Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 79 страниц)

Тринадцатого июля депутаты прислали парламенту письмо вместе с письменным ответом Короля. Вот смысл этого ответа: «Хотя Его Величество имеет все основания полагать, что ходатайства об удалении г-на кардинала Мазарини – всего лишь пустой предлог, Король соизволит разрешить г-ну Кардиналу удалиться от двора, но лишь после того, как меры, должные быть приняты для установления спокойствия в королевстве, [511]соглашены будут с депутатами, присланными уже Парламентом ко двору, а также и с теми, кого угодно будет отрядить туда Их Высочествам принцам». Принцы, которые по опыту знали, что Кардинал всякий раз предлагает созвать совещание для того лишь, чтобы очернить их в глазах народа, воспротивились приглашению Короля; Месьё объявил с жаром, что это ловушка и ни он, ни его кузен не видят необходимости посылать депутатов от своего имени, совершенно доверясь посланцам Парламента. В соответствии с этим объяснением Месьё Парламент постановил приказать депутатам по-прежнему домогаться удаления Кардинала. Принцы, в свою очередь, написали президенту де Немону, заверяя его, что по-прежнему полны решимости сложить оружие, как только Кардинал будет и в самом деле отставлен.

Семнадцатого июля депутаты сообщили Парламенту, что Король выехал из Сен-Дени в Понтуаз, повелев им следовать за ним, а когда они оказали неповиновение приказу, повелел им оставаться в Сен-Дени.

Восемнадцатого июля они сообщили, что получили новое повеление Его Величества немедля прибыть в Понтуаз. Парламент в сильном негодовании предписал депутатам немедля возвратиться в Париж. Месьё, принц де Конде и герцог де Бофор сами выехали навстречу депутатам с восемьюстами пехотинцев и тысячью двумястами конников, чтобы, сопроводив их в столицу, внушить народу, что помогли магистратам избежать величайшей опасности.

Двор, со своей стороны, не дремал: он поминутно издавал указы Совета, отменявшие постановления Парламента. Совет объявил незаконным все, что произошло, происходит и будет происходить впредь на ассамблеях Ратуши, и приказал даже, чтобы деньги, назначенные для уплаты муниципальной ренты, отныне доставляемы были непременно к месту пребывания Его Величества.

Девятнадцатого июля президент де Немон доложил о том, как он и прочие депутаты исполнили свое посольство при дворе. Доклад этот, сплошь составленный из заявлений и возражений противных сторон, в существе своем не содержал ничего нового по сравнению с донесениями, уже мной упомянутыми, за исключением одного пункта – он касался письма Сервьена, обращенного к депутатам; в письме сказано было, что, если Месьё и принц де Конде по-прежнему упорствуют в нежелании послать депутатов от своего имени, Его Величество согласен, чтобы они изложили свои пожелания депутатам Парламента. В этом же письме Сервьен уверял, что Король удалит г-на Кардинала из своего Совета, если будет достигнуто соглашение о статьях, которые могут вызвать споры во время совещания, – удалит, не дожидаясь даже, чтобы условия статей были исполнены. Начались прения, но закончить обсуждение удалось лишь 20 июля. В этот день постановлено было, поскольку Король содержится в плену у кардинала Мазарини, просить герцога Орлеанского возложить на себя звание правителя королевства 516, а принцу де Конде взять на себя при нем командование армией до тех пор, пока кардинал [512]Мазарини не покинет пределы Франции; копию этого постановления послать во все парламенты Франции с просьбой издать подобные же акты. Парламенты, однако, не вняли этой просьбе, ибо, за исключением бордоского, ни один из них даже не стал обсуждать этот вопрос – более того, парламент Бретани решил приостановить исполнение прежних своих распоряжений, пока все вступившие во Францию испанские войска не покинут окончательно пределы королевства. От губернаторов провинций, которых Месьё уведомил о новых своих полномочиях, он добился небольшого повиновения; некоторое время спустя он признался мне чистосердечно, что ни один из них, за исключением маркиза де Сурди 517, ему даже не ответил. Двор напомнил губернаторам об их долге торжественным указом Совета, отменившим постановление Парламента о назначении правителя. Власть Месьё не укрепилась или, во всяком случае, не укрепилась как должно, даже в Париже, и когда 23 июля двух злодеев присудили к повешению за поджог Ратуши, две роты городской стражи, которым приказано было надзирать за исполнением приговора, отказались повиноваться.

Двадцать четвертого решено было созвать генеральную ассамблею муниципалитета, чтобы изыскать средства для прокормления войск, а также постановлено продать находящиеся во дворце Мазарини скульптуры, дабы собрать сумму, обещанную за его голову.

Двадцать шестого июля Месьё объявил ассамблее палат, что его новое звание правителя королевства обязывает его образовать Совет и потому он просит Парламент назвать двух членов корпорации, которые в него войдут; он желает также знать, поддержат ли его палаты, если он попросит участвовать в Совете г-на канцлера. Предложения эти были приняты, и сам г-н Биньон, генеральный адвокат и Катон своего века, не стал этому противиться; в своей речи, замечательной пламенным красноречием, он объявил, что, хотя Парламент не облек Месьё званием правителя королевства, в нынешних обстоятельствах он сам мог возложить его на себя, ибо по праву рождения он – первый магистрат королевства. При этом Биньон сослался на пример Генриха Великого, который, будучи первым принцем крови, назвал себя так в речи, произнесенной им во времена междоусобицы.

Двадцать седьмого июля герцог Орлеанский учредил Совет, в который вошли сам Месьё, принц де Конде, герцоги де Бофор, Немурский, де Сюлли, де Бриссак, де Ларошфуко и де Роган, президенты де Немон и де Лонгёй, президенты Счетной палаты – Обри и Ларше и от Палаты косвенных сборов – Дорьё и Ле Нуар.

Двадцать девятого июля ассамблея Ратуши постановила собрать восемьсот тысяч ливров для умножения войска Его Королевского Высочества, а также разослать письма всем большим городам королевства, призвав их поддержать столицу. Король не замедлил указами Совета объявить недействительными все постановления Парламента и решения муниципалитета. [513]

Принцесса Пфальцская

Искусственный грот

в Рюэле

Гравюра И. Сильвестра

Испанский шарлатан, продающий

«католикон»

Гравюра из первого издания «Менипповой

сатиры», 1593 г.

Герцогиня Буйонская

«Исполнение долга по отношению к Королю и Королеве»

Гравюра посвящена возвращению * Короля в Париж в августе 1649 г. Позади Короля, стоящего на ступенях трона, слева – маршал де Вильруа, справа – Гастон Орлеанский. Перед Королем склонился в поклоне герцог де Бофор, за ним коадъютор и маршал де Аа Мот.

Художник Умбелло

Дворец правосудия Гравюра И. Сильвестра

Большой зал Дворца правосудия до пожара 1617 г.

Сатирическая гравюра, изображающая Советника

парижского Парламента

«В гербе города Парижа»

Гравюра-аллегория XVII в., направленная про-

тив Мазарини в связи с изданным против него

указом В гербе изображены главные участники

политических событий эпохи

Титульный лист одной из мазаринад

Бегство Мазарини в феврале 1651 г.

«Комикс» XVII в.

Гербы шести купеческих гильдий

Из «Всеобщего гербовника» Жайо

1679 г.

Замок Сен-Мор С гравюры И. Сильвестра

Блуау владение Гастона Орлеанского

Процессия с ракой Св. Женевьевы 11 июня 1652 г.

Битва в предместье Сент-Антуан

Аббат Фуке

Представители сословий свидетельствуют свою верность Королю после его

возвращения в Париж 21 октября 1652 г.

Заседание Парламента в Лувре в присутствии короля 22 октября 1652 г.

Морской бой Гравюра И. Сильвестра

Портреты Людовика XIV от 1643 до 1706 г.

Сен-Себастьян

Папа Иннокентий X

Конклав (на плане изображены: кельи, предметы, которыми были снабжены кардиналы, процедура трапезы, выборы)

Кардинал де Рец

Художник Нантейль

Кардинал де Рец

С портрета 1675 г., подаренного им г-же Севинье

Мне думается, я в точности исполнил свое обещание не докучать вам рассуждениями о событиях, совершившихся за то время, какое я не столько описал, сколько окинул беглым взглядом. Надо ли вам говорить, что причина моей сдержанности не в недостатке материала; нет другого предмета, который был бы столь же достоин размышления и давал бы для него столь обильную пищу. Происшествия этого времени удивительны, причудливы, необычайны; однако, в сущности, я не принимал в них участия, лишь наблюдая их из ложи в глубине театра, и потому, вздумай я войти в подробности, я опасался бы примешать к увиденному мои предположения; но я слишком часто убеждался, что самые разумные из них зачастую оказываются ошибочными и потому всегда полагал их недостойными упоминания, особливо же в рассказе, предназначенном для глаз одной-единственной особы, той, которой по многим причинам должно представлять лишь истину совершенно неоспоримую. Но вот два соображения об этом предмете, которые и впрямь не могут быть оспорены.

Первое из них состоит в том, что, не быв действующим лицом пьесы, увиденной вами на сцене, я не могу обнаружить перед вами в подробностях все пружины ее интриги и, однако, могу вас заверить, что единственной пружиной, заставлявшей Месьё поступать столь жалким образом, было убеждение его, что, поскольку все зависит от прихоти случая, самое разумное – плыть по течению (таковы были его собственные слова); поступками же принца де Конде руководило отвращение к гражданской войне, которое питало и непрестанно оживляло в глубине его души надежду быстро завершить ее переговорами. Благоволите вспомнить, что переговоры ни на мгновение не прекращались. Подробности этих различных движений я изъяснил вам выше, но полагаю небесполезным еще раз в общих словах напомнить вам о них, ибо в рассказе моем перед вами поминутно предстают происшествия, объяснения которых вы, без сомнения, желали бы получить, а я опускаю их, так как не знаю их подноготной.

Я уже говорил вам, что гневил Месьё односложностью своих ответов. Делал я это намеренно и изменил своему правилу только по случаю назначения его правителем королевства. Когда Месьё потребовал, чтобы я высказал ему свое мнение, я всеми силами воспротивился его затее. Я назвал ее чудовищной, пагубной и бесполезной и выразился на сей счет со всей решимостью и определенностью, объявив даже, что постараюсь, чтобы мое суждение стало известно всем, иначе кое-кто может вообразить, будто те, кого в Парламенте знают за особенных моих приверженцев, способны поддержать ее своими голосами. Я исполнил обещание. Г-н де Комартен даже произнес речь против этого предложения. Я полагал, что действовать так меня обязывает мой долг перед Королем, перед государством и даже перед самим Месьё. Я был убежден, как убежден и поныне, что те самые правила, которые разрешают нас иногда от слепого повиновения, предписывают нам неукоснительно блюсти наружное почтение к святыне, которое там, где речь идет о королевской власти, важнее всего. [514]К тому же, правду сказать, я мог теперь отважиться на решительные суждения и поступки, ибо хладнокровие, с каким я держал себя во время мятежа в Ратуше, поразило воображение людей, и они поверили, что я куда более могуществен, нежели то было на самом деле. Вера в могущество его усиливает; я убедился в этом на опыте. Я воспользовался ею весьма успешно, так же как и другими средствами, какие в избытке черпал в умонастроении парижан, – они с каждым днем все более ожесточались против партии принцев, как из-за угрозы новых налогов, так из-за резни в Ратуше, которая всех ужаснула, и из-за грабежей в окрестностях Парижа, где армия, после битвы в Сент-Антуанском предместье расположившаяся лагерем в предместье Сен-Виктор, занималась форменным разбоем. Я извлек пользу из этих беспорядков. Я постарался их утишить способом, могущим привлечь ко мне сердца тех, кто их осуждал. Потихоньку и незаметно я перетянул на свою сторону тех ревнителей примирения, кто не питал личной приверженности к Мазарини. Я вполне преуспел в своих усилиях, добившись такого положения в Париже, что мог бы вступить в единоборство с кем угодно; после трех недель, которые я провел у себя дома в обороне 518, приняв предосторожности, упомянутые мной выше, я стал появляться на людях, и притом с необычайной пышностью, невзирая на римский церемониал. Каждый день я посещал Люксембургский дворец; я проходил среди военных, которых принц де Конде держал в предместье, и был столь уверен в преданности мне народа, что полагал себя в совершенной безопасности. Я не ошибся, во всяком случае, если судить по дальнейшему ходу событий. Возвращаюсь, однако, к делам Парламента.

Шестого августа помощник генерального прокурора Бешефер доставил ассамблее палат два письма Короля: одно из них было адресовано корпорации, другое – президенту де Немону и содержало королевскую декларацию с повелением перевести Парламент в Понтуаз. Двор принял это решение, убедившись, что пребывание его в Сен-Дени не помешало Парламенту и муниципалитету совершить описанные выше шаги. При этом известии ассамблея палат пришла в сильное волнение. После прений решено было, что оба письма и декларация сданы будут на хранение в канцелярию, дабы принять решение после того, как кардинал Мазарини покинет Францию. Тем временем понтуазский парламент, состоявший из четырнадцати магистратов 519, во главе с президентами Моле, де Новионом и Ле Коньё, которые несколько ранее бежали из Парижа переодетыми, сделал Королю представления об отставке кардинала Мазарини. Король уважил их просьбу по настоянию самого благородного и бескорыстного своего министра, который и впрямь покинул двор и удалился в Буйон 520. Комедия эта, недостойная королевского величия, сопровождалась всем, что могло придать ей еще более нелепости. Оба парламента испепеляли друг друга грозными постановлениями.

Тринадцатого августа парижский Парламент постановил вычеркнуть из списков и регистрационных книг имена тех, кто будет присутствовать на собраниях в Понтуазе. [515]

Семнадцатого числа того же месяца понтуазский парламент зарегистрировал декларацию Короля, которой парижскому Парламенту предлагалось в течение трех дней явиться в Понтуаз под угрозой, в противном случае, отрешить всех магистратов от должности.

Двадцать второго августа Месьё и принц де Конде объявили Парламенту, Счетной палате и Палате косвенных сборов, что, ввиду отставки кардинала Мазарини, они готовы сложить оружие, если Его Величеству угодно будет объявить амнистию, отвести свои войска от Парижа, отозвать те, что находятся в Гиени, обеспечить свободный проход и безопасность отступающим испанским войскам, а также позволить принцам послать к Его Величеству своих представителей, дабы обсудить то, в чем еще не достигли согласия. После чего Парламент постановил благодарить Его Величество за удаление Кардинала и почтительнейше просить Короля вернуться в свой добрый город Париж.

Двадцать шестого августа Король передал для регистрации понтуазскому парламенту амнистию, объявленную всем тем, кто поднял против него оружие, однако амнистия сопровождалась такими оговорками, что лишь немногие могли, положившись на нее, чувствовать себя в безопасности.

Двадцать девятого и 31 августа и 2 сентября в Париже на собраниях палат говорили почти только об одном – что принцам отказано в их просьбе выдать бумаги маршалу д'Этампу, графу де Фиеску и Гула, а также об ответе Короля на письмо Месьё. Вот в чем был смысл этого ответа: Король удивлен, что герцог Орлеанский не подумал о том, что после удаления г-на кардинала Мазарини, ему не остается ничего другого, как во исполнение своего слова и обещания сложить оружие, отказаться от всех союзов и договоров и удалить из Франции иностранцев – после чего его посланцы встретят самый лучший прием.

Второго сентября начались прения, но закончить обсуждение королевского ответа не успели; было решено только запретить парижским судьям по уголовным и гражданским делам обнародовать без разрешения Парламента какие бы то ни было декларации Короля – решение это приняли, когда стало известно, что Король приказал этим лицам напечатать и расклеить в городе листки с амнистией, зарегистрированной парламентом в Понтуазе.

Третьего сентября завершилось обсуждение королевского ответа, адресованного Месьё; постановили послать к Королю депутацию Парламента, чтобы поблагодарить Его Королевское Величество за отставку г-на кардинала Мазарини, и нижайше просить Короля возвратиться в свой добрый город Париж; просить герцога Орлеанского и принца де Конде написать Королю, дабы заверить его, что они сложат оружие, как только Его Величеству угодно будет выслать бумаги, необходимые для отвода иностранных войск, вместе с амнистией, составленной по всей форме и зарегистрированной всеми парламентами королевства; нижайше просить также Его Величество принять посланцев Их Высочеств принцев; предложить Счетной палате и Палате косвенных сборов составить такую же [516]депутацию; созвать генеральную ассамблею в Ратуше и написать г-ну президенту де Мему, который также отбыл в Понтуаз 521, чтобы он выхлопотал упомянутые бумаги.

Позвольте мне, прошу вас, прервать здесь ненадолго мой рассказ, чтобы обратить ваше внимание на то, как, прибегая к постоянной неприличной лжи, министр бесстыдно играет именем и священным словом великого монарха и как, с другой стороны, прибегая к той же лжи, самый высокий Парламент королевства, палата пэров 522, делается, с позволения сказать, игрушкой в собственных руках, непрестанно путаясь в противоречиях, которые пристали более легкомыслию школяров, нежели величию сенаторов. Я уже говорил вам не раз, что когда государство охвачено лихорадкой, близкой к буйному помешательству, люди обыкновенно себя не сознают. Я знавал в ту пору порядочных людей, которые в случае необходимости приняли бы мученический венец, утверждая правоту дела принцев. И я знавал других, бескорыстных и безупречно честных, кто с радостью отдал бы жизнь, защищая интересы двора. Честолюбие правителей использует эти страсти в своих видах. С помощью тех, кто охвачен страстями, им удается ослепить всех остальных, но потом и самих правителей поражает слепота, и слепота, куда более опасная, нежели у всех остальных.

Старый маркиз де Фонтене, дважды бывший послом в Риме, человек многоопытный, разумный и искренне преданный интересам монархии, каждый день оплакивал вместе со мной то бесчувственное равнодушие в отношении событий за границею государства, в какое из-за раздоров внутренних впали даже самые лучшие из французов. В тот год эрцгерцог вновь занял Гравлин и Дюнкерк. Кромвель, без объявления войны, с дерзостью, оскорбительной для короны, захватил, якобы в отместку за какие-то действия французов, значительную часть королевского флота 523. Мы потеряли Барселону, Каталонию и, лишившись Касале, утратили ключ к Италии 524. Мятежный Брейзах 525готов был вновь предаться в руки австрийцев; знамена и штандарты Испании развевались на Новом мосту; желтые перевязи лотарингцев появлялись в Париже так же свободно, как светло-желтые и голубые. Люди начали привыкать к подобным зрелищам и к зловещим известиям о неисчислимых потерях. Привычка эта, могущая иметь последствия ужасные, вселила в меня страх, но не столько за мою собственную судьбу, сколько за судьбу государства. Маркиз де Фонтене, сам обеспокоенный происходящим, а также тем, что я отдал дань чувству страха, призывал меня очнуться от забытья. «Вы погрузились в него, – говорил он, – на свой собственный лад. Конечно, если вы заботитесь только о самом себе, вы избрали благую долю, но подумайте о том, в какие бедствия ввергнута столица королевства, к которой вы привязаны столькими своими званиями. Разве не пристало вам действовать более энергически? Вы не преследуете никакой корысти, намерения ваши чисты. Справедливо ли, чтобы ваше бездействие нанесло государству такой же ущерб, какой другие причиняют ему своей бестолковой суетливостью?». [517]

Господин де Сев-Шатиньонвиль, позднее вошедший в Королевский совет, мой близкий друг и человек безупречной честности, уже в течение месяца, если не долее, настоятельно убеждал меня в том же. Г-н де Ламуаньон, ныне Первый президент парижского Парламента, с младых ногтей пользовавшийся доброй славой, какую заслужили ему великие его способности в соединении со столь же великими добродетелями, каждый день вел со мной сходные разговоры. Г-н де Балансе, уступавший этим двоим в дарованиях, но как и они – начальник городской милиции в своем квартале, каждое воскресенье шептал мне на ухо: «Спасите государство! Спасите Париж! Я жду ваших приказаний». Г-н Де Рош, регент собора Богоматери, командовавший монастырской стражей, человек неумный, но благонамеренный, два-три раза в неделю неизменно сокрушался вместе со мной о том же предмете.

Но более всех этих уговоров подействовали на меня слова г-на де Ламуаньона, чей ум я ценил столь же высоко, сколь и его честность. «Предвижу, сударь, – сказал он мне однажды, расхаживая вместе со мной по моей комнате, – что, несмотря на совершенное ваше бескорыстие и самые благородные намерения, вы скоро лишитесь общей любви и заслужите общую ненависть. Вот уже некоторое время взгляды людей, вначале совершенно вам преданных, разделились; промахи врагов ваших помогли вам отчасти вернуть потерянное, но ныне вы вновь теряете его: фрондеры полагают, что вы щадите Мазарини, мазаринисты думают, что вы поддерживаете фрондеров. Знаю, что это неправда, да и не может быть правдой, но я боюсь за вас, ибо в это начинают верить люди того сорта, чье мнение со временем непременно образует общественную репутацию. Это те, кто не принадлежит ни к фрондерам, ни к мазаринистам и кто стремится лишь ко благу государства. Люди этого склада бессильны в начале смуты, они всемогущи к ее концу».

Как видите, г-н де Ламуаньон рассуждал совершенно здраво, но, поскольку он говорил так не в первый раз, да и мне самому приходили в голову подобные мысли, меня не так взволновала сама его речь, как слова, которыми он ее закончил. «Странные настали времена, сударь, – молвил он, – странные обстоятельства. Человек разумный должен поторопиться положить им конец, пусть даже ценой некоторых потерь, ибо в противном случае он рискует потерять в них свою честь, даже действуя с величайшим благоразумием. Я весьма сомневаюсь, что коннетабль де Сен-Поль 526был столь виновен и намерения его были столь дурны, как нас хотят уверить». Последнее замечание, умное и глубокое, сильно на меня подействовало, тем более что картезианец отец Каруж, которого я накануне навестил в его келье, так отозвался о моем поведении: «Оно столь прямодушно и возвышенно, что те, кто был бы неспособен действовать так на вашем месте, подозревают в нем какой-то тайный умысел, а в неспокойные времена все, что представляется двусмысленным, порождает злобу». Я расскажу вам, какое впечатление оказали на меня описанные мной речи, но сначала коснусь, по возможности кратко, некоторых подробностей, не могущих быть опущенными. [518]

Вы уже знаете, что Король, образовав парламент в Понтуазе, отбыл в Компьень. Он не мог взять с собой герцога Буйонского, – герцог как раз в эту пору умер от лихорадки 527, – но призвал туда канцлера, который бежал из Парижа переодетым 528, предпочтя Королевский совет – Совету при Месьё, куда, говоря правду, ему не следовало бы и вступать. Канцлер Франции мог совершить подобный шаг единственно из малодушия, но и правительство кардинала Мазарини единственно из слабости могло вновь поставить во главе всех советников и всех судов королевства канцлера, способного этот шаг совершить. Один из величайших изъянов, причиненных кардиналом Мазарини монархии, в том и состоит, что он мало заботился о сохранении ее достоинства. Пренебрегая им, он добился успеха, и успех этот – второе зло, на мой взгляд, еще пагубнее первого, ибо успех маскирует и прячет от людских глаз те бедствия, какие рано или поздно неминуемо постигнут государство из-за навыка в этом небрежении.

Королеве с ее гордынею трудно было согласиться вернуть канцлера, но воля Кардинала решала все; еще прежде, когда он воспылал вдруг любовью к герцогу Буйонскому, которому вручил даже управление финансами, он ответил Королеве, остерегавшей его доверяться человеку столь умному и честолюбивому: «Не Вам, Государыня, давать мне советы». Я узнал об этих словах три дня спустя от Варенна, которому их пересказал сам герцог Буйонский.

Здесь нельзя не упомянуть о гибели герцога Немурского, убитого герцогом де Бофором на дуэли 529, состоявшейся на Конном рынке. Вы, наверное, помните, что я рассказывал вам об их ссоре во время битвы в Жержо. Она разгорелась снова, когда они заспорили о первенстве в Совете герцога Орлеанского. Герцог Немурский почти силой вынудил г-на де Бофора драться; раненный в голову пистолетным выстрелом, он умер на месте. Г-н де Виллар, вам знакомый, был его секундантом и убил Эрикура, лейтенанта гвардии г-на де Бофора. Возвращаюсь, однако, к тому, что происходило в Люксембургском дворце.

Вы понимаете сами, что смятение, царившее в Париже, не содействовало водворению спокойствия при дворе герцога Орлеанского. Смерть герцога де Валуа 530, скончавшегося на Святого Лаврентия, повергла всех в скорбь, которая в дни сомнений и растерянности неизменно порождает упадок духа. Известие, полученное Месьё как раз в эту пору от г-жи де Шуази, о том, что г-н де Шавиньи ведет с двором переговоры, подробности которых я расскажу вам ниже, сильно его смутило. Новости, поступавшие со всех сторон и весьма неблагоприятные для партии, поселили в нем тревогу большую даже, нежели та, что была обыкновенно ему свойственна, хотя он и вообще-то никогда не отличался твердостью. Персан вынужден был сдать Монрон 531графу де Паллюо, получившему после этой победы маршальский жезл. В Гиени перевес почти все время был на стороне графа д'Аркура, а в самом Бордо образовалось столь великое множество дурацких группировок, что на него трудно было бы положиться. Мариньи не без остроумия заметил, что принцесса де Конде и г-жа де [519]Лонгвиль, принц де Конти и Марсен, Парламент, муниципальные советники и Ормисты 532, Мариньи и Саразен – каждый имел там своих сторонников. Он начал сочинять в Коммерси некое подобие «Католикона», в котором представлял увиденное им в этом краю в весьма комическом виде. Я не довольно осведомлен о подробностях, чтобы рассказать вам о них, – скажу лишь, что те из них, которые дошли до Месьё, отнюдь не успокоили его и не убедили в том, что он связал себя с лучшей из партий.

Божий Промысел, который путями неисповедимыми даже для тех, кого он побуждает к действию, доставляет средства для достижения цели, сделал орудием своим лиц, названных мною выше, – их уговоры подвигли меня изменить поведение как раз в ту пору, когда Месьё мог быть склонен внять моим доводам. Труднее всего оказалось для меня убедить себя самого, ибо хотя я и в самом деле искренне пекся о благе государственном и желал лишь одного – отойти от дел, не уронив своей чести, мне хотелось все же соблюсти приличия, а это в тогдашних обстоятельствах было весьма непросто. Я соглашался с упомянутыми лицами, что стыдно сидеть сложа руки и дать погибнуть столице, а может быть и всей монархии, но и они соглашались со мной, что было бы, однако, позорно дойти до того, чтобы содействовать возвращению министра, который ненавистен всему королевству и в свержении которого мои заслуги столь велики. А никто из нас не сомневался в том, что любой шаг, предпринятый для заключения мира, непременно, пусть даже окольной дорогой, приведет к возвращению Мазарини, ибо нам было известно, что Королева единственно этого и жаждет.

В конце концов меня убедил г-н де Фонтене, который однажды после обеда, прогуливаясь со мной в саду картезианского монастыря, сказал мне так: «Вы сами видите, Мазарини – всего лишь марионетка, которая то прячется за ширмой, то вновь выскакивает на сцену; но вы видите и другое: прячется она или выскакивает на сцену, нить, ею управляющая, – это воля Короля, и, судя по всему, нить эта порвется не скоро, если пытаться порвать ее способами, к каким прибегают ныне. Ведь многих из тех, кто прикидывается ярым ненавистником Кардинала, весьма раздосадовала бы его гибель; а многие другие весьма обрадуются, если он спасется; никто не старается воистину содействовать окончательному его свержению; вы сами, сударь (он обращался ко мне), вы сами содействуете этому весьма вяло, ибо зачастую отношения ваши с принцем де Конде мешают вам выступить против двора с той свободой и решимостью, с какими вы действовали бы, если бы не ссора с Принцем. Вот из чего я заключаю, что Кардинал непременно возвратится к власти, потому ли, что на это согласится принц де Конде, который, пожелав примириться с двором, всегда уговорит Месьё последовать его примеру; потому ли, что устанет народ, который и так уже слишком хорошо понял, что партия принцев не способна ни воевать, ни установить мир. Одно или другое случится непременно, а вы в обоих случаях много проиграете, ибо, если вы не придумаете, как помочь горю, прежде чем смута разрешится примирением [520]двора с принцем де Конде, вам нелегко будет выпутаться из сетей интриги, посредством которой двор и принц де Конде пожелают вас погубить.

Будет ли вам легче, если переворот свершится из-за усталости народа? Не извратит ли эта усталость, за которую всегда винят тех, кто особенно отличился в движении, не обратит ли она против вас мудрое бездействие, в каком вы пребываете с некоторых пор? Опасность эту, мне кажется, вы можете предвидеть, но отвратить ее вы можете лишь в том случае, если найдете выход еще до того, как междоусобица закончится одним из двух способов, мною названных. Я знаю: обещания, данные вами герцогу Орлеанскому, да и всему народу, насчет Мазарини, не позволяют вам споспешествовать его возвращению; но и вы знаете: пока Кардинал находился при дворе, я именно поэтому ничего вам не предлагал. Его там больше нет, и хотя удаление его всего лишь фиглярство и обман, оно не мешает вам предпринять известные действия, которые неизбежно сыграют вам на руку. Париж, несмотря на брожение в нем, страстно жаждет возвращения Короля, и те, кто первыми будут о нем просить, заслужат благодарность народа. Не спорю, народ по обыкновению своему сам не знает, о чем просит, ибо возвращение Короля несомненно повлечет за собой скорейшее возвращение Мазарини; однако, как бы там ни было, народ об этом просит, и, поскольку Кардинал изгнан, те, кто первыми выскажут эту просьбу народа, не смогут прослыть мазаринистами. Вот единственное, что может вас спасти, ибо, не преследуя никакой личной корысти и стремясь лишь содействовать благу государства и сохранить добрую славу в общем мнении, вы добьетесь первого, не запятнав второй.