Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 79 страниц)

Мы с принцессой Пфальцской пользовались шифром, который прозвали непроницаемым,уверенные в том, что его нельзя прочесть, не [582]зная слова, служащего к нему ключом. Мы полагались на него настолько безоглядно, что с его помощью не обинуясь сообщали друг другу самые важные и сокровенные тайны, доверяя их простым гонцам. Этим самым шифром сообщил я Первому президенту, что побег мой назначен на 8 августа; тем же шифром Первый президент уведомил меня, чтобы я бежал ни на что не глядя; тем же шифром отдал я распоряжения, необходимые для устройства моих подстав, и тем же шифром Аннери и Лайево уговорились со мной о том, в каком месте должны присоединиться ко мне дворяне Вексена, чтобы сопроводить меня в Париж. Принц де Конде, у которого на службе состоял один из самых искусных в мире отгадчиков тайнописи – его, помнится, звали Мартен, – шесть недель продержал у себя в Брюсселе этот шифр и вернул мне его, признав, что Мартен подтвердил: прочитать его нельзя. Вот, казалось бы, неоспоримое доказательство достоинств шифра, но недолго спустя он был разгадан. Жоли, который, хотя и не знал шифровального ремесла, поразмыслив, нашел к нему ключ и представил его мне в Утрехте, где я в ту пору находился 636. Простите мне это маленькое отступление, быть может небесполезное. Возвращаюсь к своему повествованию.

Вскочив в седло, я помчался в направлении Мова, городка, расположенного, если не ошибаюсь, в пяти лье от Нанта, у самой реки, где по уговору должны были ждать меня герцог де Бриссак и шевалье де Севинье с лодкой, для переправы на другой берег. Конюший герцога де Бриссака, Ла Ральд, скакавший впереди меня, посоветовал мне сразу пустить лошадь в галоп, чтобы солдаты маршала не успели закрыть ворота в конце маленькой улочки предместья, которые мы непременно должны были миновать и где стояла стража. У меня была великолепнейшая лошадь, она обошлась де Бриссаку в тысячу экю. Я, однако, не отпускал поводья, потому что дорога была скверная и скользкая; но тут один из моих дворян, по имени Буагерен, крикнул мне, чтобы я держал наготове пистолет, ибо он заметил двух гвардейцев маршала, и, хотя они не обращали на нас никакого внимания, я и в самом деле выхватил пистолет; я приставил его к виску того из солдат, что оказался ближе ко мне, чтобы помешать ему схватить под уздцы мою лошадь, но тут солнце, стоявшее еще довольно высоко, заиграло на металле пистолета; яркая вспышка испугала мою лошадь, чуткую и сильную, она сделала резкий скачок и рухнула как подкошенная. Я отделался переломом плеча, которое ушиб о воротный столб. Один из моих дворян, по имени Бошен, поднял меня, вновь усадил на лошадь, и, хотя я страдал от ужаснейших болей и время от времени дергал себя за волосы, чтобы не лишиться чувств, я проделал пять лье, уйдя от преследования Командующего артиллерией 637, который во весь опор гнался за мной, в сопровождении, если верить песенке Мариньи, всех рогоносцев Нанта. В условленном месте меня ждали с лодкой де Бриссак и де Севинье. Шагнув в нее, я упал замертво; меня привели в чувство, плеснув в лицо водой. На другом берегу я хотел сесть на лошадь, но силы мне изменили, и пришлось де Бриссаку устроить мне убежище в [583]огромном стоге сена, поручив меня попечениям дворянина по имени Монте, державшего меня на коленях. Де Бриссак взял с собой Жоли, – из всех провожатых у меня остались только он и Монте, ибо лошади трех остальных выбились из сил. Де Бриссак направился прямо в Бопрео 638с намерением собрать там дворян, чтобы вызволить меня из моего стога.

Но пока они готовятся к сбору, я хотел бы рассказать вам о замечательных подвигах добрых моих слуг, которые заслуживают не быть преданными забвению 639. Доктора Наваррского коллежа, Пари, который, подкинув свою шапочку, подал знак четырем дворянам, помогавшим мне в моем побеге, заметил на берегу конюший маршала Кулон, – он не только схватил доктора, но и отвесил ему несколько затрещин. Пари, однако, не растерялся и, прикинувшись этаким простачком, забормотал: «Погодите у меня, я пожалуюсь господину маршалу, как вы попусту время теряете, обижая бедного пастыря, а господина кардинала боитесь, потому что у него к седлу приторочены добрые пистолеты». Кулон, попавшись на удочку, спросил, где я. «Не видите разве, – отвечал Пари, – вон он идет в деревню». Благоволите заметить, что доктор видел, как я переправился на другой берег. Так он отвел от себя опасность, и должно признать, что подобная находчивость встречается не столь уж часто. А вот не менее редкое присутствие духа. Тот, кого доктор желал выдать за меня, когда уверил Кулона, будто я иду в деревню, да еще указал на него пальцем, был Бошен, о котором я упоминал выше и который не мог за мной следовать, потому что загнал лошадь. Кулон, приняв Бошена за меня, бросился ему вслед, и, поскольку на подмогу конюшему уже скакали верховые, он подбежал к Бошену с пистолетом в руке. В свою очередь наведя пистолет на Кулона, Бошен пригвоздил его к месту; при этом у него достало хладнокровия заметить в десяти – двенадцати шагах от себя лодку. Он прыгнул в нее и, целясь из одного пистолета в Кулона, чтобы не дать ему двинуться, другой пистолет приставил к виску лодочника и заставил того переправиться на другой берег. Решимость Бошена спасла не только его самого, но содействовала и моему спасению, потому что Командующий артиллерией, не найдя на месте лодки, принужден был искать переправы гораздо ниже по реке.

А вот поступок другого свойства, который, однако, еще более содействовал моему освобождению. Я уже говорил вам, что, как только аббат Шарье сообщил мне об отказе папы принять мое отречение, я послал в Рим Мальклера, чтобы исхлопотать согласие Его Святейшества. Двор отправил с ним Гомона, который вез текст отречения, подписанный моей рукой, для передачи кардиналу д'Эсте с приказанием ходатайствовать о нем перед папой, ибо в Риме более не было французского посла 640. В Лионе утомленный дорогой Гомон решил от Марселя плыть морем, Мальклер же упорствовал в своем намерении ехать через горы, и, так как путь этот был короче, Гомон счел за благо вручить ему пакет, адресованный кардиналу д'Эсте. Как видите, Гомон был изрядно глуп и к тому же не знал правила, которое я неустанно внушал своим людям: в делах [584]важных ни во что не ставить усталость, опасность и расходы. За это свое незнание Гомону пришлось поплатиться. Оригинала моего отречения в пакете не оказалось, хотя пакет был по-прежнему старательно запечатан. Когда Гомон стал на это жаловаться, Мальклер, бывший ко всему прочему храбрее его, в свою очередь стал жаловаться на его коварство. Недоразумение это помогло папе ввести в сомнение кардинала д'Эсте, который никак не мог решить, чем вызвано бездействие Рима – нежеланием Его Святейшества исполнить волю французского двора или отсутствием оригинала моего отречения. Мальклеру еще прежде приказано было просить папу от моего имени, в случае если он не примет моего отречения, помедлить с отказом, чтобы облегчить мой побег. Как видите, Мальклер предоставил папе вдобавок отличный для этого предлог. Кардинал д'Эсте, которого потчевали отсрочками, сам медлил с ответом Мазарини. Потому и Мазарини все реже и не так настойчиво требовал от маршала передать меня в руки Короля; таким образом я имел удовольствие быть обязанным усердию и уму двух моих слуг (поскольку аббат Шарье также участвовал в этой интриге) тем, что у меня оказалось вдоволь времени, чтобы обдумать и приготовить мой побег. Возвращаюсь, однако, к стогу сена, где я скрывался.

Я оставался там более семи часов, терпя мучения неописанные. Плечо у меня было сломано и вывихнуто, ушиб причинял мне страшную боль, к девяти часам вечера открылась лихорадка, вызванный ею жар еще усугублялся прением свежего сена. Хотя река была в двух шагах, я не смел напиться воды: если бы мы с Монте выбрались из стога, некому было бы снова сложить сено так, чтобы разворошенный стог не надоумил моих преследователей искать меня в нем. Справа и слева от нас то и дело слышался топот всадников. По голосу мы даже узнали Кулона. Кто сам не испытал жажды, тот не поверит и не поймет, как ужасны ее муки. Г-н де Ла Пуаз-Сент-Оффанж, знатный вельможа, живший поблизости и предупрежденный де Бриссаком, который заехал к нему по пути, в два часа пополуночи явился взять меня из стога, удостоверившись прежде, что в окрестностях более не видно конных. По его приказанию меня уложили на носилки для навоза, и два крестьянина перенесли меня на сеновал принадлежащего ему дома в одном лье от реки. Здесь меня снова засыпали сеном, но, поскольку я мог утолить жажду, я едва ли не блаженствовал 641.

Герцог и герцогиня де Бриссак явились за мною через семь или восемь часов в сопровождении пятнадцати или двадцати верховых и доставили меня в Бопрео, где я увидел аббата Белеба, бывшего у них в гостях, и где провел всего одну ночь, пока не съехалось местное дворянство. Герцог де Бриссак был горячо любим в своих краях – за этот короткий срок ему удалось собрать более двухсот дворян. Герцог де Рец, еще более любимый своими земляками, присоединился к нему с тремястами человек в четырех лье от Бопрео. Наш путь пролегал почти в виду Нанта, из ворот которого выехали несколько солдат маршала, открывшие по нас стрельбу. Их отбросили до городской заставы, и мы без всяких приключений прибыли [585]в Машкуль, находящийся во владениях Рецев. Моя радость была, однако, омрачена огорчениями семейственными. Г-жа де Бриссак, которая во все время этого путешествия держала себя геройски, на прощанье вручив мне бутылку ароматной настойки, сказала: «Если бы не ваши злоключения, я подмешала бы сюда яду». Она винила меня в вероломстве Нуармутье, разгласившего то, что касалось до наших с ней отношений, о чем вы читали во втором томе моего сочинения. Не могу передать вам, как огорчили меня ее слова – с невыразимой силой ощутил я тогда, что благородное сердце чувствительно до слабодушия к упрекам тех, кому почитает себя обязанным.

Отнюдь не столь чувствителен оказался я к жестокости г-жи де Рец и ее отца. Они не удержались, чтобы не выказать мне свою неприязнь тотчас после моего к ним прибытия. Герцогиня сетовала на то, что я не посвятил ее в свою тайну, хотя она покинула Нант накануне моего бегства. Отец ее, почти не скрывая, злобился на меня за то, что я упрямо отказываюсь подчиниться приказаниям Короля – он делал все, чтобы через де Бриссака убедить меня подтвердить двору мое отречение 642. На самом же деле и он и она смертельно боялись маршала де Ла Мейере, который в ярости от моего побега и еще более от того, что никто из дворян его не поддержал, грозил предать огню и мечу их владения. В страхе своем они дошли до того, что вообразили, а точнее сказать, пожелали внушить другим, будто недуг мой – следствие моей изнеженности, что никакого вывиха у меня нет и я отделался одним лишь легким ушибом. Приближенный хирург герцога де Реца твердил об этом всем и каждому, как и о том, что с моей стороны жестоко из-за такой безделицы подвергать опасности всю мою родню, которая со дня на день может оказаться осажденной в Машкуле. Я тем временем не покидал постели, испытывая жестокие страдания и не в силах даже повернуться с боку на бок 643. Но подобные речи выводили меня из терпения настолько, что я решил покинуть этих людей и бежать в Бель-Иль, куда, по крайней мере, мог добраться морем. Пуститься в этот путь было весьма рискованно, ибо маршал де Ла Мейере вооружил все побережье. И все же я дерзнул.

В порту Ла-Рош, всего в полулье от Машкуля, я сел в шлюпку 644, которой Ла Жискле, капитан корабля и опытный мореход, пожелал править сам. Непогода вынудила нас бросить якорь в Ле-Круазике, где нас едва не задержала шлюпка, посланная ночью проверить, кто мы такие. Ла Жискле, знавший местное наречие и нравы, ловко выпутался из беды. На другой день с рассветом мы вновь вышли в море и вскоре увидели бискайский баркас 645, пустившийся за нами в погоню. Мы стали спасаться от него бегством, ради де Бриссака, которому вовсе не хотелось оказаться в Испании, ибо, в отличие от меня, он не бежал из тюрьмы, а, стало быть, путешествие подобного рода могло быть вменено ему в преступление. Поскольку баркас шел полным ходом и уже настигал нас, мы почли за благо пристать к острову Рюис. Баркас двинулся было туда вслед за нами, довольно долго лавировал у нас на глазах, но потом скрылся из виду. Мы вышли в море ночью и с рассветом прибыли в Бель-Иль. [586]

Во все время этого путешествия я терпел муки невообразимые, и только крепость моего сложения не дала возникнуть и распространиться гангрене от обширной раны, которую врачевать было нечем, кроме соли и уксуса.

Таких обид, как в Машкуле, мне в Бель-Иле претерпеть не пришлось, однако, правду сказать, твердости я встретил там не более. Во владениях Рецев вообразили, будто комендант Ла-Рошели де Нёшез вот-вот получит приказ осадить Бель-Иль. Там узнали, что маршал де Ла Мейере велел снарядить в Нанте два больших баркаса 646. Известия эти были правдивы и точны, однако опасность была вовсе не так близка. Чтобы она приблизилась, должно было пройти время куда более долгое, нежели то, в каком нуждался я для того, чтобы поправить свое здоровье. Но страх, охвативший Машкуль, поселил тревогу в Бель-Иле – я заметил ее, когда понял, что окружающие думают, будто никакого вывиха в плече у меня нет, и от боли, причиняемой ушибом, болезнь моя представляется мне опаснее, чем она есть в действительности. Трудно описать, какое горькое чувство пробуждают подобные пересуды, когда ты сознаешь всю их несправедливость. Правда, горечь эта скоро переменяет свой характер, если ты замечаешь, что пересуды порождены страхом или усталостью. В тех, о которых я вам рассказываю, сказалось и то и другое.

Шевалье де Севинье, человек храбрый, но корыстолюбивый, опасался, как бы не сровняли с землей его замок; герцог де Бриссак, полагавший, что довольно искупил не столько слабодушие, сколько нерадивость, оказанную им во время моего ареста, спешил завершить приключение, подвергавшее его покой тревогам, которым не видно было конца. Мне ничуть не менее, чем им самим, не терпелось освободить их от дела, в которое они замешались из одной любви ко мне. Разница была лишь в том, что я не считал угрожающую им и мне опасность столь близкой, чтобы я не мог повременить, полечиться и раздобыть подходящее для плавания судно. Они убеждали меня отправиться в Голландию на гамбургском паруснике, стоявшем на рейде в бухте, а я находил, что не должен вверяться неизвестному мне лицу, которое будет знать, кто я, и может доставить меня вовсе не в Голландию, а в Нант. Я предложил им привести мне фрегат бискайских корсаров, который виднелся у оконечности острова, где он бросил якорь, но они опасались преступить закон, войдя в сношения с испанцами. Короче, мне так наскучили поминутно терзавшие их страхи, оправданные и беспричинные, что я нанял рыбачью лодку, куда, кроме меня, сели всего пять матросов с Бель-Иля, Жоли, двое служивших у меня дворян – одного звали Буагерен, другого Саль – и лакей, которого уступил мне мой брат. Лодка гружена была сардинами, что оказалось довольно кстати, потому что денег у нас было в обрез. Брат выслал мне их, но гонец был перехвачен кораблем охраны. У тестя его недостало благородства предложить мне денежную помощь. Де Бриссак ссудил мне восемьдесят пистолей и комендант Бель-Иля – четыре. Мы сбросили свою одежду, облачились в жалкие лохмотья гарнизонных солдат и с наступлением [587]темноты вышли в море с намерением держать курс на Сан-Себастьян в Гипускоа. Путь туда был довольно далеким для суденышка вроде нашего, ибо от Бель-Иля до Сан-Себастьяна восемьдесят больших лье, но это был ближайший порт из всех, где я мог высадиться, не страшась опасности. Всю ночь бушевала буря. К утру она утихла, но штиль не обрадовал нас, потому что единственный наш компас, не помню уж по какой несчастной случайности, упал в море.

Наши матросы совершенно растерялись и, будучи к тому же людьми невежественными, не могли определить, где мы находимся; они взяли курс туда, куда нас принудило направиться погнавшееся за ними судно. По его очертаниям матросы решили, что оно принадлежит туркам из Сале 647. Поскольку к вечеру преследователи убрали паруса, мы решили, что они боятся приближения к суше и, стало быть, мы от нее поблизости. Впрочем, об этом же свидетельствовали небольшие пичужки, которые подлетали к нашей мачте. Весь вопрос был в том, чей это берег, ибо мы одинаково боялись и французов и турок. В таком сомнении мы лавировали вдоль берега всю ночь и весь следующий день, а когда попытались подойти к встречному судну, чтобы узнать, где мы, оно, вместо всякого ответа, дало по нам три пушечных залпа. Запас воды у нас был очень скуден, и мы боялись, как бы нас не застигла буря, предвестники которой уже появились. Ночь, однако, прошла довольно тихо, а на рассвете мы заметили в море шлюпку. Мы настигли ее с превеликим трудом, потому что три человека, в ней бывшие, вообразили, что мы корсары. Мы обратились к ним по-испански и по-французски, они не понимали ни того, ни другого языка. Один из них закричал: «Сан-Себастьян»,чтобы объяснить нам, откуда он. Мы показали ему деньги и ответили: «Сан-Себастьян»,чтобы он понял, что туда мы и хотим попасть. Он перебрался в нашу лодку и повел ее в Сан-Себастьян, что было для него делом несложным, ибо мы находились неподалеку от этого порта 648.

Не успели мы ступить на землю, как у нас тотчас спросили свидетельство о фрахте, без которого в море обойтись невозможно, – всякий, кто пускается в плавание, не обзаведясь им, может быть вздернут без всякого суда. Хозяин нашей лодки не подумал об этом, полагая, что я не нуждаюсь в подобной бумаге. Но отсутствие ее при том, что мы были одеты в рубище, побудило стражников в порту объявить, что, похоже, нам не миновать качаться утром на перекладине. Мы отвечали, что нас знает барон де Ватвиль, наместник испанского короля в Гипускоа. Услышав это имя, стражники отвели нас в какой-то трактир и дали человека, который доставил Жоли к г-ну де Ватвилю, находившемуся в Пасахесе и при взгляде на лохмотья Жоли решившему было, что это самозванец. Впрочем, барон на всякий случай не обнаружил своих подозрений и наутро явился ко мне в трактир. Он приветствовал меня с отменной учтивостью, в которой, однако, чувствовалось смущение человека, по своей должности привыкшего часто иметь дело с плутами. Прибытие Бошена, которого я послал в Париж из Бопрео и которого друзья мои поспешили отправить ко мне, как [588]только узнали, что я высадился в Сан-Себастьяне, несколько успокоило г-на де Ватвиля. Бошен сообщил наместнику столько различных новостей, что тот понял: посланец, столь осведомленный, – не подставное лицо. Новостей, привезенных Бошеном, оказалось даже больше, нежели то было желательно наместнику, ибо от Бошена он узнал, что французская армия прорвала линии испанцев, осадивших Аррас, и сообщение это, поспешно переданное бароном в Мадрид, было первым известием, полученным в Испании об этом разгроме. Бошен доставил мне его с неслыханной быстротой на фрегате бискайских корсаров, который он нанял у оконечности Бель-Иля и который охотно принял его на борт, узнав, что он держит путь ко мне в Сан-Себастьян. Друзья мои, опасавшиеся, что я намерен укрыться в Мезьере, снарядили ко мне Бошена, чтобы он убедил меня ехать в Рим. Совет этот был несомненно самым разумным, хотя плоды его оказались не самыми счастливыми. Я последовал ему без колебаний, хотя и не без грусти.

Я довольно знал папский двор, чтобы понимать, что роль беглеца и просителя при нем не из числа приятных; несмотря на проигрыш, я стремился продолжать игру против Мазарини, и в душе моей бушевали чувства, которые влекли меня в те края, где я мог бы дать волю своему мщению. Не надеясь, что герцог де Нуармутье окажет мне всю ту поддержку, какая может мне понадобиться впоследствии, я, будучи полновластным хозяином Мезьера, предполагал, однако, что, оказавшись в Мезьере самолично, сумею, может быть, получить от Нуармутье некоторую помощь, ибо по наружности он все-таки сохранял со мной дружественные отношения и, едва узнав о том, что я оказался на свободе, вместе с виконтом де Ламе даже послал ко мне дворянина, предлагая пристанище в подчиненных им крепостях. Друзья мои не сомневались в том, что в Мезьере я и впрямь найду приют, и приют совершенно надежный. Но они отнюдь не были уверены в надежности Шарлевиля, а поскольку крепости эти расположены так, что одна из них немногого стоит без другой, друзья мои, зная настроение Нуармутье, полагали, что мне лучше не рассчитывать там укрыться. Повторю вам снова то, что уже говорил: как знать, быть может, мне следовало довериться не столько добрым намерениям Нуармутье, сколько положению, в каком он сам невольно оказался бы. Но совет друзей моих одержал верх над прочими соображениями. Они же доказывали мне, что естественное прибежище гонимого кардинала и епископа – Ватикан; но бывают времена, когда не худо предвидеть, что место прибежища может легко превратиться в место изгнания. Я предвидел это и, однако, избрал его. К чему бы ни привел мой выбор, я никогда в нем не раскаивался, ибо поступил так из уважения к советам тех, кому был обязан. Я гордился бы им еще более, будь он плодом моей осмотрительности и желания добиться восстановления моих прав одним лишь путем, приличествующим лицу духовному.

Испанцы весьма желали бы, чтобы я принял другое решение. Как только г-н де Ватвиль признал во мне кардинала де Реца, – а случилось [589]это спустя восемь или десять часов после нашей встречи благодаря описанным выше обстоятельствам, а также благодаря служившему у него секретарю-бордосцу, который не раз видел меня в Париже, – он немедля поселил меня у себя в доме на самом верхнем этаже, спрятав меня так надежно, что маршал де Грамон, находившийся всего в трех лье от Сан-Себастьяна 649, хотя сначала и послал ко двору нарочного с сообщением о моем прибытии, на другой день был совершенно обманут и послал другого гонца с опровержением первой депеши. Три недели я провел в постели не в силах шевельнуться, и хирург барона де Ватвиля, весьма искусный в своем ремесле, не хотел браться за лечение, находя, что уже слишком поздно. Вывихнутая рука болталась как плеть, и хирург приговорил меня остаться на всю жизнь калекой. Я послал Буагерена с письмом к испанскому королю, умоляя Его Величество позволить мне пересечь его владения, дабы добраться до Рима. Дворянин этот принят был Его Католическим Величеством 650и доном Луисом де Харо как нельзя лучше. Его снарядили в обратный путь на другой же день; ему вручили цепь стоимостью в восемьсот экю; мне прислали крытые носилки и немедля отправили ко мне дона Кристобаля де Крассенбаха, немца, который давно осел в Испании и был секретарем по внешним сношениям и доверенным лицом дона Луиса. К каким только ухищрениям не прибегал этот секретарь, пытаясь убедить меня отправиться в Мадрид. Я отговаривался тем, что поездка эта не принесет никакой пользы Его Католическому Величеству, а враги мои используют ее против меня. Моих доводов, которые были, как видите, весьма разумны, никто не слушал; я выразил этому удивление, и Ватвиль, который в присутствии секретаря его поддерживал, и притом с жаром, позднее наедине сказал мне: «Поездка ваша обошлась бы королю в пятьдесят тысяч экю, а вам, быть может, стоила бы Парижского архиепископства; проку от нее никакого, и, однако, я должен соглашаться с секретарем, иначе я поссорюсь с двором. Мы руководимся правилом Филиппа II, который всегда старался связать руки иностранцам, публично их скомпрометировав. Видите, как мы применяем это правило – вот так, как нынче». Слова эти знаменательны, я не раз впоследствии вспоминал их, размышляя о поведении испанского Совета. И мне не раз казалось, что он столь же грешит чрезмерной приверженностью к общим своим правилам, сколь во Франции грешат пренебрежением к правилам как общим, так и частным.

Видя, что ему не убедить меня ехать в Мадрид, дон Кристобаль приложил все старания, чтобы принудить меня сесть на фрегат из Дюнкерка, стоявший в Сан-Себастьяне, и сулил мне золотые горы, если я соглашусь плыть во Фландрию, чтобы, договорившись с принцем де Конде, предоставить в его распоряжение Мезьер, Шарлевиль и Монт-Олимп. Дон Кристобаль имел причины предложить мне такой выход, ибо это и впрямь было на руку его государю. Мне, однако, по причинам, изложенным выше, пришлось отказаться от его предложения. Впрочем, дон Кристобаль был столь благороден, что, несмотря на решительный мой [590]отказ, приказал принести обтянутую зеленым бархатом шкатулку, в которой лежали сорок тысяч экю в монетах достоинством по четыре экю. Я не считал себя вправе принять их, не оказав никаких услуг Его Католическому Величеству; сославшись на это, я со всем подобающим почтением отклонил подарок; но поскольку ни у меня, ни у моих людей не было ни белья, ни одежды, а четыре сотни экю, вырученные от продажи сардин, я почти без остатка роздал слугам Ватвиля, я просил дона Кристобаля ссудить мне под расписку четыре сотни пистолей, которые позднее ему возвратил.

Окрепнув немного, я выехал из Сан-Себастьяна по Валенсианской дороге, рассчитывая добраться до Винароса, куда дон Хуан Австрийский, пребывавший в Барселоне, должен был, по словам дона Кристобаля, прислать за мной фрегат и галеру. В носилках испанского короля, под именем маркиза де Сен-Флорана и под охраной дворецкого барона де Ватвиля, который говорил всем, что я бургундский дворянин 651и еду служить Королю в герцогство Миланское, я пересек из конца в конец все Наваррское королевство. В Туделе, довольно большом городе, куда я прибыл, миновав Памплону, я застал народ в сильном волнении. Ночь напролет жители не тушили огней и несли караул. Взбунтовались окрестные пахари, которым запретили охоту. Они ворвались в город, учинили в нем беспорядки и даже разграбили несколько домов. При виде караула, поставленного в десять часов вечера возле постоялого двора, где я остановился, я стал беспокоиться о собственной участи, уповая, однако, на королевские носилки и погонщиков мулов, одетых в королевскую ливрею. В полночь в мою комнату вошел некий дон Мартин с длинной шпагой и большим круглым щитом в руке. Он объявил мне, что он сын хозяина здешнего подворья и пришел уведомить меня, что народ возбужден – подозревают, что я француз, явившийся подстрекнуть бунтовщиков-землепашцев; сам алькальд 652не знает, что делать; как бы чернь, воспользовавшись удобным предлогом, не ограбила меня и не убила; даже караульные, стоящие у входа, начали роптать и волноваться.

Я просил дона Мартина как бы невзначай показать караульным королевские носилки, разрешить погонщикам поговорить с караульными и устроить так, чтобы стражники могли побеседовать с доном Педро, дворецким барона де Ватвиля. Тот как раз в эту минуту вошел в мою комнату, чтобы сказать мне, что это endemoniados(одержимые бесом (исп.).), они не внемлют никаким уговорам и грозились прикончить его самого. Всю ночь мы слушали вместо серенад нестройный хор голосов, певших или, лучше сказать, горланивших песни против французов. Утром я почел за благо хладнокровным поведением показать этим людям, что мы не считаем себя французами, и хотел выйти послушать мессу. Но на пороге я наткнулся на часового, который весьма грубо заставил меня вернуться в дом, приставив дуло пистолета к моему виску и объявив, что алькальд приказал ему именем короля не выпускать меня на улицу. Я послал к алькальду дона Мартина, [591]чтобы тот объяснил ему, кто я такой, с ним пошел и дон Педро. В это время алькальд сам явился ко мне; он положил свой жезл у моего порога, приблизясь ко мне, преклонил колено, поцеловал край моего камзола, но при этом объявил, что не может выпустить меня на улицу, пока не получит на сей счет повеления вице-короля 653Наваррского, графа Сан-Эстебана, пребывающего в Памплоне. Дон Педро отправился туда с одним из городских служащих и вернулся, передав мне множество извинений. Для охраны мне предоставили пятьдесят мушкетеров верхами на ослах, которые сопроводили меня до Кортеса.

Я продолжал свой путь через королевство Арагонское и прибыл в его столицу Сарагосу, большой и прекрасный город. Я был несказанно удивлен, услышав, что на улицах все говорят по-французски. Французов и в самом деле здесь великое множество 654, особливо ремесленников, которые преданы Испании более, нежели местные уроженцы. В двух или трех лье от Сарагосы меня встретил посланец вице-короля Арагонского, герцога Монтелеоне, неаполитанца из рода Пиньятелли, объявивший мне от имени герцога, что тот сам выехал бы мне навстречу со всеми своими дворянами, если бы король, его государь, не уведомил его, что я воспротивился бы такой встрече и должно повиноваться моему желанию. Приветствие это, как видите, весьма учтивое, сопровождалось великим множеством любезностей, а также всевозможными развлечениями, какие предоставили мне в Сарагосе. Позвольте мне остановиться на них, чтобы рассказать вам о некоторых обстоятельствах, какие я нахожу достойными упоминания. При въезде в город со стороны Туделы виден старинный дворец мавританских королей, Алькасар, принадлежащий ныне Инквизиции. Рядом тянется аллея, в которой я приметил прогуливающегося священника. Посланец вице-короля рассказал мне, что это священник из Уэски, старинного арагонского города, – его держат в карантине, потому что три недели назад он предал земле последнего своего прихожанина, то есть последнего из двенадцати тысяч человек, умерших от чумы в его приходе 655.

Этот же дворянин показал мне все достойное внимания в Сарагосе, всюду представляя меня как маркиза де Сен-Флорана. Он, однако, не подумал о том, что, называясь маркизом, нельзя увидеть Nouestra Sennora del Pilar 656, одну из знаменитейших святынь во всей Испании. С чудотворной статуи снимают покров лишь в честь монархов и кардиналов. Маркиз де Сен-Флоран не был ни тем, ни другим, и потому, увидев, что я, в черном камзоле с воротником, оказался за оградой капеллы, огромная толпа, сбежавшаяся со всего города на звук колокола, который звонит только во время этой церемонии, вообразила, будто я английский король. В каретах съехалось, наверное, более двухсот дам, они осыпали меня любезностями, на которые я отвечал как человек, не слишком хорошо говорящий по-испански. Церковь эта сама по себе прекрасна, к тому же украшения ее и богатства огромны, а ризница полна сокровищ неисчислимых. Мне показали человека, зажигающего в этом храме лампады, которых в нем несметное множество, и рассказали, будто семь лет подряд его видели у [592]здешних дверей об одной ноге. Теперь он ходил на двух. Декан и каноники храма уверили меня, что весь город, как и они сами, видел его одноногим, и, если мне угодно, через два дня двадцать тысяч человек, и среди них не только местные жители, но и приезжие, подтвердят мне, что видели его калекой. По их словам, он вновь обрел ногу, натираясь лампадным маслом. Каждый год чудо это празднуется при огромном стечении народа; и впрямь, выехав из Сарагосы, после целого дня пути я все еще видел дороги, запруженные людьми всех состояний, которые стремились на этот праздник.