Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 79 страниц)

Пушечные выстрелы, произведенные в Бордо, были услышаны в Париже прежде даже, нежели к пушкам поднесли фитиль. Едва Король выехал из Парижа, Вуазен, советник и посланец бордоского парламента, обратился к Парламенту парижскому с просьбою об аудиенции. Месьё просили пожаловать в палату, и так как я не сомневался – появление бордоского депутата разожжет страсти, я сказал Месьё, что, на мой взгляд, ему следовало бы уговориться с хранителем печати и с Ле Телье о том, какую речь он намерен произнести в Парламенте. Он тотчас послал за ними, приказав и мне остаться в его кабинете. Хранитель печати то ли не мог, то ли не желал допустить даже мысли, что Парламент осмелится хотя бы подумать о том, чтобы обсуждать вопрос такого рода. Я приписал его самоуверенность высокомерию министра, вскормленного временами кардинала де Ришельё; вы увидите далее, что она проистекала из другого. Заметив, что Ле Телье, не будучи уже школяром, повторяет, однако, урок, затверженный с чужого голоса, я сделал вид, будто им удалось меня поколебать, и когда Месьё, которому положение дел известно было лучше, разгневался на меня за это, я предложил ему спросить мнение Первого президента. Он немедля послал к нему Ле Телье, который вернулся [269]совершенно убежденный в моей правоте и напрямик объявил Месьё, что Первый президент не сомневается: Парламент единогласно решит выслушать депутата. Благоволите заметить, что, когда представители Парламента перед отъездом Короля явились к нему получить приказания, хранитель печати в присутствии Государя объявил им, что бордоский депутат – посланец мятежников, а вовсе не парламента.

Предсказание Первого президента подтвердилось на другой же день. Хотя Месьё объявил сразу, что Король, желая уладить дело миром и действуя скорее по-отечески, нежели по-королевски 268, приказал д'Эпернону выехать из Гиени ему навстречу, не более десяти голосов подано было против того, чтобы принять депутата. Его ввели без промедления. Он представил палатам письмо бордоского парламента, произнес речь весьма красноречивую, перечислил решения своего парламента и кончил призывом поддержать борьбу бордосцев. Прения по этому вопросу продолжались два или три дня, и решено было внести в реестры сообщение герцога Орлеанского о приказе Короля д'Эпернону, а депутата Бордо просить письменно изложить свое мнение, которое уполномоченные парижского Парламента доставят Королю, чтобы почтительно просить Королеву даровать мир Гиени. Обсуждение прошло довольно спокойно, никто не горячился, но те, кто хорошо знал Парламент, уловили не столько в словах, сколько в самом воздухе его, что парижский Парламент не желает гибели бордоского. «Угодники Кардинала сообщат ему, что все прошло гладко, – сказал мне Месьё, возвращаясь в своей карете из Дворца Правосудия. – Как знать, не лучше ли было бы, если бы сегодняшнее заседание оказалось более бурным». Он угадал: хранитель печати объявил после обеда мне самому, что слова, переданные накануне герцогу Орлеанскому Первым президентом, сказаны им потому лишь, что Первый президент никогда не упускает случая набить себе цену. Он плохо знал Первого президента – не в этом была его слабая струна.

В тот же самый день хранитель печати совершил ошибку более важную. Письмо бордоского парламента содержало жалобу на лихоимство судьи-докладчика Фуле, бывшего в Лимузене интендантом правосудия, и Парламент постановил вызвать Фуле в суд. Хранитель печати посчитал, что во имя незыблемости королевских повелений должно защитить Фуле, хотя бы косвенно. Он поручил советнику Большой палаты Менардо, человеку ловкому, но скомпрометированному приверженностью своей к Мазарини, потребовать отстранения от участия в суде старого Брусселя, а тот, в свою очередь, подал прошение об отводе некоего Шамбре. Шамбре, со своей стороны, добивался отстранения Менардо. Споры вокруг этих имен, уважаемых далеко не равно, побудили палаты пять или шесть раз собраться на ассамблею. Умы, почти всегда умиротворенные ходом обычной судебной процедуры, непременно приходят в возбуждение и раздражение на ассамблеях, когда малейший пустяк может оказаться причастным к делу более значительному; мне показалось, что искра эта раздула пламя, правда, 7 июля не столь яркое, какое мы видывали прежде, но [270]зато 5 августа куда более грозное, чем мы могли даже вообразить. Когда герцог Орлеанский узнал, что президент де Гург прибыл в Париж с советником по имени Гийоне, назначенным бордоским парламентом главой депутации, он изъявил желание его видеть по совету Ле Телье, который как никто при дворе понимал, каковы могут быть следствия беспорядков в Гиени, и, по-моему, в эту пору горячо желал примирения. Думаю, – ибо мне так и не пришлось узнать это наверное, – что он получил секретный приказ двора, побудивший его посоветовать герцогу Орлеанскому то, о чем я сейчас расскажу, ибо я сомневаюсь, что г-ну Ле Телье, при его характере, хватило бы смелости действовать так по собственному почину. Он, однако, уверял меня в обратном, но я расскажу лишь то, что видел сам. Итак, в моем присутствии он посоветовал герцогу Орлеанскому завтра же заверить депутатов, что Король уже выслал герцога д'Эпернона в Лош, что его лишат должности губернатора Гиени, дабы исполнить желание народа, питающего к нему ненависть, и объявят общую амнистию, в том числе даже герцогам Буйонскому и де Ларошфуко; пусть депутаты сообщат бордоскому парламенту эти обещания Месьё, и, если палаты того желают, Его Королевское Высочество сам отправится ко двору, чтобы получить согласие на условия, им предложенные. Месьё приказал мне переговорить от его имени с Первым президентом, который обнял меня так, словно я принес ему весть о вечном блаженстве, – он, как и я, не усомнился в том, что кардинал Мазарини, по доброму своему обыкновению, старается поправить дело задним числом, и трудности, какие встретились ему в Гиени, побудили его дать эти обещания устами герцога Орлеанского, дабы загладить свою неосторожность и легкомыслие. Мне показалось, что Первый президент, как и я, совершенно убежден: обещания эти успокоят Парламент; узнав, что герцог Орлеанский объявил их бордоским депутатам, – а он и в самом деле объявил их, едва я сообщил ему мнение Первого президента, – г-н Моле послал магистратов от короны в Апелляционные палаты передать от имени Его Королевского Высочества, что он призвал их утром, дабы приказать сообщить корпорации: более нет необходимости собирать ассамблею палат, ибо он сам ведет переговоры с представителями бордоского парламента. Поступок этот в другое время, когда умы не были подогреты ассамблеями, мог даже понравиться Апелляционным палатам, но теперь он их оскорбил; члены этих палат беспорядочно заняли места в Большой палате, и старейший из их президентов сказал Первому президенту, что объявлять что-либо палатам через магистратов от короны есть нарушение парламентской процедуры и всякое предложение должно быть обсуждено на общем собрании всех палат Парламента. Застигнутый врасплох Первый президент не мог отказать в созыве ассамблеи, но, для того чтобы отложить ее хотя бы на день, сослался на то, что начинать прения в отсутствие герцога Орлеанского было бы неучтиво в отношении Его Королевского Высочества, да и противозаконно, поскольку речь идет об условиях, предложенных им самим. [271]

Вечером у герцога Орлеанского разыгралась сцена, заслуживающая вашего внимания. Он созвал нас – хранителя печати, Ле Телье, де Бофора и меня, чтобы узнать наше мнение о том, какого поведения ему следует держаться наутро в Парламенте. Хранитель печати сразу и не колеблясь объявил, что Его Королевскому Высочеству вообще не должно являться на ассамблею и следует запретить ее, а уж если явиться, оставаться недолго и, начертав палатам свои намерения, тотчас удалиться, если он встретит хоть сколько-нибудь противодействия. Предложение это, которое, будь оно принято, менее чем за четверть часа склонило бы всю корпорацию в пользу принцев, никем не было поддержано; горячо возражали против него, однако, лишь мы с г-ном де Бофором, ибо Ле Телье, который не хуже нас видел всю его несообразность, не пожелал решительно ему воспротивиться, во-первых, с целью подогреть спор между мною и хранителем печати, ибо он весьма рад был нас поссорить; во-вторых, чтобы выслужиться перед Мазарини, показав Кардиналу, что из желания ему угодить он поддерживает самые крутые меры. Во время этого разговора я почувствовал явственно, что хранитель печати не только руководится своим грубым и неуживчивым нравом и допотопными правилами, какие ему не удается приноровить к новым временам, – я почувствовал, что он еще и лукавит, чтобы также выслужиться за мой счет и показать Королеве: когда речь идет о поддержании устоев монархии, он отделяет себя от фрондеров. Я понял, что, упорствуя против мнения господ де Шатонёфа и Ле Телье, подаю повод им и всякому, кто захочет угодить двору, объявить меня человеком опасного направления ума, который строит козни, чтобы отдалить от двора герцога Орлеанского, и стакнулся с бордоскими мятежниками. С другой стороны, я сознавал, что, внемли Месьё их советам, довольно будет не месяцев даже, а недель, и он отдаст принцам парижский Парламент; Месьё, слабодушие которого было мне известно, завидя, что к ним стекается народ, сам перейдет на их сторону, а Кардинал, силу духа которого я также не ставил ни в грош, может даже предупредить его в этом, – таким образом мне грозит опасность стать жертвой чужих ошибок и притом тех, противясь которым я неминуемо навлеку на себя недоверие и ненависть двора, но одобрив которые – всеобщее презрение и позор провала. Судите же о моем замешательстве. Я нашел лишь один выход – спросить мнение Первого президента. Ле Телье отправился к нему от имени Месьё и вернулся в полном убеждении, что можно все погубить, если не повести себя в Парламенте с величайшей осмотрительностью, ибо в нынешних обстоятельствах сторонники принца де Конде употребят все силы, чтобы запугать палаты следствиями гибели Бордо. После возвращения Ле Телье я еще более уверился в том, что готовность его согласиться с хранителем печати имела ту причину, какую я упомянул, ибо, после того как он наговорил довольно, чтобы доложить двору, что, будь у него развязаны руки, он своротил бы горы, и вдобавок успев столкнуть меня с хранителем печати, он вдруг поддержал меня, уступая якобы мнению Первого президента; он сделал это с такой [272]поспешностью, что Месьё заметил ее и в тот же вечер сказал мне, что Ле Телье в глубине души всегда держался того мнения, к какому, по его уверениям, склонился только теперь.

На другой же день Месьё огласил в Парламенте условия, предложенные им бордоским депутатам, прибавив, что желает, чтобы условия эти были приняты в течение десяти дней, в противном случае он берет свое слово обратно. Нет нужды объяснять вам, что Ле Телье не мог бы не только сделать подобное предложение, но даже и одобрить его, не имей он на то особого приказания Кардинала, но тем более нет нужды убеждать вас, что даже самые выгодные посулы должно делать вовремя. Обещание сместить д'Эпернона с должности, будь оно сделано хотя бы за неделю до отъезда Короля, покинувшего Париж в первых числах июля, быть может, навсегда обезоружило бы Гиень и надолго заставило бы замолчать сторонников Принца в парижском Парламенте. 8 и 9 августа оно не оказало почти никакого впечатления: после бурных прений решено было только уведомить о нем президента Ле Байёля и других депутатов корпорации, выехавших ко двору; несмотря на то, что герцог Орлеанский поминутно грозил покинуть заседание, если к обсуждению примешают вопросы, не имеющие касательства к главному предмету обсуждения, несмотря на это, повторяю, раздалось множество голосов, предлагавших потребовать от Королевы освобождения принцев и отставки кардинала Мазарини. Первым заговорил об этом президент Виоль, горячий приверженец принца де Конде, и не потому, что надеялся на успех своего предложения – он знал, что партия его еще не довольно сильна и мы намного превосходим его числом голосов; но он знал также, что ему на руку хотя бы поставить нас с герцогом де Бофором в затруднение, заговорив о том, о чем мы не желали бы говорить и о чем, однако, не можем промолчать, не прослыв в известном смысле мазаринистами. Надобно признать, что президент Виоль в этом случае и впрямь оказал принцу де Конде большую услугу; тогда же Ле Бурде, храбрый и решительный рубака, бывший когда-то капитаном гвардии, а потом преданно служивший принцу де Конде, затеял дерзкое предприятие, которое, хотя и не увенчалось успехом, придало смелости его партии. Переодетый каменщиком и окруженный восемьюдесятью офицерами, его сослуживцами, которые пробрались в Париж, а также толпою парижских подонков, которым они раздали деньги, он приблизился к вышедшему из Большой палаты и уже достигшему середины зала Дворца Правосудия герцогу Орлеанскому и крикнул: «Долой Мазарини! Да здравствуют принцы!» Увидев их, да еще услышав два выстрела, которые Ле Бурде в это же время произвел из пистолета, Месьё круто повернулся и спасся бегством в Большую палату, как ни старались мы с герцогом де Бофором его удержать. Меня ударили кинжалом 269, рассекшим мое облачение, г-н де Бофор вместе с гвардейцами Месьё и нашими людьми стойко выдержал нападение и, отразив его, отбросил Ле Бурде до самой дворцовой лестницы. В этой маленькой стычке были убиты двое гвардейцев Месьё. Схватки, происходившие в [273]Большой палате, были несколько опаснее. Там почти ежедневно собиралась ассамблея в связи с делом Фуле, о котором я вам уже говорил; ни одна из них не обходилась без нападок на Кардинала, и сторонники Принца по два-три раза в день имели удовольствие выставлять нас перед народом безусловными его единомышленниками; всего примечательней, что в эту самую пору Кардинал и его приспешники обвиняли нас в том, что мы стакнулись с бордоским парламентом, ибо мы утверждали, что, если не договориться с ним, мы отдадим парижский Парламент принцу де Конде. Ле Телье был с нами согласен и уверял, будто каждый день доносит об этом двору. Не знаю, так ли это было на самом деле. Главный прево королевского дома, находившийся тогда при дворе, уверял меня по возвращении, что Ле Телье говорил правду и он, мол, знает об этом из верных рук. Лионн позднее не раз утверждал обратное: Ле Телье, мол, и вправду торопил Короля возвратиться в Париж, но для того лишь, чтобы положить конец козням, которые, по его словам, я строю против трона. Между тем и на смертном одре мне не пришлось бы каяться в этом прегрешении. В продолжение всего описанного времени я действовал с таким чистосердечием, как если бы приходился родным племянником кардиналу Мазарини. И поступал я так не из любви к нему, ибо со времени нашего примирения он ничем не заслужил моей благодарности, а потому, что считал благоразумным противоборствовать успехам, каких партия Принца добивалась день ото дня вследствие неразумного поведения его собственных врагов; а чтобы противоборствовать им с толком, я принужден был столь же усердно противиться угодливости сторонников министра, сколь и ухищрениям приверженцев принца де Конде. Одни, когда я пытался помешать их действиям, бранили меня мазаринистом, другие, едва я пытался выказать хоть сколько-нибудь осмотрительности, чтобы сохранить доверенность ко мне народа, называли меня бунтовщиком.

Такое положение в Париже продолжалось до 3 сентября. Президент Ле Байёль возвратился в столицу вместе с другими депутатами. О своей поездке ко двору он дал Парламенту отчет, главный смысл которого состоял в следующем: Королева поблагодарила посланцев за верноподданные чувства, изъявленные ей от имени корпорации, и просила их заверить Парламент, что она со своей стороны весьма желает установить мир в Гиени и давно бы уже сделала это, если бы не герцог Буйонский, который, вступив в сговор с Испанией, захватил Бордо и препятствует Королю явить доброту и милосердие своим подданным.

Тут в Большую палату явились посланцы бордоского парламента и по всей форме принесли жалобу на то, что парижским депутатам предоставили столь малый срок для переговоров: им и двух дней не разрешили остаться в Либурне, три дня продержали в Ангулеме, не давая никакого ответа, и наконец они принуждены были возвратиться в Париж, узнав не более того, что они знали при отъезде из столицы. Действия эти, столь мало согласные с тем, что предлагал и обещал палате Месьё всего лишь несколькими днями ранее, вызвали бы большое возмущение, если бы [274]Месьё, предвидя эти опасности и посовещавшись накануне с хранителем печати, Первым президентом и Ле Телье, не принял весьма благоразумное решение заглушить небольшой шум с помощью большого; он сообщил Парламенту о письме, полученном им от эрцгерцога, которым тот уведомлял Месьё, что король Испании дал ему неограниченные полномочия для заключения общего мира, и он горячо желает начать переговоры с герцогом Орлеанским. Месьё присовокупил, что не захотел ответить эрцгерцогу, не посоветовавшись с Парламентом. Под воздействием сей благодатной росы улегся ветер, поднявшийся было в Большой палате, и постановили в будущий понедельник собрать ассамблею, дабы обсудить столь важный вопрос.

Накануне того дня, когда Месьё заговорил о нем в Парламенте, предложение эрцгерцога бурно обсуждалось в его кабинете и мы пришли к заключению, что, судя по всему, испанцы хитрят; они только что взяли Ла Капель; к ним присоединился виконт де Тюренн с офицерами и солдатами армии принцев, каких ему удалось собрать. Маршал Дю Плесси, командовавший королевскими войсками, не смог оказать им сопротивление. Даже самые предложения свои испанцы сопроводили далеко не миролюбивыми действиями, которые свидетельствовали не столько о благих, сколько о дурных намерениях; трубач, доставивший Месьё письмо эрцгерцога, посланное из лагеря в Базоше близ Реймса, протрубил на площади Круа-дю-Тируар сигнал к сдаче города и даже обращался с возмутительными речами к обывателям. На другой день в Париже найдены были пять или шесть воззваний 270, приклеенные к стенам в разных кварталах; в них от имени виконта де Тюренна говорилось, что эрцгерцог желает лишь мира, а в одном из воззваний стояло: «Тебе, парижский народ, тебе надлежит смирить твоих лжетрибунов, перешедших на содержание к кардиналу Мазарини и ставших его защитниками; они давно уже играют твоей судьбой и твоим покоем, то подстрекая тебя, то успокаивая, то распаляя, то сдерживая по своей прихоти и повинуясь лишь переменчивой игре своего честолюбия».

Я привожу вам эти слова для того лишь, чтобы вам стало понятно, каково было положение фрондеров, когда всякий их поступок оборачивался против них. Месьё, сильно задетый тем, как при дворе обошлись с депутатами парижского Парламента, вечером того дня, когда прибыл трубач эрцгерцога, говорил со мной о Кардинале с раздражением, какого никогда до сих пор не обнаруживал. Он сказал мне, что, по его мнению, Мазарини через Ле Телье побудил его обратиться с предложениями к Парламенту единственно для того, чтобы лишить его доверенности палат; подобную выходку невозможно объяснить одной лишь неосторожностью, тут, несомненно, виден злой умысел; он хочет рассказать мне о том, о чем не рассказывал никому, – Кардинал два раза в жизни жестоко его предал; первый случай Месьё навсегда сохранит в тайне от всех, второй он желает мне открыть, и вот о чем идет речь: когда Кардинал заключил с принцем де Конде соглашение о передаче Пон-де-л'Арша герцогу де Лонгвилю, они [275]особливо договорились еще и о том, что если у Месьё когда-нибудь выйдет распря с принцем де Конде, Кардинал поддержит Принца против Месьё и даже не выдаст замуж ни одной из своих племянниц без согласия на то Принца. Месьё упомянул еще о двух или трех обязательствах, столь же важных, кляня последними словами Ла Ривьера, который, по словам Месьё, предавал его Кардиналу и Принцу, что, однако, не мешало ему предавать сразу всех троих. Не помню уже подробностей, помню лишь, что они вызвали мое негодование. Месьё продолжал метать громы и молнии против Кардинала и даже объявил мне, что тот погубит государство, сгубив самого себя, и увлечет за собой к гибели всех нас да еще посадит на трон принца де Конде. Поверьте мне, вздумай я в этот же день подстрекнуть Месьё, мне не составило бы труда внушить ему образ действий, по меньшей мере нежеланный двору. Но я почел своим долгом действовать в противном направлении, ибо при взаимной холодности двора и Месьё малейший знак недовольства со стороны Месьё мог помешать их сближению и даже побудить двор примириться с принцем де Конде. Вот почему я ответил Месьё, что, отнюдь не извиняя поведения Кардинала, ибо оно непростительно, я, однако, думаю: побуждения, его вызвавшие, не столь дурны, как полагает Месьё; должно быть, первой мыслью Кардинала, когда он увидел, что прибытие Короля в Бордо не произвело ожидаемого действия, – первой мыслью его было и в самом деле достигнуть примирения, потому он и отдал известные приказания Ле Телье; но потом, уверившись, что испанцы не собираются оказать Бордо помощи, какой Кардинал мог бы опасаться, он переменил мнение в надежде и решимости покорить город; находя Кардиналу это извинение, я отнюдь не намерен восхвалять его, однако я все же вижу различие существенное между провинностью такого рода и той, в какой Месьё его подозревает. Вот с чего я начал речь в защиту Кардинала; я продолжал ее в духе, в каком мог бы говорить лучший из друзей Мазарини, желавший его оправдать, и закончил ее, сославшись на мудрое правило, которое велит нам никогда не обижаться на прегрешения наших союзников так сильно, чтобы этою обидою могли воспользоваться наши противники. Последнее соображение оказало сильное впечатление на Месьё, который сразу вдруг опомнился. «Вы правы, – сказал он, – еще не пришло время перестать быть мазаринистом». Я отметил про себя эти слова, хотя виду не подал, и в тот же вечер передал их президенту де Бельевру. «Будьте начеку, – сказал де Бельевр, – этот человек может ускользнуть от нас в любую минуту». Моя беседа с Месьё подходила к концу, когда вошли хранитель печати, Первый президент, граф д'Аво и президенты Ле Коньё-отец и де Бельевр, за которыми послал Месьё, а также Ле Телье; поскольку Месьё весь еще кипел гневом против Кардинала и с первых же слов, обращенных к Ле Телье, упрекнул государственного секретаря за то, что тот побудил его совершить поступок, в котором Кардинал не пожелал ему, Месьё, содействовать, все собравшиеся, заставшие меня наедине с герцогом Орлеанским, вообразили, будто это я его распалил; хотя я от всей [276]души присоединился к тем, кто умолял его повременить с жалобами касательно предложений, сделанных им по наущению Ле Телье, до тех пор, пока не возвратится Дю Кудре-Монпансье, которого он послал ко двору и в Бордо, все, кроме президента де Бельевра, знавшего истинные мои мысли, решили, будто слова мои – чистейшее притворство. Еще более уверили их в этом знаки, которые от времени до времени я делал Месьё, чтобы напомнить ему то, в чем он сам только что мне признался: еще не время, мол, открыто выступить против Кардинала. Знаки мои поняты были превратно, ибо герцог Орлеанский не сразу их заметил и продолжал сыпать проклятьями; когда же он опомнился и смягчился, как решил поступить еще до прихода этих господ и в чем ему помешал только гнев, они вообразили, будто сила их доводов одержала в глазах Месьё верх над неистовством моих советов, и, вменив это себе в заслугу и еще прибавив с три короба, в тот же вечер сообщили обо всем двору. Г-жа де Ледигьер две или три недели спустя показала мне этот отчет, чрезвычайно ловко и хитроумно составленный. Она не пожелала мне сказать, из чьих рук его получила, но поклялась, что не от маршала де Вильруа. Я полагал, что ей дал его де Вард, который в ту пору был немного ею увлечен.

Случилось так, что в эту минуту к Месьё явился герцог де Бофор; раздосадованный тем, что среди привычных нам восторженных приветствий теперь стали раздаваться голоса, попрекающие нас союзом с Мазарини, он напрямик объявил Ле Телье, что не понимает, с чего Кардиналу вздумалось выпроваживать вон представителей парижского Парламента, когда это вернейшее средство отдать весь Парламент принцу де Конде. Опасаясь буйного красноречия герцога де Бофора, я пытался вставить слово, чтобы умерить его пыл; тогда хранитель печати, наклонившись к Первому президенту, шепнул ему на ухо: «Вот вам солдат хороший и солдат дурной». Слова эти услышаны были гардеробмейстером герцога Орлеанского – Орнано, который и передал мне их четверть часа спустя.

Конец вечера не исправил того, что, казалось, сама судьба пожелала испортить. Обсуждали письмо эрцгерцога, и Первый президент смело объявил свое мнение, не дожидаясь даже, пока его спросят. «Должно сделать вид, будто мы принимаем его за чистую монету, – сказал он. – Если вдруг оно и впрямь искренне, хотя мне в это не верится, оно может привести к миру; если же нет, важно, чтобы все французы и иноземцы убедились в его лживости». Согласитесь, что человек честный и разумный не мог бы рассудить иначе. Но хранитель печати стал оспаривать мнение Первого президента с горячностью, доходившей до грубости, утверждая, будто повиновение высочайшей воле возбраняет отвечать испанцам и решение следует предоставить Королеве. Ле Телье, который, как и мы, понимал, что, избрав такой путь, мы дадим повод сторонникам принца де Конде обвинить нас в разрыве мирных переговоров, ибо общеизвестно было, что заключению мира в Мюнстере помешал Мазарини, Ле Телье, который, повторяю, это понимал, поддержал хранителя печати лишь сколько необходимо было, чтобы еще более поссорить нас друг с другом. [277]

Добившись своего, он, как и в прошлый раз, круто переменил мнение и присоединился к суждению д'Аво, еще более решительному, нежели то, что высказали мы с Первым президентом; если мы с ним хотели только, чтобы Месьё написал эрцгерцогу, сообщив ему в общих словах, что с удовольствием выслушал его предложение и просит изложить более обстоятельно, каким образом он намерен приступить к переговорам, если мы, повторяю, предложили избрать такой путь, который предоставлял нам более времени, чтобы получить известия от Королевы, д'Аво настаивал, чтобы Месьё наутро же отправил к эрцгерцогу одного из своих приближенных, дабы самому предложить процедуру переговоров. «Это сильно ускорит дело, – объявил г-н д'Аво, – и покажет испанцам, что предложение, какое они прислали нам, если и с дурным умыслом, то может статься потому лишь, что уверены, будто мы не желаем мира, способно принести плоды более обширные, нежели они сами предполагают». Ле Телье пошел еще далее, ибо, поддерживая мнение д'Аво, он сказал Месьё, что готов его заверить – Королева не осудит этот шаг; он умоляет Его Королевское Высочество послать к ней нарочного; этот же нарочный вернется с ответом, в котором герцогу Орлеанскому, без сомнения, предоставлены будут чрезвычайные и неограниченные полномочия вести переговоры и заключить общий мир. На другой же день барон де Вердеронн, человек весьма разумный, послан был к эрцгерцогу с ответным письмом, в котором Месьё просил назначить место и время для переговоров и назвать людей, которым Испания намерена поручить их вести, заверяя эрцгерцога, что пошлет в назначенный день в назначенное место такое же число представителей. Вердеронн уже готов был к отъезду, когда Месьё вдруг одолели сомнения насчет ответа, составленного для него Ле Телье; он послал за нами, то есть за всеми, кто накануне вечером присутствовал при разговоре, и велел прочитать нам письмо вслух. Первый президент обратил внимание, что Месьё ничего не ответил на предложение эрцгерцога вести переговоры с ним лично; он шепнул мне это, прибавив: «Не знаю, должен ли я говорить об этом упущении». Но граф д'Аво, опередив Первого президента, сам с горячностью заговорил о нем. Ле Телье стал оправдываться тем, что накануне об этом не было говорено со всею внятностью. Д'Аво утверждал, что прибавление это совершенно необходимо. Первый президент его поддержал, такого же мнения оказались Ле Коньё и де Бельевр; я с ними согласился. Хранитель печати и Ле Телье 271объявили, что Месьё не может вступать в личные переговоры с эрцгерцогом без особого на то разрешения и даже особого приказания Короля; есть и важное различие между ответом в общих словах, трактующим о мирном договоре, который, как это, конечно, понимает Его Королевское Высочество, двор никогда не опровергнет, и личной встречей сына французского Короля с принцем австрийского дома. По природному своему слабодушию Месьё уступил доводам Ле Телье, а может быть, его положению фаворита, и письмо осталось как было. Граф д'Аво, человек отменной честности, не мог не вознегодовать на лже-Катона (так он назвал хранителя 278]печати) и сказал мне, что ему весьма понравилось все сказанное мною по этому случаю герцогу Орлеанскому. Мы с графом были мало знакомы, и поскольку он приходился братом президенту де Мему, с которым я был в жестокой ссоре, правда, по причинам политическим, наше шапочное знакомство перед смутою как бы прервалось. Искренность, с какою я говорил с Месьё, возражая Ле Телье, понравилась г-ну д'Аво и побудила завести со мной речь о мире, ради установления которого, я уверен, он не задумываясь отдал бы жизнь. Он доказал это в Мюнстере, где, окажи герцог де Лонгвиль должную твердость, д'Аво, несмотря на происки первого министра, добился бы мира, более почетного и выгодного для французской короны, нежели тот, что могли бы принести десять выигранных сражений. В беседе, о которой я вам рассказываю, он обнаружил во мне чувства, столь согласные с его собственными, что с той поры полюбил меня навсегда и даже не раз ссорился из-за этого со своими братьями.

Вердеронн возвратился вместе с доном Габриэлем де Толедо, доставившим Месьё письмо от эрцгерцога, в котором тот просил, чтобы встреча состоялась между Реймсом и Ретелем, а также, чтобы Месьё и он сам лично участвовали в переговорах, назначив притом по собственному выбору тех, кто будет сопровождать каждого из них.

Нарочный, посланный ко двору, чтобы узнать о намерениях Королевы, прибыл вовремя; казалось, само Небо уже готово благословить великую цель, но все надежды рухнули вдруг самым непостижимым образом. Двор был весьма удивлен и раздосадован предложением эрцгерцога: во-первых, Сервьен внушил Кардиналу к мысли об общем мире отвращение, превосходящее всякое описание; во-вторых, желание быть одним из полномочных представителей на переговорах с Испанией, изъявленное мной Кардиналу, когда я примирился с ним в последний раз, заронило в нем подозрение, что предложение эрцгерцога подстроено и это я, в сговоре с г-ном де Тюренном, побудил эрцгерцога его сделать. Кардинал, однако, не посмел отвергнуть предложение мира, ибо Ле Телье остерег его, что весь Париж восстанет, если он выкажет в этом деле хотя малейшее колебание; по возвращении в Париж главный прево Королевского дома сказал мне, что знает из верных рук, будто Сервьен приложил все старания, чтобы убедить Кардинала ни в коем случае не предоставлять Месьё неограниченных полномочий и, в особенности, не допустить личной встречи Месьё с эрцгерцогом. И все же грамоты прибыли к сроку, так что мы успели показать их дону Габриэлю де Толедо. Они предоставляли Месьё неограниченные полномочия вести переговоры о мире на условиях, которые он найдет разумными и могущими послужить интересам Короля; в подчинение ему даны были, также в звании чрезвычайных и полномочных послов, Первый президент г-н Моле и г-н д'Аво. Вы удивлены, что после данных мне обещаний, о которых я говорил вам выше, я не оказался третьим. Я был удивлен еще гораздо более. Я, однако, не выказал негодования и даже помешал Месьё, который был разгневан не менее моего, обнаружить свои чувства, ибо не считал приличным омрачить хотя бы [279]тенью личной корысти приготовление к общему и столь великому благу. Именно так объяснил я положение дел всем своим знакомцам, заверяя их, что, покуда есть надежда добиться мира, я от всего сердца принесу ему в жертву обиду, какую могу и должен чувствовать из-за нанесенного мне оскорбления. Герцогиня де Шеврёз, опасавшаяся следствий этого оскорбления тем сильнее, чем большую я выказывал сдержанность, заставила Ле Телье сообщить обо всем двору. И сама написала о том же в энергических выражениях. Кардинал испугался; он предоставил мне, как и двум другим, полномочия чрезвычайного посла; граф д'Аво, несказанно этим обрадованный, – два или три раза случайно встретившись со мной у Месьё, он оценил вполне бескорыстие моих намерений, – потребовал, чтобы я побеседовал с доном Габриэлем де Толедо с глазу на глаз и заверил его от своего и от его имени, что, если условия испанцев будут разумными, мы заключим мир в два дня. В разговоре этом г-н д'Аво сказал мне примечательные слова. Получив полномочия чрезвычайные, я колебался, должно ли мне обсуждать этот предмет, пусть даже и бегло и осторожно, с представителем Испании. «Я поддался такому сомнению в Мюнстере, – возразил мне г-н д'Аво, – и, быть может, Европа поплатилась за это потерею мира. Месьё – правитель королевства, Король еще не достиг совершеннолетия. Вы сумеете убедить Месьё согласиться на то, что я вам предлагаю; поговорите с ним, я не против того, чтобы вы рассказали ему, что это я дал вам такой совет». Я тотчас отправился в библиотеку Месьё, который занимался там своими медалями, и передал ему предложение графа д'Аво. Он послал за ним, более четверти часа подробно его расспрашивал, а потом приказал мне найти способ самому объявить или передать через кого-нибудь дону Габриэлю де Толедо, который, по его словам, был сребролюбцем, что, если на предлагаемом совещании будет заключен мир, он подарит ему сто тысяч экю; единственное, что тот должен исполнить – это сообщить эрцгерцогу: если условия испанцев будут разумными, Месьё примет их, подпишет и добьется регистрации их в Парламенте, прежде чем Мазарини получит первое о них известие. Граф д'Аво считал, что мне следует в этом же духе написать виконту де Тюренну, и взялся передать ему мое письмо в собственные руки. Письмо, касавшееся предмета столь важного, было, по правде сказать, весьма игриво. Начиналось оно так: «И тебе достало совести, проклятый испанец, честить нас народными трибунами!» Конец его был столь же легкомыслен, ибо я попрекал виконта маленькой мещаночкой с улицы Пти-Шан, в которую тот был пылко влюблен. Зато середина письма повествовала о существе дела и со всею решительностью доказывала г-ну де Тюренну, что мы горячо желаем мира. Во дворце герцога Орлеанского я завел с доном Габриэлем де Толедо беседу столь непринужденную, что она не привлекла ничьего внимания, и, однако, дал понять испанцу все, что должен был ему объявить. Как мне показалось, он весьма обрадовался, а в отношении ста тысяч экю не изъявил ни гордости, ни щекотливости. Он был близок к графу де Фуэнсальданья, который благоволил к нему и, оправдывая некоторые [280]странные его причуды, говаривал, что это самый мудрый из всех известных ему безумцев. Я не раз замечал, что люди такого склада берут не убеждением, но внушением, а способность внушать куда важнее способности убеждать, ибо внушению подвержен всякий, убедить же почти никого нельзя. Однако на сей раз дону Габриэлю де Толедо не удалось повлиять на де Фуэнсальданью ни убеждением, ни внушением, как мы на то надеялись; папский нунций и секретарь венецианского посла, заменявший посла в Париже в его отсутствие, вместе с графом д'Аво выехали тотчас следом за доном Габриэлем и остановились в Нантейе, чтобы, находясь поблизости от эрцгерцога, дождаться испрошенных ими от него паспортов; они надеялись обсудить с ним в подробностях то, чего дон Габриэль де Толедо коснулся лишь в общих словах, но получили ответ, что Его Императорское Высочество назначил место и время встречи и к этому ничего более не имеет прибавить; передвижение армий не позволяет ему ждать долее, нежели до 18 сентября (благоволите заметить, что дон Габриэль, назначивший это число, прибыл в Париж только 12-го); он не имеет нужды в посредниках и при любых обстоятельствах, которые позволят вести мирные переговоры, будет всемерно им содействовать. Не правда ли, никто и никогда не пытался покончить с делом столь бесчестно и, главное, столь грубо, как испанцы в этом случае. Они действовали наперекор собственной выгоде, в ущерб своему доброму имени, вопреки благопристойности, и никто никогда не мог объяснить мне причину их поведения. Впоследствии я пытался разузнать о ней у кардинала Тривульци, у генерала Карасены, у г-на де Тюренна, у дона Антонио Пиментеля – все они знали не более моего. Происшествие это, на мой взгляд, принадлежит к числу самых диковинных и необъяснимых в нашем веке.