Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 79 страниц)

Я с торжеством возвратился в Отель Шеврёз, меня встретили весьма любезно. Мадемуазель де Шеврёз пришлась мне по вкусу; я завязал близкую дружбу с г-жой де Род, внебрачной дочерью кардинала де Гиза, большой ее приятельницей, и достиг успеха, уничтожив в ее глазах герцога Брауншвейг-Цельского, с которым она была почти сговорена. Лег, бывший на свой лад педантом, вначале чинил мне препятствия, но решимость дочери и сговорчивость матери скоро их устранили. Я каждый день виделся с мадемуазель де Шеврёз у нее в доме и весьма часто у г-жи де Род 197, которая предоставляла нам полную свободу. Мы ею воспользовались; я любил ее или, скорее, полагал, что люблю, ибо не прервал своей связи с г-жою де Поммерё.

Общество де Бриссака, де Витри, де Мата и де Фонтрая, сохранявших дружбу с нами, представляло в ту пору выгоду, не лишенную неудобств. Они были закоренелыми распутниками, а поскольку общая безнравственность еще развязывала им руки, они каждый день предавались излишествам, порой завершавшимся скандалами. Однажды, возвращаясь [217]после обеда у Кулона, они увидели похоронную процессию, напали на нее со шпагами в руках и, указывая на распятие, кричали: «Рази врага!» В другой раз избили королевского лакея, не выказав ни малейшего почтения к его ливрее. В их застольных песнях доставалось порой самому Господу Богу 198. Не могу вам описать, как огорчали меня подобные безумства. Первый президент умело ими пользовался; народ смотрел на них косо, священники негодовали. Я не мог их покрывать, оправдывать не решался, и они неотвратимо ложились пятном на Фронду.

Слово это приводит мне на память то, что я, кажется, забыл пояснить вам в первой части моего труда. Речь идет о происхождении этого слова, что само по себе не столь уж важно, однако не должно быть опущено в повествовании, где оно непременно будет часто упоминаться. Когда Парламент начал собираться для обсуждения общественных дел, герцог Орлеанский и принц де Конде, как вы уже знаете, довольно часто являлись в его заседания и порой им даже удавалось успокоить умы. Но спокойствия хватало ненадолго. Два дня спустя страсти разгорались снова, и собрания проходили с тем же пылом, что и прежде. Башомон заметил однажды, что Парламент уподобляется школярам, которые стреляют из пращи 199в парижских рвах, бросаясь врассыпную, едва завидят полицейского комиссара, но, стоит тому скрыться из виду, собираются вновь. Сравнение понравилось, песенки его подхватили, но в особенности оно пошло в ход после заключения мира между Королем и Парламентом, когда им стали пользоваться, обозначая непокорство тех, кто не примирился с двором. Мы сами охотно его применяли, ибо заметили, что отличительная кличка воспламеняет умы. Когда президент де Бельевр сказал мне, что Первый президент использует это прозвище против нас, я показал ему манускрипт одного из основателей Голландской Республики, Сент-Алдегонде; по его словам, Бредероде в самом начале нидерландской революции обиделся на то, что повстанцев прозвали гёзами 200, а принц Оранский, бывший душою мятежа, в ответ написал ему, что тот не понимает истинной своей выгоды: ему, мол, должно радоваться, и сам принц не преминет отдать приказ вышить на плащах своих сторонников маленькие нищенские котомки в виде знака ордена. В тот же вечер мы решили украсить шляпы лентами, которые формой своей напоминали бы пращу. Один преданный нам торговец изготовил множество таких лент и продал их несметному числу людей, не заподозривших в этом никакой хитрости. Мы надели их в числе последних, чтобы не раскрыть нашего умысла, ибо это нарушило бы всю прелесть таинственности. Действие, оказанное этой безделицей, трудно описать. Мода охватила всё – хлеб, шляпы, банты, перчатки, манжеты, веера, украшения, – и мы сами вошли в моду куда более из-за этого вздора, нежели из-за существа дела.

Мы, без сомнения, имели нужду во всем, что могло нас поддержать, – против нас была вся королевская семья, ибо, несмотря на свидание мое с принцем де Конде у г-жи де Лонгвиль, я чувствовал: мы примирились с ним лишь отчасти. Он обошелся со мной учтиво, но холодно, и мне даже [218]стало известно, что он уверен, будто я на него жалуюсь, так как он якобы нарушил обещания, переданные им через меня некоторым членам Парламента. Поскольку ничего такого я не говорил, я имел основания полагать, что его умышленно постарались настроить против меня. Связав это обстоятельство с некоторыми другими, я пришел к выводу, что это дело рук принца де Конти, который вообще от природы был на редкость зложелательным и к тому же меня ненавидел, сам не зная за что, да и я не мог уразуметь причину его ненависти. Г-жа де Лонгвиль тоже меня не любила, но причину этого я мало-помалу разгадал, о чем расскажу вам позднее. Были у меня основания не доверять герцогине де Монбазон, которая имела над де Бофором влияние куда меньшее, нежели я, но все же большее, чем потребно было, чтобы выведать у него все его тайны. Ей не за что было меня любить, ибо я лишал ее главного преимущества, какое она могла извлечь из этого влияния при дворе. Мне ничего не стоило бы с ней примириться, ибо не было на свете женщины более доступного нрава, но как было примирить подобное примирение с другими моими обязательствами, которые были мне более по вкусу и куда более надежны. Как видите, положение мое оказалось не из легких.

Граф де Фуэнсальданья не замедлил утешить меня. Он был не слишком доволен герцогом Буйонским, упустившим решительную минуту для заключения общего мира, совершенно недоволен своими посланцами, которых называл слепыми кротами, и весьма доволен мной, ведь я неизменно добивался заключения мира между обоими венценосцами, не преследовал никакой личной корысти и даже не примирился с двором. Он прислал ко мне дона Антонио Пиментеля с предложением поддержать меня всем, что во власти Короля, его господина, и объявить мне, что, беря во внимание вражду мою с первым министром, он не сомневается: я нуждаюсь во вспомоществовании; он просил меня принять сто тысяч экю, которые дон Антонио Пиментель доставил мне в виде трех векселей – один на Базель, другой на Страсбург, третий на Франкфурт: он-де не требует взамен никаких обязательств, ибо Его Католическое Величество не ищет для себя в этом никакой выгоды, руководясь лишь желанием оказать мне покровительство. Надо ли вам говорить, что я отозвался на оказанную мне честь с глубоким почтением, изъявив за нее самую красноречивую благодарность, и, отнюдь не отвергая подобную помощь в будущем, отклонил ее в настоящем, объяснив дону Антонио, что счел бы себя недостойным покровительства Его Католического Величества, если бы принял его щедроты не будучи в состоянии ему служить; по рождению я француз, а, в силу своего звания, более чем кто-либо другой, привязан к столице французского королевства; на свою беду, я поссорился с первым министром моего Короля, но моя обида никогда не заставит меня искать поддержки у его врагов, разве что меня вынудит к этому необходимость самозащиты; божественное Провидение, которому ведома чистота моих помыслов, поставило меня в Париже в положение, дающее мне, судя по всему, возможность продержаться собственными силами, но, если я буду [219]иметь нужду в покровительстве, я знаю, что не найду покровителя более могущественного и более славного, нежели Его Католическое Величество; прибегнуть к которому всегда буду считать для себя честью. Фуэнсальданья был весьма доволен моим ответом; его мог дать, – сказал он позднее Сент-Ибару, – только тот, кто чувствует свою силу, не падок на деньги, но со временем не отказался бы их принять. Он тотчас же снова прислал ко мне дона Антонио Пиментеля с длинным письмом, исполненным учтивости, и с маленькой запиской от эрцгерцога, который сообщал мне, что по одному слову, писанному моей рукой, он выступит con todas las fuergas del Rei su sennor(Со всеми силами Короля, своего господина (исп.).).

На другой день после отъезда дона Антонио Пиментеля я сделался жертвой мелкой интриги, которая раздосадовала меня сильнее, нежели иная, более важная. Лег сообщил мне, что принц де Конти жестоко на меня разгневан; он твердит, будто я выказал ему непочтение, и клянется жизнью своей и всего своего рода меня проучить. Явившийся вскоре Саразен, которого я приставил к принцу секретарем и который отнюдь не чувствовал ко мне за то признательности, подтвердил слова Лега, заметив, что, должно быть, оскорбление было ужасным, ибо ни принц де Конти, ни герцогиня де Лонгвиль не хотят сказать, в чем дело, хотя оба разъярены до крайности. Вообразите сами, как должна изумить подобная вспышка человека, который не чувствует за собой никакой вины. Но зато она меня весьма мало огорчила, поскольку к особе принца де Конти я питал почтение неизмеримо меньшее, нежели к его сану. Я просил Лега засвидетельствовать принцу мою преданность, почтительно осведомиться о причинах его гнева и заверить его, что я, со своей стороны, ничем не мог этот гнев заслужить. Лег возвратился ко мне в убеждении, что на самом деле принц вовсе не гневается – гнев его, совершенно напускной, имеет целью вызвать меня на объяснение, чтобы затем примириться, хотя бы по наружности; Лег пришел к этой мысли потому, что, едва он передал принцу де Конти мои слова, тот очень обрадовался, но послал Лега за ответом к герцогине де Лонгвиль, которая, мол, особенно задета оскорблением. Герцогиня наговорила Легу для передачи мне множество учтивостей и просила его привести меня к ней в тот же вечер. Она приняла меня наилучшим образом, заметив, однако, что имеет важные причины быть мною недовольной; причины эти принадлежат, мол, к числу тех, о которых не говорят, но мне и самому они отлично известны. Вот и все, что мне удалось у нее выведать о существе дела, ибо она осыпала меня любезностями и даже всеми способами дала понять, что хотела бы вновь видеть меня, как она выразилась, в союзе с нею самой и с ее друзьями. При последних словах она понизила голос и, ударив меня по щеке одной из перчаток, которые держала в руке, заметила с улыбкой: «Вы отлично понимаете, что я имею в виду». Она была права; и вот что я понял. [220]

Говорили, будто г-н де Ларошфуко уже давно ведет переговоры с двором, и я верю этому, потому что задолго до того, как Дамвилье, превосходная крепость на границе Шампани, была отдана принцу де Конти, который доверил ее г-ну де Ларошфуко, об этом ходили настойчивые слухи, едва ли бывшие пророчеством. Но поскольку на разглагольствования Мазарини положиться было нельзя, Ларошфуко счел, что легче будет вырвать у него твердое обещание насчет Дамвилье, или, может быть, подтверждение обещанного, если вновь придать весу особе принца де Конти, чему принц де Конде отнюдь не способствовал – все знали, сколь глубоко Принц презирает брата 201, да и поступки его показывали: примирение их далеко не искреннее. По этой причине принц де Конти желал, хотя бы по наружности, вновь стать во главе Фронды, от которой он довольно сильно отдалился в первые дни мира, и даже в последние дни войны, как из-за насмешек, которых не умел избежать, так из-за своего сближения с двором, которое, вопреки здравому смыслу, было не столько истинным, сколько наружным. Г-н де Ларошфуко, полагаю я, вообразил, будто холодность в отношениях с Фрондой легче всего преодолеть, устроив примирение со мной, которое к тому же наделает шуму, а стало быть, обеспокоит двор, а это было бы ему на руку. Впоследствии я раза два просил его рассказать мне правду об этой интриге, подробности которой он запамятовал. Он только сказал в общих словах, что в их кругу убеждены были, будто я старался повредить герцогине де Лонгвиль, раскрыв глаза на его с нею связь ее супругу. Вот уж на что я во всю мою жизнь не был способен, и мне не верится, что вспышка принца де Конти вызвана была подобным подозрением, ибо стоило мне через Лега выразить ему мою преданность, как я принят был с распростертыми объятиями; однако, едва герцогиня заметила, что я в уклончивых выражениях отвечаю на ее слова о ее друзьях, она вновь сделалась холодна, и холодность эта в короткое время превратилась в ненависть. Понимая, что я по справедливости ничем не заслужил гнева принца де Конти, и догадываясь, что гнев этот притворен и всего лишь предлог для последующего примирения, которое должно послужить своекорыстным целям, я и вправду остался холоден, и даже более, чем следовало, к словам герцогини насчет ее друзей. Она все поняла; эта обида в соединении с прежней, о которой я уже упоминал и причины которой до сих пор мне неизвестны, привела к следствиям, которые должны были бы научить и ту и другую сторону, что в важных делах не бывает поступков маловажных.

Кардинал Мазарини, у которого не было недостатка в уме, но которому весьма недоставало благородства, едва мир был заключен, стал думать лишь о том, как бы ему, с позволения сказать, развязаться с принцем де Конде, в буквальном смысле слова спасшим его от петли; одним из первых планов Кардинала было вступить в союз с семьей Вандомов, чьи интересы уже в самом начале Регентства два или три раза оказались противными Отелю Конде 202.

С этой же целью Кардинал усердно старался привлечь к себе аббата Ла Ривьера и даже имел неосторожность дать понять принцу де Конде, [221]что вселил в аббата надежду на кардинальскую шапку, уже обещанную принцу де Конти.

Когда несколько льежских каноников обратили свои взгляды на того же принца де Конти, проча ему епископство Льежское, Кардинал, который стремился доказать Ла Ривьеру желание свое отвратить принца от духовного сана, объявил, что это невозможно, ибо Франции невыгодно ссориться с Баварским домом, по праву и открыто притязавшим на это епископство 203.

Опускаю бесчисленное множество обстоятельств, которые свидетельствовали принцу де Конде неблагодарность и недоверие к нему Кардинала. Он был слишком пылок и слишком еще молод, чтобы постараться умерить это недоверие; наоборот, он его еще усугубил, покровительствуя Шавиньи, которого люто ненавидел Мазарини, а Принц потребовал и добился для него разрешения вернуться в Париж; хлопоча об интересах герцога Буйонского, который после заключения мира стал усердным приверженцем Принца; и, наконец, оказывая со своей стороны благоволение Ла Ривьеру, не оставшееся в тайне. С теми, в чьих руках королевская власть, шутить опасно. Каковы бы ни были их недостатки, люди эти никогда не бывают слабы настолько, чтобы не стоило постараться либо ублаготворить их, либо уничтожить. Врагу не должно ими пренебрегать, ибо только этому сорту людей иногда выгодно быть пренебрегаемыми.

Вражда, которая, раз начавшись, всегда неотвратимо зреет далее, привела к тому, что принц де Конде, вопреки своему обыкновению, не спешил принять в новой кампании начальство над армией. Испанцы захватили Сен-Венан и Ипр, а Кардинал вздумал отбить у них Камбре. Принц де Конде, находивший затею эту неисполнимой, не пожелал за нее взяться. Он предоставил сделать это графу д'Аркуру, который потерпел неудачу, а сам выехал в Бургундию, когда Король отправился в Компьень воодушевить войска, осаждающие Камбре.

Отъезд Принца, хотя и предпринятый с дозволения Короля, обеспокоил Кардинала и побудил его искать сближения с принцем де Конде окольными путями. Герцог Буйонский говорил мне в ту пору, что из верных рук знает, будто Арно, полковник карабинеров, горячо преданный принцу де Конде, взял на себя это поручение. Не знаю, верны ли были сведения герцога Буйонского и каковы были следствия этих переговоров. Мне известно лишь, что Мазероль, бывший у принца де Конде вроде посредника, в эту пору явился в Компьень, имел там с Кардиналом тайные совещания, и объявил ему, что его господин желает, чтобы Королева, если она откажется от начальствования над флотом, какое приняла на себя по смерти маршала де Брезе, его шурина, сделала это в пользу Принца, а не в пользу герцога Вандомского, как собиралась, по слухам. Герцогиня Буйонская, утверждавшая, что это ей доподлинно известно, рассказывала мне, будто Кардинал был весьма удивлен речью Мазероля, на которую ответил невнятицей. «Невнятицу эту, – прибавила герцогиня, – Кардинала заставят изъяснить, когда залучат его в Париж». Я отметил про себя [222]слова герцогини и, не выказывая к ним любопытства, заставил ее самое изъяснить их мне; таким образом я узнал, что принц де Конде не собирается долго оставаться в Бургундии и по возвращении своем намерен принудить двор воротиться в Париж, не сомневаясь в том, что Кардинал станет в столице куда сговорчивее. Планы эти, как вы увидите далее, едва не стоили мне жизни. Но сначала должно рассказать о том, что происходило в Париже, пока принц де Конде находился в Бургундии.

Разгул своеволия был здесь столь велик, что мы не могли обуздать его даже в тех случаях, когда терпели от него урон. Вот самая необоримая из опасностей, неизбежных в смутное время; опасность эта весьма велика, ибо своеволие, которое не приносит пользы партии, враждебной правительству, всегда для нее губительно, поскольку ее пятнает. Нам выгодно было не мешать распространению памфлетов и куплетов, направленных против Кардинала, но еще важнее было положить конец писаниям, обращенным против Королевы, а иной раз даже против веры и монархии. Трудно представить себе, сколько хлопот по этой части доставили нам возбужденные умы. Палата по уголовным делам приговорила к смерти двух издателей 204, уличенных в напечатании двух произведений, вполне достойных костра. У виселицы они вздумали кричать, будто их хотят убить потому-де, что они распространяют стихи против Мазарини, и народ в неописанной ярости вырвал их из рук правосудия. Я упомянул об этом незначительном происшествии для того лишь, чтобы по этому образчику вы могли представить себе затруднительное положение тех, на чей счет незамедлительно относят все, что делается противу закона; всего досаднее, что даже самые лучшие и разумные предприятия в этих обстоятельствах по пять-шесть раз на дню зависят от прихоти случая, и любая оплошность, в таких делах неизбежная куда более, нежели во всех других, способна придать им смысл совершенно обратный.

Жарзе, в эту пору ярый приверженец Мазарини, забрал себе в голову приучить, как он выражался, парижан к имени Кардинала и вообразил, что наилучший способ достигнуть цели – вместе с другими молодыми придворными, настроенными на тот же лад, блистать в саду Тюильри, где все взяли привычку прогуливаться по вечерам. Господа де Кандаль, де Бутвиль, де Сувре, де Сен-Мегрен и множество других дали вовлечь себя в эту нелепую затею, которая вначале вполне им удалась. Мы не придали ей значения, и, чувствуя себя в городе хозяевами положения, посчитали даже, что правила чести требуют соблюдать учтивость в отношении знатных особ, имеющих право на уважение, хотя они и состоят во враждебной партии. Они этим воспользовались. Они похвалялись в Сен-Жермене, что фрондеры не смеют помешать им задавать тон в аллеях Тюильри. Они нарочно устраивали званые пиры на террасе сада у Ренара, приглашали туда скрипачей и открыто пили здоровье Его Высокопреосвященства в виду толпы, стекавшейся сюда послушать музыку. Выходки эти поставили меня в затруднение неописанное. С одной стороны, я понимал, сколь опасно позволять, чтобы враги наши прилюдно творили дела, явно нам не [223]угодные, – поскольку мы это терпим, народ не замедлит вообразить, будто у них есть на то власть. С другой стороны, я не видел иного средства помешать им, кроме как прибегнув к насилию, а применять его против частных лиц было и неблагородно, ибо мы были слишком сильны, и неразумно, ибо это привело бы к личным ссорам, которые нам были совсем некстати и которые Мазарини не преминул бы обратить против нас. Но вот какой выход пришел мне на ум.

Я пригласил к себе господ де Бофора, де Ла Мота, де Бриссака, де Реца, де Витри и де Фонтрая. Прежде чем им открыться, я взял с них клятву, что они будут следовать моим наставлениям в предприятии, какое я намерен им предложить. Я изъяснил им пагубность нашего бездействия в отношении того, что происходит в Тюильри, но растолковал также пагубность личных столкновений, которые могут даже сделать нас посмешищем, и мы уговорились, что герцог де Бофор в сопровождении тех, кого я вам назвал, и еще ста двадцати дворян в тот же вечер явится к Ренару, в час, когда противники наши сядут за стол; учтиво приветствовав герцога де Кандаля и его друзей, он объявит Жарзе, что, если бы не уважение к ним, он выкинул бы его через перила террасы, чтобы отучить хвастаться и т. п. Я прибавил к этому, что недурно было бы разбить несколько скрипок, когда музыканты будут возвращаться из ресторации и окажутся в таком месте, где лица, которых мы никоим образом не хотим оскорбить, не смогут вмешаться в дело. В худшем случае история эта привела бы к ссоре с Жарзе, которая не могла иметь опасных следствий, ибо он был человеком довольно низкого происхождения. Они обещали мне не принимать никаких его объяснений, использовав столкновение в одних только политических видах. Но исполнено это решение было весьма дурно. Герцог де Бофор, вместо того чтобы поступить как было условлено, разгорячился. Без дальних слов он сдернул со стола скатерть, опрокинул стол; на голову бедняги Винёя, который был совершенно ни при чем и случайно оказался в компании, вывалили жаркое. Та же участь постигла бедного командора Жара. О головы музыкантов перебили скрипки. Морёль, сопровождавший герцога де Бофора, три или четыре раза плашмя ударил шпагою Жарзе. Герцог де Кандаль и де Бутвиль, ставший ныне герцогом Люксембургским, также выхватили шпаги из ножен, и, если бы не Комениль, их заслонивший, кто знает, что постигло бы их среди скопища людей, всех до одного обнаживших шпаги.

Приключение это, хоть и обошлось без кровопролития, глубоко меня опечалило, а приверженцев двора обрадовало возможностью навлечь на меня всеобщую хулу. Она, правда, оказалась недолгой – успешные мои старания пресечь последствия ссоры обнаружили перед всеми истинные мои намерения; к тому же бывают времена, когда иные люди всегда правы. В силу рассуждения от противного, Мазарини всегда оказывался виновен. Мы не преминули отметить как должно снятие осады Камбре 205, хороший прием, оказанный Сервьену в награду за расторжение Мюнстерского мира 206, слух о возвращении д'Эмери, который распространился [224]вскоре после того, как г-н де Ла Мейере сложил с себя должность суперинтенданта финансов, и который несколько дней спустя оправдался. Словом, мы оказались властны, сохраняя уверенность и даже достоинство, ждать благоприятного поворота событий, а мы уже провидели его, наблюдая глубокую неприязнь принца де Конде к Кардиналу и Кардинала к принцу де Конде.

Г-жа де Севинье, которой, как полагаюту адресованы «Мемуары

Г-жа де Гемене

Кардинал де Ришелье во дворе Сорбонны

Двор Пор-Рояля

Доминиканский коллеж в Риме

Г-жа де Меньеле, тетка Реца

Жан Франсуа де Гондщ архиепископ Парижский, дядя Реца

Собор Парижской Богоматери

Герб Реца и трех его дядей, бывших в разное время епископами и архиепископами

Парижскими

Бастилия

Сен-Лазар

Знамена, захваченные в битве при Лансе, торжественно вносят в собор Парижской Богоматери С гравюры Кошона-отца

Одна из многочисленных карикатур на представителей буржуазии, составлявших

армию Фронды

Герцог Орлеанский (Месье)

Принц де Конде, Великий Конде (Принц)

Виконт де Тюренн

Герцогиня be Шеврёз

В эту самую пору герцогиня Буйонская и открыла мне, что принц де Конде решил принудить Короля возвратиться в Париж; когда герцог Буйонский подтвердил слова жены, я, со своей стороны, решил заслужить честь этого возвращения, которого, сказать правду, весьма желал народ и которое к тому же впоследствии должно было укрепить нашу силу, хотя вначале, казалось, ее ослабит. Для этой цели я воспользовался двумя средствами: во-первых, я словно ненароком довел до сведения двора, что фрондеры как нельзя более опасаются возвращения Короля; во-вторых, чтобы этому поверил также и Кардинал, я поддерживал переговоры, которые он не упускал случая различными путями возобновлять каждую неделю, и усыплял таким образом все его подозрения; тут мы проявили изрядную хитрость. Я постарался, чтобы герцог де Бофор действовал в этом вопросе от собственного имени, ибо, скажу не хвалясь, был уверен: Мазарини решит, что проведет его с большей легкостью, нежели меня. Но поскольку г-н де Бофор, а точнее, Ла Буле, которому герцог во всем открылся, увидел, что для продолжения переговоров надобно ехать в Компьень, он не захотел, чтобы герцог туда отправился: то ли он и в самом деле думал, как он уверял, будто для герцога это слишком опасно, то ли зная, что я не намерен допустить, чтобы тот из нас двоих, кто окажется в Компьене, увиделся с Кардиналом, он не мог позволить Бофору сделать шаг, столь противный надеждам на примирение герцога с Мазарини, которые герцогиня де Монбазон, чьим преданным другом был Ла Буле, неустанно внушала двору.

Откровенность герцога де Бофора с Ла Буле сильно меня обеспокоила, ибо, совершенно уверенный в коварстве Ла Буле, равно как и в коварстве его приятельницы, я понимал, что притворные переговоры с двором, которые я замыслил, окажутся теперь не только бесполезными, но и весьма опасными. И, однако, обойтись без них было нельзя; судите сами, сколь невыгодно было нам предоставить честь возвращения Короля Кардиналу или принцу де Конде, ведь они, без сомнения, не преминули бы использовать это для доказательства правоты Кардинала, который утверждал всегда, будто мы противимся возвращению Его Величества. Президент де Бельевр, с которым я поделился своими сомнениями, сказал мне, что, поскольку герцог де Бофор нарушил тайну, могущую меня погубить, я вправе сохранить от него тайну, могущую его спасти; речь идет о судьбе партии; г-на де Бофора следует обмануть для его же блага, и, если я предоставлю ему, де Бельевру, свободу действий, он еще до наступления ночи исправит все зло, которое г-н де Бофор причинил нам разглашением тайны. Де Бельевр посадил меня в свою карету и привез к герцогине де [225]Монбазон, у которой г-н де Бофор проводил все вечера. Вскоре туда явился и сам герцог; де Бельевр повел себя так ловко, что и в самом деле исправил содеянное зло. Он уверил герцогиню и г-на де Бофора, будто убедил меня, что и в самом деле пора подумать о примирении; благоразумие требует еще до возвращения Короля в Париж хотя бы приступить к переговорам, и, поскольку речь идет о возвращении Короля, переговоры должен вести один из нас двоих – то есть герцог де Бофор или я. Г-жа де Монбазон, при первых же словах де Бельевра, тотчас за них ухватилась и, вообразив, будто мы и впрямь намерены вести переговоры, а, стало быть, поездка в Компьень более не грозит опасностью, объявила, и даже с поспешностью, что лучше будет, если туда поедет герцог де Бофор. Президент де Бельевр привел десятка полтора доводов, из которых ни в одном не видел смысла сам, чтобы доказать ей, что это было бы весьма неуместно; в этом случае я заметил, что ничто так не убеждает людей неумных, как то, чего они не могут понять. Де Бельевр даже намекнул им, что, может быть, было бы кстати, чтобы я, оказавшись в Компьене, согласился встретиться с Кардиналом. Г-жа де Монбазон, которая через различные каналы поддерживала или, скорее, полагала, что поддерживает, сношения с обеими сторонами, причем с каждой через особого посредника, уведомила двор об этом замысле через маршала д'Альбре, приписав себе, как мне рассказали впоследствии, его честь; это похоже на правду, ибо Сервьен как раз в эту самую пору, словно в урочный час, вновь завел со мной переговоры. Я на всякий случай откликнулся на них так, как если бы был уверен, что г-жа де Монбазон уже уведомила обо всем двор. Я не давал обещания непременно увидеться в Компьене с Кардиналом, потому что твердо решил его не видеть, но намекнул Сервьену, что, может быть, с ним увижусь; мне было ясно: только в надежде на то, что подобная встреча очернит меня в глазах народа, Кардинал согласится на поездку, которая может внушить народу, что я причастен к возвращению Короля в Париж, ибо по лицу Сервьена, более нежели из его слов, я понял, что возвращение это вовсе не столь противно желаниям Кардинала, как полагают в Париже и даже при дворе. Разумеется, в беседе с Сервьеном я забыл упомянуть, что намерен говорить об этом возвращении с Королевой. Он в великой радости отправился в Компьень сообщить о моем приезде; однако друзья мои, когда я поделился с ними своими планами, обрадовались куда меньше: они решительно восстали против них, ибо полагали, что мне грозит великая опасность. Я заставил их умолкнуть, объявив, что необходимое не может быть опрометчивым. Ночь я провел в Лианкуре, где хозяева дома всеми силами старались убедить меня возвратиться в Париж, и назавтра прибыл в Компьень к утреннему туалету Королевы.

Когда я поднимался по лестнице, маленький человечек в черном 207, ни разу не виденный мною ни прежде того, ни после, сунул мне в руку записку, в которой крупными буквами было выведено: «Если вы войдете к Королю, вы погибли». Я уже вошел – отступать было поздно. Поскольку я целый и невредимый пересек караульню, я решил, что опасность [226]миновала. Королеве, которая приняла меня весьма любезно, я сказал, что явился засвидетельствовать ей мое высокопочтение и готовность парижской Церкви служить их Величествам всем, к чему ее обязывает долг. Далее я вставил в свою речь все необходимое для того, чтобы иметь право сказать впоследствии, что я настоятельно убеждал Короля вернуться. Королева изъявила мне всевозможное расположение и даже казалась весьма довольной моими речами; но когда она завела разговор о Кардинале и почувствовала, что, несмотря на усердные ее старания заставить меня свидеться с ним, я упорно твержу, что после этой встречи уже бессилен буду ей услужить, она не сдержалась и побагровела; как она говорила впоследствии, ей пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не наговорить мне резких слов.

Сервьен рассказал однажды маршалу Клерамбо, что аббат Фуке предложил Королеве убить меня в доме Сервьена, куда я приглашен был обедать. «Я подоспел вовремя, – добавил он, – чтобы предотвратить беду». Герцог Вандомский, который явился к Сервьену после обеда, стал торопить меня уехать, уверяя, что против меня строят злодейские козни, но слова герцога Вандомского ничего не значат, ибо мир не знал другого такого враля.