Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 79 страниц)

Когда президент де Бельевр огласил нашу записку в присутствии герцога и герцогини Буйонских и герцога де Бриссака, возвратившегося из армии, мы тотчас заметили, что дон Габриэль де Толедо, который также присутствовал при чтении, смыслит в наших делах не более, чем мы могли бы смыслить в делах азиатских. Ум, учтивость, веселый нрав, пожалуй, даже некоторые дарования, – по крайней мере он явил их, будучи замешан в интригах, касавшихся до покойного графа Суассонского, но никогда не случалось мне видеть более закоренелого невежества, нежели то, что он оказал, – по крайней мере в предметах, о которых шла речь теперь. Посылать подобных посредников – большая оплошность. Но, по моим наблюдениям, она весьма распространена. Нам показалось, что герцог Буйонский возражал против нашей записки, чтобы показать дону Габриэлю, что он не разделяет нашего мнения – «которого я и впрямь не разделяю, – шепнул он мне, – но для меня важно, чтобы человек этот мне не поверил. – И минуту спустя прибавил: – Завтра я вам объясню почему».

Было уже два часа пополуночи, когда я вернулся к себе в архиепископство, где в качестве утешения поджидало меня письмо Лега, о котором я уже упоминал; остаток ночи я провел за его расшифровыванием, и каждое его слово наполняло меня невыносимой горечью. Письмо писано было рукою Лега, но сочиняли они его вместе с Нуармутье, и вот к чему сводился смысл этих семнадцати страниц: мы-де совершаем страшную ошибку, не желая, чтобы испанцы вторглись в пределы королевства; французы столь враждебны Мазарини и столь страстно жаждут защищать Париж, что отовсюду стекаются к ним навстречу; мы не должны опасаться, что наступление испанцев очернит нас в общем мнении; эрцгерцог – святая душа и скорее согласится умереть, нежели воспользуется выгодами, не [196]предусмотренными соглашением, а граф де Фуэнсальданья – благородный человек, которого, в сущности, опасаться нечего.

В заключение говорилось, что главная часть испанской армии такого-то числа будет в Ваданкуре, ее авангард такого-то числа в Понтавере, что она пробудет там столько-то дней, – не помню в точности сколько, после чего эрцгерцог намерен стать лагерем в Даммартене 179; граф де Фуэнсальданья столь важными и убедительными доводами доказал им необходимость этого поспешного продвижения, что они, мол, должны были не только согласиться с ним, но и одобрить его; он просил их обо всем уведомить меня лично, уверив, что никогда ничего не предпримет, не заручившись моим согласием.

Когда я кончил расшифровывать письмо, ложиться спать было уже поздно, но, если бы я и лег в постель, я, без сомнения, не сомкнул бы глаз от мучительной тревоги, какую оно во мне посеяло; тревога эта была тем горше, что множества обстоятельств еще усугубляли ее. Мне виделся Парламент, менее чем когда-либо расположенный к войне из-за предательства армии де Тюренна; мне виделись депутаты в Рюэле, осмелевшие еще более, нежели в первый раз, при виде того, сколь безнаказанно они могут нарушить свой долг. Мне виделся народ Парижа, готовый устроить эрцгерцогу встречу, такую торжественную, как если бы он был герцогом Орлеанским. Мне виделось, как этот государь с его четками, которые он не выпускает из рук, и Фуэнсальданья с его деньгами в течение недели приобретают в Париже власть куда большую, нежели та, какую имеем мы все вместе взятые. Я видел, что этот последний, один из самых умных на свете людей, уже настолько прибрал к рукам Нуармутье и Лега, что они точно околдованы. Я видел, что герцог Буйонский, лишившийся Веймарской армии, вернулся к прежним своим намерениям – довести дело до крайности. Я видел, как двор, уверенный в поддержке Парламента, толкает к этому же генералов пренебрежением, какое он снова стал им оказывать со времени двух последних заседаний палат. Я видел, что все эти обстоятельства неотвратимо и неизбежно влекут нас к народному мятежу, который задушит Парламент, приведет испанцев в Лувр и, может быть – и даже наверное, – сокрушит государство; и главное, я видел, что из-за влияния, каким я пользуюсь в народе сам по себе и через герцога де Бофора, а также из-за Лега и Нуармутье, которые действуют моим именем, мне будет приписана – и я ничего не смогу здесь поделать – печальная и зловещая честь быть виновником сих достославных событий, во время которых первой заботой графа де Фуэнсальданья будет погубить меня самого.

Из всего вышеописанного вам должно быть понятно, в каком затруднении я оказался; в особенности удручало меня, что мне почти некому было открыться, кроме разве президента де Бельевра, человека неглупого, но твердого лишь до известной степени; какую меру осторожности следует наблюдать с людьми подобного рода, можно увидеть лишь в деле. А это, пожалуй, самое неудобное; по этой причине я посчитал [197неуместным делиться с ним моими опасениями, истинную глубину которых он угадать не мог. Все утро я предавался этим мыслям и наконец решил сообщить их моему отцу, который вот уже двадцать лет, как удалился в Ораторианскую обитель и никогда не желал и слышать о моих интригах. На пути между воротами Сен-Жак и семинарией Сен-Маглуар 180мне вдруг пришло в голову, что тайком я всеми силами должен содействовать миру для спасения государства, которое казалось мне на краю гибели, а по наружности миру противодействовать, дабы не потерять доверия народа и остаться по-прежнему во главе партии безоружной, – впоследствии, смотря по обстоятельствам, я могу решить, должно вооружить ее или нет. Мысль эта, хотя и не обдуманная до конца, сразу пришлась по нраву моему отцу, по природе своей склонному к умеренности, – это заставило меня предположить, что она вовсе не столь уж отчаянная, как показалось мне с первого взгляда. А когда мы ее обсудили, она и вовсе перестала нам казаться такой уж дерзкой, и тут я вспомнил, что замечал не раз: все, что представляется дерзким, не будучи им на самом деле, почти всегда оказывается мудрым. В моем мнении утвердило меня еще и то, что отец мой, которому двумя днями ранее через г-на де Лианкура, находившегося в Сен-Жермене, двор посулил весьма лестные для меня щедроты, соглашался со мной, что они не могут послужить гарантией моей безопасности. Мы отшлифовали нашу мысль, снабдив ее оправой, долженствующей усилить игру ее красок и блеск, и я решил держаться избранного плана, по возможности убедив в том же герцога Буйонского, господ де Бофора и де Ла Мот-Уданкура, с которыми после обеда намеревался встретиться.

Герцог Буйонский, желавший дать испанским послам время склонить на свою сторону генералов, не помню уж под каким предлогом отложил нашу встречу на другой день. Признаюсь, я не заподозрил его намерений и уразумел их только вечером, найдя де Бофора в совершенном убеждении, что не останется ничего иного, как закрыть ворота Парижа перед депутатами, посланными в Рюэль, Парламент изгнать, захватить Ратушу и впустить испанскую армию в предместья столицы. А так как президент де Бельевр уже уведомил меня, что герцогиня де Монбазон говорила с ним в таких же выражениях, я все понял и начал догадываться, какую глупость совершил, столь откровенно изъяснившись у герцога Буйонского в присутствии дона Габриэля де Толедо. Впоследствии я узнал от самого посла, что той же ночью он провел четыре или пять часов у герцогини де Монбазон, которой обещал двадцать тысяч экю наличными и пенсию в шесть тысяч экю, если она добьется от де Бофора того, чего хочет эрцгерцог. Не забыл он и остальных. Д'Эльбёфа он купил по дешевке, маршалу де Ла Моту намекнул, что поможет ему уладить вопрос о герцогстве Кардонском 181. Словом, в тот день, когда мы – герцоги де Бофор и Буйонский, маршал де Ла Мот и я – собрались на совещание, я почувствовал, что в снадобья, которыми нас потчуют, подмешали изрядную долю испанского слабительного. [198]

Все пришли к убеждению, что измена армии г-на де Тюренна не оставляет нам более выбора и единственное решение, какое должно теперь принять, – это с помощью народа овладеть Парламентом и Ратушей.

Вздумай я повторять здесь доводы, какие я привел, оспаривая это мнение, я уверен – я наскучил бы вам, ибо они были все те же, что, помнится, я приводил вам уже не раз. Герцог Буйонский, потеряв Веймарскую армию и потому понимая, что не имеет более веса достаточного, чтобы добиться значительных выгод от двора, не боялся уже полностью связать себя с Испанией и оставался глух к тому, что я говорил. Я, однако, склонил на свою сторону г-на де Бофора и де Ла Мота, довольно скоро убедив их, что им не занять достойного места в партии, которая через две недели в каждом шаге и движении своем будет зависеть от испанского правительства. Ла Мот без труда согласился с моим мнением, но, зная, что дон Франсиско Писарро накануне выехал к герцогу де Лонгвилю, с которым маршал связан был близкой дружбой, он уклонился от определенного ответа. Герцог де Бофор не колебался, хотя по многим признакам я заметил, что он наслушался наставлений г-жи де Монбазон, чьи выражения я узнавал в его затверженных речах. Герцог Буйонский был сильно смущен. «Но если бы даже мы, как вы недавно предлагали, успели вовлечь в дело Парламент, а Веймарская армия, которую не удержало бы наше содружество с магистратами, все равно предала бы нас, разве мы не оказались бы тогда в том же положении, что и нынче? – с волнением заметил он. – И, однако, в этом случае вы полагали продолжать военные действия с помощью наших войск, войск герцога де Лонгвиля и тех, что набирают для нас сейчас во всех провинциях королевства». – «Прибавьте к этому, сударь, – возразил я, – и с помощью парижского Парламента, который высказался бы в пользу общего мира и связал бы себя с нами словом; тот самый Парламент, который не захочет поддержать нас теперь, когда у нас нет виконта де Тюренна, будь он уже связан словом, продолжал бы нас поддерживать и без него, – тогда мы могли бы столь же безусловно на него рассчитывать, сколь в настоящую минуту безусловно не можем на него положиться. Корпорации, если они уже зашли достаточно далеко, всегда продолжают двигаться вперед; если они уже решились, можно не опасаться их отступления. Предложение заключить общий мир, сделанное в ту минуту, когда г-н де Тюренн объявил себя нашим союзником, на мой взгляд, могло заставить магистратов решиться – мы упустили эту минуту; я убежден, что теперь с ними ничего поделать нельзя. Более того, – прибавил я, обращаясь к герцогу Буйонскому, – я уверен, что и вы, сударь, убеждены в этом, как и я. Разница между нами состоит лишь в том, что вы полагаете, будто мы можем поддержать дело руками народа, я же считаю, что этого делать не должно, – давний этот вопрос уже не раз подвергался обсуждению».

Герцог Буйонский, который отнюдь не желал снова возвращаться к опасному предмету, ибо уже в двух или трех случаях чистосердечно признал мою правоту в этом деле, поспешил переменить разговор. «Не [199]будем пререкаться, – сказал он. – Положимте, что в этих обстоятельствах нам не следует прибегать к народу, как нам в таком случае быть? Что вы советуете?» – «Мой совет будет странным и необычным, – ответил я, – вот он: я изложу его в двух словах, объяснив сначала, на чем я его основываю. Мы не можем помешать заключению мира, не уничтожив Парламент руками народа, мы не можем продолжать войну руками народа, не попав в зависимость от Испании; мы не можем заключить мир с Сен-Жерменом, не согласившись оставить Мазарини министром, а при таком министре мы не можем полагать себя в безопасности». Герцог Буйонский, который с наружностью быка сочетал прозорливость орла, не дал мне закончить. «Понимаю, – сказал он, – вы намерены предоставить совершиться миру, однако при том не хотите в нем участвовать». – «Я хочу большего, – ответил я, – ибо намерен противоборствовать ему, но лишь своими силами и силами тех, кто отважится на этот поступок». – «Понимаю и это, – подхватил герцог Буйонский, – мысль ваша благородна и прекрасна, и к тому же она вам выгодна, быть может, она выгодна также и герцогу де Бофору, но она выгодна лишь вам двоим». – «Если бы она была выгодна лишь нам двоим, – возразил я ему, – я скорее откусил бы себе язык, нежели стал ее предлагать. Но она выгодна вам более, чем кому бы то ни было, если вам угодно будет сыграть ту же роль, какую возьмем на себя мы; но даже если, по-вашему, она вам не подходит, вам все равно не помешает роль, нами сыгранная, ибо вы можете извлечь из нее большую пользу. Изъяснюсь подробнее.

Я уверен, что те, кто станет упорствовать, требуя отставки Мазарини как непременного условия для заключения мира, смогут повелевать народом еще достаточно долго, чтобы воспользоваться благоприятными случаями, какие фортуна непременно рождает во времена, когда ничто еще не успокоилось и не улеглось. Кто как не вы, сударь, с вашей репутацией и с вашими дарованиями, способен сыграть эту роль с большим достоинством и силою? Мы с герцогом де Бофором пользуемся уже расположением народа, вы приобретете его завтра, высказавшись в подобном духе. Все провинции будут видеть в нас единственную надежду общества. Все ошибки правительства зачтутся нам в заслугу; влияние наше оградит народ от некоторых из них; испанцы будут относиться к нам с великой почтительностью, сам Кардинал не сможет отказать нам в ней, ибо приверженность к переговорам вынудит его к нам обратиться. Все эти выгоды отнюдь не убеждают меня, что выход, мною предложенный, безусловно хорош, – я вижу все его неудобства, а случай, на который, без сомнения, должно положиться, ступив на этот путь, может уготовить на нем бездны; их, однако, не должно бояться тому, кто знает, что на торных дорогах они встречаются еще чаще. Мы и так уже слишком долго обсуждали пропасти, что неизбежны на путях войны, но разве не видны с первого взгляда те, что сулит нам мир под эгидою оскорбленного правительства, для совершенного восстановления которого потребна наша гибель? Приняв все это в соображение, я уверен, что предложенный мной план [200]выгоден вам всем, никак не менее, нежели мне; но, повторяю, если даже вам неугодно его избрать, вы должны были бы желать, чтобы его избрал я, ибо он весьма облегчит вам примирение с двором, облегчит двояким образом, предоставив вам более времени для переговоров прежде, нежели мир будет заключен, а после его заключения принудив Мазарини обходиться более учтиво с теми, в ком он может опасаться возможных моих союзников».

Герцог Буйонский, по-прежнему полагавший, что крайности ему на руку, улыбнулся на мои последние слова. «Вы недавно упрекнули меня за риторическую фигуру Олденбарневелта, – сказал он, – возвращаю вам упрек, ибо рассуждение ваше подразумевает, что миру должно непременно быть заключенным, между тем об этом-то и идет спор: я утверждаю, что мы можем продолжать войну, подчинив себе Парламент с помощью народа». – «Сударь, – возразил я ему, – я говорил так единственно потому, что вы просили не пререкаться более об этом предмете и пожелали услышать от меня лишь подробности моего плана. Ныне вы возвращаетесь к самому существу вопроса, насчет которого я могу ответить вам лишь то, что уже повторял раз двадцать или тридцать». – «Нам не удалось убедить друг друга, – молвил герцог Буйонский. – Согласны ли вы подчиниться большинству голосов?» – «От всего сердца, – ответил я. – Это самое справедливое. Мы в одной ладье – нам суждено погибнуть или спастись вместе. Вот герцог де Бофор, который несомненно разделяет мои чувства; имей мы даже еще более власти в народе, нежели сейчас, мы навлекли бы на себя бесчестье, воспользовавшись нашим влиянием, не говорю уже, чтобы предать, но хотя бы принудить даже самого ничтожного участника партии к тому, что было бы ему во вред. Я подчинюсь общему мнению, я готов подписаться в том своей кровью, с единственным условием, чтобы вы не были в числе тех, пред кем я свяжу себя этой порукой, ибо вам известно, я и без того связан с вами почтением и дружбой, какие к вам питаю». Герцог де Бофор позабавил нас тут своими сентенциями, какие он не упускал случая изречь как нельзя более невпопад.

Герцог Буйонский, хорошо понимавший, что мнение его не будет поддержано большинством, и предложивший голосовать лишь в надежде, что я побоюсь спора, могущего обнаружить перед слишком многими игру, которой вся тонкость в том и состояла, чтоб ее скрыть, сказал мне честно и прямо: «Вы сами знаете – ни мне, ни вам не пошло бы на пользу обсуждать сегодня подробности перед людьми, способными этим злоупотребить. Вы слишком умны, да и я не довольно безумен, чтобы предложить им подобное кушанье в столь сыром и неудобоваримом виде. Умоляю вас, вникнем в дело поглубже прежде, нежели они хотя бы заподозрят, что мы его обсуждаем. Вы утверждаете, что для вас нет выгоды в том, чтобы стать хозяином Парижа с помощью народа; моя выгода, по крайней мере, как я ее понимаю, состоит в том, чтобы не допустить заключения мира, покуда я сам не договорюсь с двором. Спросите маршала де Ла Мота, – прибавил он, – согласилась ли бы мадемуазель де Туси, чтобы он [201]подписал мирный договор». Я понял, на что намекает герцог Буйонский: маршал де Ла Мот был страстно влюблен в мадемуазель де Туси; в эту пору полагали, что он женится на ней даже ранее, нежели это случилось на самом деле. Герцог Буйонский, желавший объяснить мне, что чувства его к жене не позволяют ему избрать путь, который я предлагаю, но не желавший, чтобы его поняли другие, воспользовался этим способом, чтобы дать мне понять свою мысль и удержать меня от дальнейших настояний в присутствии тех, кому он доверял не так, как мне. Все это он и объяснил мне несколько позже, когда смог поговорить со мной с глазу на глаз, ибо мадемуазель де Лонгвиль, в покоях которой в Ратуше происходил этот разговор, отдав визиты, возвратилась в Ратушу, и нам пришлось искать другого пристанища для продолжения беседы.

Поскольку господа де Бофор и де Ла Мот замешкались, чтобы приказать открыть нам комнату, служившую чем-то вроде приемной и выходившую в залу, герцог Буйонский успел сказать мне, что я не должен полагать, будто план, мной предложенный, пришел на ум мне одному, – он сам сразу подумал о том же, едва узнал, что армия предала его брата; план этот он находит единственно разумным и мог бы сам сильно подкрепить его, склонив к нему испанцев; раз пять или шесть на дню он готов был объявить мне о своем намерении, но жена его неизменно противилась этому с таким упорством, со слезами и отчаянием, что наконец он дал ей слово выкинуть эту мысль из головы, вступить в соглашение с двором или же войти в сговор с Испанией. «Я вижу, – добавил он, – что второе вам не по душе, помогите же мне в первом, умоляю вас; вы видите, сколь безусловно мое к вам доверие».

Герцог Буйонский изложил мне все это второпях и много короче, нежели я пересказал вам здесь, но поскольку господа де Бофор и де Ла Мот подошли к нам вместе с президентом де Бельевром, которого они встретили на лестнице, я успел только крепко пожать руку герцогу Буйонскому, и мы все вместе вошли в приемную. Герцог вкратце передал де Бельевру начало нашего разговора, потом сказал, что сам он не может присоединиться к предложенному мной плану, ибо ставит на карту судьбу всего своего рода, в гибели которого навсегда будет повинен; он должен помнить о своем брате, а интересы того, без сомнения, никак не сообразуются с подобным поведением; во всяком случае, он заранее уверен: оно не отвечает ни характеру виконта, ни его правилам; словом, герцог приложил все старания, чтобы убедить нас, а более всех президента де Бельевра, что, отвергая мое предложение, ведет честную игру. Я заметил его старания – ниже я объясню вам их причину. После долгих рассуждений об этом предмете, отдававших уже многословием, он вдруг, переменив тон, обратился к герцогу де Бофору и ко мне. «Впрочем, давайте уговоримся так, как вы только что предлагали, – сказал он. – Не соглашайтесь на мир или хотя бы не поддерживайте его своими голосами в Парламенте, если Мазарини не будет отставлен. Я присоединюсь к вам, я буду говорить то же. Быть может, наша решимость придаст Парламенту более [202]твердости, нежели мы надеемся. Если же этого не случится, а я весьма сомневаюсь, чтобы это случилось, позвольте мне попытаться спасти мою семью и достигнуть этого посредством примирения, условия которого не могут быть благоприятными для меня при нынешнем положении дел, но, быть может, станут таковыми со временем».

Ни разу в жизни моей не испытывал я большей радости, нежели в эту минуту. Поспешив взять слово, я заверил герцога Буйонского, что мне так не терпелось высказать ему, сколь усердно я готов ему служить, что я даже не оказал должной почтительности герцогу де Бофору, взяв слово прежде него, чтобы объявить: я не только освобождаю герцога Буйонского от всех обязательств, какие он взял на себя передо мной лично, но и сам обязуюсь исполнить все, чего он пожелает, дабы облегчить ему переговоры; я сам и мое имя к его услугам, чтобы он мог посулить двору все, что будет ему выгодно, и поскольку на деле я не намерен мириться с Мазарини, я с великою охотою предоставляю ему право обернуть себе на пользу все видимые мои поступки.

Г-н де Бофор, который неизменно тщился перещеголять последнего оратора, в напыщенных выражениях объявил, что готов принести в жертву герцогу все прошедшие, настоящие и будущие интересы рода Вандомов; маршал де Ла Мот наговорил ему учтивых слов, президент де Бельевр воздал ему хвалу. За четверть часа мы обо всем условились. Герцог Буйонский вызвался добиться от испанцев одобрения наших действий, если мы поручимся честным словом ничем не выдать им, что он заранее оговорил их с нами. Мы с де Ла Мотом взялись предложить герцогу де Лонгвилю от имени герцога Буйонского, герцога де Бофора и моего держаться того же поведения, какому решил следовать герцог Буйонский, – мы уверены были в его согласии, ибо люди нерешительные всегда охотно и даже с радостью хватаются за предложения, которые открывают перед ними два пути, и, стало быть, не требуют от них выбора немедленного. По этой же причине мы надеялись, что г-н де Ларошфуко не помешает нам устроить дело с принцем де Конти и г-жой де Лонгвиль; итак, мы решили, что герцог Буйонский в тот же вечер изложит свой план принцу де Конти в присутствии всех генералов, кроме д'Эльбёфа, который находился в армии и у которого де Бельевр взялся получить одобрение нашему предприятию – по крайней мере, в этой своей части оно было совершенно во вкусе д'Эльбёфа. Однако д'Эльбёф сам принял участие в совещании, потому что вернулся раньше, чем его ждали.

Совещание это примечательно было тем, что герцог Буйонский в продолжение его не сказал ни единого слова, которое могло бы дать повод укорить его в желании хоть сколько-нибудь кого-то обмануть, но и не пренебрег ни единым словом из тех, что могли бы помочь ему скрыть истинные его намерения. Я приведу вам его речь, не опустив ни малейшей запятой, ибо записал ее час спустя после того, как герцог ее произнес, но прежде изложу вам то, что он сказал мне по выходе из приемной, где состоялась часть нашего послеобеденного разговора. «Не правда ли, вы [203]сожалеете обо мне, – сказал он, – видя мое бессилие избрать тот единственный путь, который сулит нам славу в будущем и безопасность в настоящем? Это путь, который избрали вы, и, будь в моей власти ему следовать, полагаю, не хвалясь, толика моего участия оказалась бы не лишней на чаше весов. От вас не укрылось, что перед президентом де Бельевром я не решился начистоту объявить причины, определяющие образ моих действий – да, это так; однако вы согласитесь, что иначе и быть не могло, если я расскажу вам, как позавчера этот простолюдин битый час бранил меня за то, что я-де слишком стараюсь щадить чувства моей жены. Но вам, кому внятно все человеческое, кто способен сострадать моей слабости, вам я признаюсь в ней и уверен даже, вы пожалеете меня, но не осудите за то, что я не хочу подвергнуть женщину, которую так горячо люблю, и восьмерых детей, которых она любит более своей жизни, столь рискованной участи, какую вы решили избрать и какую я сам избрал бы от всего сердца, не будь у меня семьи». Чувства герцога Буйонского и доверие его, разумеется, глубоко меня тронули; я ответил ему, что далек от мысли судить его, напротив, я всю жизнь свою буду чтить его за это еще более; любовь к жене, названная им слабостью, принадлежит к тем чувствам, какие политика осуждает, но мораль оправдывает, ибо они неопровержимо свидетельствуют о благородстве сердца, которое, возвышаясь над политикой, становится в то же время и выше корысти.

Я не лукавил, заверяя в том герцога Буйонского, – вы помните, я не раз говорил вам, что иные недостатки свидетельствуют о благородстве души более иных добродетелей.

Немного позднее мы вошли в покои принца де Конти, который сидел за ужином, – герцог Буйонский попросил принца благоволить выслушать его в присутствии герцогини де Лонгвиль, генералов и всех значительных лиц в партии. Но поскольку, чтобы собрать всех этих людей, потребно было известное время, беседу решили перенести на одиннадцать часов вечера; герцог Буйонский между тем отправился к испанским послам и убедил их в том, что план, который мы только что вместе составили (он, однако, утаил от них наше в нем участие), весьма им благоприятствует, ибо твердость, выказанная нами в отношении Мазарини, может нарушить заключенный мир; но даже в том случае, если этого не случится, испанцы впоследствии могут с большой выгодой для себя воспользоваться ролью, какую я вознамерился сыграть. Это свое утверждение, о котором я упоминаю лишь мимоходом, герцог приправил всеми доводами, способными убедить испанцев; от примирения д'Эльбёфа с Сен-Жерменом они только выиграют, ибо оно избавит их от человека, который будет стоить дорого, а пользы не принесет никакой; его собственное примирение с двором, даже если оно состоится, – а он в этом весьма сомневается, – может сослужить им службу, ибо неискренность Мазарини заранее дает герцогу право сохранить с испанцами прежние дружеские связи; на обещания принца де Конти полагаться нельзя никак, ибо принц самый обыкновенный флюгер, а на герцога де Лонгвиля можно положиться лишь отчасти, ибо он все время ведет [204]переговоры с обеими партиями; де Бофор, де Ла Мот, де Бриссак, де Витри и другие не захотят пойти против меня, и потому план подчинить себе Парламент, с тех пор как я ему воспротивился, более неисполним.

Все эти доводы, подкрепленные приказом, имевшимся у послов, во всем полагаться на герцога Буйонского, побудили их одобрить все, чего он желал. По возвращении в Ратушу ему не составило труда убедить и генералов, которых прельстила предоставленная им возможность по утрам разыгрывать храбрецов в Парламенте, а вечерами без помех вести переговоры с двором. Самым хитроумным и ловким в речи герцога показалось мне то, что он как бы невзначай примешал к ней обстоятельства, которые, в случае надобности, можно было толковать по-разному, а стало быть, при необходимости рассеять подозрения насчет дурных его умыслов сыграть на руку испанцам или, напротив, двору, к каким могла дать повод его речь. Все разошлись довольные совещанием, продолжавшимся не более часа с четвертью. Принц де Конти уверил нас даже, что герцог де Лонгвиль, которому немедля послали о нем депешу, совершенно его одобрит, в чем, как вы увидите далее, он не ошибся. Я возвратился с герцогом Буйонским к нему в Отель, где, как он меня предупредил, ожидали испанские послы. Я тотчас заметил, что герцог постарался убедить их к своей и моей выгоде, сколь разумна моя решимость отказаться от примирения. Они наговорили мне любезностей и осыпали обещаниями. Мы обо всем согласились, что не составило труда, ибо испанцы одобряли все предложения герцога Буйонского. Он посулил облегчить им отступление, предоставив возможность отвести войска с достоинством, чтобы не подумали, будто их к этому принудили. Он заранее получил их согласие на все, что, побуждаемый силою обстоятельств, мог предложить им в будущем; он всему определил срок, назвав десятка два разных чисел в календаре, иной раз одно с другим несовместных, чтобы впоследствии пользоваться ими по своему усмотрению. Едва испанцы вышли, я заметил ему, что еще не встречал человека, столь убедительно доказывающего собеседникам, будто перемежающаяся лихорадка полезна для их здоровья. «Беда в том, – отвечал он мне, – что на сей раз мне приходится убеждать в этом самого себя». .

Не могу удержаться, чтобы снова не повторить вам, что в продолжение двух разыгравшихся в этот день сцен, столь же трудных, сколь важных, герцог Буйонский не сказал ни единого слова, за которое его по справедливости можно было бы упрекнуть, как бы ни повернулось дело, и не упустил при этом ни одного, которое могло бы содействовать его цели. Де Бельевр, как и я, обратил на это внимание в разговоре, состоявшемся после обеда у принца де Конти, и похвалил мне за это ум герцога. «Тут непременно участвует и благородное сердце, – ответил ему я. – Плуты всегда осмотрительны лишь наполовину. Я не раз убеждался в этом, наблюдая большинство тех, кто слывет при дворе особенным хитрецом». Я и нынче уверен в этом, как и в том, что герцог Буйонский был неспособен на вероломство. [205]

Воротившись домой, я застал у себя Варикарвиля, прибывшего из Руана от герцога де Лонгвиля; тут я принужден просить у вас прощения в том, что, излагая события гражданской войны, до сих пор коснулся лишь весьма бегло одного из главных ее действий, которое разыгралось или, лучше сказать, должно было быть разыграно в Нормандии. В убеждении, что все, писанное с чужих слов, недостоверно, я с самого начала моего рассказа полагался лишь на то, чему был очевидцем, и, будь моя воля, ни на волос не отступил бы от этого правила. Однако, поскольку в ту пору судьба свела меня с Варикарвилем, а он, на мой взгляд, был самым правдивым из наших современников, полагаю, мне все же следует кратко изложить вам все, что произошло в тех краях с 20 января, когда герцог де Лонгвиль отбыл из Парижа в Нормандию.

Вы уже знаете, что парламент и муниципалитет Руана объявили себя его сторонниками, так же поступили господа де Матиньон и де Бёврон со всем нормандским дворянством 182. Крепости и муниципалитеты Дьеппа и Кана отдали себя в его распоряжение, Лизьё со своим епископом 183его поддержал, и жители этих мест, горячо ему преданные, с радостью споспешествовали общему делу. Деньги, поступившие в королевскую казну 184, всюду были конфискованы, число набранных рекрут, как сообщали, достигло семи тысяч пеших и трех тысяч конных – на деле их было четыре тысячи пеших и полторы тысячи конных. Граф д'Аркур, которого Король выслал туда с небольшим летучим отрядом, держал все эти города, войска и обывателей в постоянной тревоге, почти не выпуская своих противников из стен Руана, – единственным ратным их подвигом осталось взятие Арфлёра, крепости, оборонять которую было невозможно, да трех маленьких крепостей, которые никто не думал защищать. Варикарвиль, близкий мой друг, говоривший со мной совершенно доверительно, приписывал это жалкое и постыдное поведение не недостатку мужества герцога де Лонгвиля, бывшего храбрым солдатом, ни даже недостатку у него опытности, хотя он и не был хорошим полководцем; он винил в этом его обычную нерешительность, которая неизменно побуждала герцога к осторожности. Кажется, я уже говорил вам, что Анктовиль, командовавший его конницей, был присяжным его посредником, и г-жа де Ледигьер уведомила меня из Сен-Жермена, что в начале второго месяца войны Анктовиль тайно туда прибыл; зная, что герцога де Лонгвиля так и тянет завести переговоры даже тогда, когда он и в мыслях не имеет мириться, я принял это сообщение совершенно спокойно, тем более что Варикарвиль, которого я известил о нем, отвечал: почва-де, о которой идет речь, мне известна, она никогда не отличалась твердостью, но, если она станет более зыбкой, нежели обыкновенно, меня тотчас уведомят.