тот уверял ее, что с моей стороны благоразумнее всего исчезнуть из Парижа, не дожидаясь возвращения Короля. Главный прево писал мне о том же. Это более не было тайной; но когда дело подобного рода перестает казаться тайной, поправить его нельзя. Я хотел бы обратить ваше внимание, что быть тайной и казаться тайной – понятия совершенно различные. Мне не раз приходилось замечать, что это вовсе не одно и то же.

Герцогиня де Шеврёз, которая поняла, что я не отдам себя безропотно на заклание, а она не без причины желала, чтобы Фронда оставалась верна интересам Королевы, ибо та понемногу возвращала ей былую свою благосклонность, – герцогиня де Шеврёз усердно старалась предупредить следствия, какие должно было повлечь за собою поведение Кардинала; намерения ее были с готовностью поддержаны большинством тех сторонников нашей партии, кто не имел охоты пристать к партии принца де [289]Конде 280. Почти все они присоединились к герцогине не для того, чтобы увещевать меня, ибо считали меня правым и понимали, как и я сам, что было бы смешно отказаться от неусыпной осторожности, но чтобы открыть глаза двору и объяснить Кардиналу, сколь благородны мои действия и в чем состоит собственная его выгода. Мне вспоминаются строки из письма, посланного ему герцогиней де Шеврёз. Подробно исчислив все сделанное мной для того, чтобы сдержать народ, она писала Кардиналу: «Ужели нашлись люди, столь коварные, что осмеливаются уверять вас, будто коадъютор стакнулся с бордоскими мятежниками? Я свидетельница тому, что и в пору открытой между вами вражды он с трудом сохранял хладнокровие, имея дело с их посланцами; когда я однажды разбранила его за это, полагая, что Фронде выгодно расположить их к себе, и укорила его за то, что он лучше обходится с бунтовщиками из Прованса, он возразил мне, что провансальцы всего лишь вертопрахи, из которых порой можно извлечь пользу, а гасконцы всегда были безумцами, и с ними заодно можно лишь натворить бед». Г-жа де Шеврёз была права, она воздавала мне должное, но ей так и не удалось убедить Кардинала, – то ли он сам был обманут хранителем печати и Ле Телье, как впоследствии утверждал Лионн, то ли притворялся обманутым в надежде и с намерением воспользоваться этим, чтобы одержать надо мной верх. Г-жа де Род, в которую старый хранитель печати был влюблен куда более, нежели она в него, и которая, дружа с мадемуазель де Шеврёз, приятельствовала и со мной, нашла в этих обстоятельствах благоприятный случай удовлетворить природную свою наклонность к интригам. Не ссорясь с хранителем печати, она старалась поссорить меня с двором и, хотя и не строила против меня козней – на вероломство она была неспособна, – искала способа отдалить меня от двора. Она всегда поддерживала довольно тесную дружбу с герцогиней де Лонгвиль и еще более с принцессой Пфальцской, которая настоятельно побуждала ее уговорить меня содействовать освобождению принцев. Предложения эти она не скрывала от Отеля Шеврёз, и они насторожили в нашей партии тех, кто, заботясь лишь о своих мелочных выгодах, находимых ими при дворе, отнюдь не желал с двором порывать. К числу этих лиц принадлежали герцогиня де Шеврёз, Нуармутье и Лег. Остальные делились на две группы: первая из них думала лишь о безопасности и чести партии, что и составляет всегда истинную ее выгоду; то были де Монтрезор, де Витри, де Бельевр, на свой ленивый лад де Бриссак, а также де Комартен. Другие, как герцог де Бофор и г-жа де Монбазон, сами не знали, чего хотят: собственно говоря, они не хотели ничего, ибо желали сразу всего; такого рода люди обыкновенно соединяют в своем воображении самые противоположные желания. Я говорил г-же Монбазон, что буду весьма доволен ее постоянством, если она соблаговолит не чаще двух раз на дню переметываться от Кардинала к Принцу и обратно. К довершению бед я имел дело с Месьё, одним из самых слабодушных людей в мире, да к тому же еще самым недоверчивым и скрытным. Только из опыта можно представить себе, сколь мучительно и трудно иметь [290]дело с человеком, соединяющим в себе два эти свойства. В твердом намерении не принимать никаких решений, не обсудив их со всеми теми, с кем я был связан словом, я желал объясниться с ними начистоту; все они, движимые различными интересами, пришли к единому мнению, которое было им, однако, искусно и ловко внушено Комартеном. Он уже давно старался победить упорство, с каким я отвергал мысль о пурпурной мантии, и многократно доказывал мне, что все, публично сказанное мною на сей счет, уже неопровержимо засвидетельствовано и подтверждено бескорыстием, явленным мною в таких-то и таких-то обстоятельствах. Но подобные заверения могли и должны были быть сделаны лишь во время парижской войны, когда у меня могли быть известные причины так говорить и действовать; нынче же речь идет не о защите Парижа и не о крови народа; нынешняя распря в государстве – на самом деле всего лишь борьба за власть между принцем крови и министром, и то, что прежде могло посчитаться бескорыстием, теперь будет казаться уловкой, а стало быть, я прослыву либо глупцом, либо плутом; принц де Конде нанес мне жестокую обиду, меня обвинив; я нанес ему оскорбление, содействуя его аресту; по тому, как обходится со мной Кардинал, я должен понять, что он так же уязвлен услугами, какие я оказал Королеве, как прежде уязвлен был теми, что я оказал Парламенту; эти соображения должны были бы меня убедить, сколь необходимо мне защитить себя от мести Принца и зависти министра, которые в любую минуту могут договориться между собой; одна лишь кардинальская шапка властна сделать то, что недоступно митре архиепископа Парижского со всеми ее бриллиантами, то есть уравнять меня с ними в звании, а это необходимо, чтобы выстоять, особливо в мирные времена, против тех, кого высокое их положение почти всегда одаривает не только почестями и блеском, но в той же мере влиянием и силой.