Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 79 страниц)

Приступая к своему сочинению, я задался целью описывать лишь то, чему был очевидцем, и потому событий в Гиени в начале военных действий принца де Конде касаюсь бегло 419и лишь в той мере, в какой вам необходимо о них знать, ибо они тесно связаны с тем, что я наблюдал в Париже, и с тем, что мне удалось выведать при дворе и о чем я вам сейчас расскажу.

Помнится, я уже говорил вам выше, что двор направился из Буржа в Пуатье, чтобы решительней противодействовать планам Принца. Видя, что он не попался в ловушку, какую ему расставили, пытаясь завлечь его переговорами (дворцовая партия уверяла, хотя, по-моему, лживо, что к ним удалось склонить Гурвиля), с Принцем перестали церемониться и направили в Парламент декларацию, которой обвиняли его в оскорблении Величества, и прочая и прочая.

Вот, на мой взгляд, последнее и решительное мгновение революции. Немногие оценили истинное его значение. Каждый желал придать ему мнимое. Одни воображали, будто разгадку тогдашних событий должно искать в интригах, которые якобы плелись при дворе в пользу и против поездки Короля. Это глубочайшая ошибка: поездка предпринята была с общего согласия. Королева сгорала от нетерпения почувствовать себя свободной и оказаться там, куда она в любую минуту могла призвать г-на Кардинала. Министры своими письмами укрепляли ее в этой мысли. Месьё, более чем кто-либо другой, желал, чтобы двор находился подальше от Парижа, ибо преобладавшие в его натуре черты всегда побуждали его находить усладу во всем, что могло сузить круг ежедневных обязанностей, какие налагало на него присутствие Короля. Де Шатонёф не только желал новой схватки Принца с двором, чтобы тем еще затруднить их примирение, но и рассчитывал за время путешествия приобрести влияние на Королеву, ибо отсутствие Кардинала и отставка министров внушали ему надежду, что он может стать для нее лицом как более приятным, так и более нужным. Первый президент всеми силами содействовал поездке [429]потому, что находил ее полезной для дел государственных, но также потому, что ему сделалось нестерпимо высокомерие, с каким с ним обходился де Шатонёф. Г-н де Ла Вьёвиль, как мне показалось, в первые дни отнюдь не спешил возложить на себя тяготы суперинтендантства; его ближайший наперсник, Бордо, повел со мной такие речи, что я почувствовал: Ла Вьёвилю просто не терпится, чтобы Король оказался уже вне Парижа. Нетерпение фрондеров было не меньшим – во-первых, они и в самом деле понимали, сколь важно не дать укрепиться Принцу на другом берегу Луары, во-вторых, они куда более полагались на Месьё, когда двор был в отдалении, нежели когда он был рядом. Вот как, на мой взгляд, относились все без изъятия к поездке Короля, и я не могу уразуметь, на чем основаны толки и писания, в которых, утверждалось, будто в Совете на сей счет существовали мнения противоречивые 420.

Как видите, в отъезде Короля никакой загадки нет, но зато следствия его были и впрямь удивительными, ибо каждому они принесли как раз обратное тому, чего он ожидал. Королева оказалась в положении куда более затруднительном, нежели в Париже, ибо де Шатонёф стал чинить препятствия возвращению Кардинала. Министров обуял смертельный страх, как бы привычка и необходимость в конце концов не утвердили над Королевой, которую осаждают Вильруа и командор де Жар и которой наскучили их советы, власть де Шатонёфа, а тот, в свою очередь, увидел, что надежды, лелеемые им на сей счет, не оправдываются, ибо Королева действует, как прежде, в тесном согласии с Кардиналом и со всеми теми, кто истинно ему привержен. Месьё очень скоро стал предаваться не столько радостям свободы, какую мог вкушать в отсутствие двора, сколько тревогам, каковые вдруг овладели им, когда распространились слухи, будто ведутся тайные переговоры, а они казались ему тем более опасными, что происходили вдалеке. Ла Вьёвиль, более других страшившийся возвращения Кардинала, две недели спустя после отъезда Короля объявил мне, что все мы попали впросак, не воспротивившись отъезду двора. Я признал справедливость его слов в отношении меня самого и всех фрондеров. Я и сегодня всей душой признаю, что это была одна из тягчайших ошибок, какую совершил в ту пору каждый из нас, – я имею в виду каждого из тех, кто не желал возвращения кардинала Мазарини, ибо несомненно те, кто поддерживал его интересы, сделали верный ход. Ошибку эту должно объяснить присущей человеку склонностью всегда искать спасения от того, что причиняет ему неудобства сегодня, а не стараться предупредить то, что причинит ему их когда-нибудь в будущем. Я совершил оплошность наравне с прочими, но пример чужих ошибок не избавляет меня от стыда. Промах наш тем более непростителен, что мы предвидели его злосчастные следствия, которые, правду сказать, бросались в глаза; однако ради того, чтобы избежать беды небольшой, мы неосмотрительно встали на путь, грозивший бедой гораздо большей. Для нас куда менее опасно было позволить принцу де Конде укрепиться в Гиени, нежели предоставить Королеве, как это сделали мы, полную [430]свободу вернуть своего фаворита. Эта ошибка принадлежит к числу тех, которые, помнится, уже не раз побуждали меня заметить: люди чаще всего совершают промахи оттого, что пекутся о настоящем более, нежели о будущем. Вскоре нам пришлось узнать и почувствовать, что важные ошибки, совершаемые партиями, противостоящими королевской власти, вносят в эти партии совершенное расстройство и почти неизбежно обрекают на неудачу тех, кто в них участвует, какой бы образ действий они потом ни избрали. Изъясню свою мысль.

Месьё, который, в сущности, предоставил Королеве свободу призвать обратно Мазарини, мог избрать теперь лишь один из трех выходов: первый – дать согласие на его возвращение, второй – воспротивиться этому в союзе с принцем де Конде, и третий – создать в государстве третью партию. Первое было бы постыдно после тех публичных заверений, какие он дал. Второе – ненадежно, ибо беспрерывные распри в партии Принца неминуемо толкали ее участников то и дело заводить переговоры с двором. Третье было опасно для государства, да и невозможно для Месьё, ибо было ему не по плечу.

Господину де Шатонёфу, оказавшемуся вместе с двором за пределами Парижа, оставалось либо сулить Королеве надежду на возвращение ее первого министра, либо воспротивиться этому возвращению, опираясь на содействие кабинета. Первое было гибельно, ибо в тогдашних обстоятельствах надежда эта могла сбыться слишком скоро для того, чтобы можно было рассчитывать оставить ее втуне. Второе – несбыточно, принимая во внимание расположение духа и упрямство Королевы.

Как же в этом случае мог поступить я сам – какой разумный и верный шаг сделать? Мне должно было или повиноваться Королеве, содействуя возвращению Кардинала, или воспротивиться ему вместе с Месьё, или стараться угодить обоим. Мне должно было также либо примириться с принцем де Конде, либо оставаться с ним в ссоре. Но какой из этих выходов сулил мне безопасность? Если бы я поддержал Королеву, это невозвратно погубило бы меня во мнении Парламента, народа и в глазах Месьё, а порукой моей безопасности была бы лишь добрая воля Мазарини. Если бы я поддержал Месьё, не прошло бы и четверти часа, как по законам, которые правят миром, у меня отняли бы обещанную кардинальскую шапку. Мог ли я оставаться в ссоре с Принцем, если Месьё вдруг затеет в союзе с ним войну против Короля? Мог ли я примириться с Принцем, когда Королева объявила мне, что не отменит своего решения рекомендовать меня в кардиналы лишь в том случае, если я дам ей слово с ним не примиряться? Оставайся Король в Париже, Королева принуждена была бы действовать с оглядкой, что устранило бы многие из этих опасностей, а другие смягчило бы. Мы содействовали отъезду двора вместо того, чтобы чинить ему препятствия, почти невидимые, а у нас было для этого множество способов. И случилось то, что всегда случается с теми, кто упустил важную и решительную минуту в деле. Поскольку ни один выход не казался нам хорош, все мы, кто во что горазд, взяли от каждого из них то, что посчитали в нем [431]наименее дурным; это не могло не принести плачевные плоды, ибо такая, с позволения сказать, мешанина выкладок и решений всегда только все запутывает и помочь распутать этот клубок может одна лишь счастливая случайность. Я объясню вам свою мысль, применив ее к обстоятельствам; о которых идет речь, но сначала расскажу вам о некоторых весьма любопытных и знаменательных происшествиях, совершившихся в это время.

Королева, которая не оставляла мысли о возвращении кардинала Мазарини, почувствовав себя на свободе, перестала скрывать, что мечтает призвать его обратно; когда двор прибыл в Пуатье 421, господа де Шатонёф и де Вильруа поняли, что, судя по обороту событий, надежды, ими лелеемые, тщетны 422. Успех графа д'Аркура в Гиени; действия парижского Парламента, который, не желая и слышать о Кардинале, запрещал, однако, под страхом смерти, вербовать солдат для принца де Конде 423, намеревавшегося помешать возвращению Мазарини; гласный, откровенный раздор среди приближенных Месьё между приверженцами Принца и моими друзьями, придали храбрости тем, кто защищал при Королеве интересы ее первого министра. Сама она обладала храбростью в преизбытке, когда речь шла о том, чтобы исполнить свою прихоть. Окенкур, совершивший тайное путешествие в Брюль, объявил Кардиналу, что восьмитысячная армия готова встретить его на границе и с триумфом проводить до Пуатье. Человек, бывший при этом разговоре, рассказывал мне, что воображение Кардинала в особенности пленила надежда увидеть целую армию, носящую его цвет 424(ибо Окенкур в его честь нацепил на себя зеленую перевязь), и все заметили его слабость. Однако в ту самую минуту, когда Королева строила планы начать войну, она продолжала вести переговоры. Гурвиль то и дело ездил к Принцу и обратно. Барте отправился в Париж, чтобы заручиться поддержкой герцога Буйонского, г-на де Тюренна и моей. Сцена эта заслуживает того, чтобы остановиться на ней подробнее.

Я уже говорил вам, что герцог Буйонский и виконт де Тюренн покинули принца де Конде и вели в Париже жизнь совершенно уединенную, не принимая почти никого, кроме самых близких друзей. Я принадлежал к их числу, и поскольку мне как, может быть, никому другому известны были достоинства и влияние обоих братьев, я приложил все старания, чтобы Месьё понял это и оценил, а братья приняли бы его сторону. Неприязнь, какую он, сам не зная почему, всегда питал к старшему из них, помешала Месьё поступить согласно его собственной выгоде, а презрение, какое по причине, хорошо ему известной, питал к Месьё младший из братьев, отнюдь не содействовало успеху моих переговоров. В переговоры же, какие поручено было вести Барте, как раз в это время прибывшему в Париж, мы оба с герцогом Буйонским оказались вовлечены принцессой Пфальцской, общей нашей приятельницей, – именно к ней Барте имел приказание обратиться.

Она пригласила нас троих к себе между полуночью и часом и представила нам Барте, который, излив на нас сначала поток гасконского бахвальства, объявил, что Королева, приняв решение призвать обратно [432]кардинала Мазарини, не пожелала, однако, исполнить его, не спросив вперед нашего мнения и прочая, и прочая. Герцог Буйонский, который часом позже поклялся мне в присутствии принцессы Пфальцской, что до сей минуты двор ничего ему не предлагал, во всяком случае не предлагал ничего определенного, казался смущенным, но вышел из затруднения на свой обычный лад, то есть как человек, не знающий себе равных в умении быть особенно велеречивым, когда он желает сказать как можно меньше. Виконт де Тюренн, бывший более скупым на слова и, правду сказать, куда более искренним, заметил, оборотясь в мою сторону: «Мне сдается, господин Барте намерен дергать на улице за полу всех прохожих в черных плащах, чтобы спросить у них, как они относятся к возвращению господина Кардинала, ибо, на мой взгляд, задавать этот вопрос нам с братом так же бессмысленно, как и тем, кто прошел сегодня по Новому мосту». – «Еще меньше смысла спрашивать меня, – сказал я, – ибо среди сегодняшних прохожих на Новом мосту есть люди, которые могут рассуждать об этом предмете, но Королева знает, что я этого сделать не могу». – «А что же будет с вашей шапкой, сударь?» – без раздумий и напрямик спросил Барте. «Будь что будет», – ответил я. «Но что же вы предлагаете Королеве в обмен на шапку?» – упорствовал он. «То, что я предлагал ей сотни раз, – отвечал я. – Если рекомендация останется в силе, я не пойду на мир с Принцем, если будет отозвана, я завтра же с ним примирюсь. Даже если мне лишь пригрозят его отменой, я надену светло-желтую перевязь». Спор сделался громче, однако закончился он довольно миролюбиво, ибо герцог Буйонский, как и я, заметил, что Барте имел предписание, в случае если ему не удастся добиться большего, довольствоваться тем, что я уже прежде тысячу раз обещал Королеве.

Болтовня Барте с герцогом Буйонским и г-ном де Тюренном продолжалась куда дольше – я называю ее болтовней, ибо смешно было видеть, как жалкий и ничтожный баск пытался убедить двух славнейших мужей совершить неслыханную глупость: объявить себя сторонниками двора, не потребовав при этом никаких гарантий. Они ему не поверили, и вскоре им предложены были надежные гарантии. Виконту де Тюренну обещали должность главнокомандующего, а герцогу Буйонскому посулили щедрое возмещение за Седан, позднее им полученное 425. Оба доверили мне условия своего примирения, хотя я принадлежал к враждебной партии, и вышло так, что впоследствии доверенность эта спасла их от тюрьмы.

Месьё, предупрежденный о том, что братья намерены перейти на службу к Королю и в такой-то день и час собираются покинуть Париж, объявил мне, когда я, нанеся им прощальный визит, явился к нему, что их надобно арестовать и он даст на сей счет приказ капитану своей гвардии виконту д'Отелю. Посудите сами, в какое я пришел замешательство; меня по справедливости могли заподозрить в том, будто я выдал тайну моих друзей; мне надо было найти средство помешать Месьё исполнить его умысел. Сначала я стал уверять его, что сведения, полученные им, ложны. Я убеждал его, что опасно оскорбить на основании одних лишь [433]подозрений людей столь знатных и доблестных, но, видя, что он не сомневается в справедливости слухов (он был прав) и упорствует в своем намерении, я переменил тон и теперь старался лишь выиграть время, чтобы братья успели бежать. Судьба мне благоприятствовала. Виконта д'Отеля, за которым послали, нигде не могли найти. Месьё отвлекся, занявшись медалью, которую весьма кстати ему принес Брюно, и я успел сообщить г-ну де Тюренну через Варенна, чудом подвернувшегося мне под руку, чтобы он спасался, не теряя ни минуты. Братья опередили виконта д'Отеля на два или три часа. Месьё горевал не многим долее. Пять или шесть дней спустя, застав его в хорошем настроении, я рассказал ему, как было дело. Он на меня не разгневался и даже простер свою милость до того, что уверил меня: откройся я ему вовремя, он пренебрег бы своими интересами ради моих, куда более важных, ибо речь шла о доверенной мне тайне. Приключение это, понятное дело, еще укрепило узы старой дружбы, связывавшей меня с виконтом де Тюренном.

Зато, как вы могли судить по многим страницам моего повествования, на дружеские чувства г-на де Ларошфуко полагаться мне следовало куда меньше. Вот пример, заслуживающий упоминания. Однажды утром, когда я еще лежал в постели, ко мне в спальню явился г-н Талон, ныне секретарь кабинета 426, а в ту пору союзник Кардинала; произнеся приветствие и назвав свое имя (ибо я не знал его в лицо), он объявил мне, что, не принадлежа к числу моих сторонников, он, однако, не может не сообщить об угрожающей мне опасности; отвращение, внушаемое ему всякой низостью, и почтение к моей особе побуждают его рассказать мне, что Гурвиль и приверженный г-ну де Ларошфуко заместитель коменданта Дамвилье, Ла Рош-Кошон 427, едва не убили меня вчера на набережной против Малого Бурбонского дворца. Само собой разумеется, я поблагодарил г-на Талона, к которому и впрямь до конца моих дней сохраню живейшую признательность, но, привыкши получать уведомления подобного рода, я не придал его словам значения, коего заслуживали имя и достоинства того, от кого они исходили, и на другой же вечер не преминул отправиться к г-же де Поммерё один в свой карете, в сопровождении всего лишь двух пажей и трех или четырех лакеев.

На другое утро г-н Талон вновь явился ко мне и, высказав свое удивление тем, что я столь небрежно отнесся к первому его остережению, добавил, что вчера убийцы всего на четверть часа разминулись со мной у монастыря Блан-Манто, опоздав к девяти часам вечера, то есть к тому самому времени, когда я вышел от г-жи де Поммерё. Это второе сообщение, более определенное, нежели первое, заставило меня образумиться. Я стал осторожнее и на улицу выходил так, чтобы меня не застигли врасплох. Через того же г-на Талона я дознался подробностей и распорядился арестовать и допросить Ла Рош-Кошона, который в присутствии судьи по уголовным делам признался, что г-н де Ларошфуко приказал ему похитить меня и доставить в Дамвилье; для этой цели Ла Рош-Кошон отобрал в тамошнем гарнизоне шестьдесят человек и по одному провел в Париж; [434]он и Гурвиль, заметив, что я каждый вечер между полуночью и часом возвращаюсь домой из Отеля Шеврёз в двух каретах в сопровождении всего десяти – двенадцати дворян, расставили своих людей под аркадою против Малого Бурбонского дворца; обратив, однако, внимание, что однажды я поехал не по набережной, они назавтра стали поджидать меня уже у монастыря Блан-Манто, где снова меня упустили, потому что тот, кто дежурил у дверей дома г-жи де Поммерё, чтобы подстеречь, когда я выйду, засиделся в ближайшем трактире 428. Таковы были показания Ла Рош-Кошона, подлинную запись которых судья по уголовным делам в моем присутствии представил Месьё. Надо ли вам говорить, что после подобного признания мне ничего не стоило сделать так, чтобы Ла Рош-Кошона колесовали, а под пыткой он, быть может, признался бы и кое в чем похуже похищения. Но граф де Па, брат маркиза де Фекьера и того, кто носит это имя нынче, оказавший мне значительную услугу, умолял меня пощадить жизнь Ла Рош-Кошона; я подарил ему ее, уговорив герцога Орлеанского приказать судье прекратить дознание, а когда Месьё сказал, что следовало хотя бы допросить Ла Рош-Кошона с пристрастием, чтобы вытянуть из него всю правду, я ответил герцогу в присутствии всех, кто был в ту минуту в кабинете Люксембургского дворца: «Ваше Королевское Высочество, те, кто, рискуя в случае неудачи собственной гибелью, затевают труднейшее предприятие – похитить человека, который по ночам не ходит без охраны, дабы увезти его за шестьдесят лье от Парижа, совершают подвиг столь славный, доблестный и редкий, да, уверяю вас, те, кто предпочитают так рискнуть, нежели решиться убить свою жертву, совершают подвиг столь славный, что, мне кажется, не следует доискиваться подробностей из опасения обнаружить нечто, способное развенчать великодушие, которое делает честь нашему веку». Присутствующие расхохотались – может статься, вы последуете их примеру. На самом же деле, я хотел выразить свою признательность графу де Па, который за два или три месяца до этого оказал мне большую услугу, вернув без выкупа все стадо Коммерси, которое принадлежало ему по праву, ибо оставалось в его владениях более суток 429; я опасался, что не сумею вырвать из рук правосудия несчастного дворянина, если делу будет дан ход и подтвердится, что меня замышляли убить, а это и так уже было слишком очевидно. Я положил конец дознанию, настоятельно попросив об этом судью, и убедил Месьё своей властью препроводить в Бастилию арестованного, которого он ни под каким видом не хотел отпустить на волю, сколько я его об этом ни просил. Тот освободил себя сам пять или шесть месяцев спустя, бежав из Бастилии, где, правду сказать, стерегли его очень нерадиво 430. Состоящий у меня на службе дворянин по имени Мальклер, взяв с собой полицейского офицера Ла Форе, арестовал Гурвиля в Монлери 431, где тот находился проездом ко двору, с которым г-н де Ларошфуко постоянно поддерживал тайные сношения – они дали себя знать и тут, ибо Гурвиль не просидел под арестом и трех или четырех часов, когда получен был приказ Первого президента его освободить. [435]

Должно признаться, что я просто чудом избежал этого покушения. В тот самый день, когда меня упустили на набережной, я пришел к Комартену и сказал ему, что мне надоело всегда таскать за собой по городу две или три кареты, битком набитые дворянами и мушкетами, – я просил его посадить меня в свою и, не беря с собой слуг, доставить в Отель Шеврёз, куда я собирался прибыть пораньше, хотя и предполагал остаться там отужинать. Комартен этому воспротивился, зная, какой опасности я постоянно подвергаюсь, и согласился только после того, как я дал ему честное слово, что ему не придется печься обо мне на обратном пути и мои люди по обыкновению явятся за мной вечером в Отель Шеврёз. Я забился в угол его кареты, до половины задернув занавески, и помню, что, заметив на набережной людей в кожаных камзолах 432, Комартен сказал мне: «Быть может, они вас-то и поджидают». Я не обратил на его слова никакого внимания. Весь вечер я провел в Отеле Шеврёз, а когда покинул его, со мной случайно оказалось всего лишь девять дворян – при такой свите меня ничего не стоило убить. Г-жа де Род, которая в тот вечер приехала в новенькой траурной карете, увидя, что идет дождь, попросила меня отвезти ее домой в моей карете, ибо она опасалась, что ее собственная может полинять, и тогда она испачкается свежей краской. Я стал отказываться, подтрунивая над чрезмерной изнеженностью г-жи де Род. Мадемуазель де Шеврёз выбежала за мной на лестницу, чтобы убедить меня согласиться на просьбу ее приятельницы, – это спасло мне жизнь: для того чтобы попасть в Отель Бриссак, где жила г-жа де Род, я проехал улицей Сент-Оноре и таким образом миновал набережную, где меня поджидали. Присоедините это обстоятельство к двум другим, что приключились у монастыря Блан-Манто, и к несравненному великодушию г-на Талона, который, защищая интересы партии, мне враждебной, был столь благороден и честен, что предупредил меня о готовящемся покушении, присоедините, повторяю, к этим двум обстоятельствам то, что вышло с г-жой де Род, и признайтесь, что не люди вершат судьбы человеческие. Возвращаюсь, однако, к обещанному мной рассказу о том, какие следствия имело путешествие Короля.

Мне кажется, я уже говорил вам, что не прошло и двух недель, как мы убедились: после совершенной нами ошибки, какое бы решение мы ни приняли, все они грозят нам жестокими опасностями и, как это водится в подобных случаях, мы навлекли на себя худшую из всех, не приняв решения твердого, а взяв понемногу от каждого из возможных решений. Месьё не оказал Принцу военной помощи и вообразил, будто этим весьма услуживает двору. В Париже и в Парламенте он объявил себя противником возвращения Кардинала и полагал, будто этим угодил народу. Г-н де Шатонёф в Пуатье некоторое время еще надеялся обмануть Королеву, вселяя в нее надежду, что первый министр вернется в случае, если произойдут такие-то и такие-то обстоятельства, – сам он почитал их весьма отдаленными. Увидя, что нетерпение Королевы и настойчивость Кардинала приближают эти обстоятельства куда стремительней, нежели он предполагал, [436]де Шатонёф решил не таить долее своих умыслов и открыто воспротивился возвращению Мазарини с прямотой, которая в той же мере бесплодна, сколь и отвратительна всякий раз, когда к ней прибегают, потерпев неудачу на пути притворства. Парламент, который сделал слишком много для изгнания Мазарини, чтобы смириться с его возвращением, неистовствовал при малейшем намеке на такую возможность. Но поскольку, с другой стороны, он не желал допустить ничего, что нарушало бы парламентские формы и наносило ущерб королевской власти, он сам препятствовал мерам, какие можно было взять, чтобы помешать Кардиналу вернуться. Я был против возвращения Мазарини, более чем кто-либо другой, но поскольку я был также против мира с принцем де Конде по причинам, какие я изложил вам ранее, я сам невольно содействовал Кардиналу своим поведением; в ту минуту оно было разумно, ибо неизбежно и, однако, непростительно в самом своем основании, потому что совершена была главная ошибка, после которой что бы ты ни сделал – все плохо. Как вы увидите из дальнейшего, это в конце концов и погубило нас всех.

Месьё, который как никто другой любил изыскивать предлоги, чтобы уклониться от принятия решения, всегда пытался убедить самого себя, что Королева никогда не исполнит своего намерения вернуть ко двору кардинала Мазарини, хотя он признавал, что она этого желает и будет желать всегда. Когда он уже не мог более обманываться, он вообразил, что единственный способ помочь горю – это чинить Королеве всевозможные помехи, не доводя ее, впрочем, до крайности; в этом случае мне пришлось наблюдать то, что я наблюдал и во многих других обстоятельствах: люди на удивление склонны мнить, что им удается провести других, прибегнув к средствам, с помощью которых, – они это знают, – можно провести их самих. Месьё начинал действовать, лишь когда его припирали к стенке. Фремон прозвал его олицетворенной волокитой.А из всех способов припереть его к стенке самым верным было – напугать его; зато по закону противоположности, когда ему нечего было бояться, он влекся к бездействию. Темперамент, порождающий это свойство, порождает и другие – не принимать решения, когда тебе чинят помехи. Месьё судил о Королеве по самому себе; помнится, когда я стал убеждать его, что разумно и даже необходимо по-разному поступать с людьми разными, он ответил мне: «Какое заблуждение! Все люди одинаковы, только одни лучше умеют скрывать свои мысли, а другие – хуже».

Услышав эти слова, я прежде всего подумал, что величайшая слабость человеческая – тешить себя убеждением, будто и другим присущи твои пороки. В этом случае Месьё заблуждался вдвойне, ибо смелость Королевы была такова, что и без крайности, до какой Месьё не хотел ее доводить, она исполнила намерение, которому Месьё хотел помешать; эта же смелость преодолела все препоны, с помощью которых он полагал опрокинуть ее расчеты. Месьё убеждал себя, что, поскольку он не присоединился к принцу де Конде и продолжает вести переговоры, посылая ко двору то Данвиля, то Сомери, он перехитрит Королеву, которая убоится [437]возможности открытого его выступления. Он уверял себя, что, натравливая Парламент против министра, а он это делал гласно, – он внушит двору опасения такого рода, какие способны скорее сдержать, нежели подстрекнуть к действиям. Будучи весьма красноречивым, он в самых живых чертах расписал нам с президентом де Бельевром свой план в библиотеке Люксембургского дворца, нисколько нас, однако, не убедив. Мы приводили ему тысячи доводов, он все их побивал одним-единственным, которого я коснулся выше. «Мы сделали глупость, – твердил он, – позволив Королеве уехать из Парижа. Отныне любой наш шаг будет ошибкой, разумного выхода у нас не осталось, придется изо дня в день применяться к обстоятельствам, а стало быть, должно поступать так, как я говорю». Вот тут-то я и предложил ему создать третью партию, за что меня впоследствии столько укоряли – мысль о ней пришла мне в голову лишь за два дня до этого. Вот каков был мой проект.

Могу сказать по правде и не хвалясь, что с той минуты, как Королева оказалась с армией за стенами Парижа, я уже почти не сомневался в неотвратимости возвращения Кардинала, ибо не верил, что слабодушие Месьё, нелепые выходки Парламента, переговоры, неразлучные с интригами, раздиравшими партию принцев, могут долго противостоять упорству Королевы и могуществу монаршей власти. Полагаю, что не льщу себе, когда говорю, что понял это довольно скоро, ибо чистосердечно признаю, что, уразумев это лишь тогда, когда Король оказался в Пуатье, я прозрел слишком поздно. Я уже сказал вам выше: никто не совершил более роковой ошибки, нежели мы, допустившие отъезд Короля, ошибки, тем более непростительной, что легче легкого было предвидеть, чем она нам грозит; но мы все наперебой спешили совершить этот промах, принадлежащий к числу тех, которые принуждали меня не раз говорить вам: не все ошибки должно относить на счет человеческой натуры, ибо бывают оплошности столь чудовищные, что люди, наделенные здравым смыслом, не могут впасть в них по своей воле.

Поскольку я увидел, понял и оценил следствия ошибки, о которой идет речь, я стал размышлять, каким образом я со своей стороны мог бы ее исправить, и, перебрав соображения, которые вы прочли на предыдущих страницах, нашел всего два возможных выхода – о первом из них я говорил вам выше, он был во вкусе Месьё и ему по плечу, к нему он тотчас склонился сам без всяких уговоров. Выход этот мог удовлетворить и меня, поскольку Месьё, не выступив на стороне принца де Конде и отвлекая двор переговорами, доставлял мне так или иначе возможность выиграть время и дождаться моей кардинальской шапки. Однако избрать этот путь я готов был лишь в том случае, если другого пути не останется, ибо, принимая во внимание, что он мог впоследствии дать выигрыш Кардиналу, он должен был показаться весьма подозрительным лицам, защищающим интересы тех, кого именуют народом. А я вовсе не хотел потерять доверие народа; соображение это вкупе с другими, о коих я уже упоминал, было причиной того, что я отверг образ [438]действий, который выглядел неблаговидно и плоды которого были сомнительны.

Другой выход, который виделся мне, был величественнее, благороднее, возвышеннее, его я и избрал без колебаний. Он состоял в том, чтобы Месьё открыто образовал третью партию, отдельную от партии принца де Конде; в нее вошел бы Париж и значительная часть больших городов королевства, весьма склонных к недовольству – во многих из них у меня были добрые знакомцы. Граф де Фуэнсальданья, полагая, что я сохраняю согласие с двором из одного лишь убеждения в злых умыслах против меня принца де Конде, прислал ко мне дона Антонио де Ла Круска с предложениями, как раз и заронившими во мне первую мысль о проекте 433, о котором я говорю; он предложил мне тайный договор, с тем чтобы снабжать меня деньгами, не обязывая меня, однако, к действиям, из каких можно было бы заключить, что я состою в сношениях с Испанией. Это обстоятельство, а также многие другие, тогда случившиеся, подтолкнули меня предложить Месьё, чтобы он публично объявил в Парламенте, что, увидя решимость Королевы восстановить кардинала Мазарини в звании первого министра, он, со своей стороны, решил воспротивиться этому всеми средствами, какие допускают его рождение и обязательства, публично им на себя взятые; ни осмотрительность, ни честь не позволяют ему ограничиться парламентскими представлениями – Королева вначале отклонит их и под конец презрит, а тем временем Кардинал уже собирает войска, чтобы вторгнуться во Францию и завладеть особой Короля, как он завладел уже умом Королевы; будучи дядей Короля, Месьё почитает долгом своим объявить палатам, что они вправе присоединиться к нему, ибо речь идет лишь о поддержании их собственных постановлений, а также деклараций, изданных по их настоянию; поступок этот будет не только правым, но и мудрым, ибо они понимают, что весь город одобрит начинание, столь необходимое для блага государства; он не хотел, мол, объявить все это палатам столь прямо, пока не предпринял должных мер, дающих ему возможность заверить их в несомненном успехе; Месьё располагает такими-то деньгами, заручился поддержкой таких-то и таких-то укрепленных городов, и так далее; в особенности Парламент должно тронуть, более того – побудить его с радостью ухватиться за счастливую необходимость вместе с герцогом Орлеанским печься о благе государства то, что с этой минуты Месьё публично свяжет себя с ним словом, обязавшись не вступать ни в какие сношения с врагами государства, и ни прямо, ни через посредников не участвовать ни в каких переговорах, кроме тех, которые будут предложены Парламенту при полном собрании всех палат; он вообще, мол, отрекается от всех прошлых и нынешних действий принца де Конде совместно с испанцами; по этой причине, а также потому, что сторонники Принца постоянно продолжают вести подозрительные переговоры, он не желает иметь с ним никакой связи, кроме той, какую благоразумие диктует в отношении столь доблестного Принца. Вот что я предложил Месьё, подкрепив свои слова всеми доводами, какие могли [439]убедить его в возможности привести план в действие, а в том, что это было возможно, я убежден и поныне. Я изложил ему все неудобства иного поведения и предсказал ему, как поведет себя Парламент; впоследствии ему пришлось удостовериться в моей правоте: издавая постановления против Кардинала, палаты в то же время объявляли виновными в оскорблении Величества тех, кто этому возвращению противодействовал.