Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 79 страниц)

Я возвратился в Париж, добившись всего, чего желал. Я рассеял подозрения, будто фрондеры противятся возвращению Короля; ненависть, вызванную отлагательством, я обратил против Кардинала; а честь быть главным виновником возвращения обеспечил себе; наконец, я бросил вызов Мазарини в самом его царстве. На другой день сочинен был листок, который превозносил все мои заслуги. Президент де Бельевр объяснил г-же де Монбазон, что особые обстоятельства, открывшиеся мне в Компьене, принудили меня отказаться от прежнего намерения свидеться с Кардиналом. Я легко убедил в том же герцога де Бофора, довольного успехом, какой моя поездка заслужила в народе. Окенкур, принадлежавший к числу наших друзей, в тот же день учинил против Кардинала какую-то дерзость, подробности которой я уже забыл и которую мы приукрасили как могли 208. Словом, мы почувствовали явственно: того, чем потешить воображение народа, нам хватит еще надолго, а в подобного рода делах это самое главное.

По возвращении принца де Конде в Компьень двор принял решение вернуться в Париж и объявил о нем. Короля встретили так, как в Париже всегда встречали и будут встречать королей 209, то есть восторженными криками, верить которым может лишь тот, кто любит обольщаться. Королевский прокуроришка из Шатле, несколько поврежденный в уме, нанял за плату десятка полтора женщин, которые у ворот предместья кричали: «Да здравствует Его Высокопреосвященство!», и Его Высокопреосвященство, сидевший в карете Короля, вообразил себя хозяином Парижа. По истечении четырех дней он понял, что жестоко ошибся. Пасквили продолжали множиться. Мариньи с удвоенной энергией взялся за песенки; фрондеры еще выше подняли головы. Мы с г-ном де Бофором [227]иногда появлялись на улицах в сопровождении одного лишь пажа на запятках кареты, а иногда в сопровождении пятидесяти лакеев и сотни дворян. Мы разнообразили наши выходы, сообразуясь с тем, что, на наш взгляд, могло более понравиться зрителям. Придворные, которые поносили нас с утра до вечера, старались, однако, подражать нам на свой лад. И не было среди них ни одного, кто не обратил бы себе на пользу оплеушины– это словечко пустил президент де Бельевр, – которыми мы награждали министра; принц де Конде, который в отношении Кардинала был на них либо слишком скуп, либо слишком щедр, продолжал выказывать Мазарини презрение, на мой взгляд чрезмерное, когда речь идет о человеке, которого собираешься оставить в должности первого министра.

Поскольку принц де Конде был недоволен тем, что ему отказали в звании адмирала, принадлежавшем прежде покойному его шурину, Кардинал все надеялся улестить его, предложив ему взамен что-нибудь другое, но желая притом отделаться одними обещаниями. Так, он предложил Принцу, что Король приобретет для него графство Монбельяр, обширное владение на границе между Эльзасом и Франш-Конте, и поручил Эрбалю завести о том переговоры с владельцем, которым был один из младших отпрысков Вюртембергского дома. В ту пору утверждали даже, будто сам Эрбаль уведомил принца де Конде, что имеет тайное поручение стараться, чтобы переговоры потерпели неудачу. Не знаю, справедливы ли эти слухи 210, я все забывал спросить о них у принца де Конде, хотя раз двадцать имел намерение это сделать. Несомненно, однако, что Принц был недоволен Кардиналом и со времени своего возвращения не только самым дружеским образом обходился с Шавиньи, заклятым врагом Мазарини, но даже положил гнев на милость в отношении фрондеров. В частности, со мною он держался куда более дружески и доверительно, нежели в первые дни мира; он более прежнего ладил со своим братом и сестрой. Кажется, именно тогда, хотя я не решусь это утверждать, не полагаясь вполне на свою память, он вверил принцу де Конти Шампань, губернатором которой тот числился до сих пор лишь по имени. Он приблизил к себе аббата Ла Ривьера, согласившись, чтобы принц де Конти, которого, по мнению принца де Конде, сразу сделали бы кардиналом, если бы Принц замолвил за него словечко, уступил аббату шапку, хлопотать о которой в Рим отправлен был рыцарь Мальтийского ордена д'Эльбен 211.

Все эти шаги отнюдь не уменьшили подозрительности Кардинала, еще усилившейся из-за того, что герцог Буйонский, человек глубокого ума, которого обидел двор, стал преданным сторонником принца де Конде; но в особенности она усилилась, когда Кардинал вообразил, будто принц де Конде поддерживает волнения в Бордо, – город, угнетаемый герцогом д'Эперноном, человеком крутым и бездарным, с одобрения местного парламента взялся за оружие под начальством Шамбре, а позднее Совбёфа. Бордоский парламент отправил в парижский Парламент своего советника по имени Гийоне, и тот не выходил от герцога де Бофора, которому все, что казалось смелым, представлялось прекрасным, и все, что казалось [228]таинственным, представлялось разумным. Я сделал что мог, чтобы помешать выставлять эти встречи напоказ – проку от них не было никакого, а повредить нам они могли по тысяче причин; я недаром упоминаю об этом, рассказывая о принце де Конде, ибо он говорил со мной об этих совещаниях герцога де Бофора с Гийоне, не скрывая раздражения, а это свидетельствует о том, что он был далек от мысли разжигать мятеж в Гиени. Но Кардинал был убежден в противном, потому что Принц, чьи намерения в отношении монархии всегда были благородными и искренними, склонен был к соглашению с бордосцами, полагая, что не следует рисковать столь важной и столь беспокойной провинцией, как Гиень, ради прихоти д'Эпернона. Один из главных пороков кардинала Мазарини в том и состоял, что он никогда не верил ни в чьи благородные намерения.

Поскольку принц де Конде желал привлечь к себе всех членов своей семьи, он полагал, что совершенно удовлетворить герцога де Лонгвиля он может, лишь заставив Кардинала исполнить данное герцогу при заключении Рюэльского мира обещание, – уступить ему Пон-де-л’Арш 212, который в соединении со старой Руанской крепостью, с Каном и Дьеппом, был далеко не лишним для губернатора Нормандии. Кардинал заупрямился, да так, что о своем нежелании пойти на уступки рассказывал первому встречному. Принц, увидя его однажды во время приема у Королевы, заметил, что тот держится надменнее обычного, и довольно громко бросил ему, выходя из кабинета Королевы: «Прощайте, Марс!» Случилось это в одиннадцать часов вечера, незадолго до ужина Королевы. Я узнал об этом, как и весь город, четвертью часа позднее. На другой день в семь часов утра, направляясь в Отель Вандом за герцогом де Бофором, я встретил его на Новом мосту в карете герцога Немурского, – тот вез г-на де Бофора к своей жене, которую брат нежно любил. Герцог Немурский в ту пору был еще приверженцем Королевы, и, поскольку ему известна была сцена, разыгравшаяся накануне, он задумал убедить г-на де Бофора выступить в этом случае на ее стороне. Герцог де Бофор охотно согласился, тем более что г-жа де Монбазон склоняла его к этому же до двух часов ночи. Зная его как свои пять пальцев, я не должен был бы удивляться его недальновидности; признаюсь, однако, что я был весьма удивлен. Я стал доказывать ему со всем жаром, на какой был способен, что ничего глупее нельзя придумать; предложив свои услуги принцу де Конде, мы ничем не рискуем, а предложив их Королеве, рискуем всем: стоит нам сделать этот шаг, как принц де Конде помирится с Мазарини, который примет его с распростертыми объятиями, поскольку ему важно иметь такого союзника, как принц де Конде; к тому же Кардинал сможет тогда внушить народу, будто удержался у власти благодаря фрондерам, а это ему выгодно, ибо совершенно погубит нас в общем мнении; если же мы предоставим себя в распоряжение Принца, мы, в худшем случае, останемся в нынешнем нашем положении с той, однако, разницей, что приобретем в глазах публики еще одну заслугу, благодаря еще одной попытке одолеть ее врага. Доводы эти, на которые и впрямь возразить было нечего, убедили герцога де [229]Бофора. После обеда мы отправились в Отель Лонгвиль, где нашли принца де Конде в покоях его сестры. Мы предложили ему свои услуги. Вам нетрудно вообразить, как нас приняли; мы отужинали вместе с ним у Прюдомов, где по всем правилам ораторского искусства воздали хвалу Мазарини.

На другое утро принц де Конде оказал мне честь своим посещением и беседовал со мной тем же тоном, что и накануне. Он даже с удовольствием принял балладу с рифмами на «на, не, ни, но, ню», которую Мариньи поднес ему 213, когда он от меня уходил. В одиннадцать часов вечера Принц написал мне короткую записку с приказанием явиться к нему в четыре часа пополуночи вместе с Нуармутье. Мы разбудили его, согласно его распоряжению. Мы сразу увидели, что он сильно смущен; он признался нам, что не может решиться начать гражданскую войну; Королева так привязана к Кардиналу, что это единственное средство разлучить ее с ним, однако ни совесть его, ни честь не позволяют прибегнуть к этому средству, ибо Принцу его происхождения не к лицу образ действий, избранный Меченым. Таковы были в точности его слова, и я намотал их себе на ус. Принц добавил, что никогда не забудет, чем нам обязан, что, примирившись с двором, примирит с ним и нас, если мы того пожелаем, но если мы полагаем, что это не в наших интересах, а двор вздумает нас преследовать, он не преминет открыто взять нас под защиту. Мы отвечали ему, что, предлагая ему наши услуги, думали лишь об удовольствии и чести служить ему и были бы в отчаянии, если бы мысль о нас хоть на мгновение помешала его примирению с Королевой; мы умоляем его позволить нам по-прежнему враждовать с кардиналом Мазарини, что не помешает нам по-прежнему быть готовыми почтительно служить Его Высочеству.

Условия, на которых принц де Конде примирился с Кардиналом, никогда не были обнародованы, и известно о них было лишь то, что Кардинал заблагорассудил в ту пору распространить в публике. Помню в общих чертах, что он всячески выставлял их примирение напоказ, но подробности забыл и не мог нигде их найти, хотя и старался отыскать, чтобы сообщить их вам 214. Известно было лишь одно – что Пон-де-л'Арш должен быть передан герцогу де Лонгвилю.

Как ни занимали меня дела общие, я не мог не думать о делах домашних, которые причиняли мне немало хлопот. Г-жа де Гемене, которая, как я вам, кажется, уже говорил, в первые же дни осады со страху покинула Париж, теперь в гневе возвратилась в столицу при первых же дошедших до нее слухах о том, что я посещаю Отель Шеврёз. Не помня себя от бешенства, я чуть не задушил ее за то, что она предательски меня бросила; не помня себя от ярости, она едва не проломила мне голову подсвечником за то, что я изменяю ей с мадемуазель де Шеврёз. Четверть часа спустя после этой потасовки мы помирились, и на другой день я оказал ей услугу, о которой сейчас вам расскажу 215.

Пять или шесть дней спустя после того, как принц де Конде примирился с Кардиналом, он прислал президента Виоля сказать мне, будто в [230]Париже его поносят за то, что он-де нарушил слово, данное фрондерам; он не верит, что слухи эти распускаю я, но до его сведения довели, что распространению их весьма содействуют герцог де Бофор и г-жа де Монбазон, и он просит меня их образумить. Я тотчас сел в карету с президентом Виолем, явился вместе с ним к принцу де Конде и сказал ему истинную правду, – а именно, что я всегда говорил о нем так, как мне предписывает долг. Я как мог постарался оправдать герцога де Бофора и г-жу де Монбазон, хотя мне было известно, что в особенности она наболтала пропасть всякой чепухи. В разговоре я заметил мимоходом, что в городе, где столь велики возбуждение и ненависть к Мазарини, разумеется, горько сетуют на примирение Принца с двором, которое второй раз возвело Кардинала на трон, и Его Высочество не должен этому удивляться. Принц признал свою неправоту; он понял, что недовольство народа не нуждается в подстрекателях. Он напрямик объяснил мне, почему не захотел усугублять раздоры в королевстве; он согласился с доводом, какой я имел смелость привести ему в оправдание моего поведения; он любезно заверил меня в своей дружбе, я искренно заверил его в своей преданности; беседа наша к концу стала столь откровенной и даже сердечной, что я имел основания полагать: он верит в мою готовность служить ему и не выкажет неудовольствия, если я вмешаюсь в историю, затеявшуюся как раз накануне того, о чем я вам только что рассказал.

Принц по просьбе графа де Мея, младшего отпрыска семьи де Фуа, горячо ему преданного, пообещал исхлопотать «право табурета» 216графине де Фле, а Кардинал, решительно тому противившийся, подстрекнул придворную молодежь требовать, чтобы «право табурета» сохранилось лишь за теми, кто пользовался им в силу пожалованных титулов. Принц де Конде, столкнувшись вдруг лицом к лицу с чем-то вроде собрания дворянства, во главе которого оказался сам маршал Л'Опиталь, не пожелал навлечь на себя всеобщее неодобрение во имя притязаний, к которым в глубине души был безразличен, и посчитал, что довольно удружит дому де Фуа, отняв «право табурета» у других родов, пользующихся этой привилегией. Роганы оказались первыми среди них; судите сами, как оскорбились дамы, носившие это имя, потерпев подобный урон. Новость эту они узнали в тот самый вечер, когда принцесса де Гемене возвратилась из Анжу. На другой же день у нее собрались г-жи де Шеврёз, де Роган и де Монбазон. Они объявили, что те, кто замыслил их оскорбить, хотят отомстить Фронде. Мы решили, со своей стороны, противопоставить оскорбителям собрание дворян, которые будут защищать «табурет» семьи Роганов. Мадемуазель де Шеврёз была отнюдь не прочь, чтобы дом Роганов тем самым был унижен перед Лотарингским домом, но из почтения к матери не осмелилась противиться общему мнению. А оно состояло в том, чтобы, прежде чем придавать делу шумную огласку, пытаться переубедить принца де Конде. Я вызвался исполнить поручение – беседа, какую я с ним имел перед тем, вселила в меня надежду на возможность успеха. В тот же вечер я отправился к нему под предлогом родства, связывавшего [231]меня с семьей де Гемене 217. Принц де Конде понял меня с полуслова. «Вы преданы своей родне, – сказал он, – и просьбу вашу по справедливости должно уважить. Обещаю вам не покушаться на “табурет” Роганов, при единственном непременном условии – вы сегодня же передадите герцогине де Монбазон, что для нашего примирения я требую: если она и впрямь отрежет кое-что у господина де Ларошфуко, пусть не посылает это в серебряном сосуде моей сестре, как вот уже два дня она сулит всем встречным и поперечным».

Я в точности и неукоснительно исполнил волю принца де Конде; от него я прямехонько направился в Отель Гемене, где нашел все общество в сборе; попросив мадемуазель де Шеврёз выйти из комнаты, я слово в слово передал то, что мне было поручено, дамам, которым урок пошел на пользу. Переговоры столь редко заканчиваются подобным образом, что история эта показалась мне достойной упоминания.

Уступка, сделанная Принцем, и сделанная, без сомнения, ради меня одного, пришлась весьма не по вкусу Кардиналу, которому каждый день и без того приносил новые огорчения. В эту пору умер старый герцог де Шон, губернатор Оверни, наместник Короля в Пикардии и губернатор Амьена. Кардинал был отнюдь не прочь прибрать к рукам Амьенскую крепость и желал, чтобы видам 218уступил ему губернаторство, которое должно было перейти видаму по праву наследования, приняв взамен губернаторство в Оверни. Видам, старший брат нынешнего герцога де Шона, рассердился, написал резкое письмо Кардиналу и присоединился к сторонникам принца де Конде. Так же поступил и герцог Немурский, потому что Мазарини медлил назначить его губернатором Оверни. Миоссан, нынешний маршал д'Альбре, бывший начальником королевской тяжелой конницы, взял за правило угрожать первому министру и приучил к этому других. Общая ненависть к Мазарини еще усилилась, когда он возвратил в должность Эмери, которым гнушалось все королевство; но возвращение Эмери, хотя мы не преминули обратить его против Кардинала, причинило нам с другой стороны и неудобства, ибо человек этот, не лишенный ума и знавший Париж лучше Кардинала, стал раздавать в нем деньги, и раздавать их с толком 219. Это особое искусство, и тот, кто владеет им, может столько же приобрести в народе, сколько потеряет тот, кто применяет его невпопад; оно, без сомнения, принадлежит к числу тех средств, которые могут быть только совершенно хороши или уж совершенно плохи.

Раздача денег, которую Эмери в первое время после своего возвращения в службу производил умно и без всякого шума, принудила нас к тому, чтобы еще усерднее постараться, так сказать, сочлениться с народом, и, поскольку нам представился для этого повод, сам по себе поистине благородный, а это всегда преимущество несомненное, мы им воспользовались. Впрочем, прислушайся я к своему внутреннему голосу, мы сделали бы это несколько позднее: ничто не вынуждало нас торопиться, а во время недовольства, если ты находишься в обороне, без нужды торопиться вредно; но в подобных случаях нет ничего хуже нетерпеливости подручных – в [232]бездействии им мерещится погибель. Я повседневно втолковывал им, что нам следует неподвижно парить в воздухе, что броски опасны, что я не раз замечал, насколько терпение полезнее суетливости. Никто из них не желал уяснить эту истину, однако же, бесспорную, а тут еще злая шутка, оброненная принцессой де Гемене, возымела совершенно неописанное действие: ей пришла на память песенка о полке некоего де Брюлона, который состоял всего из двух драгунов да четверых барабанщиков. Поскольку г-жа де Гемене по многим причинам ненавидела Фронду, она однажды у себя в доме в насмешку сказала мне, что в нашей партии осталось всего четырнадцать человек; тут-то она и сравнила нас с полком де Брюлона. Нуармутье, человека смышленого, но вспыльчивого, и Лега, тугодума, но спесивца, задела эта насмешка, которую они сочли справедливой; они с утра до вечера ворчали теперь, что я не решаюсь либо кончить дело миром, либо довести его до крайности. Поскольку глава заговора остается его главой лишь поскольку умеет предупредить или успокоить недовольство, пришлось мне против воли начать действовать, хотя время для этого еще не пришло; по счастью, я нашел способ, который мог бы исправить и даже оправдать эту неосторожность, если бы тем, кто ее вызвал, не вздумалось пересолить.

Воистину можно сказать, что доходами от муниципальной ренты в Париже пользуются преимущественно люди среднего достатка. Правда, в них имеют долю и семьи богатые, но по справедливости Провидение словно бы предназначило их для бедняков; в хороших руках, при разумном ведении дела рента эта могла бы сослужить важную службу Королю, являя собою верное средство, – тем более действенное, что оно незаметно, – привлечь к его особе бесчисленное множество семей среднего состояния, которых во времена революции приходится страшиться более всего 220. Однако развращенность минувшего века не раз посягала на этот священный капитал.

По невежеству кардинал Мазарини забыл в своем властолюбии всякую осмотрительность. Вскоре после заключения мира он начал разрушать преграды, воздвигнутые парламентскими постановлениями и королевскими декларациями против злоупотреблений. Послушный министру муниципалитет споспешествовал тому же своим лихоимством. По собственному почину, никем не подстрекаемые, рантье возмутились; многолюдной толпой они собрались в Ратуше. Вакационная палата запретила подобные сборища. Когда Парламент вновь собрался на Святого Мартина 1649 года, Большая палата подтвердила этот запрет, хотя сам по себе и законный, ибо без соизволения Государя никакие собрания не могут быть признаны правомочными, но, однако же, содействовавший злу, ибо он возбранял с ним бороться.

Большой палате пришлось издать второе постановление, ибо, несмотря на решение Вакационной палаты, более трех тысяч рантье, – все состоятельные горожане в черных мантиях, – созвали собрание и избрали на нем двенадцать синдиков 221, чтобы, по их словам, положить предел злоупотреблениям купеческого старшины. Синдики избраны были по [233]наущению пяти или шести лиц, которые хотя и в самом деле пользовались доходами с ренты, но в собрание посланы были мной, едва я узнал о нем, с тем чтобы направлять его действия. Я и поныне уверен, что оказал в этом случае большую услугу государству, ибо, не поверни я в должном направлении эту ассамблею, которая увлекла за собой едва ли не весь Париж, не миновать бы великого мятежа. А так, напротив, все произошло в большом порядке. Рантье почтительно встретили четверых или пятерых парламентских советников, которые возглавили их, приняв должность синдиков. Рантье подчинились им особенно охотно, когда от тех же советников услышали, что мы с герцогом де Бофором готовы оказать им покровительство. Они послали к нам торжественную депутацию – мне не надо говорить вам, как она была принята. Первый президент, которому должно было бы примириться с неизбежностью, узнав об этой истории, вспылил и издал второе постановление 222, о котором я упомянул выше. Синдики объявили, что распустить их может лишь Парламент в полном составе, а не единовластно Большая палата. Они принесли жалобу Апелляционным палатам, члены которых, обсудив дело между собой, поддержали синдиков и отправились к Первому президенту в сопровождении многочисленных рантье.

Двор, решивший употребить власть, послал стражу за одним из двенадцати синдиков, капитаном милиции Пареном де Кутюром. По счастью, его не застали дома. На другой день рантье большой толпой собрались в Ратуше и постановили принести жалобу Парламенту против насилия, которое намеревались учинить над одним из их представителей.

До сей минуты все шло у нас как нельзя лучше. Мы вступились за самое благородное и справедливое дело на земле и готовы были вновь соединиться с Парламентом, так сказать, прилепиться к нему, а он готов был потребовать созвания ассамблеи палат и, стало быть, одобрить все наши действия. Но тут черт попутал наших сторонников: они вообразили, будто дело заглохнет, если мы не оживим его, добавив в пресные формы парламентской процедуры малость остроты. Именно так выразился Монтрезор, который на совещании фрондеров, собравшемся у президента де Бельевра, предложил выстрелить из пистолета в одного из синдиков, чтобы принудить Парламент созвать ассамблею. «В противном случае, – объявил Монтрезор, – Первый президент никогда не согласится собрать палаты, сославшись на то, что при заключении мира обещал их не собирать; зато если мы подстрекнем волнение, члены Апелляционных палат самовольно займут свои места и таким образом соберут ассамблею; она же нам совершенно необходима, ибо сама собою соединяет нас с Парламентом в ту минуту, когда в единении с ним мы становимся защитниками вдов и сирот, а без него остаемся лишь смутьянами, народными трибунами. Для этого, – продолжал Монтрезор, – надобно выстрелить на улице в одного из синдиков, известных народу не настолько, чтобы смута вышла слишком уж большая, и, однако, настолько, чтобы смута все же поднялась и заставила созвать ассамблею, столь нам необходимую» 223. [234]

Я воспротивился этому намерению со всей доступной мне силой убеждения. Я доказывал, что ассамблея палат соберется и без этого происшествия, которое сопряжено с великим множеством опасностей. Твердил, что передергивать карты всегда безнравственно. Президент де Бельевр объявил мою щекотливость жалкой; он призывал меня вспомнить, как в «Жизнеописании Цезаря» 224я утверждал когда-то, что в делах общественных мораль вправе чувствовать себя более просторно, нежели в делах частных. Я в свою очередь призывал его вспомнить, как в конце упомянутого «Жизнеописания» я утверждал, что благоразумие предписывает пользоваться этим правом с крайней осторожностью, ибо оправдывает его один лишь успех. «А кто может поручиться за успех, – добавил я, – ведь в деле такого рода судьба может уготовить нам тысячи случайностей, которые, в случае неудачи, усугубят беду, выставив низость еще и в смешном виде». Никто не внял моим словам, хотя, как вы увидите из дальнейшего, должно быть, сам Господь внушил их мне. Господа де Бофор, де Бриссак, де Нуармутье, де Лег, де Бельевр и де Монтрезор – все ополчились против меня и решено было, что дворянин, состоявший при Нуармутье 225, выстрелит из пистолета в карету Жоли, которого вы знали впоследствии у меня на службе, – он был одним из синдиков, избранных рантье; Жоли нанесет себе царапину, чтобы подумали, будто он ранен, ляжет в постель и подаст жалобу в Парламент. Признаюсь вам, решение это столь сильно меня встревожило, что я всю ночь не сомкнул глаз, а наутро напомнил президенту де Бельевру две строки из «Горация»:

...да, я не римлянин, и потому во мне

все человечное угасло не вполне 226.

Маршал де Ла Мот, которому мы открыли этот доблестный план, отнесся к нему почти с таким же отвращением, что и я. Однако одиннадцатого декабря план все же был исполнен, и судьба не преминула сопроводить его исполнение происшествием, злосчастнее которого нельзя было и придумать. Из-за волнения на площади Мобер, вызванного пистолетным выстрелом, и по жалобе президента Шартона, одного из синдиков, вообразившего, будто Жоли случайно пострадал вместо него, собралась ассамблея палат; об этом узнал маркиз де Ла Буле и, то ли по собственной глупости, то ли по наущению Кардинала, – а доказательство неопровержимое убеждает меня в последнем, – в сопровождении полутора или двух десятков мошенников, из которых самым благородным был жалкий сапожник, точно безумный или бесноватый ворвался в зал Парламента 227. Ла Буле призывал к оружию, постарался вооружить соседние улицы; отправившись к старику Брусселю, сделал ему нагоняй, явился и ко мне – я пригрозил вышвырнуть его в окно, а толстяк Комени, который оказался при этом, вытолкал его как лакея. О продолжении этой истории я расскажу вам, объяснив сначала, какие причины побудили меня полагать, [235]что упомянутый маркиз де Ла Буле, отец известного вам Ла Марка, действовал по наущению Кардинала.

Ла Буле состоял при герцоге де Бофоре, который обходился с ним по-родственному, и в особенности покровительствовал ему из-за г-жи де Монбазон, у которой тот был в совершенном подчинении. Я обнаружил, что этот негодяй поддерживает тайные сношения с г-жой д'Ампю, официальной сожительницей Ондедеи и признанной шпионкой Мазарини. Я не преминул открыть на него глаза г-ну де Бофору, заставил герцога даже поклясться на Евангелии, что он никогда ни словом не обмолвится тому ни о чем, до меня касающемся. Лег, никогда не имевший обыкновения лгать, сказал мне незадолго до своей смерти, что Кардинал на смертном одре рекомендовал Ла Буле Королю как человека, во всех обстоятельствах верно ему служившего. Благоволите обратить внимание, что этот самый Ла Буле всегда громогласно объявлял себя сторонником Фронды.

Возвращаюсь к истории с Жоли. Ассамблеей Парламента постановлено было произвести дознание о покушении. Королева, убедившись, что Ла Буле не преуспел в попытке устроить смуту, отправилась, по обыкновению своему, к субботней обедне в собор Богоматери. По возвращении Королевы купеческий старшина заверил ее в преданности парижан. В Пале-Рояле постарались предать гласности, что фрондеры, мол, хотели взбунтовать народ, но у них ничего не вышло. Однако все это были цветочки в сравнении с тем, что произошло вечером.

Ла Буле, который то ли (если он не стакнулся со двором) был настороже, то ли (если он был в сговоре с Мазарини) хотел разыграть до конца начатую комедию, выставил на площади Дофина нечто вроде конного караула из семи или восьми дворян, а сам, как меня потом уверяли, отправился по соседству к девке. Уж не знаю, какая стычка произошла между этими дворянами и городской стражей, но в Пале-Рояль донесли, что в квартале начались волнения. Сервьену, который при этом присутствовал, приказано было узнать, что происходит, и говорят, будто в донесении своем он сильно приумножил число людей, там находившихся. Было также замечено, что он довольно долго совещался с Кардиналом в серой опочивальне Королевы и лишь после этого в волнении явился к принцу де Конде объявить, будто, без сомнения, что-то замышляется против его особы. Первым движением Принца было отправиться на площадь Дофина, чтобы во всем удостовериться самому, но Королева его удержала; решено было послать туда только карету Его Высочества в сопровождении еще одной кареты, как это обыкновенно делали, чтобы посмотреть, не будет ли на нее нападения. На Новом мосту карету встретило множество вооруженных людей, потому что горожане, едва услышав шум, взялись за оружие. На карету Принца, однако, никто не посягнул. Выстрелом из пистолета ранили только лакея, сидевшего в карете Дюра, которая следовала за первой. Никто не знает, как это случилось: если верить ходившим в ту пору слухам, что стреляли два конника Ла Буле, после того как, заглянув в карету Принца, убедились, что в ней никого нет, стало быть, [236]похоже, что то было продолжение утренней комедии. Но один мясник, человек весьма добропорядочный, неделю спустя сказал мне и позднее повторял еще раз двадцать, что в толках о двух дворянах-конниках нет ни слова правды; телохранителей Ла Буле уже не было на мосту, когда там проезжали кареты, пистолетными выстрелами обменялись подвыпившие горожане и его сотоварищи-мясники, которые возвращались из Пуасси, также хлебнув лишнего. Этот мясник по имени Ле У, отец картезианца, о котором вы наслышаны, уверял, что сам находился в их компании 228.

Как бы то ни было, надо признаться, что Сервьен своей хитростью в этом случае весьма услужил Кардиналу, вынудив принца де Конде пристать к нему, ибо Принц, поверивший, будто фрондеры вознамерились его убить, оказался в необходимости с ними бороться. Принца осуждали за то, что он попался в эту ловушку, по мне, его следовало пожалеть; трудно избежать западни в ту пору, когда самые искренние твои приверженцы полагают, что лучшее средство доказать тебе свое усердие – преувеличить грозящую тебе опасность. Придворные льстецы с охотой и удовольствием смешивали утреннее покушение с вечерним происшествием и по этой канве вышивали прихотливые узоры, какие только могли изобрести самая постыдная угодливость, самая черная клевета и самая глупая доверчивость; проснувшись на другое утро, мы узнали, что по всему городу разнесся слух, будто мы намеревались похитить Короля, отвезти его в Ратушу и убить принца де Конде, а испанские войска по сговору с нами приближаются к границе. В тот же вечер двор до смерти запугал герцогиню де Монбазон, которую знали за покровительницу Ла Буле. Маршал д'Альбре, похвалявшийся, будто она его любит, переносил ей все, что Кардиналу угодно было довести до ее ушей. Винёй, которого, по слухам, она в самом деле любила, внушал ей все, в чем ее желал уверить принц де Конде. Она разверзла адские бездны перед герцогом де Бофором, который разбудил меня в пять утра, чтобы объявить мне, что мы погибли, и остается одно: ему бежать в Перон, где его примет Окенкур, а мне удалиться в Мезьер, где я могу располагать Бюсси-Ламе. При первых словах герцога де Бофора я вообразил, что он вместе с Ла Буле натворил каких-нибудь глупостей. Но когда он в тысячный раз поклялся мне, что виновен не более, чем я сам, я объяснил ему, что предложение его пагубно; последуй мы его совету, все решат, будто мы и впрямь виноваты; у нас выход один: облачившись в броню собственной невиновности, вести себя как ни в чем не бывало, не принимать на свой счет ничего, кроме прямых выпадов, и поступать смотря по обстоятельствам. Поскольку его легко было прельстить всем, что казалось ему смелым, он без труда согласился с моими доводами 229. Мы вышли вместе в восемь часов утра, чтобы показаться народу и мне самому посмотреть, каково настроение толпы, ибо мне с разных концов города доносили, что народ в большой растерянности. Мы и в самом деле в этом убедились; захоти двор в эту минуту напасть на нас, как знать, быть может, он одержал бы победу. В полдень я получил три десятка записок, уверявших меня, что Мазарини имеет такое намерение, и [237]три десятка других, заставивших меня опасаться, что оно может увенчаться успехом.