Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 79 страниц)

Вот что твердили мне с вечера до утра Комартен и все те, кто и в самом деле меня любил, и они были правы; без сомнения, если бы Принц и Кардинал, соединившись, раздавили меня своей громадою, поведение, в котором видели бескорыстие, пока я способен был отражать удары, прослыло бы глупостью, окажись я поверженным. Нет ничего похвальнее великодушия, но в нем, как ни в чем другом, не должно переходить границу. Я убедился в этом на многих и многих примерах. Комартен из дружеских чувств и президент де Бельевр, из своекорыстия не желавший моего падения, изрядно меня поколебали, по крайней мере в смысле умозрительном, ибо я заметил, что при дворе смотрят косо даже на мои услуги; но, когда речь идет о решениях, к которым не лежит душа, от того, чтобы убедиться, еще далеко до того, чтобы начать действовать. В состоянии духа, которое правильно было бы назвать межеумочным, человек не ищет случая, а идет у него на поводу. За полтора или самое большее за два месяца до возвращения двора из Гиени судьба предоставила мне два таких случая. Но чтобы рассказать о них, должно воротиться несколько вспять.

Кардинал Мазарини служил когда-то секретарем у Панцироли, папского нунция, имевшего чрезвычайные полномочия при заключении мира в [291]Италии; Мазарини предал своего господина и был даже уличен в том, что докладывал о содержании его депеш правителю Милана 281. Папа Иннокентий рассказывал мне это в подробностях, которые были бы вам скучны. Панцироли, сделавшись кардиналом и государственным секретарем Папской области, не забыл вероломства своего секретаря, которому папа Урбан пожаловал кардинальскую шапку, уступив настояниям де Ришельё, и отнюдь не старался смягчить неприязнь и озлобление, какие папа Иннокентий затаил против Мазарини со времени убийства одного из своих племянников, подозревая в Мазарини соумышленника кардинала Антонио 282. Панцироли, решив, что нет лучшего способа досадить Мазарини, чем возвести меня в кардинальский сан, подсказал эту мысль папе Иннокентию, который разрешил ему войти со мной в сношения. Для этой цели Панцироли прибег к посредничеству главного викария ордена августинцев, пользовавшегося особым его доверием и оказавшегося в Париже по пути в Испанию. Тот передал мне письмо от кардинала Панцироли, изложил свою миссию и заверил меня, что, если я получу рекомендацию, папа безотлагательно ее утвердит. В ту пору посулы эти не побудили меня решиться хлопотать о кардинальском сане, ни даже принять его, но они оказали свое действие после заключения Бордоского мира; когда двор стал меня поносить, а друзья высказали мне соображения, о которых я упомянул выше, я уступил им с несравненно большей легкостью, оттого что полагался на поддержку Рима; одной из причин, отвращавших меня от хлопот о кардинальской шапке, было как раз то, что в получении ее никогда нельзя быть уверену, поскольку кандидат может не быть утвержден 283, а это чрезвычайно неприятно: отказ всегда ставит соискателя в положение более невыгодное, нежели то, какое было у него до его притязаний; отказом унижен был Ла Ривьер 284, и без того достойный презрения; но отказ несомненно вредит соискателю в той же мере, в какой его возвышает утверждение. Решив, что мне должно добиваться кардинальской шапки, я усилил меры, какие до сей поры не столько брал сам, сколько не мешал брать другим. Я послал нарочного в Рим, я добился возобновления прежних обязательств; Панцироли дал мне всевозможные заверения. У меня нашлась еще одна покровительница, содействие которой было отнюдь не бесполезно. Княгиня Россано, первым браком бывшая замужем за князем Сульмона и второй раз вышедшая за одного из папских племянников, незадолго до того примирилась с папой. Она происходила из рода Альдобрандини и была наследницей этой семьи, с которой моя семья в Италии во все времена была связана узами дружбы и брачных союзов. Княгиня поддержала Панцироли в его хлопотах за меня, и вы увидите далее, каковы были плоды ее стараний.

Если я позаботился о своих интересах в Риме, Комартен позаботился о них в Париже. Он с каждым утром все усерднее расписывал герцогине де Шеврёз возможное примирение мое с принцами. «Оно, – приговаривал Комартен, – погубит всех нас, вовлекши в партию, чьей мести надобно страшиться и на чью благодарность едва ли разумно надеяться». Каждый [292]вечер он внушал Месьё, как ненадежна милость двора и каких происков можно ожидать от принцев; он очень искусно следовал правилу, которое гласит, что людей слабых должно устрашать всевозможными ужасами, ибо это самый верный способ побудить их устремиться к первому же открывшемуся перед ними выходу. Президент де Бельевр в согласии со мной поддерживал тайную переписку с герцогиней де Монбазон и, следуя той же мудрости, то и дело запугивал ее переменчивостью двора и вместе с тем устрашал возвращением междоусобицы. Разнообразные эти доводы, по пять-шесть раз в день перепутываясь и затемняя друг друга, почти внезапно породили у всех разом мысль защищаться против двора с помощью самого же двора и, во всяком случае, попытаться посеять рознь в правительственном кабинете, прежде нежели вновь затевать с ним борьбу. Я уже замечал как-то в этом своем повествовании, что любая полумера представляется мудрою людям нерешительным, ибо по натуре не склонные принимать решение окончательное, они тешат себя, найдя благородное название своему поведению. Комартен заметил эту слабость в характере тех, с кем ему пришлось иметь дело, и почти незаметно добился того, что у них как бы сама собой родилась мысль, какую он и впрямь хотел им внушить. Месьё во всех обстоятельствах поступал так, как большинство людей поступает во время купанья: бросаясь в воду, они зажмуривают глаза. Комартен, убедив меня домогаться кардинальского сана и зная нрав Месьё, дал мне совет, и совет весьма разумный, – не позволять герцогу Орлеанскому зажмуриваться, запугивая его не слишком сильно, однако же без передышки, то одною, то другою опасностью. Признаюсь, эта мысль не приходила мне в голову; поскольку пороком Месьё была трусость, я всегда полагал, что должно непрестанно поддерживать в нем храбрость. Комартен доказал мне обратное, и я согласился с ним не только ради своей выгоды, но и ради самого Месьё из соображений, высказанных мною выше. Не стану докучать вам подробностями всех хитросплетений затеянной Комартеном интриги, – правду сказать, из остатков совершенно неуместной совестливости я не принял в ней деятельного участия, хоть и уверовал, что без кардинальской мантии мне никак не обойтись. Наконец старания Комартена принесли плоды, и плоды обильные, – Месьё решил, что честь его и выгода требуют, чтобы он добился для меня кардинальской шапки; г-жа де Шеврёз вообразила, что оказывает двору услугу не меньшую, чем мне, помешав мне вступить в союз с принцами, к которому меня склоняют, или, по крайней мере, отдалив этот союз; герцогиня де Монбазон была в восторге, что может набить себе цену в глазах обеих сторон, ибо переговоры, которые велись с одною из них, всегда придавали вес переговорам с другой, а герцог де Бофор, которому президент де Бельевр напомнил о долге признательности, признал делом чести постараться настолько, насколько это в его силах, помочь мне получить кардинальскую шапку, в благодарность за то, что я и в самом деле помог ему получить должность суперинтенданта флота. Мы понимали, что даже при содействии всех этих лиц, не можем ручаться за [293]успех предприятия, однако мы считали успех возможным, принимая во внимание затруднение, в каком окажется Кардинал; а в тех случаях, когда пользу может принести даже неуспех, всегда следует попытать счастья. Мне важно было привлечь моих друзей на сторону принца де Конде в случае, если я пристану к его партии; однако преодолеть неохоту или, если говорить начистоту, отвращение, с каким все они, и в особенности лица, бывшие на вторых ролях, относились к тому, чтобы стать приверженцами Принца, легче всего было, связав их в отношении меня долгом чести, ибо я всегда так усердно защищал их интересы, что они навлекли бы на себя бесславие, если бы не отплатили мне той же монетой. Вот это соображение и побудило меня куда более, чем все иные перечисленные мной доводы, выйти на ристалище, ибо в глубине души я был уверен, что Кардинал не только никогда не решится сам увенчать меня шапкой, но даже не допустит, чтобы она свалилась на мою голову. Именно так выразился Комартен, который полагал, что на это последнее Мазарини согласится, пусть даже и против своего желания. Мы постарались, насколько то было в нашей власти, опутать хранителя печати сетями г-жи де Род, чтобы он хотя бы не причинил нам всего того зла, какого мы опасались с его стороны, наблюдая его поведение. Но поскольку дружба г-жи де Род с мадемуазель де Шеврёз, Комартеном и мною ему досаждала, он уже не имел к ней прежнего доверия. Он предался малютке де Буа-Дофен и водил за нос г-жу де Род, сообщая ей лишь то, что мешало мне взять необходимые меры против его козней. После того, как подготовлена была описанная мной диспозиция, г-жа де Шеврёз открыла боевые действия, а она способна была исполнить это лучше, нежели все мужчины, каких я знавал в жизни. Она объявила Ле Телье, что ему должно быть известно, с какой жестокой несправедливостью со мной обошлись, и она не хочет скрывать от него, что я затаил в ответ справедливую обиду; при дворе открыто говорят, что по возвращении Короля в Париж решено меня погубить, а я велегласно рассказываю в Париже, что намерен защищаться; Ле Телье, как и она сама, понимает, что партия Принца отнюдь не умерла, хотя с виду и погрузилась в дремоту, и не замедлит пробудиться при этом известии, которое вселит в нее великие надежды; герцогиня знает из верных рук, какими заманчивыми предложениями меня соблазняли; большинство моих друзей уже поддались, а те, кто, подобно ей, Легу и Нуармутье, еще держатся, не знают, что отвечать, когда я спрашиваю их: «Что я сделал? Какое преступление совершил? О награде я уже не говорю, но где залог моей безопасности?»; до сих пор я только роптал, потому что меня удавалось обманывать, но, будучи всей душой предана Королеве и питая истинную дружбу к Кардиналу, она не может скрыть от него – нельзя долее обманывать ту, которая была орудием обмана, ибо она сама уже начала сомневаться в своем влиянии на меня, по крайней мере, в этом вопросе; я, мол, не пускаюсь в объяснения, но по поведению моему видно, что я сознаю свою силу; чем более мне угрожают, тем выше я держу голову; она не знает в точности, каковы мои отношения с Месьё, но [294]еще два дня назад Месьё сказал ей, что никогда еще не было у Короля более верного слуги, чем коадъютор, и обхождение с ним двора может послужить пагубным примером; а накануне в приемной у Месьё герцог де Бофор в присутствии всех собравшихся поклялся, что, если так будет продолжаться еще неделю, он станет готовиться к тому, чтобы выдержать новую осаду Парижа под командованием Его Королевского Высочества, а я ответил ему: «Они не в состоянии нас осадить, но зато мы в состоянии их одолеть»; она не допускает и мысли, чтобы можно было вести подобные речи в двух шагах от Месьё, если бы те, кто их вел, не были уверены в его поддержке; по ее мнению, мысли и даже чувства наши в существе своем вовсе не дурны, но мы и в самом деле полагаем себя оскорбленными Кардиналом или, скорее, Сервьеном, однако почтение к Королеве в одно мгновение заглушило бы обиду, если бы ее не раздувало недоверие; и вот этой беде и следует помочь. Вы видите, к чему клонилась речь герцогини, приведшая прямо к разговору о шапке. Завязался горячий спор, Ле Телье отказался представить этот вопрос двору; герцогиня де Шеврёз пригрозила ему расплатой за последствия, тогда он согласился, однако при условии, что герцогиня со своей стороны тоже напишет Королеве и объявит, что почти насильно принудила Ле Телье хлопотать за меня 285. Двор получил письма с этими приятными известиями на возвратном пути из Бордо, Кардинал обещал дать на них ответ по приезде в Фонтенбло. Хранитель печати, который вовсе не хотел, чтобы я стал кардиналом, ибо сам желал им стать, но который хотел погубить Мазарини, ибо желал стать также и первым министром, полагал, что нанесет двойной удар, если посоветует Месьё не подвергать опасности свою особу, отдаваясь на милость Мазарини, который открыто выражал недовольство поведением Месьё в отсутствие двора. Убежденный, что я весьма желал бы видеть Месьё в Фонтенбло, ибо личное его ходатайство весьма подкрепило бы мои притязания, хранитель печати вообразил, что я не премину посоветовать герцогу Орлеанскому отправиться туда и таким образом ему, Шатонёфу, представится случай выказать Месьё свою преданность за счет Кардинала, но также за счет коадъютора, ибо Месьё увидит – Шатонёф куда более коадъютора почитает и оберегает его особу. Шатонёф играл эту роль, ничем не рискуя, ибо предложение свое он сделал через секретаря Месьё, Фремона, того из приближенных герцога Орлеанского, чье свидетельство легче всего было бы опровергнуть. Хорошо зная этого человека, не отличавшегося сметливостью и к тому же питавшего ко мне чувства довольно дружественные, я по первым словам, которые мне удалось из него вытянуть, разгадал, что его подучили, и решил говорить ему в тон, как для того, чтобы не угодить в ловушку, расставленную мне с расчетом сыграть на самой слабой струнке Месьё, так и потому, что я и в самом деле за него опасался. Все мои друзья высмеивали мои опасения, не допуская даже мысли, что, во время нынешних потрясений в королевстве, при дворе могут осмелиться арестовать Месьё; однако я отнюдь не был так спокоен и, хотя понимал, что мне по многим причинам выгодно, [295]чтобы Месьё отправился в Фонтенбло, никак не мог решиться дать ему такой совет, – мне казалось и все еще кажется, что, если бы у двора достало на это смелости, Кардинал, арестовав Месьё, получил бы выгоды не менее верные, чем те, каких он надеялся достигнуть иным способом. Знаю, что поступок этот взволновал бы все умы, знаю, что вначале он усилил бы партию принцев, соединившуюся с фрондерами, и послужил бы оправданием ее действий, но знаю также, что, если бы принцы и Месьё оказались в тюрьме, враждебную двору партию возглавили бы одни их имена, с каждым днем теряющие свое значение, ибо каждый старался бы использовать эти имена в своих целях; партия вскоре раскололась бы, прибегла бы к простонародью, а это было бы величайшим бедствием для государства; однако такого рода бедствие Мазарини не способен был предвидеть, а стало быть, мысль о нем не могла помешать ему арестовать Месьё. Словом, в эту пору я оказался одинок в своих опасениях, одинок настолько, что отчасти даже стыдился их. Впоследствии, однако, я узнал, что не так уж ошибался: за год или за два до своей смерти Лионн рассказал мне в Сен-Жермене, что Сервьен в присутствии Королевы предложил такой план Кардиналу за два дня до того, как Мазарини прибыл в Фонтенбло 286; Королева с великой готовностью на него согласилась, но Кардинал отверг план Сервьена, назвав его безумным. Так или иначе, опасения мои никого не убедили, их даже истолковали превратно: вообразили, будто они лишь предлог, а на самом деле я боюсь другого – как бы Королева не переубедила Месьё. Я знал, сколь велико его слабодушие, однако по многим причинам был уверен, что так далеко оно не зайдет. Со всем тем меня удивило, что, хотя Фремон, как я уже сказал, и пытался запугать Месьё поездкой ко двору, это не оказало никакого впечатления на герцога Орлеанского; мне даже помнится, что он объявил Мадам, которая была в некотором сомнении: «При кардинале де Ришельё я бы на это не отважился, но при Мазарини мне ничто не грозит». При этом он не преминул очень ловко и как бы между прочим выказать Ле Телье большую, чем обыкновенно, приверженность двору, и в частности, самому Кардиналу 287. В сговоре со мной он даже сделал вид, будто реже принимает меня, и по моему совету решил согласиться на перевод принцев в Гавр-де-Грас, – я узнал накануне его отъезда в Фонтенбло, что Королева ему это предложит. Не помню уж, кто сообщил мне эту тайну, знаю только, что в правдивости известия сомневаться не приходилось. Оно сильно смутило Месьё, он заколебался, стоит ли ему ехать, ибо данное им прежде согласие на перевод принцев в Маркусси вызвало такой ропот, что он предвидел: согласие его на Гавр непременно вызовет недовольство еще большее. Я понимал, что, ежели он решится ехать ко двору, он должен воспротивиться переводу принцев лишь настолько, сколько необходимо для того, чтобы тем более обрадовались его согласию. Выше я уже изложил вам причины, по каким считал, что и ему и фрондерам, в сущности, безразлично, в какой крепости будут находиться принцы, ибо все крепости равно во власти двора. Если бы при дворе знали то, что принц де Конде [296]рассказал мне впоследствии, а именно, что, не увези его в ту пору из Маркусси, он непременно сбежал бы из тюрьмы, ибо все было уже подготовлено к побегу 288, я бы не удивлялся, что Кардинал так спешит убрать его оттуда; но Мазарини полагал, что Принц упрятан в надежное место, и потому я никак не мог взять в толк, какая причина побудила Кардинала совершить поступок, от которого ему не было никакого проку, но который еще более озлобил против него все умы. Впоследствии я расспрашивал об этом Ле Телье, Сервьена и Лионна, но и они не могли мне ничего толком объяснить. И однако, кардинал Мазарини жаждал перевезти принцев в Гавр и был вне себя от радости, когда в Фонтенбло убедился, что Месьё вовсе не так уж противится этому предприятию, как он предполагал; а когда ему сообщили из Парижа, будто фрондеры в отчаянии от этого замысла, потому что мы искусно разыграли скорбь, явив все ее знаки, восторг Мазарини сделался совсем уж смешным; два дня спустя на Новом мосту и в лавках граверов появилась картина, изображающая вооруженного до зубов графа д'Аркура, который с торжеством конвоирует принца де Конде. Вы и представить не можете, какое впечатление произвела эта гравюра, в точности списанная с натуры, как это ни прискорбно для чести графа, взявшего на себя в этом случае обязанности полицейские; вы и представить не можете, какое сострадание пробудила она в народе 289. Мы сделали все, чтобы Месьё оказался непричастен к этому делу, ибо с той минуты, как он вернулся из Фонтенбло, мы повсюду стали разглашать, что он приложил все старания, чтобы помешать переводу принцев, и под конец согласился на него потому лишь, что сам не чувствовал себя в безопасности. Должно признать, что он как нельзя лучше сыграл свою роль в Фонтенбло. Он не сделал ни единого шага, который не был бы достоин сына Короля, не сказал ни слова, которое уронило бы честь его предков: он говорил разумно, твердо, благородно. Он сделал все, чтобы Королева вняла голосу правды, не упустил ничего, что могло бы помочь Кардиналу ее уразуметь. Видя, что попал не в тон, он искусно переменил тему. А по возвращении в Париж сказал мне, выходя из кареты: «Когда госпожа де Шеврёз пыталась замолвить за вас словечко, ее заставили отступить; со мной об этом предмете, как, впрочем, и обо всех других, Кардинал говорил свысока. Но я очень доволен: в противном случае негодяй водил бы нас за нос и всех увлек бы за собой в своей гибели. Сам он достоин одной лишь веревки». Вот что, оказывается, разыгралось при дворе в связи с хлопотами о моей кардинальской шапке.

Герцогиня де Шеврёз рассказала Королеве и Мазарини обо всем, что я делал в отсутствие Короля и чему ей пришлось стать свидетельницей, а действия мои, без спора, были вереницей услуг, оказанных Королеве. Потом она заговорила о несправедливости, какую мне всегда оказывали, о пренебрежении, какого я не раз стал жертвой, и о том, что мне на каждом шагу дают повод для справедливого недоверия. В заключение она объявила, что поводы эти должно непременно устранить, а сделать это можно единственным способом – предоставив мне кардинальскую шапку. Королева вспыхнула, Кардинал стал противиться, но не отказывая [297]герцогине прямо, ибо слишком часто сулил мне рекомендацию, а только предлагая отложить дело, потому, мол, что достоинство Монарха не терпит, чтобы его принуждали. Месьё, который в свой черед вступил в разговор, желая поддержать г-жу де Шеврёз, поколебал, по крайней мере с виду, Мазарини, который хотел выказать герцогу Орлеанскому, по крайней мере на словах, свое уважение и послушание. Г-жа де Шеврёз, видя, как развиваются переговоры, не усомнилась в их успехе, тем более что Королева, которой Кардинал подал знак, совершенно смягчилась и даже объявила, будто она вполне понимает чувства Месьё и готова сделать все, что найдет справедливым совет. Совет этот, названный столь громким именем, состоял всего лишь из Кардинала, хранителя печати, Ле Телье и Сервьена. Месьё посмеялся этой уловке, хорошо понимая, что придумали ее для того лишь, чтобы отказать мне по всей форме. Лег, бывший совершенным простаком, попался на удочку Кардинала, который заверил его, будто только таким способом можно победить упрямство Королевы. Герцогиня де Шеврёз, которой я написал, что комедия эта смешна, ответила мне, что ей на месте виднее. Кардинал предложил совету рекомендовать меня в кардиналы, заключив свое предложение почтительнейшей просьбой, обращенной к Королеве, внять ходатайству герцога Орлеанского о том, о чем добродетели и заслуги г-на коадъютора ходатайствуют еще более настоятельно – именно так он выразился. Но просьба его была отвергнута с таким высокомерием и твердостью, какие редко обнаруживает совет, когда оспаривает мнение первого министра. Ле Телье и Сервьен удовольствовались тем, что не одобрили Кардинала, но хранитель печати утратил всякую почтительность: он бросил Кардиналу обвинение в попустительстве и слабодушии, он преклонил колено перед Королевой, чтобы умолять ее от имени Короля, ее сына, не поощрять примером, который он назвал роковым, дерзость подданного, желающего вырвать у нее милость со шпагой в руке. Королева была взволнована, бедный г-н Кардинал устыдился своей слабости и чрезмерной доброты, и пришлось герцогине де Шеврёз и Легу признать, что я был совершенно прав, а их жестоко обманули. Впрочем, и я со своей стороны дал для этого превосходный и удобный повод. Я совершил в жизни множество глупостей, но вот, на мой взгляд, самая знаменательная.

Я не раз замечал: когда люди из страха потерпеть неудачу долго колеблются перед началом какого-нибудь предприятия, след, оставленный этим страхом, толкает их обыкновенно действовать потом слишком поспешно. Так случилось и со мной. Я никак не мог решиться объявить о своих притязаниях на кардинальскую шапку, ибо притязаниями этими, не будучи уверен в их успехе, боялся себя уронить. Но, едва меня уговорили, след былого сомнения принудил меня, из боязни слишком долго пребывать в неуверенности, пуститься, с позволения сказать, во все тяжкие; вместо того, чтобы предоставить герцогине де Шеврёз обработать Ле Телье, как у нас было решено, я сам заговорил с ним два или три дня спустя после ее с ним беседы; я признался ему дружески и не чинясь, как, мол, [298]горько досадую, что поневоле поставлен в необходимость сделаться или главой партии, или кардиналом 290– выбирать самому Мазарини. Ле Телье слово в слово передал Кардиналу сию сентенцию, и она-то послужила темою для красноречия хранителя печати. Правда, памятуя об оказанной ему мною услуге и об обещаниях, которые он дал мне против моей воли, ему следовало бы уступить эту тему кому-нибудь другому, но признаюсь, с моей стороны было крайне опрометчиво ее г-ну де Шатонёфу предоставить.

Совершать поступки, дозволенные одному лишь властителю, менее опасно, нежели вести речи, не дозволенные подданному. Но и Мазарини, придав шумную огласку отказу назначить меня кардиналом, явил не более осмотрительности, нежели я в моем разговоре с Ле Телье. Мазарини рассчитывал жестоко повредить мне во мнении публики, показав ей, что я преследую выгоду личную, хотя всегда утверждал, будто ее не ищу. Он не понял, что времена изменились, не подумал о том, что, как заметил Комартен, нынче речь идет уже не об обороне Парижа и не о заступничестве за народ, когда все, что отдает своекорыстием, внушает подозрение. Комедия, разыгранная Кардиналом, не уронила меня в глазах публики, которой мои притязания казались вполне естественными и даже необходимыми, но зато комедия эта навсегда отняла у меня возможность отступиться от моих притязаний. По правде говоря, я все равно не отступился бы от них, но так или иначе Кардинал вел себя в этом случае неосторожно, – недаром мой пращур маршал де Рец, слывший самым ловким придворным своего времени, говаривал, что одно из наиважнейших правил житейских: когда обстоятельства вынуждают нас отказать тем, кого мы страшимся или на кого надеемся, не допускать, елико возможно, огласки этого отказа 291.

Вскоре Кардинал возвратился в Париж вместе с Королем. Через герцогиню де Шеврёз он предложил пожаловать мне Оркан и Сен-Люсьен, оплатить мои долги и назначить меня главным придворным капелланом – г-жа де Шеврёз и Лег сделали все, чтобы я согласился. Но я ответил бы отказом, присовокупи он к своим посулам хоть целую дюжину кардинальских шапок. Я уже связал себя словом, ибо Месьё отказался от надежды столкнуть две враждующие силы, убедившись в Фонтенбло, что ему не удастся внести раскол в кабинет и когда-нибудь противопоставить кардиналу Мазарини меня, увенчанного пурпурной шапкой, – так вот, отказавшись от этой надежды, Месьё решил освободить принцев из тюрьмы. Все полагали, что мне стоило большого труда внушить ему эту мысль, но то было заблуждение. Я уже давно приметил, что Месьё к этому склонен. Я приводил вам замечания, которые он иногда ронял и которые я намотал на ус, – они убедили меня, что должно особенно внимательно следить за сменой его настроения. Однако, сказать правду, склонность Месьё еще долго оставалась бы бесплодной и напрасной, если бы я не подогревал ее и не укреплял. Правда и то, что он считал такой выход лишь меньшим из зол, ибо по понятным причинам боялся принца де Конде; во-первых, тому [299]нанесли оскорбление, во-вторых, Принц неизмеримо превосходил Месьё всем – славой, мужеством, дарованиями, потому-то Месьё утрачивал свое намерение освободить Принца или, по крайней мере, откладывал его в долгий ящик, едва брезжила хоть малейшая надежда выпутаться иным способом из затруднительного положения, в какое оплошности Кардинала ежеминутно ставили Месьё в отношении народа, чью любовь он ни за что в мире не хотел потерять. Комартен, которому известны были чувства Месьё на сей счет и который знал к тому же, что герцогу Орлеанскому весьма не по сердцу гражданская война и он ее очень боится, искусно воспользовался этими своими сведениями, чтобы предложить Месьё добиваться для меня кардинальской шапки, а стало быть, избрать серединный путь, вместо того чтобы целиком предаться Кардиналу или заново раздувать мятеж. Месьё с радостью устремился по этому пути, полагая, что тут дело обойдется кабинетной интригой, которую в будущем можно использовать и развить по своему усмотрению. Но, увидев, что Кардинал этот путь преградил, он не колеблясь решил освободить принцев. Признаюсь, что подобно всем слабовольным от природы людям, которые, даже избрав себе цель, долго колеблются в выборе средств для ее достижения, Месьё еще не скоро исполнил бы свое намерение, если бы я не расчистил и не облегчил ему подступы к нему. Я расскажу вам об этом в подробностях, но прежде упомяну о двух довольно забавных происшествиях, которые в эту пору со мной приключились.

Возвратившись в Париж, кардинал Мазарини помышлял об одном – как поссорить между собой фрондеров; поведение герцогини де Шеврёз внушало ему в этом отношении большие надежды; хотя она хорошо понимала, что, порвав со мной, впадет в ничтожество, и по этой причине была полна решимости этого не делать, она на всякий случай не забывала старательно поддерживать дружбу с двором и внушать Королеве, что ее связывает со мной не столько ее собственная ко мне дружба, сколько упрямство ее дочери. Кардинал, полагая, что весьма ослабит влияние мое на Месьё, если отнимет у меня г-жу де Шеврёз, к которой герцог Орлеанский и в самом деле всегда питал слабость, вообразил, будто нанесет решительный удар, поссорив меня с мадемуазель де Шеврёз, а для этого посчитал самым верным средством дать мне соперника, которого она мне предпочтет. Мне кажется, я уже рассказывал вам в первом томе этого сочинения, что когда-то он прочил на эту роль герцога де Кандаля 292. Теперь он надеялся лучше преуспеть с помощью герцога Омальского, который и в самом деле в эту пору был красив как ангел и вполне мог прийтись по вкусу прекрасной девице. Он душой и телом был предан Кардиналу даже вопреки интересам старшего своего брата, герцога Немурского, и был весьма польщен данным ему поручением. Он зачастил в Отель Шеврёз и вел себя вначале так ловко и даже тонко, что у меня не осталось сомнений: он подослан, чтобы разыграть второй акт пьесы, не удавшейся Кандалю. Внимательно наблюдая за его маневрами, я утвердился в своем мнении, рассказал обо всем мадемуазель де Шеврёз и остался недоволен [300]ее ответом. Я обиделся – меня успокоили. Я разгневался снова, тогда мадемуазель де Шеврёз, желая мне угодить и уколоть герцога, сказала мне в его присутствии, что не понимает, как можно сносить глупцов. «Простите, мадемуазель, – возразил ей я, – но глупость иногда прощают сумасбродам». А молодой человек был, по общему мнению, и сумасброден и глуп. Колкость нашли удачной и к месту сказанной. Вскоре в Отеле Шеврёз отделались от герцога, в отместку он пожелал отделаться от меня. Он нанял негодяя по имени Гранмезон, поручив ему меня убить. Но убийца вместо того, чтобы исполнить поручение, все мне рассказал. Встретив герцога Омальского у Месьё, я сообщил ему об этом на ухо. «Я слишком почитаю имя герцогов Савойских, – присовокупил я, – чтобы предать дело огласке». Он стал все отрицать, но таким способом, что убедил меня в обратном, ибо умолял не разглашать происшествия. Я обещал ему молчать и сдержал слово, и если сегодня я нарушил его, то потому лишь, что дал себе зарок ничего от вас не скрывать и, зная вашу доброту, уверен, что вы никому об этом не расскажете.

Вторая история еще более любопытна и, правду сказать, нелепа. По тому, что я вам уже рассказывал о г-же де Гемене, вам нетрудно представить, как часто между нами случались ссоры. Помнится, Комартен однажды вечером в вашем доме описал некоторые их подробности, позабавив вас ими четверть часа. Она то, как любящая родственница, жаловалась моему отцу на мою скандальную связь с ее племянницей 293, то рассказывала о ней канонику собора Богоматери, человеку чрезвычайно благочестивому, который донимал меня своими укорами. То она публично изливала потоки брани на мать, на дочь и на меня. Иногда наш союз восстанавливался на несколько дней или на несколько недель. Но вот до чего она дошла в своем безумии. Она распорядилась приспособить для жилья подвал или, точнее, оранжерею, усаженную апельсиновыми деревьями, которая выходит в ее сад как раз под ее маленьким кабинетом, и предложила Королеве меня арестовать, обещая этому помочь, с единственным условием, чтобы ей предоставили охранять меня, запертого в оранжерее. Королева впоследствии рассказала мне об этом, г-жа де Гемене мне в этом призналась. Но Кардинал не захотел воспользоваться ее предложением, ибо, если бы я исчез, народ, без сомнения, обвинил бы в этом его. По счастью для меня, эта великолепная мысль пришла в голову г-же де Гемене, когда Король находился в Париже. Ибо, случись это во время его поездки в Гиень, я бы погиб: я иногда навещал ее по ночам совсем один, и ей ничего не стоило меня выдать. Возвращаюсь, однако, к герцогу Орлеанскому.