Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 79 страниц)

Если бы вы могли помешать возвращению Кардинала – согласен, путь, который я вам предлагаю, был бы недостоин ни политика, ни человека благородного, ибо возвращение это в силу множества причин должно почитаться общественным бедствием; но, понимая, как то понимаете вы сами, что оно неотвратимо из-за нелепого поведения противников Мазарини, я не могу взять в толк, почему то, чему вы помешать не можете, должно стать помехой вам самому выйти из затруднения путем, который открывает перед вами поприще славы и свободы. Париж, архиепископом которого вы поставлены, стонет под игом, Парламент его сделался призраком, Ратуша – пустыней, Месьё и принц де Конде повелевают в Париже лишь постольку, поскольку это позволяет самое разнузданное отребье; испанцы, немцы, лотарингцы стоят в предместьях города и грабят даже его сады. Вы, его пастырь и освободитель, два или три раза принуждены были по три недели кряду не показываться на улице, да и сегодня ваши друзья трепещут, когда вы разгуливаете безоружный. Неужто вы ни во что не ставите возможность пресечь все эти беды, неужто упустите единственный случай, дарованный вам Провидением, чтобы заслужить общую признательность, положив им конец? Кардинал, поступки которого никогда нельзя расчесть, может возвратиться ко двору завтра же, и тогда путь, который я вам предлагаю, станет для вас пригодным менее, чем для кого-либо другого. Так не теряйте же минуты, которая, в силу [521]рассуждения от противного, благоприятна для вас более, чем для кого-либо другого. Возьмите с собой свой клир и поезжайте в Компьень благодарить Короля за то, что он удалил Мазарини; просите его возвратиться в столицу; договоритесь об этом с теми из членов корпораций, кто желает блага государства, а почти все они – ваши личные друзья и благодаря вашему сану видят в вас естественного своего предводителя, которому в особенности пристало действовать в нынешних обстоятельствах. Если Король и в самом деле возвратится в Париж, весь город будет обязан вам, если же он вам откажет, вам все равно будут признательны за ваше намерение. Если вам удастся склонить на свою сторону Месьё, вы спасете государство, ибо я уверен: сумей он в этом случае исполнить свою роль, он привез бы Короля в Париж, а Мазарини никогда бы не вернулся в столицу. Но я полагаю, что со временем Кардинал сюда возвратится – предвосхитьте же это событие, ибо я понимаю: вы боитесь, что народ впоследствии укорит вас за него, предвосхитьте, повторяю, это событие, приняв должность в Риме, ведь вы говорили мне не раз, что предпочтете уехать в Рим, нежели выступать об руку с Мазарини. Вы кардинал, вы архиепископ Парижский, вы любимы народом, вам всего лишь тридцать семь лет – спасите Париж, спасите государство!»

Вот краткое изложение того, что высказал мне г-н де Фонтене, и притом высказал с пылкостью столь не похожей на обычную его сдержанность; его слова и в самом деле оказали на меня впечатление; хотя он не сообщил мне ничего, о чем я сам уже не думал бы (вы, наверное, помните, как я размышлял об участи, меня ожидающей, в ту пору, когда подожгли Ратушу), его рассуждения задели меня более, нежели все то, что говорили мне до сего времени другие, более даже, нежели то, что рисовал себе я сам.

Мы с Комартеном уже довольно давно задумывались над возможностью послать к Королю депутацию духовенства и обсуждали, как приступить к делу и каковы могут быть его следствия. Я должен отдать справедливость Жоли – это ему первому пришла в голову мысль о ней 533, едва лишь Мазарини покинул двор. Мы позаботились обо всех предосторожностях, какие почитали особенно необходимыми и полезными. Первой, и во всех отношениях главной, было убедить Месьё одобрить такую затею – как я уже говорил выше, расположение духа, в каком он пребывал, вселяло в нас надежду на успех. Для достижения этой цели я прибегнул к доводам, могущим сильнее всего подействовать на герцога Орлеанского, почерпнув их из числа тех, какие мне привел в упомянутой мной речи г-н де Фонтене. В дополнение к ним я описал, сколь выгодно самому Месьё добиться обширной, истинной, а не обманчивой амнистии Парламенту и Парижу, в которой ему без сомнения не откажут, если он изъявит двору искренное желание примириться. Я убеждал его, что, если, прежде чем исполнить давнюю свою мечту – удалиться в Блуа, он позаботится о том, чтобы мир стал гарантией безопасности для всех вместе и для каждого в отдельности, его отъезд увенчает его славой тем более, что в отъезде этом [522]будут видеть плод принятого им твердого решения никоим образом не быть причастным к возвращению первого министра; и если мое решение удалиться в Рим, прежде чем Кардинал вернется в Париж, многие сочтут вынужденным, полагая, что я испугался преследований, какими грозит мне возвращение Кардинала, происхождение Месьё ставит его выше подобных разговоров и подобных подозрений; если, прежде чем удалиться в Блуа, он сделает для общества то, чего ему не составит труда добиться от двора, он окажется в Блуа с козырями на руках, любимый, почитаемый, прославляемый французами и иностранцами, и в его власти будет в любую минуту ради государственного же блага воспользоваться любой ошибкой, какую совершит любая из партий.

Благоволите заметить, что, обращаясь к Месьё с этими словами, я уже знал из верных рук, что за пять или шесть дней до этого у него был последний приступ страха, как бы я не примирился с принцем де Конде. Он и сам отчасти дал мне это понять, хотя и обиняками. Но Жуи, которому он открылся до конца по случаю не помню уж кем переданного ему известия, будто г-н де Бриссак вновь пытается содействовать нашему с Принцем примирению, сказал мне, что Месьё воскликнул: «Если это так, гражданской войне во Франции суждено длиться вечно». Однако вы понимаете сами, что это обстоятельство не отвратило меня от попытки убедить Месьё. Мне не пришлось раскаяться в своем решении, ибо, едва я заговорил с ним, он тотчас понял все, что я имел в виду. Он посмеялся над тем, что я отказался от односложных ответов, а шутка всегда была у него знаком того, что он доволен собеседником. Потом он подкрепил мои доводы своими, а это – неоспоримый знак довольства у всех, и вдруг, точно озаренный внезапной мыслью, от которой он только что находился за тридевять земель, – а это был обычный его прием, в особенности когда он вокруг одной этой мысли и топтался, – он спросил меня: «Но как нам быть с принцем де Конде?» – «Вашему Королевскому Высочеству лучше знать, в каких Вы с ним отношениях, – ответил я, – ибо честь превыше всего; но поскольку у меня есть основания полагать, что переговоры, о которых все только и толкуют, ведутся сообща, я думаю, Вы сможете договориться с ним о моем предложении, так же, как Вы договорились обо всем прочем». – «Вы все шутите, – парировал он, – однако вопреки вашим подозрениям слова ваши вовсе меня не смущают. Принцу еще больше, чем вам, не терпится уехать из Парижа, он предпочел бы оказаться в Арденнах 534во главе четырех эскадронов, нежели командовать двенадцатью миллионами людей, подобных здешним, включая президента Шартона». Месьё говорил правду; Круасси, один из самых болтливых на свете людей, – а в лицах, причастных к делам большой важности, это порок довольно редкий, – все время уверял меня, что принц де Конде чахнет от скуки, он не в силах долее слушать разговоры о Парламенте, о Палате косвенных сборов, о Счетной палате и о муниципалитете и часто твердит, что все они опостылели ему более, нежели когда-то пасторы Ла-Рошели его деду 535. [523]

Из сказанного Месьё я понял, что он ищет доводов, дабы успокоить свою совесть в отношении принца де Конде. Дабы успокоить свою, я решил не уговаривать и не убеждать его; в этом единственном вопросе я остался верен взятому мной правилу отвечать односложно, хотя Месьё весьма желал бы услышать мое мнение насчет Принца, а также насчет различных переговоров, о которых все время ходили слухи, как справедливые, так и ложные. Я довольствовался тем, что согласился принять упомянутую миссию или, лучше сказать, сам составил ее план. Вот в чем он заключался. Месьё прикажет мне созвать генеральную ассамблею духовенства с тем, чтобы каждая епархия избрала депутатов для посылки ко двору; возглавить и представить Королю депутацию, цель которой – молить Его Величество, чтобы он даровал мир народам и вернулся в свой добрый город Париж; через посредство друзей моих подтолкнуть к таким же действиям прочие корпорации столицы; через принцессу Пфальцскую передать двору, не прибегая, однако, к письменному сообщению, какое можно было бы обнародовать, что Его Королевское Высочество первым дал ход этому предприятию; не входить ни в какие подробности, пока сам я не окажусь в Компьене, где скажу Королеве, что она могла убедиться: Месьё не предпринял бы сам и не потерпел бы подобных шагов ни от какой корпорации, не имей он самых добрых и чистосердечных намерений; Месьё хочет мира, хочет его всей душой; обещания, публично данные им народу насчет г-на кардинала Мазарини, не позволили ему ни заключить мир, ни даже предложить его, пока тот находился при дворе, но теперь, когда г-на Кардинала там нет, Месьё страстно желает дать знать Королю, что одно лишь это препятствие мешало ему до сих пор содействовать миру; Месьё объявляет через меня, что отказывается от всех личных выгод, не притязая на них ни для себя, ни для кого из своих приверженцев; он хлопочет лишь о всеобщей безопасности, для поддержания которой довольно лишь изъяснить некоторые статьи амнистии и облечь ее в форму, которая в дальнейшем послужит пользе Короля столько же, сколько удовлетворению отдельных лиц; сам же Месьё, удостоившись счастья лицезреть Короля в Лувре, с радостью и без промедления удалится в Блуа, дабы печься там лишь о своем покое и спасении души, а все, что после этого произойдет при дворе, не будет иметь к нему никакого касательства, если только ему окажут милость ни во что его не вмешивать и не тревожить в уединении, в каком он с непритворной охотой обещает оставаться.

Последняя фраза была, как вы понимаете, самой главной. В добавление к этой инструкции Месьё дал мне особенное и совершенно недвусмысленное приказание заверить Королеву, что в случае, если принц де Конде не удовольствуется разрешением спокойно пребывать в своем губернаторстве, пользуясь всеми своими доходами и должностями, Месьё от него отречется. Я заметил герцогу Орлеанскому, что можно и даже должно было бы смягчить это выражение. «Прочь ложное великодушие, – возразил он с гневом, – я знаю, что говорю, и сумею подтвердить и оправдать свои слова». С этим я ушел от Месьё. Я в точности исполнил [524]его приказание, не встретив при исполнении его никаких трудностей, кроме той, какой никак не ожидал. То, что я вам расскажу, совершенно непостижимо уму.

Взяв все предварительные меры, какие я полагал необходимыми для исполнения своего плана, я послал к принцессе Пфальцской Аржантёя, а может быть Жоли (не помню, которого из двух), чтобы обсудить его с ней. Она горячо поддержала мой замысел, однако ответила мне, что, ежели я желаю добиться успеха, то есть убедить Короля возвратиться в Париж, мне должно застать двор врасплох, ибо если я дам ему время вопросить оракула, я получу лишь тот ответ, какой будет сочинен и продиктован жрецами кумира 536 ,а они (писала принцесса шифром, которым мы с ней пользовались в уверенности, что разгадать его невозможно) предпочтут, чтобы рухнул весь храм, нежели допустить меня положить хотя бы камень, дабы его укрепить. Принцесса просила у меня всего лишь пять дней сроку, чтобы самой сообщить все Кардиналу. Она так ловко повернула дело, что, можно сказать, заставила Мазарини согласиться на мое посольство и написать Королеве, что она должна принять его по меньшей мере любезно.

Едва Ле Телье, Сервьен, Ондедеи, Фуке и иже с ними пронюхали о моем плане, они всеми силами стали ему противиться, утверждая, что я желаю заманить двор в ловушку; будь мои намерения искренними и прямодушными, я, мол, начал бы дело с переговоров, а не ставил Короля в такое положение, когда он принужден возвратиться в Париж, не заручившись необходимыми гарантиями, или, отказавшись туда вернуться, навлечь на себя ропот всего города. Принцесса Пфальцская, имея в руках приказ Кардинала и сознавая свою силу, отвечала им, что и при самых лучших побуждениях я не мог бы действовать иначе, ибо для меня куда опаснее скомпрометировать себя переговорами, во время которых мне самому могут расставить неисчислимые ловушки, нежели возглавить депутацию, рискуя в худшем случае обнаружить добрые намерения, которые окажутся бесплодными. Ондедеи утверждал, что единственная цель моего предложения – без опаски явиться ко двору, чтобы получить кардинальскую шапочку. Княгиня возражала на это, что получение шапочки – вопрос сугубо церемониальный, совершенно мне безразличен, и она говорила правду. Аббат Фуке ладил свое, уверяя, что у него в Париже есть люди, которые в первый же день помогут Королю утвердиться в городе, и Его Величеству нет нужды обязываться тем, кто предлагает свою помощь для того лишь, чтобы самим удержаться в столице вопреки воле монарха.

Ле Телье и Сервьен, вначале разделявшие мнение Ондедеи и Фуке, наконец уступили приказу Кардинала, а может статься, и веским, разумным доводам принцессы Пфальцской; Королева, которая, обещав выдать нам пропуск, целых три дня продержала в Компьене Шарье, посланного мною за ним, наконец приказала выправить бумаги и даже сопроводила это приказание множеством учтивых слов. Я тотчас выехал 537вместе с [525]представителями всех духовных корпораций Парижа и со свитой, состоявшей почти из двух сотен дворян, не считая пятидесяти гвардейцев герцога Орлеанского. В Санлисе я получил известие, что при дворе решили не давать пристанища моей свите, и сам Ботрю, примкнувший к ней, чтобы выбраться из Парижа, ворота которого охранялись, сказал, что не советует мне появляться в Компьене с таким большим эскортом. «Не думаю, – возразил я ему, – что вы посоветуете мне пуститься в путь в сопровождении одних лишь каноников, кюре и монахов в пору, когда по стране рыщет множество злоумышленников из разных партий». Он согласился со мной и выехал вперед, чтобы объяснить Королеве, отчего со мной такая свита и охрана, численность которых ей безбожно преувеличили. Но ему удалось добиться только, чтобы мне предоставили, где разместить восемьдесят лошадей. А у меня, благоволите заметить, в одних каретных упряжках их было сто двенадцать.

Трусость двора внушила мне только презрение, не понравилось мне другое: я не увидел на своем пути отряда гвардейцев-телохранителей, которых в эту пору принято было высылать навстречу кардиналам, когда они в первый раз являлись ко двору. Подозрительность моя сменилась бы тревогой, знай я то, что мне стало известно лишь по возвращении в Париж – почести этой меня лишили потому, что еще не решено было, как со мной поступить: одни предлагали меня арестовать, другие убить, а третьи утверждали, что слишком опасно обмануть в этом случае общее доверие. В самый день моего возвращения в Париж принц Савойский передал моему отцу через преподобного Сено из конгрегации ораторианцев, что он защищал это последнее мнение; он, мол, не станет называть имен, но на свете есть немало предателей. Принцесса Пфальцская умолчала о том, что дело зашло так далеко, но назавтра после моего прибытия призналась мне, что ей было бы спокойней видеть меня в Париже, а не в Компьене. Однако Королева оказала мне самый любезный прием, и при мне разбранила полицейского офицера, который не встретил меня, потому что, по ее уверениям, заплутался в лесу. На другой день утром Король вручил мне кардинальскую шапочку 538, а после обеда дал мне аудиенцию.

Вот что я сказал Королю: 539

«Государь! Каждый из подданных Вашего Величества может обратиться к Вам со своей нуждою, но одна лишь Церковь облечена правом напомнить Вам о Вашем долге; мы призваны напомнить Вам о нем, Государь, в силу обязательств, налагаемых на нас нашим саном, но тем более мы призваны воззвать к Вам, когда речь идет о спасении народа, ибо та самая воля, что поставила нас посредниками между Богом и людьми, начертала естественный наш удел – быть предстателями их перед королями, которые суть живой образ Божества на земле.

Итак, Государь, мы явились пред лицо Вашего Величества как провозвестники слова Божия, законные глашатаи вечных истин, мы возвещаем Вам Евангелие мира, принося Вам благодарность за уже содеянное во имя Его и смиренно моля Вас довершить начинание, споспешествующее вящей [526]славе Вашего Величества и столь необходимое для спокойствия Ваших народов, и мы требуем мира, ибо глаголем именем Того, чьи заветы должны быть святы для Вас так же, как святы они для последнего из Ваших подданных. Но, Государь, достоинство сана, которое нам надлежит блюсти и в деяниях наших, и в наших речах, ни в чем не наносит ущерба почтению, каким мы обязаны священной Вашей особе, напротив, оно еще усугубляет его, укрепляя нас в служении Вашему Величеству, ибо нам не дано возвыситься духом, числя себя первыми среди слуг Вашего Величества, если мы не признаем при этом, что звание это обязывает нас более, нежели остальных смертных, выказать Вам все возможные знаки повиновения и преданности.

Мы выказываем их в нашем слове, которое мы вправе назвать действенным, ибо ему предшествуют дела. Парижская Церковь всегда творила молитву лишь во славу Вашего трона, и оракулы ее в речах своих пеклись лишь о Вашей пользе. Церковь полагает, Государь, что самым достойным продолжением всех прежних ее деяний будет, припав сегодня к стопам Вашим, молить Вас даровать мир столице Вашего королевства, ибо Церковь убеждена, что мир этот необходим не только для утешения страждущих, но и для надежного долговременного укрепления Вашего могущества.

Наши деревни разграблены, города опустели, дома покинуты, храмы поруганы, алтари осквернены, – мы зрим все это, но лишь воздеваем очи к Небу и молим Его покарать нечестивцев и святотатцев, ибо не в силах человеческих полной мерой воздать им за их злодеяния; что до наших собственных невзгод, Государь, почтение, питаемое нами ко всему, на чем лежит печать Вашей воли, без сомнения, побудило бы нас даже среди самых жестоких наших страданий заглушить стенания и жалобы, вызванные Вашими солдатами, если бы забота о Вашем же благе, Государь, куда более, нежели о нашем собственном, не воодушевляла наши уста, и не будь у нас твердого убеждения, что, ежели залог нашего истинного покоя – в нашем повиновении, залог Вашего истинного величия – в справедливости и милосердии Ваших; великому монарху пристало быть выше многих мелочных правил, которые в иных случаях столь же бесплодны и предосудительны, сколь они необходимы в других; и да позволит мне Ваше Величество сказать ему с той прямотой, на какую дает мне право мой сан, что мелочные правила, о которых идет речь сегодня, в особенности неуместны, ибо на Вашей стороне все важнейшие преимущества и Вам воистину принадлежат сердца Ваших подданных; вот почему, Государь, сокровенный зов совести побуждает меня сорвать покров, под которым при дворе великих государей слишком часто прячут истины самые существенные и самые необходимые.

Я уверен, Государь: Вам по-разному толкуют о настроениях в Париже; мы знаем о них лучше, чем кто-либо другой, ибо мы истинные хранители тайников совести, а стало быть, и того, что кроется в глубине сердец; и мы заверяем Вас той самой святыней, что доверила нам их: в сердце Ваших [527]подданных нет места ничему, не согласному с верным Вам служением; как только Вы пожелаете, Вы станете в Париже властелином столь же неограниченным, как в Компьене, ничто не вызовет там Вашего неудовольствия, там нет никого, кто осмелился бы притязать на то, чтобы разделить с Вашим Величеством любовь Ваших подданных и власть; едва ли, Государь, найдется более веский и неоспоримый довод в пользу этой истины, нежели тот, какой мы приемлем смелость Вам напомнить: воистину сердца всех Ваших подданных принадлежат Вам, если они ждут одного лишь Вашего взгляда, чтобы признать себя побежденными. Впрочем, что я, Государь, слова мои неуместны, они, я уверен, оскорбляют слух Вашего Величества; Вы, Государь, побеждаете только врагов своих, и оружие Ваше не может искать другой жертвы, нежели та, что пращур Вашего Величества, Генрих Великий, избрал на равнинах Иври. Я недаром говорю – избрал, Государь, ибо он отличил французов от иноземцев, обратив ко всей своей армии достопамятные слова: “Щадите французов” 540. Он сделал это различие со шпагой в руке и еще более свято наблюдал его после всех своих побед.

Сей великий и мудрый государь, войдя в Париж победителем и триумфатором, дал позволение продолжать заседать и отправлять свои обязанности Парламенту 541– тому Парламенту, который в дни величайшей смуты в государстве вопреки воле и приказаниям монарха оставался в Париже; в тот же день Король велел обнародовать во Дворце Правосудия всеобщую амнистию; можно подумать, государь этот опасался, что милосердие его не будет полным, если он не объявит ее во всеуслышание в том самом месте, где, бывало, не оказывали должного уважения и повиновения его воле. Но следует признать, что Провидение особливо позаботилось увенчать его терпимость и справедливость, ибо власть его, подвергшаяся столь жестоким ударам и почти уже поверженная, вновь укрепилась благодаря его осмотрительности и великодушию и сделалась такой прочной, какой не бывала никогда власть его предшественников.

Если бы я не боялся дать хотя бы малейший повод думать, будто я хочу оскорбить сравнением с неистовым веком, который посягал на монархию, так сказать, на самом ее троне 542, нынешние времена, когда в помыслах Ваших подданных не было ничего даже отдаленно с этим схожего, я сказал бы Вам, Государь, то, что, по моему разумению, следует повторять Вашему Величеству во всех случаях его жизни: Вы, без сомнения, пойдете по стопам великого монарха и окажете великому городу, граждане которого готовы с восторгом отдать Вам всю свою кровь до последней капли, милосердие не меньшее, нежели Великий Генрих оказал своим мятежным подданным, которые хотели отнять у него корону и покушались на его жизнь.

Я имею, Государь, право особенное, семейственное призвать Вас следовать сему примеру. Во время знаменитой встречи в Сент-Антуанском аббатстве, в предместье Парижа, король Генрих Великий сказал кардиналу де Гонди, что он решил не обращать внимания ни на какие мелочные [528]формы в деле, в котором важно одно лишь заключение мира 543. Вздумай я украсить эту речь перлами собственного красноречия, это означало бы, что я не оценил по достоинству ее величие: я довольствуюсь тем, что в точности передаю Вашему Величеству ее смысл, и передаю его с тем же чувством, с каким внял ему кардинал де Гонди.

Таким образом, Государь, подражая осмотрительности и терпимости этого великого монарха, Вы станете царствовать подобно самому Всевышнему, ибо власть Ваша не будет знать иных пределов, кроме тех, какие она сама поставит себе, руководясь правилами разума и справедливости. Таким образом Вы надежно укрепите королевскую власть, которая служит истинным залогом покоя, безопасности и благоденствия Ваших народов. Таким образом Вы соедините сердца Ваших подданных, раздираемых принадлежностью к различным партиям, которых распри могут быть лишь пагубны для короны. Таким образом Вы соедините все Ваши верховные палаты в том самом месте, где они столь горячо и столь славно поддерживали права Ваших предков. Таким образом Вы соедините королевскую семью. Таким образом в совете Вашем и во главе Вашей армии будет стоять герцог Орлеанский, чья опытность, терпимость и совершенное бескорыстие могут быть столь полезны и уже так необходимы для управления Вашим государством. Таким образом с Вами будет принц де Конде, столь способный содействовать Вашим победам.

Когда мы думаем, Государь, что довольно одного мгновения, чтобы свершились все эти благотворные перемены, но притом думаем, что мгновение это все еще не настало, нас охватывает чувство, в котором горе мешается с радостью, надежда – со страхом. Отчего не положить конец бедам, если препоной этому служат ныне всего лишь какие-то ничтожные формальности, которыми можно вмиг пренебречь? Отчего эти беды уже не пришли к концу, если не оттого, что Божье правосудие, быть может, захотело покарать наши грехи и преступления злосчастиями, которые нам приходится терпеть вопреки интересам политики, даже той, какую дано вершить людям? Ваш долг, Государь, деяниями благочестия и справедливости предупредить кары небесные, грозящие королевству, которому Вы – отец. Ваш долг, Государь, остановить надежным и скорым миром чудовищные святотатства, которые бесчестят землю и навлекают на нее громы небесные; Вы должны сделать это как христианин, Вы должны сделать это как Король.

Великий архиепископ Миланский обратил однажды подобные слова к величайшему из христианских императоров по случаю происшествий, менее важных, нежели нынешние, и не столь противных велениям Божиим 544. Церковь Парижская пришла к Вам сегодня с этими словами, имея к тому более причин и, дай Бог, чтобы с таким же успехом! Да внушит Господь Вашему Величеству решимость применить то быстрое и спасительное средство, коим станет возвращение Ваше в Париж и о коем мы просим Вас, Государь, со всей почтительностью, подобающей Вашим верным подданным, но и со всеми теми чувствами, какие должны испытывать [529]сердца, жаждущие послужить истинной пользе Вашего Величества и спокойствию Вашего королевства.

Таким образом, Государь, на заре своей жизни Вы исполните один из самых главных заветов величайшего и праведнейшего из Ваших пращуров. В свой смертный час Людовик Святой завещал Королю, своему сыну, оберегать в особенности большие города королевства – главную опору своей власти 545. Великий этот монарх обязан был этими чувствами, столь разумными и основательными, наставлениям Бланки Кастильской, своей матери; Ваше Величество, без сомнения, обязаны будете такими же правилами советам великой Королевы, которая подарила Вас Вашему народу и своими несравненными и беспримерными добродетелями животворит ту самую кровь, что текла в жилах Бланки, и те самые привилегии, которыми та в свое время пользовалась во Франции».

Ответ Короля был любезным, но неопределенным, и воспроизвести его на бумаге 546стоило мне большого труда.

Вот что сделалось известно всем о моей поездке в Компьень, а вот что происходило там за сценою.

Королеве, принявшей меня с глазу на глаз в своем малом кабинете, я сказал, что прибыл в Компьень не только как представитель парижской Церкви, – я облечен и другими полномочиями, которые ценю много выше, ибо в этой роли надеюсь быть ей полезным много более, нежели в другой: я посланец Месьё, который просил меня заверить Ее Величество в своей готовности служить ей на деле усердно, решительно и без проволочек; при этих словах я извлек из кармана короткую записку, подписанную «Гастон» и содержавшую те же заверения. В первую минуту Королева несказанно обрадовалась и в порыве радости более, нежели под влиянием притворства, как то утверждали позднее, воскликнула: «Я всегда была уверена, господин кардинал, что вы наконец докажете мне свою преданность». Но только я приступил к изложению подробностей, как в дверь неслышно постучал Ондедеи; я поднялся было с кресла, чтобы ему открыть, но Королева удержала меня за руку. «Не надо, – сказала она. – Подождите меня здесь». Она вышла и более четверти часа беседовала с Ондедеи. Вернувшись, она сообщила мне, что Ондедеи вручил ей почту, полученную из Испании. Вид у нее был смущенный, и ее обращение со мной переменилось до неузнаваемости. Блюэ, о котором я упоминал во втором томе моего сочинения, позднее сообщил мне, что Ондедеи, узнав, что я просил Королеву об аудиенции с глазу на глаз, явился этому помешать и объявил Королеве, что г-н кардинал Мазарини приказал ему заклинать ее ни в коем случае не соглашаться на такую встречу, которая лишь вызовет недовольство ее верных слуг.

Названный Блюэ не раз клялся мне впоследствии, будто видел подлинное письмо Мазарини в руках Ондедеи, который якобы получил его как раз тогда, когда Королева уединилась со мной в своем кабинете. Я и в самом деле заметил, что по возвращении Королева расположилась у окна, створки которого доходили до самого пола, и меня усадила так, чтобы [530]все, находящиеся во дворе, могли видеть нас обоих. Рассказ мой покажется вам странным, я и сам усомнился бы в нем, если бы увиденное мною позднее не убедило меня, что в Компьене взаимное недоверие было таково, что каждый подозревал каждого; тому, кто не наблюдал этой картины собственными глазами, трудно ее представить. Сервьен и Ле Телье смертельно ненавидели друг друга. Ондедеи шпионил за ними обоими, как и за всеми прочими. Аббат Фуке притязал на второе место среди наушников. Барте, Браше, Сирон и маршал Дю Плесси не отставали от них, видя в этом свою выгоду. Принцесса Пфальцская заранее ознакомила меня с картой сей страны 547, но, признаюсь, я оказался неспособным представить себе истинный ее образ.

И однако, несмотря на совет Ондедеи, Королева не могла удержаться, чтобы не выказать мне своей радости и признательности. «Но поскольку, – заметила она, – беседы с глазу на глаз могут породить толки, нежелательные для Месьё и для вас самого, ибо приходится помнить о народе, ступайте к принцессе Пфальцской и уговоритесь с нею о часе, когда вы сможете тайно встретиться с Сервьеном». Блюэ уверял меня впоследствии, что это Ондедеи посоветовал Королеве поручить Сервьену, который питал ко мне особенную вражду, говорить со мной о делах, но Сервьен, боявшийся козней других подручных, отказался вступать со мной в какие бы то ни было отдельные переговоры, если в них не будет участником или, точнее, свидетелем Ле Телье. «Он не преминет, – объявил Сервьен Королеве, – внушить господину Кардиналу, будто я намерен стакнуться с кардиналом де Рецем, и поэтому, Государыня, я почтительнейше прошу Ваше Величество приказать ему участвовать в нашей беседе». Все то, что я вам рассказал, известно мне лишь со слов Блюэ, который вполне мог сочинить эту маленькую подробность, ибо был в дружбе с Ондедеи. Я, однако, верю, что он ее не выдумал, потому что я и впрямь застал у принцессы Пфальцской не только Сервьена, но и Ле Телье, чему был немало удивлен, ибо подозревал, что тот отнюдь не питает ко мне добрых чувств. Далее я расскажу вам, почему у меня были такие подозрения.