Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 79 страниц)

Кардинал Гримальди отвечал монсеньору Скотти вежливо и даже весьма приветливо, но кардиналы д'Эсте, Бики и Орсини отнеслись к моим словам свысока и даже презрительно. На другой день я публично объявил, что, поскольку меня лишают способа служить Франции, мне, на мой взгляд, не остается ничего лучшего, как присоединиться к той партии, которая хотя бы менее всех других зависит от Испании. Меня приняли с распростертыми объятиями, и дальнейшие события показали, что я поступил правильно.

Этого никак нельзя сказать о моем поведении в отношении г-на де Лионна. Он уже успел примириться с кардиналом Мазарини, и тот послал его в Рим интриговать против меня, а чтобы придать ему более веса, облек его званием чрезвычайного посла при итальянских государях. Состоя в довольно тесной дружбе с Монтрезором, он свиделся с ним перед отъездом в Рим и просил того написать мне, что он будет всеми силами стараться смягчить вражду ко мне двора и я скоро увижу плоды его усилий. Он говорил искренне – его намерения в отношении меня были честны. Я не ответил ему как должно, и ошибка эта принадлежит к числу далеко не самых маловажных в моей жизни. Я опишу вам подробности и причины неразумного моего поведения, но прежде расскажу вам, как проходил конклав.

Первым шагом, предпринятым «Летучим эскадроном»в те девять дней, пока длилась церемония похорон папы, было заключить союз с кардиналом Франческо Барберини, который лелеял план посадить на папский престол кардинала Сакетти, осанистым своим видом напоминавшего [605]покойного президента Ле Байёля, о ком Менаж 11говаривал, что он годен лишь на то, чтобы писать с него картину. Кардинал Сакетти и впрямь был человеком весьма посредственных дарований, но, поскольку его вывел в люди папа Урбан и он навсегда сохранил приверженность к семейству Барберини, кардинал Франческо забрал себе в голову сделать его папой и тем более упорствовал в своем намерении, что избрать Сакетти казалось, да и впрямь было, делом чрезвычайно трудным. Кардиналу Барберини, прожившему жизнь безгрешную, свойственна причуда – быть, как говорят в Италии, innamorato del impossibile (влюбленным в невозможное (ит.).). А избрание Сакетти как раз и можно было счесть почти невозможным. Тесная дружба с Мазарини, который если не служил у его брата 12, то был у того приживалом, вредила кардиналу Сакетти в глазах Испании; но более всего удаляло его от престола Святого Петра то, что семья Медичи, стоявшая во главе испанской партии, публично отвергла его еще на предыдущем конклаве.

Члены «Летучего эскадрона», намеревавшиеся избрать папой кардинала Киджи, решили, что побудить кардинала Барберини поддержать Киджи может только чувство благодарности к ним самим, а стало быть, должно приложить искренние и честные старания, чтобы избрали Сакетти, поскольку пользы от этих стараний все равно не будет никакой или, лучше сказать, польза будет та, что кардиналы завяжут тесную дружбу с Барберини, и он, в свою очередь, не сможет впоследствии отказаться поддержать их избранника. Вот и вся подноготная конклава, о котором все, кому заблагорассудилось о нем писать, наговорили кучу вздору; я нахожу, что члены «Летучего эскадрона» рассуждали правильно. А рассуждали они так: «Мы убеждены, что Киджи – самый достойный из всех кардиналов в Коллегии, но мы убеждены также, что сделать его папой можно лишь в том случае, если мы употребим все силы, чтобы помочь преуспеть Сакетти. Худшее, что нам грозит, – это и в самом деле помочь избранию Сакетти, и, хоть он не слишком хорош, он, однако, далеко не из худших. Но, судя по всему, избрание его не состоится; в таком случае Барберини из благодарности, а также из желания сохранить дружбу с нами, отдаст свой голос Киджи. Испания и Медичи принуждены будут смириться из страха, как бы мы не собрали все-таки большинство голосов в пользу Сакетти, а Франция – потому, что она поймет свое бессилие этому помешать». Это мудрое и глубокое рассуждение, которым мы, должно признаться, более всего обязаны кардиналу Аццолини, было единодушно одобрено в церкви Санта-Мария-Транспонтина, где «Летучий эскадрон» собирался с первых же дней погребальной церемонии, одобрено несмотря на то, что мы тщательно взвесили трудности плана, которые заурядный ум почел бы просто неодолимыми. Громкие имена всегда кажутся убедительным доводом мелким душонкам. Франция, Испания, Империя, Тоскана – такие слова вполне способны были напугать людей. Было совершенно очевидно, что кардинал Мазарини не захочет поддержать [606]Киджи, который в пору мирных переговоров в Мюнстере был там нунцием и не раз открыто выступал против полномочного представителя Франции, Сервьена. Было также очевидно, что к Киджи не благоволит Испания. Кардинал Тривульци, самый даровитый человек в испанской партии, а может быть и во всей Священной Коллегии, публично бранил Киджи святошей и в глубине души смертельно боялся его назначения, понимая, что тот, при своей суровости, не потерпит его распутства, и в самом деле вопиющего. Трудно было рассчитывать и на хорошее отношение к нему кардинала Джанкарло Медичи по той же самой причине, а также в силу его происхождения – будучи уроженцем Сиены, он пылко любил свою родину, а она, как известно, столь же пылко ненавидит власть Флоренции 13.

Все эти соображения были обсуждены. Взвесили все очевидное, сомнительное и возможное и наконец пришли к упомянутому мной решению, обнаружив при этом мудрость тем более глубокую, что она казалась дерзостью. Должно отметить, что, быть может, ни в каком другом сговоре голоса не звучали в таком безупречном согласии – казалось, все, кто участвуют в нем, созданы действовать рука об руку. Живость Империали умерялась сдержанностью Ломелини; глубокомыслие Оттобони употребляло себе в пользу высокомерие Аквавивы; искренность Омодеи и выдержка Гвальтерио в случае надобности уравновешивали горячность Пио и двоедушие Альбицци. Аццолини, один из самых острых и восприимчивых умов на свете, бдительно и неусыпно наблюдал движение этих различных пружин; в моей особе отсутствовали качества, что были необходимы, дабы я мог занять достойное место в этом кругу, но их возмещало расположение, каким с самого начала прониклись ко мне главы двух противоборствующих партий – кардиналы Медичи и Барберини. Все актеры отлично сыграли свои роли; театр был всегда полон; действие не отличалось разнообразием, но пьеса была хороша, тем более что она была проста, что бы ни писали о ней историки этого конклава. Подоплека ее заключалась лишь в том, о чем я вам уже рассказал. Правда, некоторые сцены оказались забавны – сейчас вы о них услышите.

Конклав продолжался, если я не ошибаюсь, восемьдесят дней. Каждое утро и каждый день после обеда мы подавали тридцать два или тридцать три наших голоса 14в пользу Сакетти – голоса эти принадлежали французской партии, ставленникам папы Урбана, дяди кардинала Барберини, и «Летучему эскадрону». Испанцы, немцы и партия Медичи каждый раз отдавали свои голоса разным лицам, стараясь показать при этом, что в поступках своих, не в пример нам, свободны от греховных мирских побуждений, интриг и заговоров. Замысел их, однако, не увенчался успехом, ибо кардиналы Джанкарло Медичи и Тривульци, бывшие душой враждебной нам партии, не столько вредили репутации кардинала Барберини своими происками, сколько распутством своим выгодно оттеняли его примерное благочестие. Получавший пенсион от Испании, кардинал Чези, один из самых ловких во многих отношениях людей, каких мне [607]приходилось встречать, однажды в разговоре со мной удачно съязвил на этот счет. «В конце концов, – сказал он, – вы возьмете над нами верх, ибо мы теряем в общем мнении, стараясь прослыть людьми порядочными». Это звучит смешно, и все же это чистая правда. Притворство может порой обмануть, но обман длится недолго, в особенности если умные люди берутся его обнаружить. Партия их в несколько дней утратила concetto(Здесь: репутацию (ит.).) (так это называется в их стране) партии, желающей блага. А мы очень скоро приобрели такую репутацию, во-первых, потому что Сакетти, которого любили за его кротость, слыл человеком прямым и праведным, а во-вторых, потому что семейство Медичи, хотя и не имело намерения сделать папой кардинала Каппони, принуждено было его обхаживать и тем дало нам повод сеять слухи, будто оно желает утвердить на престоле Святого Петра la volpe (лису (ит.).) – такое прозвище заслужил Каппони, которого считали плутом.

В силу этих, а также многих других обстоятельств, о каких здесь было бы слишком долго рассказывать, испанская партия поняла, что терпит поражение, и, хотя потери ее были не столь велики, чтобы она опасалась, как бы мы не избрали папу без ее согласия, она, однако, увидя в своих рядах преимущественно стариков, а в наших большую часть молодых, испугалась, как бы время не сыграло нам на руку. Мы перехватили письмо испанского посла кардиналу Сфорца, в котором эти опасения выражены были со всей определенностью, и по самому духу этого письма более даже, чем по его выражениям, поняли, что посол не слишком доволен образом действий Медичи. Если не ошибаюсь, письмо это перехватил монсеньор Фебеи. Мы позаботились о том, чтобы замеченные нами семена дали всходы, и «Эскадрон», который через миланца Борромео и неаполитанца Аквавиву всегда поддерживал учтивые отношения с испанским послом, постарался объяснить ему, что, блюдя пользу короля, его повелителя, и интересы самого посла, не должно слишком доверяться флорентинцам, дабы не подчинить их стремлениям и прихотям образ действий короны, пользующейся всеобщим уважением. Порох этот мало-помалу разогревался и в нужное время произвел взрыв.

Я уже говорил вам, что вместе с нами Сакетти всеми силами поддерживала французская партия. Разница была в том, что она действовала вслепую, полагая, что добьется успеха, в то время как мы действовали с открытыми глазами, понимая, что почти наверное победы нам не увидеть, и потому кардинал д'Эсте и его сторонники не приняли мер, так сказать, предположительных, то есть не подумали о том, как они поведут себя в случае неудачи с Сакетти. Зато мы, следуя плану, который мы ни на мгновение не упускали из виду, заранее старались ослабить позиции Франции, чтобы быть наготове к тому времени, когда мы окажемся в противных лагерях. Случай помог мне надоумить кардинала Джанкарло, [608]чтобы тот подкупил кардинала Орсини, с которым он легко сторговался, так что, пока испанская партия помышляла лишь о том, как защититься от Сакетти, а французская лишь о том, как его утвердить, мы добивались цели, о какой ни одна из них не задумывалась: разрознить первую и ослабить вторую. Иметь такого рода возможность – большое преимущество, но оно редко выпадает на долю какой-либо партии. Для этого должно было случиться обстоятельствам, подобным тем, в каких оказались мы, а они случаются, быть может, раз в десять тысяч лет. Мы хотели избрания Киджи, но ради этого должны были приложить все усилия для избрания Сакетти, уверенные в душе, что усилия наши тщетны, – таким образом политическая выгода понуждала нас делать то, к чему обязывала порядочность. Это удобство было не единственным: наши маневры прикрывали истинное движение нашего «Эскадрона», и противник бил мимо цели, ибо метил все время туда, где нас не было. Я расскажу вам о том, каким успехом увенчалась наша дипломатия, но сперва расскажу вам о дипломатии Киджи и о том, почему наш выбор пал на него.

Он был ставленником папы Иннокентия и при назначении кардиналов шел третьим в списке, в котором первым значился я. Он был инквизитором на Мальте и нунцием в Мюнстере 15и всюду снискал себе репутацию человека непогрешимой честности. С детских лет он отличался нравственностью безупречной. В истории и философии был начитан довольно, чтобы обнаруживать хотя бы поверхностное знакомство с другими науками. Строгость его казалась добродушной, правила – благородными. Из того, что он таил в душе, он позволял увидеть немногое, но это немногое свидетельствовало о сдержанности и мудрости; он умел выходить из положения col silenzio (с помощью молчания (ит.).) лучше, чем кто-либо из людей мне известных, а все внешние знаки истинного и глубокого благочестия еще усиливали впечатление, производимое его достоинствами или, лучше сказать, их личиною. Но блеск уже совершенно невиданный придало им то, что произошло в Мюнстере между ним и Сервьеном. Последний, слывший и бывший демоном-губителем мира, жестоко поссорился с венецианским послом Контарини, человеком умным и достойным. Киджи поддержал Контарини, понимая, что тем угодит Иннокентию. Вражда Сервьена, пользовавшегося общей ненавистью, заслужила Киджи общую любовь и окружила его славой. Презрение, с каким он обошелся с Мазарини, оказавшись по возвращении из Мюнстера то ли в Ахене, то ли в Брюле, понравилось Его Святейшеству. Папа призвал Киджи в Рим и сделал его государственным секретарем и кардиналом 16. Знали его только с той стороны, о какой я вам рассказал. Сам обладая умом сильным и проницательным, Иннокентий понял скоро, что ум Киджи далеко не столь основателен и глубок, как папе вначале казалось; но прозорливость папы не повредила карьере Киджи – напротив, она ей содействовала, ибо папа, понимая, что умирает, не хотел опорочить того, кого сам отличил, а Киджи по этой причине не [609]слишком боялся папы и старался прослыть в общем мнении человеком несокрушимой добродетели и непреклонной строгости. Он не стремился попасть в круг придворных льстецов синьоры Олимпии, которую ненавидели в Риме; он почти открыто хулил нравы этого круга, осуждаемые публикой, и люди, которых всегда легко обмануть, поддакивая их негодованию, восхищались стойкостью Киджи и его добродетелью, тогда как в лучшем случае следовало похвалить здравый смысл, подсказавший ему, что он бросает семена славы и своего будущего избрания папой в борозду, с которой пока ещё не может собрать урожай.

Кардинал Аццолини, бывший секретарем папской канцелярии в ту самую пору, когда Киджи был государственным секретарем, отметил в своих записках извороты Киджи, не отвечавшие искренности, которой тот похвалялся. Аццолини предупредил меня об этом до начала конклава, прибавив, что, впрочем, лучшего кандидата в папы все равно не найти, да к тому же репутация Киджи даже в глазах наших друзей из «Эскадрона» упрочена настолько, что, вздумай он, Аццолини, сказать что-нибудь против него, они заподозрят здесь отзвук былых мелких несогласий, когда, будучи в должности, они не могли поделить между собой своих прерогатив. Я почти не обратил внимания на слова Аццолини, ибо сам всецело предан был интересам Киджи. Во время моего ареста он оказывал всевозможное внимание аббату Шарье; он внушил тому, будто из кожи лезет вон, хлопоча за меня перед папой; вместе с аббатом Шарье он негодовал на Иннокентия, и негодовал куда сильнее, нежели сам аббат, из-за того, что папа не довольно решительно требует, чтобы Мазарини вернул мне свободу. Аббат Шарье имел доступ к нему в любое время, как если бы принадлежал к его свите; Шарье полагал, что Киджи ратует за меня и печется о моей выгоде более, нежели я сам. И пока продолжался конклав, мне ни разу не пришлось в этом усомниться.

Во время голосования я сидел рядом с Киджи, на одно кресло ниже, и имел возможность с ним беседовать. Думаю, что по этой причине он всячески показывал, что ни с кем, кроме меня, не желает толковать о возможности своего избрания. Отвечая членам «Эскадрона», пытавшимся завести с ним разговор об их намерениях, он подал поучительный пример редчайшего бескорыстия. Его нельзя было увидеть ни у окон, куда кардиналы подходили подышать свежим воздухом, ни в коридорах, где они прогуливались группами. Он проводил все время в своей келье, отказываясь даже принимать посетителей. Правда, он принимал во время выборов кое-какие мои советы, но принимал их с видом, явственно показывавшим, что он отнюдь не жаждет тиары, так что я не мог не восхищаться им, а уж если он соглашался говорить о ней, то в тоне, исполненном христианского благочестия, так что даже самая черная злоба не могла бы приписать ему иные желания, кроме того, о каком говорит апостол Павел: «Qui episcopatum desiderat, bonum opus desiderat» 17 .Слова его, обращенные ко мне, исполнены были ревностной преданности Церкви и сожалений о том, что Рим не довольно изучает Священное писание, Соборы, традицию. Он [610]снова и снова просил меня рассказывать ему о наставлениях Сорбонны. Как бы человек ни притворялся, в нем всегда проглядывают истинные черты его натуры, и потому я не мог не заметить, что Киджи свойственна мелочность, а это обыкновенно примета не только ограниченности ума, но и низости души. Рассказывая мне однажды о годах учения в юности, он упомянул, что в продолжение двух лет писал одним и тем же пером. Это, конечно, безделица, но, поскольку я не раз замечал, что мелочи порой помогают распознать правду скорее, нежели дела важные, мне это не понравилось. Я поделился своими мыслями с аббатом Шарье, бывшим одним из моих конклавистов 18. Помню, он разбранил меня, сказав, что я грешник, не способный оценить христианскую простоту.

Короче, Киджи прикидывался столь искусно, что несмотря на всю свою ничтожность, какую он не умел скрыть в отношении многих ничтожных предметов, несмотря на простолюдинское свое лицо и повадки, весьма смахивавшие на лекарские, хотя он и был происхождения благородного, так вот, несмотря на все это, он прикидывался, повторяю, столь искусно, что мы вообразили, будто, избрав его папой, возродим в его особе славу и добродетель Святых Григория и Льва. В своих надеждах мы обманулись. Но зато преуспели в его избрании, ибо испанцы по причинам, мной уже изложенным, убоялись, что упорство молодых в конце концов одержит верх над упорством стариков, а Барберини в конце концов отчаялся посадить на папский престол Сакетти, видя решимость испанцев и Медичи, которые открыто изъявляли свое к нему отношение. Мы положили, воспользовавшись слабостью обеих партий, дождаться благоприятной минуты, чтобы внушить им, сколь выгодно каждой из них обратить свои взоры к Фабио Киджи. Согласно нашему плану, кардинал Борромео должен был растолковать испанцам, что для них лучший выход избрать Киджи, поскольку его ненавидят французы, а я – растолковать кардиналу Барберини, что, поскольку он не может посадить на папский престол никого из лиц ему угодных, он заслужит безмерное уважение всей Церкви, если совершенно бескорыстно предоставит занять его достойнейшему из претендентов. Мы полагали, что нас поддержат в нашем умысле некоторые представители обеих партий, и вот на чем были основаны наши расчеты.

Входивший в испанскую партию кардинал Монтальто, человек скромных дарований, но добрый, щедрый, с замашками большого вельможи, смертельно боялся, как бы кардинал Гримальди не вздумал предложить избрать папой своего закадычного друга, умнейшего доминиканца Фиоренцолу, чьи пороки были сродни порокам самого Гримальди. Мы решили, умело воспользовавшись опасениями Монтальто, неприметно склонить его в пользу Киджи. Старый кардинал Медичи, человек редкой кротости, каждый день с полудня томился, устав от затянувшегося конклава и от неистовства племянника своего, Джанкарло, который порой не щадил и собственного дядю. Я был в наилучших отношениях со стариком, так что кардинал Джанкарло даже ревновал его ко мне; старик удостоил меня своей дружбы в особенности потому, что, будучи по природе человеком [611]искренним, оценил то, как я держал себя с ним. Я открыто говорил о своем к нему почтении и не упускал случая оказать ему все его знаки. Но не преминул, однако, рассказать ему о своих обязательствах в отношении кардинала Барберини и «Эскадрона». Откровенность моя ему понравилась, и дальнейшее показало, что она принесла мне более пользы, нежели могли принести любые ухищрения. Я усердно обхаживал его, чувствуя, что вскоре он смягчится в отношении кардинала Барберини, который был в ссоре со всем семейством Медичи, и поверит, что кардинал Киджи вовсе не столь опасен, сколь ему пытаются внушить. Как видите, мы приняли меры и в отношении Испании, и в отношении Тосканы, хотя последняя полагала, что мы бездействуем, ибо еще не пришла пора раскрыть наши карты. Не упускали мы из виду и Франции, чье противодействие Киджи было еще более гласным и решительным, нежели противодействие других. Племянник Сервьена, Лионн, всем и каждому аттестовал Киджи педантом, дивясь, как вообще тот мог оказаться среди претендентов на папский престол. Кардинал Гримальди, который не поладил с Киджи еще в ту пору, когда оба они исправляли должности при дворе папы, открыто твердил, что все его достоинства вымышленны. Кардинал д'Эсте, брат герцога Моденского, не мог не опасаться избрания человека, отличающегося бескорыстием и твердостью – двумя качествами, которых итальянские князья единственно боятся в папе.

Вы уже знаете, что у Киджи с Мазарини вышло в Германии даже личное столкновение, и потому мы сочли разумным смягчить вражду между ними, ибо французская сторона, хотя и слабая, быть может, могла стать нам помехой; я сказал «слабая» и «быть может», потому что французская партия и в самом деле не играла заметной роли в этом конклаве, так что мы могли рассчитывать, да и впрямь рассчитывали, что папу удастся избрать даже против ее воли. Дело было не в том, что партия эта насчитывала мало членов, – их было довольно, и притом людей даровитых. Ее духовный попечитель д'Эсте, терявший во мнении людей из-за непросвещенности своего ума и невнятицы своих речей, возмещал, однако, эти недостатки высоким происхождением, расточительностью и храбростью. Гримальди, который всегда славился своей энергией, к тому же выгодно отличался от других кардиналов французской партии, державшихся с неизменным подобострастием, величавой своей повадкой, что возвышало его над ними в глазах окружающих. Бики, ловкий и умелый в делах, по заслугам занимал в этой партии видное место. Кардинал Антонио славился своей щедростью, кардинал Орсини – своей родовитостью. В силу многочисленных этих обстоятельств французскую партию нельзя было не принимать в расчет. Но, несмотря на это, она едва не утратила свое значение, ибо ко всем перечисленным обстоятельствам примешивались другие, которые весьма ей вредили. Гримальди, ненавидевший Мазарини так же, как тот ненавидел его самого, пребывал в праздности, тем более что полагал, и притом справедливо, что Лионн, посвященный в тайны внешней политики двора, не доверяет ему их. Д'Эсте, который, несмотря на [612]всю свою храбрость, трепетал от страха, ибо маркиз де Карасена в это самое время вторгся в герцогство Моденское со всей миланской армией 19, мешал Гримальди со всей решительностью действовать против Испании. Я уже говорил вам, что Медичи не порывали дружбы с Орсини. Антонио не отличался ни умом, ни энергией, и к тому же известно было, что в глубине души он почти уже уступил кардиналу Барберини, который отнюдь не пользовался благосклонностью французского двора. Лионн не мог полностью доверяться кардиналу Антонио, ибо не мог быть уверен, что Барберини, сегодня поддерживающий угодного Франции Сакетти, завтра не станет поддерживать кого-то другого, ей неугодного; по этой же причине Лионн не мог вполне положиться на кардинала д'Эсте, ибо было известно, что тот неизменно оказывает большое уважение кардиналу Барберини, как в силу давней их дружбы, так и потому, что герцогиня Моденская приходится тому племянницей. Кардинала Бики Мазарини не любил, считая, что тот слишком хитер и к тому же терпеть его не может, что было правдой. Все эти подробности рассеют ваше недоумение, почему партия, поддерживающая могущественный, благоденствующий трон, не имела того влияния, какое должна была бы иметь в подобных обстоятельствах. Недоумение ваше рассеется тем скорее, когда вы вспомните о главной пружине, что приводила в действие все прочие, столь плохо одна с другой согласные или, лучше сказать, столь сильно расстроенные пружины, какие я вам только что описал.

Лионн известен был в Риме как ничтожный секретаришка Мазарини. Во времена кардинала де Ришельё его знали здесь в качестве частного лица низкого разбора, да к тому еще записного игрока, состоящего притом в открытой связи с чужой женой. С тех пор он получил в Италии некую должность, имевшую касательство к делам Пармы 20; должность эта была, однако, слишком мелкой, чтобы он мог единым духом вознестись с нее на должность в Риме, да и опыт у него был слишком скуден, чтобы стоило доверить ему руководить конклавом – без сомнения, самым мудреным из всех возможных дел. Но такого рода ошибки очень часто совершают державы процветающие, ибо бездарность лиц, ими употребляемых, часто выкупается почтением, которое внушает всем их повелитель. Ни одно королевство не полагалось так на это почтение, как Франция в пору правления кардинала Мазарини. Между тем подобная игра рискованна, и Франции пришлось в этом убедиться в обстоятельствах, о которых идет речь. Лионн не обладал ни достоинством, ни дарованиями, потребными для того, чтобы поддерживать в равновесии разладившиеся пружины. Мы поняли это очень скоро и использовали в своих целях.

Я, кажется, уже говорил вам, как, узнав о том, что Лионн не захотел выплатить кардиналу Орсини остаток пенсии, жалкие тысячу экю, я своевременно уведомил об этом кардинала Медичи, и тот успел перекупить Орсини за такую грошовую цену, что я, пожалуй, не стану называть ее, чтобы не посрамить чести пурпура. Далее вы увидите, что еще более ловко мы воспользовались неприязнью к Лионну кардинала Бики, чтобы еще [613]сильнее разрознить ряды французской партии. Но хотя эта партия была более всех нам враждебна, не ее опасались мы более всего, и потому меры, взятые против нее, мы подчиняли действиям, какие предпринимали в отношении двух других противников, с чьей стороны справедливо полагали встретить сопротивление более упорное.

Вы уже знаете, что нам были известны причины, по каким Испания и Медичи не захотят поддержать Киджи, и знаете также, каким способом мы решили мало-помалу и как бы незаметно для них самих победить их к нему нерасположение. Я сказал «незаметно», и в этом и впрямь заключалась для нас самая главная трудность, ибо если бы у Барберини зародилось хоть малейшее подозрение насчет пусть даже отдаленной нашей надежды избрать Киджи, он ускользнул бы от нас, потому что, при всех неисчислимых своих достоинствах, человек этот склонен к самым неожиданным причудам и, конечно, не преминул бы вообразить, что мы обманываем его в отношении Сакетти. И вот тут мне представился случай восхититься прямодушием, прозорливостью и неутомимостью «Эскадрона», и в особенности кардинала Аццолини, который оказался самым из нас деятельным. Ни одного его поступка в отношении Барберини и Сакетти не осудила бы и самая строгая мораль. Уверенные в том, что все наши старания избрать Сакетти в конце концов все равно окажутся бесплодными, мы не упустили из виду ничего, что могло бы устранить противодействие Франции, Испании, Флоренции и даже самого Барберини избранию Киджи, когда настанет время его предложить. Понимая, что, если Барберини разгадает наш замысел, он перестанет нам доверять, мы так усердно и успешно скрывали наши намерения, что он узнал о них только от нас самих и тогда, когда мы посчитали нужным ему о них сообщить. Но поскольку мы нуждались в нем более, чем в ком-либо другом, ибо в нем мы черпали главную нашу силу, самым трудным для нас было, прежде чем приступить к дальнейшим действиям, устранить возможные помехи нашему замыслу со стороны собственной его партии.

Нам было известно, что старые кардиналы, ее составлявшие и, как и мы, понимавшие, что Сакетти не удастся посадить на папский престол, неустанно и всечасно занимались одним: внушали Барберини, что, если будущего папу изберут не из числа кардиналов, пользующихся его покровительством, это покроет его величайшим позором. Все старались его в этом убедить, и каждый имел в виду склонить его на свою сторону. Джинетти полагал, что давняя приверженность его к семье Барберини дает ему право быть предпочтенным другим. Чеккини не сомневался, что заслужил это предпочтение своими достоинствами. Рапаччоли, хотя ему был всего сорок один год или немногим более – в точности не помню, – воображал, что его благочестие, дарования и слабое здоровье могут, и притом без труда, доставить ему тиару; Фиоренцола тешился тем, что рисовало ему буйное воображение Гримальди, а тот по натуре своей охотно верил всему, чему хотел верить. Те, кому не приходилось участвовать в конклавах, и представить себе не могут, какими несбыточными [614]надеждами ласкают себя люди, зарящиеся на папский престол, – недаром говорят о rabbia papale(одержимости тиарой, букв.: папское бешенство (ит.).).

Несбыточные эти надежды способны были, однако, разрушить наши планы, потому что ропот партии папы Урбана мог внушить Барберини опасение, что, если он изберет папу не из ее участников, он в один миг лишится всех своих приверженцев. Угроза эта, как видите, была весьма велика; но мы нашли средство против болезни там, где как раз и гнездилась зараза, ибо, соперничая между собой, кардиналы строили друг другу такие козни, что разгневали Барберини – им недостало осмотрительности, чтобы скрыть, как это сделали мы, нашу уверенность в том, что Сакетти избрать не удастся. Барберини решил, что они уверяют себя, будто Сакетти не может быть избран, для того лишь, чтобы поживиться самим. С первых дней конклава он увидел в них неблагодарных честолюбцев, вот почему, когда он сам понял, что кардинала Сакетти и впрямь не сделать папой, ему легче было отречься от собственной партии и прийти к выводу, что, предпочтя одного из своих приверженцев другим, он скорее озлобит их всех, нежели если объяснит им, что, склонившись на уговоры своих союзников, надумал перейти в другой лагерь. Никто из кардиналов партии Барберини и в самом деле не мог состязаться с Сакетти, который был и старше их всех годами, и в отличие от них воистину благовоспитан. Это вовсе не значит, что о нем нельзя было бы сказать, как о Гальбе: «Если бы он не стал императором, впору было вообразить, что он достоин им стать» 21; впрочем, до этого дело не дошло. Приверженцы Барберини признали права Сакетти, но, поскольку они не верили в возможность его избрания, эта уступка лишь усилила яростную борьбу, которую они заранее вели между собой.

Старый Спада, многоопытный и многогрешный, ополчился на Рапаччоли и даже сочинил на него пасквиль, хуля соперника за то, что тот будто бы не прочь допустить дьявола к покаянию. Монтальто во всеуслышание объявил, что у него есть причины формально протестовать против избрания Фиоренцолы. Чези – я о нем уже говорил – довольно остроумно изобразил роскошный карнавал, который племянница кардинала Чеккини, прекрасная и кокетливая сеньора Васти, задаст публике, если дядю ее изберут папой. Все эти колкости и глупости, и впрямь недостойные конклава, пришлись решительно не по вкусу Барберини, человеку благочестивому и строгому, и, как вы увидите, отнюдь не повредили нашим планам.