Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 79 страниц)

Одиннадцатого февраля государственный секретарь де Ла Врийер выехал из столицы со всеми бумагами, потребными для освобождения принцев.

Тринадцатого февраля Кардинал, покинувший предместье Парижа лишь тогда, когда он узнал, что город вооружился, отправился в Гавр-де-Грас, где всячески подличал перед принцем де Конде; Принц обошелся с ним чрезвычайно надменно, не выказав Мазарини ни малейшей благодарности за освобождение, о котором тот объявил ему, после того как они вместе отобедали. Я никогда не мог взять в толк, что заставило Кардинала выкинуть это коленце, по моему мнению, одно из самых нелепых, какие доводилось наблюдать нашему веку.

Пятнадцатого февраля в Париже стало известно о том, что принцы на свободе, и Месьё отправился с визитом к Королеве. О делах не говорили, и беседа длилась недолго. [333]

Шестнадцатого февраля принцы прибыли в Париж. Месьё выехал им навстречу и ждал их на полпути к Сен-Дени. Он пригласил их в свою карету, где уже находились мы с герцогом де Бофором. Принцы направились в Пале-Рояль, где состоялась беседа, столь же краткая и сдержанная, как накануне. Пока они пребывали у Королевы, герцог де Бофор оставался у ворот Сент-Оноре, а я слушал вечерню у ораторианцев. Принцы вновь встретились с нами на площади Круа-дю-Тируар. Мы отужинали у Месьё, где пили здоровье Короля, приговаривая: «Долой Мазарини!» Бедняга де Грамон и Данвиль принуждены были вторить остальным.

Семнадцатого февраля Месьё привел принцев с собою в Парламент, и примечательно: тот самый народ, который тринадцатью месяцами ранее зажигал праздничные огни по случаю их ареста, теперь с тем же ликованием жег огни по случаю их освобождения.

Двадцатого февраля декларация против Кардинала, испрошенная палатами у Короля, прислана была для регистрации в Парламент, но с негодованием им отвергнута, ибо статья, изъясняющая причины отставки Мазарини, была столь туманна и украшена такими восхвалениями его, что, правду говоря, являла собой истинный панегирик. Поскольку в декларации говорилось, что отныне в Королевский Совет не будут допущены иностранцы, старик Бруссель, всегда заходивший далее других, в своей речи прибавил: «А также кардиналы, ибо они присягают папе» 331. Первый президент, вообразив, будто сильно мне досадит, стал расхваливать мудрость Брусселя и поддержал его мнение. Час был уже поздний, все проголодались; большинство не обратили на эти слова внимания, и, поскольку все, что в эти дни прямо или косвенно говорилось и делалось против Мазарини, казалось совершенно естественным, неразумно было искать в этих словах какую-то подоплеку; пожалуй, я, как и все прочие, ничего не заметил бы, если бы епископ Шалонский, в этот день получивший место в Парламенте, не сказал мне, что, когда Бруссель предложил исключить из совета французских кардиналов и Парламент отозвался на эти слова смутным гулом одобрения, принц де Конде весьма обрадовался и даже воскликнул: «Вот славное эхо!» Здесь я должен похвалиться перед вами. Меня могло бы задеть, что едва ли не на завтра после подписания договора, в котором Месьё объявлял о намерении своем сделать меня кардиналом, Принц поддерживает предложение, имеющее своей прямой целью умаление этого сана. На самом же деле принц де Конде вовсе не имел такого умысла, все вышло само собой, и предложение Брусселя поддержали потому лишь, что все, враждебное Мазарини, не могло быть отвергнуто; но в эту пору я имел основание подозревать, что существует сговор, что Лонгёй расставил ловушку старику Брусселю, а все те, кого причисляли к приверженцам принцев, с готовностью в нее кинулись; не менее оснований было у меня надеяться, что я в силах пресечь эту попытку, ибо фрондеры, заметившие, что Первый президент хочет обратить против меня лично неприязнь, какую корпорация питает против кардиналов вообще, предложили мне остановить прения, потребовать разъяснить указ и [334]поднять шум, который несомненно принудил бы принца де Конде велеть своим сторонникам заговорить по-другому. В эту же пору случай дал мне в руки другое средство, каким при желании я мог воспользоваться, и, смешав карты, запутать интригу так, чтобы не дать Первому президенту потешиться за мой счет. Я уже рассказывал вам об ассамблее дворянства. Двор, всегда склонный подозревать дурное, убежден был, хотя, как я уже говорил, совершенно несправедливо, что она подстроена мною и я возлагаю на нее большие надежды. Поэтому придворная партия вообразила, будто, распустив ассамблею, нанесет мне чувствительный удар; исходя из этой ложной посылки, она едва не причинила самой себе двойной ущерб, притом такой осязаемый и ощутительный, какой могли бы причинить ей только злейшие враги. Чтобы принудить Парламент, который по природе своей боится собрания сословий, распустить ассамблею дворянства, двор послал маршала Л'Опиталя призвать собравшихся на ассамблею разойтись, поскольку Государь-де поручается им своим королевским словом первого октября созвать Генеральные Штаты 332. Мне известно, что намерения этого исполнить не собирались, но если бы Месьё и принц де Конде соединились для того, чтобы заставить исполнить обещанное, а оно и впрямь было им на руку, министры без нужды и по пустому поводу навлекли бы на себя опасность, какой всегда более всего страшились. Вторая опасность, какой они рисковали, действуя таким образом, состояла в том, что еще немного, и Месьё, не внемля моим советам, взял бы ассамблею дворянства под свое покровительство; если бы он не мешкая поступил так, а он уже готов был это сделать, Королева, чья польза и желание равно требовали посеять раздор между Месьё и принцем де Конде, вопреки своей пользе и желанию, скрепила бы их союз еще более, произведя взрыв, который, случись он в первые дни после освобождения Принца, без сомнения, привел бы благодарного должника в партию того, кто его освободил. Время доставляет нам предлоги, а порой и причины, разрешающие нас от долга признательности, но, пока память о нем еще свежа, неразумно оплачивать этот долг неблагодарностью. Господа де Ла Вьёвиль и де Сурди, поддержанные Монтрезором, который после опалы Ла Ривьера вновь вошел в милость к Месьё, однажды вечером столь сильно досадили ему напоминаниями о непочтительности, какую выказал ему Парламент, упорствуя в своем желании разогнать ассамблею, собравшуюся с его соизволения, что он пообещал им, если Парламент назавтра не отступится от своего требования, отправиться, предупредив о том палаты, в монастырь миноритов, где собиралась ассамблея, дабы ее возглавить, – пусть, мол, судебные приставы осмелятся явиться туда объявить ему парламентское постановление. Благоволите заметить, что с того дня, когда был окружен Пале-Рояль, Месьё так уверился в своей власти над народом, что совершенно перестал бояться Парламента; вдобавок герцог де Бофор, который вошел к нему во время описанного разговора, еще подлил масла в огонь, и Месьё гневно накинулся на меня, укоряя за то, что я, мол, принудил его промолчать, когда к декларации добавили [335]пункт об исключении из Совета французских кардиналов; он, мол, понимает, что я не придаю этому значения, ибо, когда двору заблагорассудится, он отмахнется от указа, посчитав его вздором, неприличным и смешным, но я должен помнить о его, Месьё, чести, а она не может допустить, чтобы сторонники Мазарини, те, кто всеми силами поддерживали этого министра в Парламенте, могли отомстить тем, кто помог Месьё его свергнуть, и, отведя удары от особы Мазарини и направив их против его сана, поразить того, кому Месьё этот сан предназначает. Герцог де Бофор, разъяренный тем, что накануне президент Перро, интендант принца де Конде, объявил в буфете Счетной палаты о своем намерении от имени Принца воспротивиться регистрации его адмиральского патента, разъяренный этим г-н де Бофор лез из кожи вон, пытаясь распалить Месьё и внушить ему, что должно использовать оба эти повода, чтобы проверить, чего можно ожидать от принца де Конде, ибо похоже, что сторонники его и в том, и в другом случае весьма склонны стакнуться со сторонниками двора.

Как видите, обстоятельства мне благоприятствовали и я мог их использовать тем более, что, уклонясь от этого, я едва ли избежал бы ссоры с друзьями, какие были у меня среди собравшихся дворян. Но я не колебался ни минуты, решив принести себя в жертву долгу и не отравлять чувства довольства самим собой, дарованного мне сознанием того, сколь много содействовал я удалению Кардинала и освобождению принцев – двум деяниям, особенно любезным публике, не отравлять, повторяю, этого чувства новыми интригами и рознью в партии, ибо, с одной стороны, они отдалили бы меня от главного ее ствола, с другой – неизбежно прослыли бы в свете следствием гнева, могущего владеть мною; я сказал «могущего», ибо на самом деле я не испытывал гнева, во-первых, потому, что большая часть корпорации, всегда ко мне приверженная, стремилась скорее нанести удар Мазарини, нежели причинить зло мне; во-вторых, потому, что я никогда не понимал, как можно обижаться на действия, творимые всею корпорацией совокупно. Я не заслужил похвал за то, что не разгневался, но отчасти заслужил за то, что не дрогнул, наблюдая, какие выгоды извлекают из моего хладнокровия мои враги. Похвальбы их искушали меня, но я устоял, продолжая неуклонно убеждать Месьё, что ему должно распустить ассамблею дворянства, не противиться декларации, возбраняющей французским кардиналам доступ в Совет и стремиться единственно к тому, чтобы примирить все раздоры. Ни один мой поступок не принес мне столь глубокого душевного умиротворения. К тому, что я совершил в пору заключения Парижского мира 333, примешивались виды личные, ибо я не желал оказаться в зависимости от графа де Фуэнсальданья: теперь же мною двигало одно лишь сознание долга. Только им я и решил отныне руководиться. Я был доволен плодами своих трудов, и если бы двору и герцогу Орлеанскому угодно было отнестись к моим словам с некоторой доверенностью, я от чистого сердца вернулся бы к исполнению одних лишь духовных своих обязанностей. Молва называла меня виновником изгнания Мазарини, который всегда был предметом общей [336]ненависти, и виновником освобождения принцев, сделавшихся общими любимцами. Сознание это было отрадно, оно мне льстило, льстило настолько, что я досадовал, зачем меня вынудили притязать на кардинальский сан. Свое к нему равнодушие я желал доказать безразличием, с каким я отнесся к отрешению кардиналов от участия в Совете. Я воспротивился намерению Месьё открыто объявить себя в Парламенте противником этого указа. По моему настоянию он сказал только, что Парламент зашел слишком далеко, и Король, достигнув совершеннолетия, не замедлит отменить эту декларацию, как оно и случилось. Я никак не поддержал сопротивления, какое оказало этому решению французское духовенство в лице архиепископа Эмбрёнского, – я не только вместе с другими проголосовал за него в Парламенте, но и убедил своих друзей последовать моему примеру; когда президент де Бельевр, желавший больно уязвить Первого президента, придравшись к поводу, который и впрямь мог выставить на посмешище того, кто всегда так рьяно поддерживал кардинальский сан в особе Мазарини, так вот, когда де Бельевр у камина Большой палаты укорил меня за то, что я действую, мол, в ущерб Церкви, позволяя так с ней расправиться, я ответил ему при всех: «Церкви это наносит ущерб лишь воображаемый, но государству я нанес бы ущерб истинный, если бы не употребил все силы, чтобы утишить в нем распри». Слова мои понравились многим, и понравились весьма. Но зато бездеятельность моя в отношении Генеральных Штатов не встретила такого одобрения. Иные мнили, что Штаты способны возродить государство, я же отнюдь не был в этом убежден. Я знал, что двор предложил созвать их для того лишь, чтобы поссорить с дворянством Парламент, который всегда их боится. Принц де Конде до своего ареста раз двадцать повторял мне, что ни Королю, ни принцам крови ни в каком случае не должно их терпеть. Известно мне было и слабодушие Месьё, неспособного управлять столь сложною машиною. Вот почему я не склонен был стараться об этом деле так, как многие того хотели бы. Я и сейчас полагаю, что поступил правильно. Вот почему я не только не взял энергических мер в отношении Генеральных Штатов, ассамблеи дворянства и декларации против кардиналов, но, наоборот, укрепился в мысли почить, так сказать, на последних моих лаврах и даже искал путей сделать это с честью. То, что епископ Шалонский рассказал мне о принце де Конде, а также то, что я наблюдал сам в поведении многих его приверженцев, начало внушать мне беспокойство, и я горько скорбел, ибо предвидел: если Фронда вновь поссорится с Принцем, мы будем вновь ввергнуты в жесточайшую смуту. Памятуя об этом, я решил предупредить всякий к ней повод. Я отправился к мадемуазель де Шеврёз, я изложил ей свои сомнения, заверив ее, что безусловно сделаю ради ее пользы все, чего она пожелает; я просил позволения дать ей совет по-прежнему говорить о браке с принцем де Конти как о чести для себя, однако как о чести, ей подобающей; посему она должна не домогаться этого брака, а выжидать; до сих пор достоинство ее было соблюдено, ибо ее руки просили, добивались, и даже весьма настойчиво; теперь [337]ей должно не утратить его; я не думаю, что Принц захочет нарушить не только обещание, которое дал в тюрьме и на которое в силу этого я не стал бы очень полагаться, но и подкрепившие его впоследствии самые торжественные обязательства (замечу в скобках, что принц де Конти почти всякий вечер ужинал в Отеле Шеврёз); однако до меня дошли слухи, что принц де Конде расположен к Фронде не столь благосклонно, как мы имели основания надеяться, а мадемуазель де Шеврёз невместно подвергать себя оскорбительной возможности отказа; но я придумал, как можно благородным и достойным особы ее звания способом выведать планы Принца, дабы ускорить приведение их в действие, если они нам благоприятны, а в том случае, если они нам враждебны, предотвратить или исправить их следствия; для этого я объявлю принцу де Конде, что матушка мадемуазель де Шеврёз и она сама просили меня уверить его: они ни в коем случае не намерены воспользоваться обязательствами, какие были поименованы в договорах; в свое время они приняли предложение принца де Конти для того лишь, чтобы иметь удовольствие освободить Его Высочество от данного им слова; я от их имени прошу его поверить, что, ежели слово это теперь хоть сколько-нибудь ему в тягость или может хоть сколько-нибудь помешать отношениям, какие он намерен завязать с двором, они возвратят ему его от чистого сердца, сохранив при этом, равно как и все их друзья, совершенную ему преданность. Мадемуазель де Шеврёз согласилась с моим мнением, ибо всегда разделяла мнение того, кого любила. Герцогиня поддержала его, ибо природная сметливость всегда побуждала ее с жадностью хвататься за то, что было разумным. Лег этому воспротивился, потому что был тугодум, а люди такого склада с величайшим трудом вникают в то, что имеет подоплеку. Бельевр, Комартен и Монтрезор наконец убедили его, растолковав ему эту подоплеку и доказав, что, ежели у принца де Конде намерения добрые, такое поведение его обяжет, а ежели дурные, удержит его или, по крайней мере, помешает нанести нам удар в ту минуту, когда мы действуем в отношении его столь почтительно, искренне и благородно. Этой минуты нам единственно и следовало опасаться, ибо обстоятельства явственно убеждали нас, что, если мы сумеем избежать опасности ныне, нам не придется долго ждать наступления времени более благоприятного. Судите сами, сколь невыгодна была для нас пора, могущая объединить против нас королевскую власть, очищенную от мазаринизма, и партию принца де Конде, очищенную от мятежных планов. Сверх того, разве можно было полагаться на герцога Орлеанского? Вы сами видите, что я был прав, думая о том, как предупредить бурю и обратить в свою пользу то, что могло бы обрушить ее на нашу голову. Я отправился с посольством к принцу де Конде, я вручил его воле судьбу моего назначения, судьбу брачного контракта мадемуазель де Шеврёз. Он разгневался на меня, разразился проклятиями, спросил – за кого я его принимаю. Я вышел от него в убеждении, которое сохраняю и поныне, что он твердо намерен был исполнить свои обещания 334. [338]

Все, что я рассказал вам об ассамблее дворянства, о Генеральных Штатах, о декларации против кардиналов, как французских, так и иноземных, разыгралось с 17 февраля по 3 апреля 1651 года. Я не стал описывать эти сцены день за днем, чтобы не наскучить вам однообразием, ибо, когда Парламент обсуждал упомянутые вопросы, непрестанно повторялось одно и то же: двор по своему обыкновению оспаривал каждое решение и по своему обыкновению же шел потом на уступки. Действуя так, он добился лишь того, что парижский Парламент призвал все прочие французские парламенты издать постановление против кардинала Мазарини, что и было исполнено, а сам двор принужден был обнародовать декларацию о невиновности принцев, которая их славословила, и другую декларацию, которою кардиналы, как иноземцы, так и французы, отныне лишались права входить в Королевский совет; Парламент же не прекращал заседаний, покуда Кардинал не покинул Седана и не очутился в Брюле во владении кёльнского курфюрста 335. Парламент совершал все эти действия, как ему казалось, по естественному побуждению, однако тайные их пружины были скрыты под сценой. Сейчас вы их увидите.

Принц де Конде, которого двор непрестанно склонял к примирению, изо дня в день подстрекал Парламент, чтобы сделаться более необходимым и Королеве, и герцогу Орлеанскому, а поскольку мне было выгодно, чтобы старая Фронда не утратила ни своего боевого духа, ни влияния, я тоже не сидел сложа руки. Королева с недавних пор первым недругом своим почитала принца де Конде, однако старалась довести до моего сведения, что всеми силами старается вынудить его к переговорам. Виконт д'Отель, который, будучи капитаном гвардии Месьё и моим личным другом, приходился братом маршалу Дю Плесси-Пралену, семь или восемь дней сряду добивался от меня согласия на тайное свидание с маршалом, чтобы обсудить дела, касающиеся, по его уверениям, и жизни моей, и чести. Я долго противился, ибо знал маршала Дю Плесси за ярого мазариниста, а виконта д'Отеля за славного малого, которого ничего не стоит провести. Месьё, которому я рассказал о его домогательствах, приказал мне выслушать маршала, взяв всевозможные предосторожности; распорядился он так потому, что маршал передал ему через своего брата, что готов претерпеть любую кару от руки Его Королевского Высочества, если Месьё не почтет сведения, которые он намерен мне сообщить, крайне для себя важными. Словом, я встретился с маршалом ночью у виконта д'Отеля, который, хотя и жил в Люксембургском дворце, имел еще квартиру на улице Данфер. Маршал без обиняков заговорил со мной как посланец Королевы; он сказал, что она всегда благоволила ко мне, она не хочет моей гибели и в доказательство этого предупреждает меня – я на краю пропасти; принц де Конде ведет с ней тайные переговоры, она не может открыться более, не будучи во мне уверена, но, если я готов перейти к ней на службу, она представит мне неопровержимые доказательства своих слов. Как видите, все это было довольно туманно; я отвечал, что, со своей стороны, никогда не усомнюсь в известиях, какие Королева удостоит мне [339]сообщить, но Ее Величество понимает, что Месьё, связав себя столь торжественными обязательствами с принцем де Конде, может порвать с ним лишь в том случае, если ему не только представят доказательства неискренности Принца, но если и он, в свою очередь, сможет предать их гласности. Это объяснение, хотя и совершенно справедливое, сильно озлобило против меня Королеву, которая объявила маршалу: «Он хочет своей гибели – он погибнет». Маршал сам пересказал мне эти слова десять лет спустя. Вот что Королева имела в виду: Сервьен и Лионн, которые вели переговоры с принцем де Конде, обещали назначить его самого губернатором в Гиени, брата его – губернатором в Провансе, а герцога де Ларошфуко, который знал о переговорах и даже присутствовал на них, – наместником в Гиени и губернатором в Бле. Принцу де Конде по этому договору предоставлено было бы право содержать в назначенных провинциях все свои войска, кроме тех, что стояли гарнизоном в крепостях, уже ему возвращенных. В Клермоне он оставил Мея, в Стене – Марсена, в Бельгарде – Бутвиля, в Дижонской крепости – Арно, а Персана – в Монроне. Судите сами, какую власть это ему давало. Лионн с тех пор неоднократно заверял меня, будто они с Сервьеном совершенно искренне предлагали Принцу Гиень и Прованс в убеждении, что двор должен пойти на все, чтобы привлечь его на свою сторону. Люди, которые повсюду ищут тайный умысел, утверждали, будто они желали обмануть Принца. Суждение это стало казаться правдоподобным потому, что они преуспели в деле так, словно и впрямь имели такое намерение: принц де Конде, уверенный, что двое рьяных приверженцев Мазарини не осмелились бы делать ему столь важные предложения без приказа Кардинала, и к тому же с самого начала не встретивший никаких препятствий на пути к губернаторству в Гиени, которое он и впрямь получил, передав Бургундию д'Эпернону, Принц, говорю я, уверенный в том, что Кардинал готов предоставить ему губернаторство в Провансе, еще не получив назначения, согласился или дал понять, что согласен – на сей счет ходили разные слухи, – на изменения в Совете 336, которые произведены были 3 апреля; я расскажу вам, как это случилось, но прежде осмелюсь заметить, что, на мой взгляд, это была самая большая политическая ошибка, какую во всю свою жизнь совершил принц де Конде.

Третьего апреля, когда Месьё с принцем де Конде явились в Пале-Рояль, Месьё известили, что Шавиньи, приближенный к принцу де Конде, вызван Королевой из Турени, где он находился. Месьё, смертельно его ненавидевший, выразил Королеве неудовольствие, зачем она пригласила Шавиньи, не сказавшись ему, тем более что она намеревалась, по крайней мере по слухам, назначить Шавиньи министром. Королева надменно возразила Месьё, что он тоже совершил кое-что без ее ведома. В ответ Месьё покинул Пале-Рояль – принц де Конде последовал за ним. По окончании совета Королева послала Ла Врийера отобрать печати у Шатонёфа, в десять часов вечера вручила их Первому президенту, а герцога де Сюлли послала просить его тестя, канцлера, пожаловать в Совет. Между десятью [340]и одиннадцатью часами лейтенант гвардии Королевы Ла Тивольер явился к Месьё уведомить его о переменах в Совете. Герцогиня и мадемуазель де Шеврёз употребили все силы, чтобы обрисовать Месьё последствия, какими эти перемены грозят, – их нетрудно было увидеть правителю королевства, столь глубоко оскорбленному на глазах у всех. Надо ли вам говорить, что тут я утратил сдержанность, какою только что вам похвалялся. Месьё, казалось, был сильно взволнован. Он собрал всех нас, то есть принца де Конде, принца де Конти, де Бофора, герцога Немурского, де Бриссака, де Ларошфуко, де Шона – старшего брата де Шона, вам известного, де Витри, де Ла Мота, д'Этампа, де Фиеска и де Монтрезора. Он рассказал нам о случившемся и просил совета. Монтрезор, взявший слово первым, предложил свои услуги, чтобы от имени Его Королевского Высочества отобрать печать у Первого президента. Господа де Шон, де Бриссак, де Фиеск и де Витри его поддержали. Я же сказал, что мера эта справедлива, основана на законных правах и даже необходима, но, так как по доброте своей Месьё противится насильственным крайностям, – а они могут произойти при исполнении подобного приказа, – на мой взгляд, в этом деле не должно, как предлагает герцог де Шон, прибегать к помощи народа; по моему суждению, Месьё поступил бы разумнее, поручив это исполнить капитану своей гвардии; мы с герцогом де Бофором могли бы появиться на набережных, лежащих по обе стороны Дворца Правосудия, чтобы успокоить толпу, которая, когда речь идет о Месьё, нуждается лишь в том, чтобы сдерживали ее пыл. «С какой стати вы говорите от моего имени, сударь? – перебил тут меня г-н де Бофор. – Когда придет черед, я сам выскажу свое мнение». Я просто остолбенел от изумления. Между нами не было и тени не то чтобы раздора, но даже малейшего несогласия. А герцог де Бофор меж тем продолжал уверять, что не знает, сумеем ли мы сдержать народ и помешать ему, если он вздумает вдруг бросить Первого президента в Сену. Кто-то из сторонников принца де Конде, – не помню, герцог Немурский или г-н де Ларошфуко, – поддержал речь герцога де Бофора, развив и расцветив ее таким способом, что слова мои стали казаться призывом к резне 337. Принц де Конде добавил, что, мол, должен признаться, он ничего не смыслит в войне ночных ваз и даже чувствует себя трусом, едва речь заходит о площадных волнениях и смуте, но если Месьё почитает себя настолько оскорбленным, что желает начать гражданскую войну, он готов оседлать коня, скакать в Бургундию и вербовать армию для защиты Месьё. Герцог де Бофор опять затянул нечто в таком же духе, и это-то и доконало Месьё, ибо, увидя, что г-н де Бофор поддерживает принца де Конде, он вообразил, будто это разрознит народ, который поделит свою преданность между герцогом де Бофором и мною. Вы, без сомнения, любопытствуете узнать причину такого поведения г-на де Бофора и, узнав ее, будете весьма удивлены. Гансевиль, лейтенант его гвардии, впоследствии рассказал мне, что герцог де Бофор имел днем беседу с сестрой своей, герцогиней Немурской, которую нежно любил, и та убедила его – более слезами, нежели доводами – действовать [341]заодно с герцогом Немурским, а тот был во всем заодно с принцем де Конде; старания свои она предприняла в согласии с герцогиней де Монбазон, которую, по уверениям Гансевиля, склонили к этому, с одной стороны, Винёй, с другой – маршал д'Альбре, сговорившиеся в эту пору поссорить герцога с Фрондой. Г-жа де Монбазон всегда уверяла президента де Бельевра, будто вовсе не участвовала в этом сговоре и более других была удивлена, когда г-н де Бофор на другое утро рассказал ей о случившемся. Президент де Бельевр вообще никогда не придавал веры ее словам и тем более не поверил ей, когда г-н де Бофор совершил шаг столь необдуманный, что сразу впал в ничтожество. Вы вскоре убедитесь в этом, а стало быть, поймете, почему герцогиня де Монбазон не желала брать на себя ответственность за его действия. Гансевиль часто говорил мне впоследствии, что герцог де Бофор уже на другой день горько раскаивался в своем поступке. Брийе, его конюший, утверждал обратное – кто из них прав, разобраться трудно. Более верным представляется мне другое: увидя, что двор и принц де Конде объединились, и полагая, что у Месьё недостанет силы поддержать меня, он решил, что я проиграл. Он заблуждался, ибо я уверен – не отступись от меня он сам, Месьё исполнил бы все, что мы с ним пожелали бы, и притом с верным успехом. Я всеми силами старался убедить Месьё, что он может решиться на все и без герцога де Бофора, и это была правда – когда после описанного совещания он вошел в покои своей супруги, где его ожидали герцогиня и мадемуазель де Шеврёз, я предложил ему в их присутствии задержать принцев под предлогом, что следует еще обсудить вопрос о переменах в Совете; я сказал, что мне понадобится не более двух часов, чтобы призвать к оружию милицию и доказать ему, что народ совершенно ему предан. Герцогине Орлеанской, которая плакала от гнева, желая во что бы то ни стало убедить мужа принять этот план, удалось поколебать Месьё. «Но если мы примем такое решение, – сказал он, – надобно сей же час арестовать их всех, – всех и моего племянника де Бофора». – «Они ждут Вашего Королевского Высочества в библиотеке, – отозвалась мадемуазель де Шеврёз. – Стоит повернуть ключ в замке – и они арестованы. Я желала бы оспорить эту честь у виконта д'Отеля. То-то было бы славно – девица взяла под арест победоносного полководца». С этими словами она бросилась к двери. Дерзость замысла напугала Месьё; зная его натуру, я потому и не заговорил с ним сразу об аресте принцев, а предложил лишь их задержать. Так как он был умен, он рассудил, что, едва в городе начнется шум, их непременно должно будет арестовать, и воображение исторгло у него слова об аресте. Если бы мадемуазель де Шеврёз промолчала, я никак не отозвался бы на них, и он, быть может, предоставил мне исполнить то, что подсказало ему воображение. Горячность мадемуазель де Шеврёз сразу поставила его перед необходимостью действовать, и действовать решительно. Ничто так не пугает людей слабодушных. Он принялся насвистывать, а это был знак всегда дурной, хотя и нередкий, и в задумчивости отошел к окну. Потом сказал, что надо подождать до завтра. Потом [342]отправился в библиотеку – проститься со всеми там находившимися; принцы покинули Люксембургский дворец и, спускаясь по лестнице, открыто насмехались над войной ночных ваз.

На другое утро, когда я был у г-жи де Шеврёз, к ней с видом весьма смущенным явился президент Виоль. Поручение, на него возложенное, он исполнил как человек, который его стыдится. Он невнятно пробормотал половину своей речи, из другой половины мы поняли, что он пришел объявить о расторжении брачного договора. Герцогиня де Шеврёз отвечала ему самым учтивым тоном. Мадемуазель де Шеврёз, совершавшая у камина свой туалет, расхохоталась. Разумеется, само известие нас не удивило, но, признаюсь вам, я по сию пору дивлюсь тому, в какой форме оно было преподнесено – я никогда не мог этого понять, более того, никогда не мог добиться, чтобы мне это растолковали. Я сотни раз говорил об этом с принцем де Конде, с г-жой де Лонгвиль, с г-ном де Ларошфуко. Ни один из них не мог объяснить мне причины поведения, столь необычного в подобных обстоятельствах, когда для отказа стараются найти хоть сколько-нибудь благовидный предлог. Впоследствии говорили, будто Королева запретила этот союз, – вполне возможно, однако Виоль ни словом об этом не обмолвился. Еще более достойно удивления, что герцогиня де Лонгвиль после своего обращения раз двадцать уверяла меня, что не она была причиною разрыва; г-н де Ларошфуко подтвердил мне ее слова, а принц де Конде, один из самых прямодушных людей на свете, со своей стороны поклялся мне, что ни прямо, ни косвенно этому разрыву не содействовал. Как-то в разговоре с Гито я выказал недоумение такому разноречию, но он ответил мне, что его оно нимало не удивляет; он замечал не однажды: принц де Конде и его сестра забыли большую часть подробностей тогдашних событий. Судите же, прошу вас, сколь бесплодны разыскания ученых, вседневно усиливающихся проникнуть в эпохи более отдаленные 338. Не успел Виоль покинуть Отель Шеврёз, как мне вручили записку от Жуи, служившего у Месьё, в которой он писал, что Его Королевское Высочество поднялся ни свет ни заря, вид у него подавленный, маршал де Грамон долго с ним беседовал, Гула имел с ним разговор с глазу на глаз, а маршал де Ла Ферте-Эмбо, бывший истинным флюгером, уже начал избегать тех, кого в свите Месьё причисляли к моим друзьям. Недолго спустя маркиз де Саблоньер, командовавший полком Валуа и также бывший моим другом, явился известить меня, что Гула после беседы с Месьё направился к Шавиньи с самым довольным видом. В ту же минуту г-же де Шеврёз вручили записку от герцогини Орлеанской, которая просила ее передать мне, чтобы я держался начеку – она смертельно боится, что Месьё, запуганный угрозами, меня предаст. Сообщения эти побудили меня совершить шаг, который был необходим для моей безопасности, ибо я не без оснований опасался слабодушия Месьё, но который я решил поставить себе в заслугу. Я изложил свой план в Отеле Шеврёз самым преданным участникам нашей партии. Они одобрили меня, и я его исполнил. Вот в чем состоял этот план: я отправился к Месьё и [ 343]объявил ему, что, имев честь и счастье послужить ему в исполнении двух самых заветных его стремлений – удалении Мазарини и освобождении его кузенов, я почитал бы своим долгом возвратиться в лоно одних лишь духовных своих обязанностей, даже если бы у меня не было на то иных причин, кроме желания воспользоваться столь благоприятной минутой; но я был бы самым неосторожным из смертных, если бы не воспользовался этой минутой в обстоятельствах, когда не только служба моя отныне ему уже бесполезна, но и самое присутствие мое, без сомнения, станет для него тяжелой обузой – мне известно, сколь много остережений и докучливых разговоров приходится ему сносить из-за меня; я умоляю его положить им конец, позволив мне удалиться в мой монастырь 339. Мне нет надобности излагать вам свою речь до конца, вы сами угадываете ее ход. Не могу описать вам, какая неудержимая радость вспыхнула в глазах и в лице Месьё, хотя он и был величайшим в мире притворщиком и на словах не пожалел усилий, чтобы меня удержать. Он пообещал мне, что никогда от меня не отступится, признался, что Королева требовала этого от него, заверил меня, что хотя союз Королевы с принцами вынуждает его держаться как ни в чем не бывало, он никогда не забудет, какое страшное оскорбление ему нанесли; он, мол, своротил бы горы, если бы герцог де Бофор ему не изменил; предательство де Бофора причиной тому, что он и сам дрогнул, опасаясь, как бы тот не разрознил народ; я, мол, должен набраться терпения, дайте срок, он сумеет всех поставить на место. Я не сдавался на его уговоры – сдался он, но прежде осыпал меня клятвами неизменно хранить меня в своем сердце и через Жуи поддерживать со мной тайную связь. Он хотел, чтобы я дал ему совет, как ему теперь следует действовать; он повел меня к Мадам, которая еще не вставала, чтобы я высказал свое мнение в ее присутствии. Я посоветовал ему примириться с двором, поставив единственное условие – отобрать печать у Первого президента; я говорил это отнюдь не из вражды к г-ну Моле – хотя мы всегда оказывались в противных партиях, я питал к нему сердечную склонность, но я полагал, что нарушу свой долг перед Месьё, если не представлю ему, сколь унизительно для него снести, чтобы печать осталась у человека, которому она была вручена без согласия на то правителя королевства. «А Шавиньи? – спросила вдруг Мадам. – О нем вы не сказали ни слова». – «Нет, Мадам, – ответил я, – ибо если он останется в кабинете, лучшего и желать нельзя. Королева смертельно его ненавидит, он смертельно ненавидит Мазарини. Его ввели в Совет для того лишь, чтобы угодить принцу де Конде. Две-три крупицы подобного яда способны разложить самую устойчивую в мире смесь. Не трогайте его, Мадам, присутствие его в Совете весьма желательно для Месьё, ибо Его Королевскому Высочеству невыгодно, чтобы содружество, в котором он участвует лишь вынужденно, оказалось прочным». Позволю себе напомнить вам, что Шавиньи, о котором идет речь, был любимцем и даже, как полагали, сыном кардинала де Ришельё; де Ришельё назначил его канцлером Месьё, и этот канцлер столь бесцеремонно обходился со своим господином, что [344]однажды оторвал пуговицу от его камзола, сказав при этом: «Имейте в виду, что г-н Кардинал в любую минуту может расправиться с вами, как я расправился с этой пуговицей». Я слышал эту историю из уст самого Месьё. Так что, как видите, Мадам недаром вспомнила о Шавиньи. Месьё трудно было сносить его присутствие в Совете, он внял, однако, моим доводам и потребовал только сменить хранителя печати. У Первого президента отняли печать; при дворе сочли, что дешево отделались, – и были правы.