Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 79 страниц)

Первое замеченное мной преимущество состоит в том, что он выглядит мудрым, а это всегда хорошо, ибо осторожность – именно та добродетель, в какой заурядному уму труднее всего отличить истинное от наружного. Второе состоит в том, что, не предполагая окончательного решения, он как бы предоставляет Вашему Королевскому Высочеству свободу выбора, а стало быть – возможность при непредвиденном обороте событий поступить по своему усмотрению. Третья выгода, сопряженная с подобной политикой, состоит в том, что, покуда Месьё ей следует, он сохранит за собой роль посредника – роль, которой Ваше Королевское Высочество [460]облечены уже в силу своей власти и которая сама по себе в нужную минуту, если только ее не упустить, предоставит Вам право, сохраняя достоинство и даже с пользой для себя, отречься от всех неугодных двору поступков, какие Вы совершили до сих пор и, быть может, еще вынуждены будете совершить в будущем. Вот, на мой взгляд, три рода выгоды, какие можно обнаружить в поведении, избранном Месьё. Теперь рассмотрим его опасности: их несметное множество, и перу моему трудно отделить одну от другой. Остановлюсь на главной из них, ибо она объемлет все остальные.

Ваше Королевское Высочество наносите ущерб всем партиям, давая усилиться той единственной, с какой Вы не желаете примириться, усилиться настолько, что она, быть может, сокрушит Вашу собственную партию, да и остальные тоже, и, уж во всяком случае, побудит приверженцев Принца искать согласия с двором; притом Вы даете для этого Принцу самый благовидный предлог, ибо изо дня в день присутствуете в заседаниях корпорации, которая осуждает его военные предприятия и без колебаний вносит в протокол враждебные ему декларации. Месьё понимает и чувствует значение этой опасности более, чем кто-либо другой, но он полагает, во всяком случае иногда полагает, что Парламент и Париж – порука его безопасности; однако я со всею возможною почтительностью осмеливался никогда не соглашаться с Вашим Королевским Высочеством, ибо Парламент, который продолжает держаться формальностей, во время гражданской войны непременно впадет в ничтожество, но и Париж, которому Месьё предоставляет по обыкновению слушаться Парламента, постигнет та же участь, поскольку город подражает поведению палат. Это поведение и станет причиной того, что наперекор всей Франции и даже всей Европе власть Кардинала будет восстановлена тем самым путем, какой уже привел его обратно во Францию. С тремя или четырьмя тысячами искателей приключений Мазарини прошел все королевство, хотя Месьё располагает значительной армией, ничуть не хуже обученной и не менее опытной, нежели та, что сопроводила министра в Пуатье, хотя большинство парламентов выступили против Кардинала, хотя в стране почти нет больших городов, на какие двор мог бы опереться, хотя весь народ ненавидит Мазарини. Это кажется чудом, но никакого чуда тут нет – могло ли быть по-другому, если вспомнить, что тот же самый Парламент только и делает, что издает постановления, которые, возбраняя вербовать войска и расходовать королевские деньги, оказывают Кардиналу помощь, куда более ощутительную, нежели вред, какой они ему причиняют, объявляя его преступником; если вспомнить, что те же самые города, по природе свой склонные идти на поводу у Парламента, поступают в точности как он, а те же самые войска управляемы пружинами, которые, поскольку Ваше Королевское Высочество блюдете осторожность в отношении Парламента, неизбежно соединены бесчисленными скрепами с этой корпорацией, повседневно препятствующей их действию. Иностранцы воображают, будто Месьё руководствует Парламентом, потому что [461]Парламент, как и Месьё, произносит негодующие речи против Кардинала. Однако же на деле Парламент руководствует Вашим Королевским Высочеством, ибо из-за него Месьё весьма робко пользуется средствами, какими располагает, чтобы повредить Кардиналу. Боязнь не угодить этой корпорации – одна из главных причин, помешавших Месьё ввести в дело свои войска и со всей возможной решительностью набрать новые.

Следуя этой политике, Месьё должен будет стараться искупить присоединение своих полков к армии герцога Немурского, дозволяя произносить самые негодующие речи против их выступления и даже одобряя эти речи своим присутствием. Таким образом Месьё оскорбит Королеву, разъярит Кардинала, отнюдь не угодит принцу де Конде и не успокоит фрондеров. Все эти обстоятельства будут причинять Месьё тревогу, еще большую, нежели ныне, ибо причины, ее порождающие, будут множиться с каждой минутой, а развязкой трагедии станет возвращение человека, сгубить которого всем казалось столь просто, что возвращение его не может не покрыть нас позором. Я взял на себя смелость предложить Вашему Королевскому Высочеству средство против этих бедствий, и ныне вновь изъясню его, дабы записка, какую Вы приказали мне представить, была как можно более полной.

Ваше Королевское Высочество оказали мне честь несколько раз говорить, что главная помеха, препятствующая Вам избрать решительный путь, – а Вы сами признаете его необходимым, если только он возможен, – состоит в том, что Вы не можете поступить так, не порвав с Парламентом, ибо Парламент никогда не решится избрать подобный путь в силу приверженности своей к формам; тем более Вы не можете поступить так из-за принца де Конде, ибо, во-первых, и для него подобный путь невозможен, а во-вторых, Месьё со справедливым недоверием взирает на разнообразные интриги, какие не просто разделяют, но раздирают его партию. Оба эти соображения, без сомнения, весьма справедливы и разумны, они-то однажды уже и побудили меня предложить Месьё средство, которое, на мой взгляд, едва ли не безусловно защитит Ваше Королевское Высочество от этих двух и впрямь грозных и гибельных опасностей.

Средство это состоит в том, чтобы Месьё образовал третью партию, составленную из парламентов и больших городов королевства, партию независимую от иноземцев и даже открыто провозгласившую полную свою непричастность к их действиям и даже к действиям самого принца де Конде, поскольку он вступил с ними в союз. Для того, чтобы стало возможным прибегнуть к этому средству, Месьё, на мой взгляд, должен обдуманно и внятно изъяснить свой взгляд ассамблее палат, объявив, что, из уважения к Парламенту, он до сей поры принужден был действовать вопреки своему мнению, в ущерб своей безопасности и чести; он чтит похвальные намерения корпорации, однако напоминает, что двойственное ее поведение служит помехой действиям, предпринятым всем королевством против кардинала Мазарини; министр этот, предмет всенародной ненависти, попрал эту ненависть, опираясь на четырехтысячное войско, [462]которое торжественно препроводило его ко двору, потому что Парламент каждый день издавал постановления в его пользу, хотя, в то же самое время, произносил против него самые гневные свои речи; из приверженности к этой корпорации он, Месьё, сам действовал с большой осмотрительностью, которая на свой лад дала те же плоды, но, видя, как недуг усиливается, он более не может не изыскивать против него лекарств; недостатка в них нет, однако он желал бы согласить их с Парламентом, которому со своей стороны следовало бы взять наконец решительные меры к изгнанию Мазарини, ибо палаты уже много раз объявляли, что удаление министра необходимо для блага монархии; единственное средство добиться этого – вести войну по всем правилам, а вести ее по всем правилам означает действовать без оговорок; единственная оговорка, какую будет отныне принимать во внимание сам Месьё, касается врагов государства, – он торжественно объявляет, что не желает ни вступать с ними в союз, ни даже поддерживать с ними сношения; он не видит причин, чтобы ему воздавали хвалу за его твердость, ибо он сознает собственную силу и не имеет нужды в помощи иностранцев; по этим соображениям, и еще более потому, что союз с иностранцами всегда способен нанести ущерб монархии, он не одобряет и не поддерживает содеянное в этом отношении принцем де Конде, но во всем остальном он более не намерен осторожничать и будет поступать как Принц, собирать войска и деньги, распоряжаться казной, изымать суммы, поставленные сборщиками налогов, и обходиться как с врагами с теми, кто вздумает этому противиться где бы и как бы то ни было. Полагаю, Ваше Королевское Высочество может прибавить, что Парламент должен понимать: народ Парижа так предан Месьё, что ему, Месьё, легче исполнить свое намерение, нежели рассуждать о нем, но уважение к палатам побудило его уведомить Парламент о своем решении, прежде чем объявить его в Ратуше, куда он намерен отправиться тотчас после обеда, чтобы сделать необходимые распоряжения. Я умоляю Месьё вспомнить, что, когда я предложил ему это решение, я взял на себя смелость поклясться своей головой, что подобная речь (а ее должны сопроводить соответственные обстоятельства, которые я тогда же перечислил, а именно: собрания дворянства, духовенства и народа) не встретила бы ни слова возражения. Я шел далее того, и, помнится, говорил ему, что Парламент, который вначале одобрил бы Месьё из одного только удивления, назавтра поддержал бы его от полноты души. Так уж устроены корпорации, и я не встречал еще ни одной, которую трех– или четырехдневная привычка не заставила бы почитать естественным даже то, к чему вначале ее принудили. Я доказывал Месьё, что, когда он придаст делу такой оборот, ему не придется более опасаться, что Парламент от него отступится, что его предадут интриганы из партии принцев, ведущие переговоры с двором, ибо собственный и самый важный интерес тех, кто в Парламенте защищает интересы двора, будет состоять в том, чтобы скрыть свое мнение; ибо сам принц де Конде окажется в столь большой зависимости от Вашего [463]Королевского Высочества, что главной его целью будет всячески стараться поладить с Вами; на мой взгляд, если Месьё изберет этот путь, то в силу общего состояния дел, могущества самого Месьё, чувств, выраженных народом, и тайных сношений, какие Месьё сможет сохранить с Принцем, ему не придется опасаться, что Принц примирится с двором. Вашему Королевскому Высочеству как никому другому известно, что Вы – полновластный повелитель парижского народа; стоит Вам заговорить решительным тоном, подобающим сыну французского Короля, и притом сыну Короля, стоящему во главе могущественной партии и сознающему себя ее вождем, ни в Парламенте, ни в муниципалитете не найдется ни единого человека, который дерзнул бы не только пойти поперек Вашей воли, но даже возразить Вам. Ваше Королевское Высочество без сомнения не забыли, что тогда же я предлагал Вам взять предварительные меры, не требующие ни времени, ни труда: собрать остатки войск Монтроза, распустить войска Нейбурга 459, подстрекнуть к выступлению восемь или десять крупнейших городов королевства. Месьё отверг этот путь, опасаясь его гибельных следствий для монархии. Дай Бог, чтобы тот, который Месьё избрал, не оказался более пагубным и чтобы смута, в какую он, без сомнения, ее ввергнет, не оказалась страшнее потрясений, при которых, по крайней мере, у кормила власти стоять будет сын французского Короля».

Я располагал в Париже по меньшей мере тремястами верных мне офицеров, да еще виконт де Ламе держал при себе две тысячи конников из войск Нейбурга. Я знал, что могу надеяться на Орлеан, Труа, Лимож, Марсель, Санлис и Тулузу.

Все это я написал за столом в библиотеке Месьё менее чем за два часа. Я прочитал свою записку Его Королевскому Высочеству в присутствии президента де Бельевра, который одобрил мои рассуждения и поддержал их с горячностью, куда большей, нежели та, какую когда-либо выказывал я сам. Разгорелся спор; Месьё уверял, что ему вовсе нет нужды поднимать столько шума (так он выразился), чтобы помешать Парламенту осудить выступление войск герцога Немурского, а этого осуждения он опасался всего более, ибо хотел присоединить к его войскам свои. Вы увидите, что тут он не ошибся. Я же ошибся еще и в другом, ибо вместе с президентом де Бельевром убеждал Месьё, что не в его силах помешать Парламенту привести в действие декларацию против принца де Конде, хоть палаты и постановили отсрочить ее исполнение, пока Кардинал не будет изгнан за пределы Франции; двор, однако, обнаружил в Парламенте столь мало охоты исполнить упомянутую декларацию, что даже не осмелился ему это предложить.

Успехи эти немало содействовали гибели Месьё, ибо они усыпили его, а спасти не могли. Я расскажу вам об этом подробнее, после того как дам отчет в том, что было говорено во время этой беседы насчет назначения моего кардиналом, а также о самом назначении, состоявшемся как раз в эту пору 460. [464]

Месьё отнюдь не принадлежал к числу тех, кто способен поверить, что можно предлагать что-то без всякой корысти, и потому в пылу спора сказал мне, что не понимает, какую выгоду я вижу для себя в создании партии, которое, повлекши за собой разрыв с двором, непременно приведет и к тому, что двор откажется от своего намерения рекомендовать меня в кардиналы. На это я ответил ему, что я или стал уже кардиналом, или мне не быть им долго, но я прошу Его Королевское Высочество поверить: даже если бы назначение мое зависело от этой минуты, я ни на волос не изменил бы своего мнения, ибо высказал его, желая послужить ему, а не заботясь о своей выгоде. «Чтобы убедиться в правдивости моих слов, Месьё, – присовокупил я, – окажите мне милость вспомнить, как в тот самый день, когда Королева согласилась дать мне рекомендацию, я напрямик объявил ей самой, что никогда не оставлю службу у Вашего Королевского Высочества. По-моему, я держу данное мной слово, советуя Вам нынче то, что, на мой взгляд, лучше всего послужит Вашей славе, и, дабы Вы могли в этом увериться, смиренно прошу Вас послать Королеве составленную мной записку».

Месьё устыдился своих сомнений. Он наговорил мне множество любезностей. Потом бросил записку в огонь и вышел из библиотеки в той же оторопи (по выражению президента де Бельевра, шепнувшего мне эти слова на ухо), в какой туда явился.

Как я упомянул выше, я ответил Месьё, что либо в минуту нашей с ним беседы я уже кардинал, либо я стану им еще не скоро. Я ошибся не намного, ибо пять или шесть дней спустя и в самом деле сделался Высокопреосвященством. Известие об этом я получил в последний день февраля с нарочным, присланным мне Великим герцогом Тосканским 461.

Я расскажу вам, как все это вышло в Риме, но прежде хочу испросить у вас прощения, ибо вам, наверное, показались слишком длинными и последняя моя памятная записка, и та речь, что Месьё обратил к Данвилю; множество упомянутых в них подробностей уже встречались вам, рассеянные на различных страницах моего труда. Но поскольку большая часть этих подробностей как раз и образовала чудовище, небывалое, пожалуй, даже в ряду исторических чудовищ, все члены которого словно бы способны были совершать движения только противоестественные и к тому же непременно враждебные одно другому, – я почел удачей найденный в ходе повествования повод соединить их всех вместе, дабы вам легче было разом охватить взглядом то, что, рассыпанное в разных местах, затемняет правду истории противоречиями, распутать которые можно лишь, собрав вкупе все рассуждения и происшествия. Возвращаюсь, однако, к моему назначению.

Я уже рассказывал вам во втором томе моего сочинения, что послал в Рим аббата Шарье, который нашел при тамошнем дворе большие перемены, ибо невестка папы, синьора Олимпия 462, не то чтобы впала в немилость, но удалилась от двора. Иннокентий не остался глух к укоризнам, которые по наущению иезуитов Император выразил ему через нунция в Вене. Он больше не виделся с синьорой и, в тоске по ней, заметной всем, [465]искал утешения в беседах, довольно частых, с женой своего племянника княгиней Россано, которая, будучи женщиной весьма остроумной, все же не могла равняться умом с синьорой Олимпией, но зато была куда моложе и красивее. Она и в самом деле приобрела на папу влияние такое, что пробудила в синьоре Олимпии жгучую ревность, которая, придав еще более проницательности ее уму, и без того ясному и находчивому, внушила ей способ погубить свою невестку в глазах папы, а себе вернуть прежнюю милость. Назначение мое пришлось как раз на ту пору, когда княгиня Россано была в самом большом фаворе – в этом случае судьба, кажется, пожелала вознаградить меня за утрату, какую я понес в лице Панцироли; то был единственный раз в моей жизни, когда судьба мне благоприятствовала. Я уже говорил вам прежде, по каким причинам полагал, что княгиня Россано может мне благоволить, и притом куда более, нежели синьора Олимпия, которая оказывала услуги только за деньги, а вы понимаете сами, что мне было нелегко решиться платить за кардинальскую шапку 463.

Госпожа Россано, с которой Шарье встретился в Риме, оправдала все мои надежды, и первый же совет, данный ею аббату, был, чтобы он пуще всего остерегался посла 464, который не только получил враждебные мне секретные предписания двора, но и сам алкал пурпура. Аббат Шарье весьма ловко воспользовался этим советом, ибо ему удалось провести посла, выказав ему по наружности совершенное доверие и в то же время убедив его, что до моего назначения еще очень далеко. Ненависть, какую папа с давних времен питал к Мазарини, содействовала этой игре; успеху ее немало способствовало также то, что она выгодна была государственному секретарю, монсеньору Киджи, будущему папе Александру VII. Ему посулили шапку при первом же назначении кардиналов, и он пустил в ход все, чтобы это назначение поторопить. Монсеньор Аццолини, секретарь папской канцелярии, служивший когда-то при Панцироли, унаследовал его презрение к Мазарини и благосклонность ко мне. Вот почему удалось обмануть посла, бальи де Балансе, и он узнал о предстоящем назначении вообще лишь тогда, когда оно уже совершилось. Папа Иннокентий уверял меня, что ему известно из верных рук, будто у посла в кармане было письмо Короля, в котором тот отзывал свою рекомендацию, однако Балансе имел повеление пустить его в ход только в случае крайней нужды на собрании консистории, где будут названы кардиналы; аббат Шарье послал ко мне двух нарочных с теми же вестями. Так или иначе Шанфлери, капитан гвардии Кардинала, говорил мне впоследствии, что, едва лишь Кардинал получил известие о моем назначении, а это произошло в Сомюре, он немедля послал Шанфлери к Королеве, чтобы заклинать ее от его имени совладать с собой и сделать вид, будто она обрадована 465.

Во имя истины не могу не осудить здесь собственного моего безрассудства, едва не стоившего мне кардинальской шапки. Я вообразил, и весьма некстати, будто коадъютору невместно долго ее дожидаться, и небольшая трех– или четырехмесячная отсрочка, на какую Рим принужден был [466]задержать мое назначение, дабы уладить дело с назначением сразу шестнадцати кардиналов 466, не согласна с полученными мною заверениями и обещаниями. Осердясь, я написал открытое письмо Шарье, которого тон, бесспорно, не был ни благоразумным, ни приличным. В отношении стиля это самое сносное из моих сочинений, я искал его, чтобы включить в этот труд, однако не сумел найти 467. Мудрость аббата Шарье, утаившего его от Рима, была причиною того, что меня потом за него восхваляли, ибо успех оправдывает и даже возвеличивает всякий громкий и дерзкий поступок. Это не помешало мне тогда же глубоко его устыдиться; я стыжусь его и поныне; гласно признаваясь в своем промахе, я льщу себя надеждой отчасти его искупить. Возвращаюсь, однако, к своему рассказу.

Мне кажется, я довел его до 16 февраля 1652 года.

На другой день, 17 февраля, собралась ассамблея палат, прочитав описание которой вы, я думаю, словно бы в перспективе увидите все, что происходило на других ассамблеях, которые собирались довольно часто, начиная с этого дня и до первого апреля. Месьё сразу взял слово, чтобы изъяснить палатам, что письмо Короля, оглашенное 15 числа и обвиняющее его в том, будто он поддерживает врагов, вступивших во владения монархии, плод наветов, которыми его очернили в глазах Королевы; солдаты, приведенные герцогом Немурским, – немцы, которые не заслуживают имени врагов и так далее. Вот, собственно, что занимало все ассамблеи, о которых я говорю. Президент Ле Байёль, на них председательствовавший, начинал их все с речи о том, что должно обсудить письмо Его Величества; магистраты от короны заключали их всякий раз предложением приказать сельским общинам арестовать солдат герцога Немурского; а Месьё твердил свое: войска эти не испанские, и поскольку он объявил, что едва Кардинал будет изгнан из пределов королевства, они перейдут на службу к Королю, излишне подвергать этот вопрос рассмотрению. Спор начинался каждый день и по многу раз возобновлялся, но, как я вам уже сказал, герцогу Орлеанскому и правда удалось избегнуть прений. Однако правда и то, что мнимый этот успех усыпил его внимание, и он был так доволен, добившись того, чего, по уверениям всех, добиться не мог, что не задумался над тем, довольно ли ему того, чего он добился, то есть он не заметил различия между уступкой Парламента и парламентской декларацией. Президент де Бельевр справедливо напомнил ему дней двенадцать или пятнадцать спустя после беседы, которую я передал вам выше, что когда твой противник – королевская власть, уступки, ничем не подкрепленные, могут впоследствии сыграть роль пагубную, и весьма толково доказал, свою мысль. Нет нужды объяснять вам, что он имел в виду.

Кроме спора, в котором я дал вам отчет и в котором всегда присутствовала крупица противоречия, уже столько раз мною вам описанного, в ассамблеях этих, на мой взгляд, не произошло ничего достойного вашего внимания. В некоторых читаны были ответы, присланные тогда большею частью французских парламентов Парламенту парижскому и вполне [467]согласные с царившим в нем духом, ибо они сообщали о постановлениях, изданных против Кардинала. Другие употреблены были на то, чтобы способствовать сохранению денег, назначенных для уплаты муниципальной ренты и жалованья должностным лицам. В собрании 13 марта решено было созвать на сей предмет ассамблею верховных палат в палате Людовика Святого. Я не присутствовал ни в одном из собраний, состоявшихся после 1 марта, во-первых, потому, что, согласно правилам римского церемониала, кардиналы, пока на них не возложена шапка, не могут присутствовать на публичных церемониях, во-вторых, потому, что сан этот дает его обладателю преимущества в Парламенте, лишь когда он сопровождает Короля; в отсутствии монарха место ниже герцогов и пэров, занимаемое мною в палате в качестве коадъютора, несовместно было с достоинством пурпура. Признаюсь вам, я рад был предлогу, скорее даже причине, избавлявшей меня от обязанностей присутствовать в этих ассамблеях, которые и впрямь сделались беспорядочными сборищами, не только скучными, но и несносными. Вы увидите, что и позднее они не изменились к лучшему, но сначала я остановлюсь как можно более бегло на небольшом эпизоде, разыгравшемся в Париже, и на некоторых общих сведениях, касающихся Гиени.

Вы, наверное, помните, что во втором томе моего повествования я говорил вам о Шавиньи, о том, как, после провозглашения Короля совершеннолетним, он удалился в Турень. Искусства скучать он не постиг и томился там скукою столь сильно, что возвратился в Париж под первым же благовидным предлогом; предлогом этим были известия, полученные им от де Гокура, который советовал ему помешать козням, которыми я пытаюсь-де повредить Принцу в глазах Месьё. В жилах де Гокура текла благородная кровь, ибо он был потомком древнего и могущественного рода графов де Клермон ан Бовуази, столь прославленных в нашей истории 468. Он был неглуп и обходителен, но слишком уж любил хвалиться ролью посредника, а это не всегда способствует успеху посредничества. Он служил принцу де Конде, но теснее всего связан был с Парижем, а хлопотал более всего о том – так, по крайней мере, чудилось мне – как бы погубить меня во мнении Месьё. Но, поскольку это оказалось нелегко, он прибег к содействию Шавиньи, который спешно возвратился в Париж то ли по этой причине, то ли под этим предлогом. Герцог де Роган, прибывший в столицу в это же время и весьма довольный обороной Анже, хоть она и была весьма посредственной, присоединился к ним с той же целью. Они по всем правилам повели на меня атаку, как на скрытого пособника Мазарини, и, пока их тайные агенты совращали ту часть черни, которую можно было подкупить деньгами, сами они всеми силами старались поколебать Месьё наветами, поддержанными политической интригой, которая не была секретом для сторонников принца де Конде – Раре, Белуа и Гула.

В этом случае мне пришлось убедиться, что самые ловкие придворные попадают впросак, когда чрезмерно полагаются на собственные домыслы. [468]

Эти господа, узнав о моем назначении, вообразили, будто шапка досталась мне лишь ценою важных обещаний, какие я дал двору. Исходя из этого, они и действовали, очерняя меня перед Месьё. Но, поскольку Месьё знал правду, он им не поверил. Вместо того чтобы погубить меня в его мнении, они возвысили меня в нем, ибо клевета, если она не вредит своей жертве, непременно оказывает ей услугу; вы увидите, что в этом случае клеветники расставили западню самим себе. Однажды я заметил герцогу Орлеанскому, что не могу понять, как ему не надоест выслушивать каждый день одни и те же глупости на мой счет. «Вы забыли, – ответил он мне, – какое удовольствие я получаю каждое утро, наблюдая людскую злобу, прикрывающуюся именем усердия, и каждый вечер – глупость, именующую себя проницанием». Я сказал Месьё, что почтительно запомню его слова, как прекрасный и мудрый урок для всех тех, кто имеет честь быть приближенным к великим принцам.

Старания слуг принца де Конде подстрекнуть против меня народ могли обойтись мне дороже. Они наняли смутьянов, а те были для меня в эту пору опаснее, чем прежде, когда они не осмеливались показаться перед большой свитой сопровождавших меня дворян и слуг. Поскольку я еще не получил шапки (французским кардиналам ее вручает сам Король, к которому с этой целью отряжают папского камерария), согласно правилам церемониала я мог появляться на людях лишь инкогнито;таким образом в Люксембургский дворец я всегда приезжал в карете без гербов и без свиты и даже поднимался в библиотеку по маленькой лестнице, выходящей в галерею, чтобы миновать парадную лестницу и парадные покои. Однажды, когда я находился в библиотеке с Месьё, туда вбежал испуганный Брюно предупредить меня, что во дворе собралось человек двести – триста упомянутых смутьянов, которые кричат, что я предаю Месьё и они со мной расправятся.

Месьё был сражен этой вестью. Заметив это и вспомнив судьбу маршала де Клермона, которого убили в объятиях дофина 469, а тот уж наверное испуган был не более, чем Месьё, я принял решение самое верное, хотя с виду и самое рискованное, ибо не сомневался – если Месьё хоть чем-нибудь обнаружит свой страх, я буду немедленно убит; я же нисколько`не Ѕомнбвался, что ?з о?асе?ия йе узодиІь т?м, кто кричмт п?отив Ма?арийи (их р?потд МеЁьё трепбтал$до хмеш?огоm, п?и е?о хдракцереl ск?онном вЅего`бояться, МеЁьё обна?ужиц свкй сІрахdс т?койdоткЄове?носЂью,$какой д?стайет, и сdлихжою, чтоеы я`пог?б. џоэт?му ы ск?залdЕго`Корклевскомч ВыЅочествуl чтобы ?н предоЅтавил мне д?йствоваЂь, м я хкоро по?ажуdемуl с ?аким пр?зрением`долвно ?тноЅитьЁя к`сброду, куппенн?му ?а д?ньги. О? пр?дложил ине охрану сжоих гва?дейцев,`но ?о ткну ?го ?иднк было, что ы вехьма$обяву его, ?ткл?нив`пре?лож?ние. Я хпустилсы внмз, Ёотя`марЈал ?'Эт?мп ?рос?лся`пер?до ?ной на ?олени, утобЋ ме?я у?ержать;dтак вот$я спуст?лсяdвни?, вместб с де Ш?торено и д'Дкви?ем,`единств?нны?и моими$про?ожатыми( и,$подойдяdпря?о к$бунтовщикамl спроси?, кто у$них$глажарьj Один иг не?одя?в в шля?е с потЄепа?ным$ [46}]желты? пером аерзоо оцвет?л: «Я».`Повбрнужшисш в сторкну члицЋ Туфнонl я ?риказал> «Сцражд, вгдернуть`этозо прохв?ста на решеІке ?ороЂ!» Отвесив мне ?изк?й п?клон, о? ст?л у?еряЂь, уто ?овс? не думал оказать мне непочтение, – он просто пришел сюда со своими товарищами сообщить мне, что ходят слухи, будто я хочу отвезти Месьё ко двору, чтобы устроить его примирение с Мазарини, но они, мол, слухам не верят, они все готовы служить мне и отдать за меня жизнь, лишь бы я обещал им оставаться добрым фрондером. Они предложили проводить меня, но у меня не было нужды в подобной свите для путешествия, которое, как вы увидите, я замыслил. Во всяком случае, ехать было недалеко, ибо г-жа де Ла Вернь, мать г-жи де Лафайет, вторым браком вышедшая замуж за шевалье де Севинье, жила там, где ныне живет ее дочь 470.

Эта г-жа де Ла Вернь в глубине души была женщина порядочная, но притом в высшей степени корыстная и до крайности падкая на любую интригу. Та, в какой я просил ее в тот день мне содействовать, была из тех, что могли привести в негодование особу добродетельную. Но я уснастил свою речь столькими заверениями в чистоте и благородстве своих помыслов, что просьба моя не была отвергнута; однако приняли ее лишь после моих торжественных клятв, что я стану домогаться только такой услуги, на какую можно согласиться со спокойной совестью, – то есть помочь мне снискать добрую, чистую, святую и безгрешную дружбу. Я пообещал все, чего от меня требовали. Моим обещаниям поверили и даже порадовались случаю положить таким образом предел моим сношениям с г-жой де Поммерё, какие полагали отнюдь не столь невинными. Зато сношения, завязать которые я просил мне содействовать, должны были оставаться совершенно духовными и бесплотными, ибо речь шла о мадемуазель де Ла Луп, которую вы впоследствии знали под именем г-жи д'Олонн. За несколько дней до этого она весьма приглянулась мне в небольшом кругу тех, кого принимала в своем кабинете Мадам; мадемуазель де Ла Луп была мила, хороша собой и держалась с изяществом и скромностью. Жила она по соседству с г-жой де Ла Вернь и была задушевной подругой ее дочери; они даже пробили дверь, позволявшую видеться, не выходя из комнат на улицу. Дружба ко мне шевалье де Севинье, дом которого был для меня всегда открыт, и ловкость его жены, мне известная, весьма подогревали мои надежды. Они, однако, оказались тщетными, ибо, хотя мне не выцарапали глаз и не обрекли на удушье, запретив вздыхать, и хотя по некоторым приемам я заметил, что девица была отнюдь не прочь видеть у своих ног пурпур во всеоружии и во всем его блеске, она по-прежнему держалась непреклонно или, лучше сказать, держалась скромницей, а это связало мне язык, впрочем довольно игривый, и должно весьма удивить тех, кто не знал мадемуазель де Ла Луп и слышал лишь о г-же д'Олонн 471. Как видите, это маленькое приключение не делает чести моим любовным победам. Теперь перейду ненадолго к делам Гиени.