Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 79 страниц)

Я уже говорил вам, что он принял решение вызволить принцев из тюрьмы, но самое трудное было определить, каким способом взяться за дело. Принцы находились в руках Кардинала, и, стало быть, Мазарини мог, освободив их сам, за четверть часа присвоить себе плоды усилий, на какие Месьё, быть может, понадобились бы годы; а главное, зародись у Мазарини малейшее подозрение насчет этих усилий, он мог принять такое [301]решение в одну минуту. Обдумав все это, мы положили соблюдать величайшую осторожность, скрывать подлинное наше намерение, соединить, забыв о взаимных обидах и мелких личных выгодах, всех тех, чья общая цель была – свергнуть Мазарини; прикинуться не только перед приверженцами двора, но и перед теми сторонниками принцев, кто особенно враждебен к фрондерам, будто наше намерение освободить принца де Конде притворно и неискренне; пустить слухи о раздорах между нами и еще укреплять эти подозрения, от времени до времени пытаясь по отдельности и поочередно примириться с принцем де Конде; приберечь Месьё для решающего удара, а когда настанет время, нанести этот удар, всем вместе навалиться на первого министра и его правительство – одним через посредство кабинета, другим через Парламент, – но прежде всего договориться обо всем с какой-либо одной особой в партии принцев, которая располагала бы ее доверием и имела бы в ней влияние.

Вы видите, какое множество пружин надлежало пустить в действие, и каждая из них была необходима. Без сомнения, вы с первого взгляда поняли назначение каждой. По счастью, как это ни удивительно, все части машины исполнили в точности свое предназначение, и даже те колеса, которые стали вращаться быстрее, нежели то было задумано, едва успев нарушить равновесие, вновь обрели размеренный ход 294. Объяснюсь подробнее. Г-жа де Род, которая по-прежнему поддерживала сношения с хранителем печати, весьма обрадовала его, дав ему понять, что у нее достанет власти через мадемуазель де Шеврёз убедить меня не порывать с ним из-за последней шутки, какую он со мною сыграл. Шатонёф рассчитал свой удар. Он полагал, что отнял у меня кардинальскую шапку, и радовался, что нашлась добрая приятельница, которая позолотит мне эту пилюлю; таким образом он сохранит связь с заговорщиками, которые хотят сбросить Мазарини, – а это входило в его планы, но по наружности будет от них совершенно далек, – а это также входило в его расчеты. Нам же было важно помешать союзу Кардинала с хранителем печати, который, быв прежде одним из наших и все еще во многом нам содействуя, знал о наших намерениях, кроме как о тех, что имели касательство к моей кардинальской шапке; потому я принял или, лучше сказать, сделал вид, будто принимаю за чистую монету все его объяснения насчет комедии в Фонтенбло и даже вполне ими доволен. Он отлично сыграл свою роль, я неплохо исполнил свою. Я признал, что в тех обстоятельствах он должен был поступить именно так, как он поступил. Мадемуазель де Шеврёз, которая звала его папенькой, превзошла самое себя; он пригласил нас у него отужинать и во всех отношениях потешил нас. Помню, например, что он питал слабость ко всякого рода драгоценностям, пальцы его были унизаны кольцами, и вот мы часть вечера провели в рассуждениях о том, какие меры ему должно принять, чтобы в известные минуты не поранить г-жу де Буа-Дофен. Вы увидите, что эти дурачества оказались для нас не бесполезными и дорого обошлись Мазарини. Кардинал вообразил, будто г-жа де Род, которую он полагал в большей дружбе с [302]хранителем печати, нежели со мною, водит меня за нос с помощью мадемуазель де Шеврёз, внушая той все, что ей вздумается. После увиденного им в Фонтенбло он не сомневался, что мы с хранителем печати заклятые враги; когда в пору удаления своего от двора Мазарини узнал, что, несмотря на эту распрю, мы вошли в сговор, чтобы его изгнать, – когда Мазарини это узнал, он с проклятиями воскликнул, что в жизни своей ни разу не был так удивлен 295.

Госпожа де Род оказалась не менее полезной нам в отношении принцессы Пфальцской. Я уже упоминал, что та всеми силами старалась привлечь г-жу де Род на сторону принцев – нетрудно угадать, как принято было теперь ее посредничество. Обе дамы очень искусно повели все предварительные переговоры. Ночью я встретился с принцессой и был ею восхищен. Меня поразили ее дарования, оказавшие себя особенно в умении ее доверяться людям. Достоинство редкое и безусловно свидетельствующее об уме замечательном. Принцесса была весьма обрадована, что я озабочен сохранением тайны, ибо не менее, нежели я сам, была озабочена тем же. Я напрямик сказал ей, что мы опасаемся, как бы сторонники принцев не выдали нас Кардиналу, чтобы принудить его договориться с ними. Она честно призналась мне, что сторонники принцев боятся, как бы мы не выдали их Кардиналу, чтобы побудить его заключить соглашение с нами. Когда я поручился ей своим честным словом, что мы не примем никаких предложений двора, восторгу ее не было границ; она сказала мне, что не может дать мне такое же обещание, потому что Принц в его обстоятельствах вынужден согласиться на любое предложение, которое предоставит ему свободу; но она заверила меня: если я готов заключить с нею договор, первым его условием будет – что бы Принц ни обещал двору, соглашение между нами никогда не претерпит от этого ущерба. Мы приступили к подробностям, я сообщил ей о своих планах, она открыла мне свои – совещание наше продолжалось два часа, мы обо всем согласились. «Я вижу, – заметила она под конец, – мы вскоре окажемся в одной партии, а может статься, это уже случилось». Скажу вам все. При этих словах она извлекла из-под своего изголовья (ибо она лежала в постели) восемь или десять связок писанных шифром бумаг, писем, пустых бланков с подписью – она оказывала мне доверие самым любезным способом. Мы составили краткую памятку о том, что надлежит делать каждой стороне, – и вот что в ней значилось.

Принцесса Пфальцская уведомит герцога Немурского, президента Виоля, Арно и Круасси, что фрондеры, мол, склоняются к тому, чтобы поддержать принца де Конде, но она подозревает, что коадъютор намерен воспользоваться услугами его партии, чтобы свалить Кардинала, а вовсе не для того, чтобы освободить Принца; тот, кто первым вступил в переговоры с ней, но не пожелал быть названным, выражался-де столь уклончиво, что она почувствовала недоверие; на всякий случай фрондеров следует выслушать, соблюдая со всем тем величайшую осторожность, ибо должно опасаться, не ведут ли они двойную игру. Принцесса полагала [303]необходимым на первых порах говорить в таком духе по двум причинам: во-первых, в интересах самого принца де Конде ей важно было рассеять впечатление, сложившееся в умах многих его сторонников, будто она слишком отдалилась от двора; во-вторых, ей важно было поселить в тех же его сторонниках недоверие к фрондерам, слухи о котором дойдут до придворной партии и помешают двору слишком сильно испугаться сговора Фронды и принцев. «Если бы я разделяла мнение тех, кто верит, будто Мазарини решится освободить принца де Конде, – призналась мне принцесса, – я оказала бы дурную услугу Принцу, поступая так, как я сейчас поступаю; но, наблюдая поведение Кардинала, с тех пор как Принц находится в тюрьме, я поняла, что Мазарини никогда не даст ему свободу, а, стало быть, у нас есть лишь один выход – предаться в ваши руки; но, чтобы предаться вам вполне, нам должно предоставить вам возможность защититься против ловушек, какие те из друзей Принца, кто со мной не согласен, быть может, пожелают расставить вам, а в конце концов расставят самому Принцу. Я понимаю, что иду на риск, и вы можете употребить во зло мою доверенность, но знаю также, что, желая услужить Принцу, рисковать должно, и еще я знаю, что в нынешних обстоятельствах услужить ему можно лишь, рискнув так, как рискнула я. Вы подали мне пример, вы пришли сюда, положившись на мое слово, вы в моих руках».

Я всегда склонен был служить принцу де Конде, к которому всю мою жизнь питал почтение и любовь особенные, но признаюсь вам: даже если бы меня не влекло к нему душевное расположение, меня привело бы в его стан благородное и умелое поведение принцессы Пфальцской. Вот уже два часа я восхищался ею – теперь я начинал ее любить, ибо, открыв мне причины своего поступка, она явила столько же сердечной доброты, сколько явила ума, сумев убедить меня в своей правоте. Видя, что я плачу ей той же откровенностью и не только поведал ей правду обо всех наших действиях, но и не скрываю наших побуждений, она отложила в сторону перо, которым писала памятную записку, чтобы обрисовать мне положение в своей партии; она сказала, что Первый президент хочет и по собственной своей склонности, и в особенности потому, что таково желание Шамплатрё, чтобы Принц получил свободу, но он уповает на то, что ее дарует Принцу двор, и ни в коем случае не желал бы, чтобы она куплена была ценой гражданской войны; маршал де Грамон более всех во Франции мечтает об освобождении Принца, но как никто другой способен лишь еще укрепить его оковы, ибо двору всегда удастся его обмануть; г-жа де Монбазон каждый день сулит принцам поддержку герцога де Бофора, но слову ее не придают веры, а влияние не ставят ни во что. Арно и Виоль в интересах своекорыстных хотят, чтобы Принца освободил двор, и надеются при этом только на самих себя. Круасси убежден, что добиться чего бы то ни было можно лишь при моей поддержке, но он так необуздан, что еще не время говорить с ним начистоту; герцог Немурский всего лишь красивая кукла; единственный, с кем она будет откровенна и через кого будет сообщаться со мной, – это Монтрёй, о котором мне уже [304]пришлось упоминать. Тут принцесса снова взялась за отложенную записку. Вы уже знаете первый ее пункт. Второй гласил, что когда мы посчитаем нужным, для того ли, чтобы помешать сторонникам принцев слишком поспешно устремиться навстречу Мазарини (а это часто случалось с ними, стоило ему хотя вскользь намекнуть, что он склонен освободить принцев), или для другой возможной цели, словом, когда мы посчитаем нужным вывести на сцену Фронду, мы начнем с г-жи де Монбазон; она будет столь уверена, будто это она вовлекла в дело герцога де Бофора, хотя я приготовлю его заранее, что, если Кардинал проведает об этом, – а он непременно проведает о том, что творится в партии принцев, которую раздирают интересы и чувства столь противоречивые, – он вообразит, будто во Фронде началась разногласица; тогда известие о союзе фрондеров с принцами не испугает его, а только еще придаст ему смелости. Третий пункт гласил, что принцесса никому не откроет правды обо мне, пока не почувствует, что участники ее партии готовы принять то, о чем их намерены уведомить. Вслед за тем мы поклялись друг другу действовать в полном и совершенном согласии и неукоснительно сдержали слово.

Месьё безусловно одобрил наш разговор, который касался, собственно, лишь плана наших действий, что, впрочем, было самым неотложным, ибо в любую минуту он мог быть нарушен несогласными поступками. Обсуждение же условий, с которого обыкновенно начинают переговоры, мы перенесли на ближайшую ночь, готовые на сей раз завершить ими дело, ибо Фронде предоставлена была полная свобода самой назначить эти условия и стороны словно бы состязались в великодушии. Месьё не желал для себя ничего, кроме дружбы принца де Конде, бракосочетания принцессы Алансонской 296с герцогом Энгиенским и еще, чтобы Принц отказался от притязаний на звание коннетабля 297. Мне предложили аббатства принца де Конти 298, – надо ли вам говорить, что я их отверг. Герцог де Бофор желал, чтобы никто не покушался отнять у него адмиральство, но на это никто и не притязал. Мадемуазель де Шеврёз не имела ничего против того, чтобы стать принцессой крови, сочетавшись браком с принцем де Конти; это было первое, что принцесса Пфальцская предложила г-же де Род. Обо всем перечисленном договорились на втором совещании, однако по той же причине, по какой решено было не составлять общего соглашения, – причину эту я уже изложил вам выше, – решено было записывать каждое из этих условий лишь по мере того, как будут заключаться соглашения частные. Принцесса Пфальцская настойчиво уговаривала меня просить у принцев формального обещания не препятствовать назначению моему кардиналом. Я объясню вам вскоре, почему я в ту пору на это не согласился. Потомкам трудно будет представить, с каким тщанием соблюдены были все предосторожности 299, – я и сам до сих пор этому удивляюсь. Правда, я нашел верное средство оградить нас от того, что, скорее всего, могло расстроить наши планы; я имею в виду болтливость и вероломство герцогини де Монбазон; ибо, когда мы с принцессой Пфальцской решили, что г-ну де Бофору пришла пора откровеннее прежнего [305]заговорить о своих намерениях с друзьями принцев, я убедил его, будто, утаив от г-жи де Монбазон все, что касается Месьё и меня, он возвысится в ее мнении и пресечет упреки, какими, по собственному его признанию, она не перестает осыпать его из-за моей над ним власти. Он уразумел то, что я ему втолковывал, и пришел в совершенный восторг. Арно вообразил, будто сотворил чудо, привлекши к своей партии г-на де Бофора через герцогиню де Монбазон. Добрая сестрица г-на де Бофора, герцогиня Немурская, приписывала эту честь себе. Принцесса Пфальцская, которая была столь же остроумна, сколь умна, каждую ночь потешалась над ними вместе со мной. Удивительно, что договор сторонников Принца с герцогом де Бофором, вопреки всем нашим опасениям, и в самом деле сохранился в тайне, ничему не повредил и произвел лишь то действие, к какому мы стремились, а именно: дать знать тем, кто в Париже руководил делами принца де Конде, что им можно надеяться не только на Мазарини. Один из пунктов этого договора гласил, что герцог де Бофор употребит все силы, чтобы убедить Месьё взять принцев под свою защиту и даже порвет с коадъютором, если тот будет упорствовать, отказываясь им служить. Двор, который не верил ни преданности, ни усердию герцогини де Монбазон и к тому же знал, сколь ничтожно ее влияние, в последнее время пренебрегал ею. Обстоятельство это сослужило нам службу. Кажется, я уже говорил вам на страницах этого моего труда, что даже теми, кто достоин презрения, не всегда должно пренебрегать.

Принцесса Пфальцская дала приверженцам принцев время увериться в обманчивости надежд, какими их обольщал двор, и настроила их умы на нужный лад – тогда я откровеннее прежнего поведал о своих намерениях Арно и Виолю, которые поспешили обрадовать принцессу этой доброй вестью. Свидание наше устроил Круасси, всегда искавший моего союза. Состоялось оно ночью у принцессы Пфальцской. Все обсудив, мы с герцогом де Бофором оба подписали договор (повторяю – мы оба), чтобы партия принцев убедилась в нашем с ним единомыслии и в том, что договор, подписанный им одним, не должно брать в расчет. Мы условились, что новый договор дан будет на сохранение Бланменилю, который, при всех его свойствах, нам известных, был в ту пору лицом довольно заметным, ибо одним из первых выступил в Парламенте против Кардинала. В настоящее время оригинал этого договора находится у Комартена 300, который, будучи тому лет восемь или десять со мной в Жуаньи 301, обнаружил его забытым в ящике платяного шкафа. Забавно, что на совещании этом, по сговору с принцессой Пфальцской, я утаил от собеседников расположение Месьё, который был в этом деле главным козырем и по многим причинам должен был вступить в игру последним, а они в свою очередь, по сговору с принцессой, утаили от меня то, что им было о нем известно. Разница была лишь в том, что она хотела, чтобы я знал всю подоплеку, ибо видела, что я игры не испорчу, а от них она и в самом деле сколько могла скрывала карты по причине, которую я вам сейчас изложу. [306]

Месьё, самый нерешительный человек на свете, даже избрав наконец какую-нибудь цель, никак не мог решить, какими средствами ее домогаться. Порок этот – самый ядовитый источник ошибок, совершаемых человечеством. Месьё желал, чтобы принцы получили свободу, но иногда ему хотелось, чтобы освободил их двор. Желание, однако, было бессмысленно, ибо если бы двор и даровал им свободу, первой его заботой было бы отстранить Месьё от участия в этом предприятии или, во всяком случае, допустить его участвовать в нем только, когда все уже свершится, и для одного лишь вида. Месьё сам хорошо это понимал и сто раз говорил мне об этом. Но поскольку он был слабодушен, а люди такого склада неспособны до конца отличить то, чего они действительно хотят, от того, что им, может быть, захотелось бы, он время от времени поддавался на уговоры маршала де Грамона, который изо дня в день предоставлял Мазарини себя дурачить и раза два в неделю убеждал Месьё, будто двор действует совершенно чистосердечно, намереваясь дать свободу принцам. Вскоре я заметил, к чему приводят беседы Месьё с маршалом де Грамоном, но, полагая, что двумя-тремя словами всегда могу рассеять сделанное ими впечатление, не придавал им особого значения, тем более что Месьё, признавшийся мне, как смертельно он боится разглашения тайны, безусловно не мог выдать ее человеку, который был ему известен как самый отъявленный болтун. И, однако, я ошибся: Месьё, хотя и в самом деле не признался маршалу, что через фрондеров ведет переговоры с партией принцев, сделал едва ли не худшее, сообщив Грамону, что фрондеры ведут такие переговоры от собственного своего имени, – они, мол, хотели склонить Месьё к тому же, но он отказался, ибо намерен содействовать освобождению принцев только вкупе с двором, будучи уверен, что двор с охотою за это возьмется. Первый президент и маршал де Грамон, которые действовали заодно, не замедлили поделиться этой важной новостью с Виолем, Круасси и Арно, предостерегая их, чтобы те не вздумали доверяться фрондерам, главной силою которых мог быть конечно же только герцог Орлеанский. Вообразите, какие следствия повлекла бы за собой эта оплошность, если бы предосторожности, взятые мною и принцессой Пфальцской, не предотвратили беды. Пять или шесть дней подряд она вела хитроумнейшую игру, чтобы затемнить дело, которое горячность Виоля осветила более необходимого, а когда принцесса достигла цели и решила, что более нет нужды играть «comoedia in comoedia» 302, она с еще большим успехом, как вы увидите далее, обратила себе на пользу развязку пьесы.

Мы с принцессой Пфальцской решили, что мне должно объясниться с Месьё, чтобы во второй раз не случилось подобного недоразумения, которое способно расстроить самые обдуманные планы. Я говорил с ним без обиняков, я не скрывал досады. Он устыдился, он каялся. Правда, вначале он надеялся меня обмануть, уверив, будто ничего не говорил маршалу де Грамону, хотя, мол, и вправду полагал, что тому следовало бы намекнуть, будто он, Месьё, вовсе не так уж привержен фрондерам, как [307]убеждает себя Королева. Словом, я не мог вытянуть из него ничего, кроме этих жалких объяснений, которые убедили меня, что совершить этот ложный шаг его толкнул страх перед тем, как бы двор не освободил вдруг принцев без его участия. Когда я объяснил Месьё, какие следствия этот шаг может иметь для него самого и для всех нас, он поспешно предложил мне сделать все необходимое, чтобы поправить дело. Он написал мне из Лимура 303, куда часто ездил, помеченное задним числом письмо, в котором высмеивал, и даже весьма едко, попытки маршала де Грамона завести с ним переговоры. Насмешки его в согласии с наставлениями, данными мне принцессой Пфальцской, сопровождались такими подробностями, что становилось несомненным: переговоры с маршалом – чистейший вздор. Принцесса Пфальцская как бы в знак особого доверия показала упомянутое письмо Виолю, Арно и Круасси. Я сделал вид, будто этим раздосадован. Потом смягчился, поддержал насмешки Месьё, и с этой минуты до самого дня освобождения Принца маршала де Грамона и Первого президента морочили так, что, по совести, мне было их немного жаль. В эту пору мы натолкнулись еще на одно препятствие, так сказать, семейственное. Хранитель печати, который, как вы уже знаете, примкнул к нам, чтобы погубить Мазарини, чрезвычайно боялся освобождения принца де Конде, хотя в разговорах с нами в этом не признавался; но поскольку Лег согласился содействовать этому освобождению потому лишь, что не мог мне противиться, г-н де Шатонёф решил воспользоваться им, чтобы через г-жу де Шеврёз вынудить нас к проволочке. Я вскоре это заметил и рассеял тучу с помощью мадемуазель де Шеврёз, которая так пристыдила мать, колебаниями своими мешавшую ее замужеству, что герцогиня тотчас вновь приняла нашу сторону и даже оказала нам немалую помощь в отношении Месьё, чье слабодушие всегда имело несколько ступеней. От склонности было еще далеко до желания, от желания до решимости, от решимости до выбора средств, от выбора средств до применения их к делу. И что самое поразительное, – он способен был зачастую остановиться вдруг на полпути в разгар самого дела. Тут-то герцогиня де Шеврёз нам и помогла, и Лег, видя, что предприятие наше зашло слишком далеко, не стал нам мешать. Г-жа де Род, со своей стороны, исполняла нужную роль при хранителе печати, который, впрочем, не решался выступить открыто. Наконец Месьё подписал свой договор и то, как он это сделал, обрисует вам его нрав убедительней всех моих слов. Комартен с договором в одном кармане и письменным прибором в другом захватил герцога на пороге его кабинета, вложил ему в руки перо, и тот, по словам мадемуазель де Шеврёз, поставил свою подпись на бумаге с таким видом, словно подписывал договор с чертом, опасаясь, что его застигнет за этим делом его ангел-хранитель. В соглашении этом оговорен был брак принца де Конти с мадемуазель де Шеврёз, ибо, разумеется, в моем договоре о нем не могло быть и речи. Включено сюда было и обещание не препятствовать моему назначению кардиналом, но только в связи со статьей о предстоящем бракосочетании принца де Конти; особо [308]упомянуто было, что Месьё вырвал у меня согласие принять такое обещание от принца де Конде лишь тогда, когда меня убедили, что принц де Конти вступает на мирское поприще, и старший брат уже не может притязать на кардинальский сан для младшего. Принцы участвовали в этих переговорах так, словно находились на свободе. Мы им писали, они отвечали нам, и никогда еще связь Парижа с Лионом не была столь постоянной. Бар, их охранявший, был человек недалекий, но тут удалось обмануть даже прожженных хитрецов. Принц де Конде, выйдя из тюрьмы, рассказывал мне, каким способом ему доставляли письма. Я это запамятовал. Кажется, иногда ему передавали их в золотых монетах достоинством в сорок восемь ливров 304, которые были полыми внутри. Когда я сам оказался в тюрьме, мне эта уловка не пригодилась, ибо мне передавать деньги не разрешали.

По возвращении Короля из Гиени кардинал Мазарини во второй раз отведал сладость приветственных криков толпы, но вскоре ему во второй раз пришлось убедиться, что кушанье это, хотя и усердно приправленное придворной лестью, не довольно сытно: через несколько дней оно ему приелось. Фрондерам оно не мешало по-прежнему чувствовать свою силу, мне – по-прежнему навещать Отель Шеврёз, который ныне стал Отелем Лонгвиль и находится, как вам известно, всего шагах в ста от Пале-Рояля, резиденции Короля. Я отправлялся туда всякий вечер, расставив своих часовых ровно в двадцати шагах от постов дворцовой стражи. Я и по сей день стыжусь этого воспоминания, но то, чего в глубине души я стыдился и в ту пору, черни казалось величественным, ибо было дерзким, а остальным – простительным, ибо вызвано было необходимостью. Конечно, мне могли возразить, что коадъютору нет никакой необходимости посещать Отель Шеврёз, но об этом почти никто не заикался, такую силу во времена междоусобицы имеет привычка, всегда благоприятствующая тем, кто сумел привлечь к себе сердца. Вспомните, прошу вас, что я говорил вам об этом предмете в первой части моего сочинения. Занятия, которым я предавался в Отеле Шеврёз, были как нельзя более несовместны с отправлением треб, с поучительными лекциями в семинарии Сен-Маглуар и с прочими моими духовными обязанностями. Я, однако, обнаружил способность примирить одно с другим, а способность эта в глазах света оправдывает то, что ей удается примирить.

Кардинал, устав, как я полагаю, от постоянного страха, какой поддерживал в нем в Париже аббат Фуке 305, желавший сделаться ему необходимым, и к тому же еще упрямо веря, что способен командовать армией (он раз десять за свою жизнь толковал мне об этом, развивая вздорную мысль о различии между понятиями «командовать армией» и «армией руководить»), так вот, Кардинал в эту пору внезапно покинул Париж 306и направился в Шампань, чтобы отбить у врагов захваченные ими Ретель и Шато-Порсьен, где виконт де Тюренн предполагал стать на зимние квартиры. Эрцгерцог, после упорной осады овладевший Музоном, придал виконту значительное войско, которое в соединении с отрядами, набранными из [309]войск, оставшихся верными принцам, образовали превосходную боевую армию. Кардинал выставил против нее армию не менее сильную, ибо к той, которой маршал Дю Плесси уже командовал в Шампани, он присоединил войска, приведенные королем из Гиени, и еще те, что Виллекье и Окенкур сохранили и даже умножили за лето. Я расскажу вам о ратных подвигах армий, но сначала опишу то, что происходило на поле брани в Парламенте немного времени спустя после отъезда Кардинала.

На совете у принцессы Пфальцской мы решили не давать Кардиналу передышки и напасть на него на другой же день после открытия Парламента. Первый президент, в глубине души весьма доброжелательствовавший принцу де Конде, объявил его сторонникам, что готов усердно служить ему во всем, чего можно добиться законным порядком, но, если они изберут путь заговора, он никогда не примет в нем участия. То же самое он объявил и президенту Виолю; Кардинал, – присовокупил он, – убедившись, что Парламент не может отказать, наконец, в правосудии двум принцам крови, которые его требуют и которым до сих пор не предъявлено никакого обвинения, без сомнения, уступит, если только ему не дадут повода вообразить, будто сторонники Принца затевают что-то вместе с фрондерами; но при малейшем подозрении, что с Фрондой поддерживаются тайные сношения, Кардинал скорее пойдет на любую крайность, нежели помыслит их освободить. Вот что Королева, Кардинал и их подручные твердили каждую минуту, вот что Первый президент и маршал де Грамон принимали за чистую монету и вот из-за чего принц де Конде мог бы до самой смерти Мазарини оставаться в оковах, если бы не здравый смысл и твердость духа принцессы Пфальцской. Надо ли вам говорить, что по этой причине еще более, нежели по всем тем причинам, о которых я говорил вам ранее, совершенно необходимо было скрыть нашу игру, ибо для нас имела особую важность, по крайней мере при поднятии занавеса, поддержка Первого президента. Надо признаться, что никогда еще комедия не была разыграна с таким блеском. Месьё убедил маршала де Грамона, что желает, чтобы принцы получили свободу, но только дарованную двором, ибо только двор может даровать ее им, не развязав междоусобицы, и еще потому, что Месьё стало известно: фрондеры в глубине души вовсе не стремятся освободить принцев. Друзья принца де Конде уверили Первого президента, что, поскольку мы хотим их обмануть и с их помощью под предлогом служения Принцу свергнуть Мазарини, они хотят, под предлогом свержения Мазарини, с нашей помощью освободить принца де Конде. Я старался вести себя так, чтобы по наружности оправдать все эти речи и подозрения. Дипломатия наша произвела именно то действие, на какое мы рассчитывали. Она воспламенила в Первом президенте и во всех его собратьях, питавших неприязнь к Фронде, желание служить принцу де Конде; она удержала Кардинала от решений для нас опасных, ибо дала ему повод надеяться, что каждая из двух партий будет уничтожена руками другой, и она так хорошо скрыла наши действия, что двор не обращал ни малейшего внимания на остережения, [310]которые стекались к нему со всех сторон. Придворная партия полагала, что ей известна вся подоплека игры. Первый президент, не удержавшись, делал иногда в Парламенте многозначительные намеки, полагая, что мы их не поймем, меж тем как смысл их был изъяснен нам еще накануне принцессой Пфальцской. Мы посмеивались над маршалом де Грамоном, который верил сам и уверял всех, что фрондеры скоро останутся в дураках. В связи с этим во множестве разыгрывались презабавные фарсы, без преувеличения, достойные пера Мольера. Возвратимся, однако, к Парламенту.

Наступил день Святого Мартина 3071650 года; Первый президент и генеральный адвокат Талон увещевали Парламент сохранять спокойствие, дабы не играть на руку врагам государства. Советник Большой палаты Деланд-Пайен объявил, что накануне вечером в девять часов ему вручено было ходатайство принцессы де Конде. Бумагу огласили – в ней содержалось прошение о том, чтобы принцы привезены были в Лувр и оставались под охраной одного из свитских офицеров; чтобы послали за генеральным прокурором 308, дабы он предъявил им, если может, обвинение; в случае же если такового нет, принял меры к незамедлительному их освобождению. Забавно, что подать это прошение решено было двумя днями ранее Круасси, Виолем и мною у принцессы Пфальцской, а назавтра его тайком составили у Первого президента, который сказал Круасси и Виолю: «Вот что значит служить Его Высочеству принцу де Конде, соблюдая законы, как надлежит людям благомыслящим, а не бунтовщикам». На прошении Принцессы, согласно с парламентской процедурой, надписали: « К рассмотрению», передали его магистратам от короны и для обсуждения назначили день – среду на будущей неделе, то есть 7 декабря.

В этот день генеральный адвокат Талон, приглашенный объявить свое мнение о ходатайстве принцессы де Конде, доложил ассамблее палат, что накануне Королева, призвав к себе магистратов от короны, повелела им передать Парламенту, чтобы он ни под каким видом не занимался рассмотрением ходатайства Принцессы, ибо все, связанное с арестованием принцев, подлежит ведению одного лишь Короля. От имени генерального прокурора Талон предложил Парламенту послать Королеве депутацию, дабы передать ей ходатайство Принцессы и почтительнейше просить Ее Величество к нему снизойти.

Не успел Талон окончить свою речь, как старейшина Большой палаты Креспен огласил другое прошение – от мадемуазель де Лонгвиль, которым она ходатайствовала об освобождении отца своего и о том, чтобы ей позволено было остаться в Париже, дабы о сем хлопотать.