Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 79 страниц)

Господа де Бофор, де Ла Мот, де Бриссак, де Нуармутье, де Лег, де Фиеск, де Фонтрай и де Мата в этот день у меня обедали. После обеда у нас вышел жаркий спор, потому что большинство из них желали, чтобы мы приготовились к защите, а это было бы смешно, ибо таким образом мы признали бы себя виновными еще прежде, нежели нас обвинили. Верх в споре одержал я, предложив, чтобы герцог де Бофор появлялся на улицах без свиты с одним только пажом на запятках кареты, а я со своей стороны выходил бы с одним лишь капелланом, чтобы мы порознь посетили принца де Конде, дабы сказать ему, что мы уверены – он окажет нам справедливость и не станет верить досужим вымыслам и проч. После обеда я, однако, не застал Принца дома. Не нашел его и г-н де Бофор, и в шесть часов мы встретились с герцогом у г-жи де Монбазон, которая во что бы то ни стало хотела, чтобы мы спаслись бегством на почтовых. Завязался спор, с которого началась сцена, весьма комическая, хотя положение было трагическим. Г-жа де Монбазон утверждала, будто мы с герцогом ведем себя так, что с нами легче легкого расправиться, поскольку мы сами отдаем себя в руки врагов; на это я возразил ей, что, хотя мы и впрямь рискуем жизнью, вздумай мы действовать по-другому, мы, без сомнения, погубили бы свою честь. Услышав эти слова, герцогиня встала с застеленной постели, на которой лежала, и отвела меня к камину. «Признайтесь, не это удерживает вас, – сказала она, – вы не решаетесь покинуть ваших нимф. Увезем с собой простушку, мне сдается, вторая вас больше не занимает» 230. Зная ее повадки, я не удивился ее речам. Куда более удивило меня, что она и в самом деле собралась в Перон и так напугана, что мелет совершенный вздор. Я понял, что оба ее любовника 231напугали ее более, чем сами того желали. Я пытался ее успокоить, и, когда она объявила мне, что не может вполне на меня положиться, зная дружбу мою к герцогиням де Шеврёз и де Гемене, я ответил ей все, чего требовала от меня в этих обстоятельствах моя дружба к герцогу де Бофору. «Я хочу, чтобы дружбу со мной поддерживали из любви ко мне самой, – возразила она мне вдруг, – разве я того не стою?» Тут я произнес в ее честь хвалебную речь, и слово за слово, а разговор продолжался долго, она стала расписывать мне, какие подвиги совершили бы мы с ней вдвоем, сделайся мы союзниками. Она не может понять, прибавила она, что я нашел в старухе, которая злее самого черта, и в девчонке, глупость которой превзошла даже злобу первой. «Мы только и делаем, что оспариваем друг у друга этого простака, – вновь заговорила она, указывая на герцога де Бофора, сидевшего за шахматами. – Мы тратим на это много сил и губим все наше дело. Давайте заключим союз и уедем в Перон. В Мезьере вы хозяин, Кардинал завтра же пришлет к вам для переговоров своих поверенных».

Не удивляйтесь, прошу вас, тому, что она говорила так о герцоге де Бофоре, это были ее обычные выражения; она рассказывала первым [238]встречным о том, что он лишен мужской силы, – это была правда или почти правда, – что он ни разу не попросил у нее даже самой крошечной милости и влюблен лишь в ее душу; он и в самом деле приходил в отчаяние, когда она по пятницам ела скоромное, а это с ней случалось частенько. Я привык к подобным ее разговорам, но поскольку я не привык к ее заигрываниям, они меня тронули, хотя в подобных обстоятельствах и показались подозрительными. Герцогиня была замечательно хороша собой, а я никогда не имел склонности упускать счастливый случай; я разнежился, мне не выцарапали глаз; я предложил удалиться в уединенные покои, мне поставили предварительное условие – уехать в Перон; на том наша любовь и кончилась. Мы вступили в общую беседу и вновь заспорили о том, как должно действовать. Президент де Бельевр, к которому г-жа де Монбазон послала спросить совета, ответил, что выбора нет; единственный выход – всеми способами засвидетельствовать свою преданность принцу де Конде, а если он ее отвергнет, искать опоры в своей невиновности и в твердости духа.

Герцог де Бофор покинул Отель Монбазон и отправился на поиски Принца де Конде, которого он нашел за столом, то ли у Прюдомов, то ли у маршала де Грамона – не помню точно. Он выразил ему свою почтительную преданность. Принц, застигнутый врасплох, спросил, не желает ли Бофор с ним отужинать. Тот сел за стол, без смущения поддерживая разговор, и справился с делом отважно, однако без излишнего удальства. Я слышал от многих, будто этот шаг герцога де Бофора оказал такое впечатление на Мазарини, что он четыре или пять дней сряду только о нем и говорил со своими наперсниками. Не знаю, что произошло в промежутке между этим ужином и утром другого дня, знаю только, что принц де Конде, который в тот вечер, как видите, не изъявил никакого гнева, назавтра оказался в большом против нас раздражении.

Я отправился к нему вместе с Нуармутье, и, хотя в его приемной толпился весь двор, желавший выразить ему свои чувства по случаю так называемого покушения, и он всех по очереди принимал в своем кабинете, шевалье де Ривьер, бывший его камергером, заставлял меня ждать, уверяя, что не получил приказания впустить меня. Нуармутье, по натуре человек весьма пылкий, стал выказывать нетерпение, я у всех на виду намеренно изображал терпеливость; я просидел в приемном зале битых три часа и ушел с последними посетителями. Не удовольствовавшись этой попыткою, я отправился к герцогине де Лонгвиль, которая приняла меня весьма холодно, потом спустился вниз к ее мужу, который незадолго перед тем возвратился в Париж и которого я просил передать Принцу мои уверения и проч. и проч. Герцог де Лонгвиль был убежден в том, что все происходящее – ловушка, которую двор подстроил принцу де Конде, и признался мне, что все, чему он стал свидетелем, решительно ему не нравится; но, будучи от природы человеком слабодушным и вдобавок только что примирившись с Принцем да еще завязав недавно не знаю уж на чем основанную дружбу с Ла Ривьером, он отделался общими рассуждениями [239]и, как я заметил, старался, вопреки своему обыкновению, избегать подробностей.

Все, о чем я вам рассказал, произошло одиннадцатого и двенадцатого декабря 1649 года. Тринадцатого герцог Орлеанский в сопровождении принца де Конде и герцогов Буйонского, Вандомского, де Сен-Симона, д'Эльбёфа и де Меркёра явился в Парламент и там, по именному повелению Короля, приказавшего начать дознание против зачинщиков смуты, постановлено было, что делом этим будут заниматься со всем тщанием, коего требует заговор против государства.

Четырнадцатого принц де Конде в сопровождении тех же лиц принес жалобу Парламенту, требуя учинить дознание о покушении на его особу.

Пятнадцатого палаты не собирались, чтобы дать время советникам Шанрону и Дужа завершить дознание, произвести которое они были наряжены.

Восемнадцатого ассамблея не собралась по той же причине, и Жоли подал в Большую палату прошение, ходатайствуя о передаче дела в Палату по уголовным делам, поскольку, мол, оно совершенно частное и не подлежит рассмотрению ассамблеи палат, ибо не имеет никакого касательства к мятежу. Однако Первый президент, желавший завести общее разбирательство всех происшествий одиннадцатого числа, переслал прошение в ассамблею палат.

Девятнадцатого заседания не было.

Двадцатого герцог Орлеанский и принц де Конде явились во Дворец Правосудия, но все заседание прошло в спорах о том, должен ли участвовать в прениях президент Шартон, принесший в Парламент свою жалобу в день так называемого покушения на Жоли. Он по справедливости был отстранен от участия в них.

Двадцать первого палаты не собирались.

Надо ли вам говорить, что в этих обстоятельствах Фронда не дремала. Я прилагал все усилия, чтобы исправить положение дел, которое становилось все хуже. Почти все наши друзья отчаялись и все пали духом. Даже маршал де Ла Мот, тронутый честью, оказанной ему принцем де Конде, который отличил его от остальных фрондеров, если и не отступился от нас, то весьма ослабил свое рвение. Тут я должен воздать хвалу Комартену. Он приходился мне свойственником, поскольку мой двоюродный брат Эскри женился на его тетке; он всегда выказывал мне расположение, но мы никогда не сходились коротко; не явись он мне на помощь в этом случае, мне и в голову не пришло бы на него сетовать. Он, однако, показал себя моим преданным другом назавтра после выходки Ла Буле. Он стал на мою сторону в тот миг, когда все с минуты на минуту ждали моей гибели. Из благодарности я подарил его своим доверием, неделю спустя я доверял ему уже из уважения к достоинствам, которыми он был одарен не по летам. После трех месяцев участия в делах наших он уже не знал себе равных в искусстве ведения интриги. Я надеюсь, вы простите мне это маленькое отступление. [240]

В растерянности, охватившей Париж, более всех твердости оказали священники. В продолжение этих семи или восьми дней они трудились не за страх, а за совесть, чтобы снискать мне приверженность своей паствы; на пятый день кюре церкви Сен-Жерве, приходившийся братом генеральному адвокату Талону, написал мне: «Ваши дела идут на лад. Остерегайтесь убийц. Не пройдет и недели, как вы окажетесь сильнее ваших врагов».

Двадцать первого в полдень один из служащих при канцлере уведомил меня, что утром генеральный прокурор Мельян два часа просидел запершись с канцлером и г-ном де Шавиньи, и по совету Первого президента решено было, чтобы двадцать второго Мельян предъявил обвинение герцогу де Бофору, Брусселю и мне; они долго спорили о форме его и под конец уговорились, что нам предложено будет лично явиться в Парламент, что означало лишь несколько смягченное распоряжение о вызове для допроса.

После обеда мы созвали у Лонгёя многолюдный совет фрондеров, на котором разгорелись жаркие споры. Уныние, все еще царившее в народе, внушало нам опасение, как бы двор не воспользовался минутой и не приказал нас арестовать, сославшись на подходящую юридическую формальность, которую, по мнению Лонгёя, президент де Мем не преминет притянуть к делу своею ловкостью, а Первый президент поддержит своим бесстрашием. Подозрение Лонгёя, как никто другой знавшего Парламент, обеспокоило меня так же, как и всех прочих, но я не мог согласиться с мнением прочих, что нам должно рискнуть взбунтовать народ. Как и они, и даже лучше, чем они, я знал, что народ начал возвращать нам свою доверенность, но мне было известно также, что он еще не вернул ее нам до конца; я не сомневался, что затея наша, если мы на нее отважимся, увенчается успехом; но еще более я был уверен в том, что даже в случае удачи мы погибнем, во-первых, потому что не сумеем совладать с ее последствиями, во-вторых, потому что таким образом сами признаем себя виновными в трех злодейских преступлениях, которые караются смертью. Как видите, доводы мои были столь вескими, что могли бы убедить тех, кто не знает страха; зато одержимые страхом внемлют лишь тому, что он им внушает; множество раз в моей жизни вспоминал я потом то, что наблюдал во время этого спора: страх, когда он доходит до известной точки, производит то же действие, что и смелость. Лонгёй, бывший отчаянным трусом, в этом случае предлагал осадить Пале-Рояль.

Предоставив моим собеседникам некоторое время переливать из пустого в порожнее, чтобы охладить их воображение, ибо пока оно воспалено, оно не идет на уступки, я предложил им то, что задумал еще до прихода к Лонгёю; я сказал им, что назавтра, когда герцог Орлеанский и принцы прибудут в Парламент, туда, на мой взгляд, должно явиться и герцогу де Бофору в сопровождении своего конюшего; я поднимусь туда же по другой лестнице с одним лишь капелланом; мы займем свои места, и от нашего общего имени я объявлю, что, прослышав, будто нас [241]вмешивают в дело о мятеже, мы явились отдаться в руки Парламента, дабы он покарал нас, если мы виноваты, но потребовать наказания клеветников, если будет доказана наша к нему непричастность; что хотя особа коадъютора не подлежит юрисдикции палат 232, я отказываюсь от своих привилегий, дабы иметь удовольствие доказать свою невиновность корпорации, к которой всю мою жизнь питал глубокое почтение и преданность. «Я понимаю, господа, – прибавил я, – что выход, который я вам предлагаю, не лишен опасности, ибо во Дворце Правосудия нас могут убить, но, если нас не убьют, завтра мы восторжествуем над нашими врагами, а достигнуть этого на другой день после столь жестокого обвинения так прекрасно, что нет ничего, чем не стоило бы рискнуть ради этой цели. Мы невиновны, силы на стороне истины; народ и наши друзья пали духом потому лишь, что злосчастные обстоятельства, сближенные прихотью судьбы, заставили их усомниться в нашей невиновности; уверенность наша в том, что нам ничто не грозит, воодушевит Парламент, воодушевит народ. Я утверждаю: если мы не погибнем во Дворце Правосудия, мы выйдем из него в сопровождении большей толпы, нежели наши враги. Близится Рождество, палаты соберутся на заседание еще только завтра и послезавтра, и, если ход событий будет таким, как я предрекаю и уповаю, я еще поддержу успех, обратившись к народу с проповедью, которую намерен произнести в церкви Сен-Жермен-де-л'Оксерруа, принадлежащей Луврскому приходу. А после праздника мы подкрепим его еще и с помощью наших друзей, которых к тому времени успеем вызвать из провинции».

Собравшиеся согласились с моим мнением, поручили нас милосердию Божьему, ибо никто не сомневался, что подобное решение подвергает нас великой опасности, и все разошлись по домам, почти не надеясь вновь с нами свидеться.

Воротившись к себе, я нашел записку от г-жи де Ледигьер; она уведомляла меня, что Королева, предвидя наше намерение отправиться во Дворец Правосудия, ибо в свете уже распространились толки об обвинении, которое должен предъявить нам генеральный прокурор, написала архиепископу Парижскому, что умоляет его явиться в Парламент – когда архиепископ присутствовал в заседании, я не мог в нем участвовать, а двор очень желал бы, чтобы наше дело защищал один лишь герцог де Бофор, бывший до сей поры худшим оратором, нежели я.

В три часа пополуночи, захватив с собой де Бриссака и де Реца, я отправился в монастырь капуцинов в предместье Сен-Жак 233, где остановился архиепископ Парижский, чтобы всей семьей просить его не являться во Дворец Правосудия. Дядя мой наделен был умом весьма скудным и к тому же, при скудости своей, не отличавшимся благородством; архиепископ был слабодушен и пуглив до последней крайности и до смешного завидовал мне. Он дал обещание Королеве, что прибудет на заседание, и мы не могли добиться от него ничего, кроме несуразных и хвастливых заявлений: он-де защитит меня лучше, нежели я сам. Заметьте при этом, что, болтливый как сорока в домашнем кругу, он на людях был нем как рыба. [242]

Я вышел из его комнаты в отчаянии; состоявший при нем хирург просил меня не уходить и подождать от него известий в расположенном поблизости монастыре кармелиток, а четверть часа спустя явился ко мне с добрыми вестями; он рассказал мне, как вошел к архиепископу, едва мы от него вышли, и стал восхвалять его за то, что тот проявил твердость, не поддавшись на уговоры племянников, которые-де намерены похоронить его заживо; потом он стал торопить его встать, чтобы отправиться во Дворец Правосудия, но едва тот поднялся с постели, лекарь испуганно спросил, здоров ли он; архиепископ отвечал, что совершенно здоров. «Не может быть, – возразил тот, – вы очень плохо выглядите». Пощупав архиепископу пульс, он объявил ему, будто у него лихорадка, тем более опасная, что она незаметна; архиепископ поверил лекарю, снова улегся в постель, и никакие короли и королевы в мире не заставят его подняться ранее, чем на исходе двух недель. Эта безделица так забавна, что жаль было о ней умолчать 234.

Господа де Бофор, де Бриссак, де Рец и я отправились во Дворец Правосудия, но розно и без свиты. Принцы привели туда с собой более тысячи дворян – можно сказать, что там присутствовал весь двор. Поскольку я был в облачении, я прошел через Большой зал, держа в руке скуфью, но лишь у немногих достало благородства ответить на мое приветствие, столь решительно все были уверены, что я погиб. Твердость духа не часто встретишь во Франции, но еще реже встретишь подобную низость. Я так и вижу перед собой три десятка с лишком знатных дворян, именовавших и доныне именующих себя моими друзьями, которые показали мне, что на нее способны. Поскольку я явился в Большую палату ранее герцога де Бофора и появление мое было неожиданностью для присутствующих, я услышал пробежавший по рядам глухой шум, как бывает порой во время проповеди в конце периода, понравившегося слушателям, и почел это добрым знаком. Заняв свое место, я сказал то, что обещался сказать накануне у Лонгёя и что уже изложил вам. После моей речи, весьма краткой и скромной, шум послышался снова. Один из советников хотел было огласить прошение Жоли, но президент де Мем перебил его, сказав, что прежде всего должно огласить материалы дознания, произведенного по случаю обнаружения политического заговора, от которого Господу угодно было оградить государство и королевскую семью. Под конец он упомянул амбуазский заговор 235, и это, как вы вскоре увидите, дало мне над ним заметный перевес. Я не раз замечал, что в делах важных следует с осторожностью выбирать слова, хотя в делах ничтожных изощряться в них совершенно излишне.

Огласили материалы следствия, для которого не нашли других свидетелей, кроме некоего Канто, приговоренного к повешению в По, Пишона, заочно приговоренного к колесованию в Ле-Мане, Сосиандо, об участии которого в подлогах имелись улики в Палате по уголовным делам и отъявленных мошенников Ла Комета, Маркассе и Горжибюса. Убежден, что в «Письмах из Пор-Рояля» вы не встречали имен более нелепых – [243]Горжибюс стоит Тамбурена 236. Чтение одних только показаний Канто продолжалось четыре часа. Вот их суть: он якобы присутствовал на многих собраниях рантье в Ратуше и слышал разговоры о том, что герцог де Бофор и г-н коадъютор намереваются убить принца де Конде; в день смуты он видел Ла Буле в доме г-на де Брусселя, видел его также у г-на коадъютора; в тот же день президент Шартон призывал к оружию, а Жоли шепнул на ухо ему, Канто, хотя он его никогда прежде не знал и не видел, что, мол, надо убить Принца и бородача 237. Остальные свидетели подтвердили эти показания. Приглашенный после чтения их генеральный прокурор огласил свое решение – потребовать, чтобы герцог де Бофор, г-н де Бруссель и я явились в суд; тут я обнажил голову, намереваясь взять слово. Первый президент пытался мне помешать, объявив, что я нарушаю порядок и моя очередь говорить наступит позднее, но на скамьях Апелляционных палат поднялся священный ропот, совершенно заглушивший голос Первого президента. Вот моя речь слово в слово:

«Я уверен, господа, что минувшим векам не случалось видеть, чтобы людей нашего звания вызывали для допроса на основании вздорных толков. Но еще более уверен я, что потомки наши не только не одобрят, но даже не поверят, что можно было согласиться хотя бы выслушать подобные толки из уст самых подлых негодяев, когда-либо выпущенных из стен тюрьмы. Канто, господа, был приговорен к повешению в По, Пишон к колесованию в Ле-Мане, Сосиандо все еще значится у вас в списках преступников». Признаюсь вам, что генеральный адвокат Биньон в два часа пополуночи сообщил мне эти сведения, потому что был моим близким другом и к тому же считал себя вправе так поступить, не будучи приглашен для участия в составлении обвинения. «Судите же, прошу вас, по ярлыкам на их судебных делах и по их ремеслу отпетых мошенников, какова цена свидетельствам этих людей. Впрочем, это еще не все, господа, у них есть и другое звание, более высокое и встречающееся реже: они подкупные свидетели, возведенные в этот ранг грамотой. Я в отчаянии, что защита собственной чести, предписанная нам законами божескими и человеческими, принуждает меня в царствование невиннейшего из монархов предать гласности то, из-за чего эпохи самые развращенные гнушались самыми порочными из древних императоров. Да, господа, Канто, Сосиандо и Горжибюс получили охранные грамоты, чтобы нас обвинить; грамоты эти подписаны августейшим именем, которое должно было бы употреблять для того лишь, чтобы еще укрепить священнейшие из законов. Но кардинал Мазарини, которому ведом один закон – мщение, замышляемое им против защитников общественной свободы, вынудил государственного секретаря господина Ле Телье скрепить своей подписью эти постыдные бумаги, против которых мы просим у вас защиты; однако мы просим защитить нас не прежде, нежели вы произведете дознание в отношении нас самих; мы молим вас произвести его со всем тщанием, коего требуют самые суровые ордонансы против бунтовщиков, дабы распознать, содействовали ли мы прямо или хотя бы косвенно недавним беспорядкам. [244]

Возможно ли, господа, чтобы внук Генриха Четвертого, чтобы сенатор, столь почтенный годами и столь известный своею честностью, как господин де Бруссель, чтобы коадъютор парижский были хотя бы подозреваемы в буйстве, учиненном каким-то бесноватым во главе полутора десятков людишек из отбросов общества? Полагаю, мне стыдно распространяться об этом предмете. Вот и все, что я имею сказать, господа, о новом амбуазском заговоре».

Не могу описать вам, каким восторженным гулом ответили мне скамьи Апелляционных палат. Упоминание же о подкупных свидетелях вызвало возгласы негодования. Честный Дужа, бывший одним из докладчиков по делу и уведомивший меня об этом через своего родственника и друга, генерального адвоката Талона, делая вид, будто пытается смягчить истину, признал ее. «Эти грамоты, сударь, даны свидетелям вовсе не для того, чтобы, как вы утверждаете, вас обвинить. Охранные грамоты у них и вправду есть, но даны они им для того лишь, чтобы выведать, что делается на собраниях рантье. Как мог бы Король знать обо всем, если бы не пообещал безнаказанности тем, кто поставляет ему небходимые сведения и кто вынужден порой говорить то, что может быть вменено ему в преступление? Но грамоты эти совсем иного свойства, нежели те, что могли быть им даны, чтобы вас очернить».

Надо ли вам говорить, сколь мало умиротворило Парламент подобное признание. Лица собравшихся загорелись гневом; гнев этот выразился в криках еще более, нежели во взглядах. Первый президент, который не боялся шума, привычным движением сгреб в горсть свою длинную бороду, как делал всегда, когда сердился: «Спокойно, господа! Будемте соблюдать порядок. Господин де Бофор, господин коадъютор и господин де Бруссель, вам предъявлено обвинение, покиньте ваши места». Мы с герцогом де Бофором хотели уже выйти, но Бруссель удержал нас со словами: «Ни вы, ни я, господа, не должны удаляться из зала, пока нам этого не прикажет Парламент, тем более что, если мы удалимся, Первый президент, которого принадлежность противной стороне всем известна, должен последовать за нами». – «И принц де Конде», – добавил я. Тот, услышав свое имя, отозвался известным вам надменным тоном, однако же с насмешкою: «Мне удалиться? Мне?» На что я ответил ему: «Да, Ваше Высочество, перед правосудием все равны». – «Нет, Ваше Высочество, – вмешался президент де Мем, – вы не должны удаляться, разве что таково будет решение Парламента. Если господин коадъютор желает, чтобы вы покинули собрание, он должен подать о том прошение. Сам он – дело другое, он обвинен, ему положено выйти; но поскольку он этому противится, соберем голоса». Столь велико было негодование, вызванное предъявленным нам обвинением и подставными свидетелями, что более восьмидесяти голосов потребовали, чтобы мы остались на своих местах, хотя это было против всех правил судопроизводства. Наконец большинством голосов все же постановлено было, чтобы мы вышли, однако большая часть ораторов превозносила нас, хулила первого министра и кляла выданные свидетелям грамоты. [245]

Мы расставили своих людей в закрытых ложах, и они сообщали в зал, что происходит в заседании, а наши люди в зале передавали известия на улицу. Кюре и самые верные их прихожане тоже не теряли времени даром. Со всех сторон к Дворцу Правосудия стекались толпы народа. Мы вошли туда в семь часов утра, а вышли только в пять часов вечера. За десять часов можно собрать многих. В Большом зале, на галерее, на лестнице, во дворе некуда было ступить. Только мы с герцогом де Бофором ступали уверенно – перед нами расступались все. Никто не оскорбил непочтительностью герцога Орлеанского и принца де Конде, и все же им не оказали подобающего почтения, ибо в их присутствии бесчисленное множество голосов восклицало: «Да здравствует Бофор! Да здравствует коадъютор!»

Таким образом мы покинули Дворец Правосудия и в шесть часов вечера явились обедать ко мне, в архиепископский дворец, куда из-за густой толпы нам с трудом удалось протиснуться. В одиннадцать вечера нас уведомили, что в Пале-Рояле решили назавтра не собирать ассамблеи палат; президент де Бельевр, которому мы об этом сообщили, посоветовал нам в семь часов явиться во Дворец Правосудия и потребовать ассамблеи. Так мы и поступили.

Господин де Бофор объявил Первому президенту, что монархии и королевскому дому угрожает опасность, дорога каждая минута и виновных следует примерно наказать. Словом, он повторил все то, что накануне говорил сам Первый президент, только более напыщенно и с большим жаром. Под конец он потребовал не теряя времени собрать ассамблею палат. Почтенный Бруссель перешел на личности и, осыпая Первого президента упреками, несколько даже увлекся. Вслед за тем восемь или десять советников Апелляционных палат явились в Большую палату выразить недоумение – как это, мол, обнаружив столь злодейский заговор, Парламент сидит сложа руки, не делая попытки покарать виновных. Генеральные адвокаты Биньон и Талон успели искусно разгорячить умы, объявив, что не участвовали в составлении обвинения и находят его смешным. Первый президент с величайшею сдержанностью отвечал на самые колкие выпады и сносил их с неописанным терпением, справедливо полагая, что мы будем весьма довольны, если принудим его к такому ответу, который даст нам повод и основание отвести его свидетельство.

После обеда мы приготовились послать в провинцию за верными людьми, но для этого потребны были деньги, а у герцога де Бофора не было ни гроша. Лозьер, которого я уже упоминал, когда рассказывал об оплате папской буллы при назначении меня коадъютором, доставил мне три тысячи пистолей, которые покрыли все расходы. Герцог де Бофор ожидал прибытия шестидесяти дворян из Вандомуа и Блезуа и сорока из окрестностей Ане – приехали, однако, всего пятьдесят четыре. Я вызвал четырнадцать человек из Бри, Аннери привел восемьдесят из Вексена – все они отказались принять от меня хотя бы су, не позволили мне [246]расплатиться за них с хозяевами гостиниц и, пока не кончилось разбирательство, не отходили от меня ни на шаг, оберегая мою особу с таким постоянством и преданностью, словно были моими телохранителями. Подробность эта не так уж важна, однако примечательна, ибо достойно изумления, что дворяне, живущие в десяти, пятнадцати или двадцати лье от Парижа, отважились на столь смелые и решительные действия против всего двора и сплотившейся воедино королевской семьи. Они готовы были на все ради Аннери, а Аннери, один из самых стойких и верных людей на свете, готов был на все ради меня. В дальнейшем вы увидите, для какой цели предназначали мы этих дворян.

Рождественскую проповедь я читал в церкви Сен-Жермен-де-л'Оксерруа. Темою ее я избрал христианское милосердие, и ни словом не обмолвился о том, что хоть сколько-нибудь касалось до злобы дня. Добрые прихожанки плакали, думая о несправедливом преследовании, какому подвергают архипастыря, не питающего к врагам своим ничего, кроме любви. По благословениям, какими осыпали меня, когда я сошел с кафедры, я понял, что не ошибся, возлагая надежды на свою проповедь: впечатление, ею оказанное, было неописанным и далеко превзошло все мои ожидания.

В связи с этой проповедью со мной вышел случай, поставивший меня в пресмешное положение, но я не могу не рассказать вам о нем, ради утешительного сознания, что ничего от вас не утаил. Г-жа де Бриссак 238, месяца за три или четыре до этого возвратившаяся в Париж, страдала известным недомоганием; болезнью этой наградил ее собственный муж, с умыслом и из ненависти к ней, как она уверяла меня впоследствии. Я не шутя полагаю, что она из тех же соображений решила передать ее мне. Я отнюдь не добивался этой дамы, она добивалась меня, я не остался жестокосерд. За четыре или пять дней до начала судебного разбирательства я понял, что, пожалуй, лучше мне было остаться жестокосердым. На беду, мой домашний врач находился при смерти, а хирурга пришлось уволить, ибо он оказался виновен в убийстве; я не придумал ничего лучше, как обратиться к маркизу де Нуармутье, моему близкому другу, у которого был превосходный лекарь, совершенно ему преданный, и хотя я знал маркиза за человека болтливого, я не предполагал, что он окажется нескромным в этом случае. «Какая прекрасная проповедь!» – заметила мадемуазель де Шеврёз, когда я сошел с кафедры. «Вы воздали бы ей еще большую хвалу, – откликнулся сопровождавший ее Нуармутье, – если бы знали, как он нынче болен; у другого на его месте недостало бы сил даже рта раскрыть». И он дал ей понять, какого рода эта болезнь, хотя за день до этого в разговоре с ней я принужден был объяснить свое недомогание другой причиной. Надо ли вам говорить, какие следствия имела эта нескромность или, лучше сказать, это предательство. С дамой я вскоре помирился, но был настолько безрассуден, что помирился и с кавалером, – он так пылко рассыпался в сожалениях и заверениях, что я извинил поступок маркиза страстью или легкомыслием. Мадемуазель де Шеврёз его [247]приписывала страсти, за которую отнюдь не была ему признательна: я склонен его объяснить легкомыслием. В последнем грехе я, однако, и сам оказался повинен не менее Нуармутье, ибо после подобной выходки вверил попечениям маркиза столь важную крепость, как Монт-Олимп. Впоследствии вы узнаете, как это случилось и как он вознаградил меня за мою глупость, предав и обманув меня во второй раз. Приязнь, какую мы питаем к некоторым людям, под личиной великодушия неприметно толкает нас простить обиду. В повседневной жизни Нуармутье отличался любезным, приятным и веселым нравом.

Я не стану излагать вам день за днем подробности затеянного против нас разбирательства, чтобы не наскучить вам ненужными повторениями, поскольку с 29 декабря 1649 года, когда оно возобновилось, до 18 января 1650 года, когда процесс был окончен, не произошло ничего знаменательного, кроме нескольких событий, которые я изложу вам вкратце, чтобы поскорее перейти к тому, что происходило в правительственном кабинете, – это будет для вас куда более занимательно, нежели крючкотворство Большой палаты.