Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Кардинал де Рец

Соавторы: Жан Франсуа Поль де Гонди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 79 страниц)

Упомянутого мной 29 декабря мы с герцогом де Бофором явились во Дворец Правосудия до того, как туда прибыли принцы, притом явились в сопровождении свиты дворян, числом, должно быть, до трехсот. Народ, возвративший нам свою любовь, доходил в ней до исступления и мог бы вполне защитить нас от опасности, но дворяне нужны были нам, чтобы все видели: мы отнюдь не намерены почитать себя всего лишь народными трибунами; к тому же, принужденные ежедневно присутствовать во Дворце Правосудия в Четвертой апелляционной палате, выходившей в Большую палату, куда народ не был вхож, мы не желали подвергнуться возможным оскорблениям со стороны придворных, которые находились здесь вперемешку с нами. Мы вели с ними беседы, обменивались учтивостями, но по восемь – десять раз за утро готовы были вцепиться друг другу в горло, едва голоса в Большой палате начинали звучать громче, а это довольно часто случалось в спорах, беря во внимание возбуждение умов. Все следили друг за другом, ибо никто никому не доверял. У каждого был в кармане кинжал, и, думаю, без преувеличения могу утверждать, что во всем Дворце едва ли набралось человек двадцать безоружных, считая и советников. Я не хотел носить оружия, но де Бриссак почти силой навязал мне его в тот день, когда страсти, казалось, готовы были накалиться сильнее обычного. Оружие это, правду сказать, не слишком подобающее моему сану, стало причиной досадного происшествия, задевшего меня чувствительней, нежели могло бы задеть иное, даже более важное. Герцог де Бофор, всегда действовавший невпопад, увидев рукоятку стилета, кончик которого выглядывал из моего кармана, и указав на нее Арно, Ла Муссе и капитану гвардии принца де Конде Де Рошу, заметил: «Вот молитвенник господина коадъютора» 239. Я услышал шутку, но не мог поддержать ее от чистого сердца. [248]

Мы подали прошение в Парламент, прося отвести от участия в разбирательстве Первого президента как нашего врага; неизменная твердость духа на сей раз ему изменила. Казалось, он задет и даже сокрушен нашей просьбою.

Прения о том, удовлетворить наше прошение или нет, продолжались несколько дней. Ораторы упрямо состязались в напыщенных речах, но видно было, что обе стороны истощили свои доводы. Наконец большинством в девяносто восемь голосов против шестидесяти двух решено было, что Первый президент останется в числе судей; на мой взгляд, решение это было справедливым или, по крайней мере, сообразным с парламентскими правилами, хотя я убежден, что те, кто был не согласен с этим суждением, правы были в существе дела, поскольку Первый президент выказал себя в нем излишне пристрастным, сам, впрочем, того не замечая. Он был предубежден, хотя намерения у него были добрые.

После решения отказать нам в нашей просьбе, которое оглашено было четвертого января, Парламент занимался единственно крючкотворством, которое один из докладчиков, Шанрон, душой и телом преданный Первому президенту, нарочно изобретал, чтобы проволочить время и посмотреть, нельзя ли чего-нибудь выведать о так называемом заговоре от некоего Рокмона, подручника Ла Буле во время междоусобицы, и от некоего Бело, синдика парижских рантье, содержавшегося в Консьержери.

Этот Бело, арестованный без обвинения, едва не стал причиной восстания в Париже. Президент де Ла Гранж объявил, что его арест вопиет о нарушении декларации, ради которой когда-то положено было столько усилий. Первый президент утверждал, будто Бело арестовали с соблюдением должной формы. Дора, советник Третьей апелляционной палаты, возразил ему, что удивлен, как это судья, за отстранение которого проголосовали шестьдесят два члена Парламента, решается на глазах у всех попирать закон. Первый президент в гневе вскочил, объявив, что, поскольку в Парламенте не стало никакого порядка, он покидает свое место, дабы уступить его тому, кого станут уважать более. В ответ на его порыв Большая палата зашумела, затопала ногами, это было услышано в Четвертой апелляционной палате – представители двух партий, там находившиееся, разом отпрянули друг от друга, чтобы соединиться со своими единомышленниками. Вздумай в эту минуту какой-нибудь жалкий лакей, затесавшийся во Дворец Правосудия, обнажить шпагу, и в Париже не осталось бы камня на камне.

Мы по-прежнему торопили решение суда, а его все старались отсрочить, понимая, что придется оправдать нас и осудить наемных свидетелей. То утверждали, будто должно подождать некоего Демартино, которого задержали в Нормандии, где он ругал правительство на собраниях рантье, и которого в ту пору я не знал ни в лицо, ни по имени; то начиналась волокита из-за споров о том, как нас судить: одни предлагали – вместе со всеми, кто поименован в дознании, другие не могли стерпеть, чтобы наши имена смешали с различным сбродом, запутанным в это дело. Убивать [249]одно утро за другим, препираясь о том, какою должна быть процедура, не составляет труда, когда стоит сказать лишь слово – и в ответ произносят речи пять десятков ораторов. Снова и снова перечитывали материалы злосчастного дознания, где не только доказательств, но даже косвенных улик было так мало, что их не хватило бы приговорить к кнуту какого-нибудь крючника. Вот каково было положение в Парламенте к 18 января 1650 года, вот что было у всех на виду; а вот чего не знал никто, кроме тех, кто сам управлял машиною.

Наше первое появление в Парламенте, а также нелепость собранных против нас улик столь сильно изменили настроение умов, что все уверились в нашей невиновности, и, как видно, даже те, кто не хотел в нее верить, уразумели, сколь трудно причинить нам зло. Не знаю, по какой из этих двух причин дней пять или шесть спустя после того, как огласили обвинение, принц де Конде смягчился. Герцог Буйонский не раз говорил мне впоследствии, что шаткость доказательств, которые двор выдал вначале за истину несомнительную, уже давно поселила в нем страшные подозрения насчет лживости Сервьена и коварства Кардинала, а герцог Буйонский употребил все силы, чтобы утвердить его в этой мысли. Шавиньи, по словам герцога Буйонского, хоть и был врагом Мазарини, в этом случае не поддержал герцога, потому что не хотел, чтобы принц де Конде сблизился с фрондерами. Я, однако, не могу согласить это с попыткою войти в сношение со мной, какую Шавиньи предпринял в эту пору через нашего общего друга Дю Ге-Баньоля – отца Баньоля, вам известного 240. Тот ночью пригласил нас обоих к себе, и Шавиньи заверил меня, что будет чувствовать себя счастливейшим из смертных, если сможет содействовать примирению. Он заверил меня, будто принц де Конде совершенно убедился, что мы не имели против него злого умысла; Принц, однако, не может пренебречь общим мнением и мнением двора; что касается двора, его успокоить не трудно, иначе обстоит дело с мнением общим, ибо в его глазах нелегко найти средство удовлетворить первого принца крови, которому прилюдно и с оружием в руках пытались стать поперек дороги, разве только я соглашусь хотя на время сойти со сцены. Шавиньи сначала предлагал мне посольство в Риме, потом чрезвычайное посольство в Империи, которое намеревались снарядить не помню уже в связи с чем. Надо ли вам говорить, каков был мой ответ. Мы не пришли ни к какому соглашению, хотя я приложил все старания, чтобы убедить Шавиньи, сколь горячо я желаю вернуть себе милость принца де Конде. Однажды в Брюсселе 241я спросил Принца, как сообразить сведения герцога Буйонского с предложениями Шавиньи, но запамятовал, что он мне ответил. Встреча моя с Шавиньи состоялась 30 декабря.

Первого января г-жа де Шеврёз, которая даже в пору своей опалы, как это ни странно, сохраняла с Королевой некое подобие дружбы, а после возвращения Короля в Париж вновь стала у нее бывать, явилась в Пале-Рояль и Кардинал, отведя ее к окну в малом кабинете Королевы, сказал ей: «Вы ведь любите Королеву, не правда ли? Так неужто вы не можете [250]привлечь на ее сторону своих друзей?» – «Как это сделать? – спросила герцогиня. – Королева более не Королева, она покорная служанка принца де Конде». – «Бог мой! – потирая лоб, воскликнул Кардинал. – Знай мы, что у нас есть верные люди, мы своротили бы горы; но герцог де Бофор предан г-же де Монбазон, г-жа де Монбазон – Винёю, а коадъютор...» Назвав меня, он рассмеялся. «Понимаю, – подхватила герцогиня, – но я ручаюсь вам за него и за нее». Так начался этот разговор. Кардинал кивком подал знак Королеве, из чего герцогиня вывела, что он говорил с нею с согласия Ее Величества. Вечером того же дня она имела с Королевой долгую беседу, и та вручила герцогине записку, писанную и подписанную ее собственной рукой.

«Несмотря на прошлое и настоящее, я верю в преданность г-на коадъютора. Я прошу его свидеться со мной так, чтобы о том не знал никто, кроме герцогини и мадемуазель де Шеврёз. Эта подпись служит порукою его безопасности. Анна».

Я был в Отеле Шеврёз, когда герцогиня возвратилась из Пале-Рояля, и тотчас заметил, что она хочет мне что-то сообщить, потому что мадемуазель де Шеврёз, с которой она объяснилась в карете, по возвращении стала настойчиво меня допрашивать, как я поступлю в случае, если Мазарини пожелает со мной примириться. Вскоре у меня уже не осталось сомнений, что означают эти расспросы, ибо мадемуазель де Шеврёз, которая не решалась говорить открыто в присутствии матери, сделала вид, будто поднимает оброненную муфту, и сжала мне руку, чтобы дать понять, что говорит не от своего имени. Герцогиня де Шеврёз боялась, как бы я не отверг примирения, потому что несколько ранее я, к досаде ее, отказался от переговоров, которые Ондедеи пытался завести с Нуармутье через г-жу д'Ампю. Лег, который вначале на меня за это рассердился, шесть дней спустя объявил, что я поступил весьма умно и ему доподлинно известно: если бы Нуармутье принял предложение Ондедеи и явился к Королеве, за занавескою спрятали бы маршала де Грамона, чтобы он мог подтвердить принцу де Конде, что фрондеры, которые выказывают ему знаки почтения и каждый день заверяют в своей преданности, – обманщики.

Со времени, когда приготовили эту комедию, прошло всего недель пять или шесть, и г-жа де Шеврёз боялась, что я стану опасаться, как бы нынче не разыграли ее второго акта, и не захочу получить в ней роль. Взвесив все обстоятельства, я, однако, не стал колебаться, ибо в том, что гнев Королевы на принца де Конде неподделен, более всего убедили меня полученные из верных рук известия, что она ставит ему в вину, и, на мой взгляд, по справедливости, болтовню Жарзе, пытавшегося уверить всех, будто он завел с Королевой любовную интригу. Мадемуазель де Шеврёз всеми силами старалась помешать мне пуститься в рискованное предприятие, которое, по ее мнению, могло стоить мне жизни, – она не хотела [251]выдать свои чувства при матери, но позднее, наедине со мной, не сдержала их. В конце концов я заставил ее уступить и написал Королеве такой ответ:

«В каждое мгновение моей жизни я был равно предан Вашему Величеству. Я буду слишком счастлив погибнуть, служа своей Королеве, чтобы думать о собственной безопасности. Я явлюсь туда, куда Ваше Величество мне прикажет».

Я завернул записку Королевы в мою собственную. На другой день герцогиня де Шеврёз доставила ей мой ответ, принятый как нельзя лучше. Был назначен час, и ровно в полночь я прибыл в монастырь Сент-Оноре 242, куда за мной явился Габури, плащеносец Королевы, и по потайной лестнице провел меня в небольшую молельню, где Королева находилась одна. Она выказала мне все благоволение, какое ей могла внушить ненависть к принцу де Конде и позволить привязанность к Мазарини. Вторая показалась мне даже сильнее первой. Помнится, рассуждая о междоусобице и о дружбе, какую питает ко мне Мазарини, она раз двадцать повторила: «Бедный господин Кардинал!» Он явился полчаса спустя. Он стал умолять Королеву позволить ему нарушить этикет и обнять меня в ее присутствии. Он был в отчаянии, что не может сей же миг передать мне свою кардинальскую шапку, и сулил мне столько милостей, наград и благодеяний, что я почел необходимым объясниться, хотя положил не делать этого во время первой встречи, зная, что верный способ поселить недоверие в том, с кем ты только что примирился, – это изъявить нежелание оказаться у него в долгу. Я ответил Кардиналу, что честь служить Королеве – высшая награда, на какую я мог бы надеяться, будь я даже спасителем монаршего трона; я почтительнейше прошу Ее Величество не предлагать мне иной награды, дабы я, по крайней мере, имел удовольствие доказать, что только этой я дорожу и на нее одну уповаю.

Кардинал стал умолять Королеву приказать мне, чтобы я согласился принять кардинальский сан; Ла Ривьер, уверял он, добился назначения своей дерзостью, а его, Мазарини, согласие на это выманил коварством. Я отверг предложение Мазарини, сославшись на то, что дал самому себе своего рода обет никогда не прибегать ради получения кардинальской шапки к средству, хоть сколько-нибудь прикосновенному к гражданской войне, в которую я ввергнут единственною необходимостью – одна лишь эта причина отлучила меня от служения Королеве и мне особенно важно довести это до сведения Ее Величества. Из тех же соображений отверг я и другие посулы Кардинала – уплатить мои долги, назначить меня главным придворным капелланом, передать мне аббатство Оркан 243. И поскольку он продолжал настаивать, твердя, что Королева непременно желает отличить меня, памятуя о важной услуге, какую я собираюсь ей оказать, я ответил ему: «Есть, сударь, одна милость, какою, оказав мне ее, Королева наградит меня щедрее, нежели если бы она одарила меня тиарой. Ее [252]Beличество только что сообщила мне, что намерена арестовать принца де Конде 244: особа его звания и доблести не может оставаться в тюрьме вечно. Когда Принц выйдет на свободу, питая ко мне вражду, для меня это будет великим бедствием, но я имею надежду, что мой сан оградит меня от нее. Есть, однако, многие знатные лица, мне преданные, которые в нынешних обстоятельствах также послужат Королеве. Если Вашему Величеству угодно будет вверить одному из них какую-нибудь важную крепость, я буду обязан вам неизмеримо более, чем если бы получил десять кардинальских шапок». Кардинал не колеблясь объявил Королеве, что просьба моя совершенно справедлива и о подробностях мы договоримся с глазу на глаз. Затем Королева потребовала, чтобы я дал ей слово не открывать герцогу де Бофору ее намерения арестовать принца де Конде, пока оно не будет исполнено, ибо герцогиня де Монбазон, которой он, без сомнения, все расскажет, не преминет сообщить это Винёю, а тот душой и телом предан Отелю Конде. Поскольку герцогиня де Шеврёз уже просила меня об этом по приказанию Королевы, я не был застигнут врасплох. Я ответил Королеве, что, скрыв от герцога де Бофора тайну такого рода в обстоятельствах, когда наши интересы связаны столь нераздельно, я буду обесчещен в общем мнении, если взамен этой утайки не окажу ему какой-нибудь важной услуги; я умоляю Ее Величество позволить мне сказать ей, что начальствование над флотом 245, обещанное семье Вандомов еще в первые дни Регентства, будет встречено общим сочувствием. «Оно было обещано отцу и старшему сыну», – решительно перебил меня Кардинал. На это я возразил ему, что сердце подсказывает мне: старший сын вступит в брачный союз, который возвысит его гораздо более, нежели должность адмирала. Кардинал улыбнулся и объявил Королеве, что и об этом деле он договорится со мной.

Второе свидание мое с Королевой и с Кардиналом, на которое проводил меня г-н де Лионн, состоялось там же и в тот же час. И еще трижды я виделся с Кардиналом в его кабинете в Пале-Рояле, куда приглашены были Нуармутье и Лег – герцогиня де Шеврёз настояла на участии в переговорах второго из них, и было бы во всех отношениях неприлично обойтись при этом без первого. Во время этих бесед договорено было, что герцог Вандомский получит должность суперинтенданта флота, а герцог де Бофор – право ее наследования; Нуармутье станет комендантом Шарлевиля и Монт-Олимпа, которых важность вы поймете впоследствии, а кроме того, получит герцогский титул; Лег станет капитаном гвардии герцога Орлеанского, шевалье де Севинье будут вручены двадцать две тысячи ливров, а герцогу де Бриссаку дано право получить выкуп за губернаторство Анжу, которого сумма определена и подтверждена будет королевским соизволением 246. Решено было арестовать принца де Конде, принца де Конти и герцога де Лонгвиля. Хотя последний из них еще недавно, когда затеян был против нас уголовный процесс, не оказал мне поддержки, на какую я вправе был рассчитывать, я приложил все силы, чтобы отвести от него беду: я предлагал за него поручиться, упрямо его [253]защищал и сдался лишь тогда, когда Кардинал показал мне записку, писанную рукой Ла Ривьера и адресованную Фламмарену, где я прочитал такие слова:

«Благодарю за предупреждение, но я уверен в герцоге де Лонгвиле, как вы уверены в г-не де Ларошфуко– обмен священными клятвами совершился».

По этому случаю Кардинал пустился в подробности насчет коварства Ла Ривьера и привел один пример, в самом деле ужасный. «Человек этот, – прибавил он, – считает меня величайшим в мире глупцом и полагает, что не нынче, так завтра станет кардиналом. Я не отказал себе сегодня в удовольствии предложить ему посмотреть ткани, присланные мне из Италии, и поднести их к лицу, чтобы убедиться, какой оттенок ему более пойдет – огненный или алый». Впоследствии в Риме мне стало известно, что если Ла Ривьер и оказал вероломство в отношении Кардинала, то и Мазарини не остался в долгу. В тот самый день, когда Король по наущению первого министра рекомендовал Ла Ривьера в кардиналы, Мазарини отправил письмо кардиналу Сакетти – от письма этого, которое я читал, шапка Ла Ривьера способна была скорее пожелтеть, нежели покраснеть 247. Письмо было исполнено нежных чувств к Ла Ривьеру, но это и был верный способ погубить его в глазах Иннокентия X, ибо, люто ненавидя Мазарини, папа терпеть не мог всех его друзей.

Во время второго совещания, на котором присутствовала Королева, обсуждены были способы заставить герцога Орлеанского дать согласие на арест принцев. Королева утверждала, что это не составит труда, что они нестерпимо ему докучают, к тому же он разочарован в Ла Ривьере, потому что отлично знает: тот душой и телом предался принцу де Конде. Кардинал отнюдь не разделял уверенности Королевы насчет расположения Месьё. Г-жа де Шеврёз вызвалась его испытать. Месьё всегда питал к ней приязнь. Она ловко этим воспользовалась: найдя способ завести разговор о принцах, она убедила Месьё, что склонить Королеву к решению арестовать принцев может он один, хотя в глубине души Ее Величество сама весьма недовольна принцем де Конде. Герцогиня расписала Месьё, сколь велика будет его заслуга, если благодаря ему участники такого обширного мятежа, как Фронда, вновь станут верными слугами Короля; мимоходом и как бы невзначай она заметила, что Парижу каждый день грозит страшная участь – быть преданным огню и мечу. Я уверен, как уверена была и сама герцогиня, что последний довод подействовал на Месьё едва ли не сильнее всех прочих, ибо всякий раз, отправляясь во Дворец Правосудия, он дрожал от страха, и бывали дни, когда принцу де Конде не удавалось привезти его в Парламент. Называлось это – «У его Королевского Высочества приступ колики».Впрочем, страх Месьё был не лишен основания. Вздумай какой-нибудь лакей обнажить шпагу, мы все были бы перебиты менее чем в четверть часа; и самое удивительное – случись это между первым и восемнадцатым января, нас перерезали бы те, с кем мы [254]уже вступили в сговор, ведь все, кто состоял в свите Короля, Королевы и герцога Орлеанского, убеждены были, что верно служат своим господам, изо дня в день исправно сопровождая принцев во Дворец Правосудия.

Я никогда не мог понять, почему Кардинал мешкал последние пять-шесть дней перед исполнением своего замысла 248. Лег и Нуармутье забрали себе в голову, будто он делал это с умыслом в надежде, что мы с принцем де Конде перебьем друг друга во Дворце Правосудия; но будь у него такое желание, ему ничего не стоило его исполнить, заслав во Дворец двух своих людей, которые затеяли бы свалку, а кроме того, я полагаю, он боялся побоища уж никак не меньше, чем мы сами, ибо должен был понимать, что не найдет такого священного убежища, где сам сможет укрыться от расправы. Я со своей стороны всегда приписывал отсрочку, которая и впрямь могла и даже должна была породить множество великих опасностей, всегдашней его нерешительности. Тайна, в которую посвящены оказались семнадцать человек, была, однако, сохранена, и это одна из причин, уверивших меня в том, о чем я не раз говаривал вам и о чем упоминал уже в этом повествовании – болтливость не такой уж частый порок тех, кто привык участвовать в делах важных. Сильную тревогу внушал мне в ту пору Нуармутье, которого я знал за величайшего в мире болтуна.

Восемнадцатого января ночью Лег имел совещание с Лионном, во время которого всячески торопил его с исполнением замысла, и Кардинал назначил дело на полдень. Он еще накануне уверил принца де Конде, что из верных рук знает, будто Парен де Кутюр, один из синдиков, избранных рантье, скрывается в каком-то доме, и под предлогом приготовить все для поимки этого бедняги сделал так, что Принц сам отдал отрядам королевской легкой конницы приказ, которым воспользовались, чтобы позднее препроводить Принца в Венсеннский лес. Принцы явились в Совет. Капитан гвардии Королевы Гито арестовал принца де Конде, лейтенант Комменж – принца де Конти, а прапорщик Кресси – герцога де Лонгвиля 249. Я забыл сказать вам, что, уже одобрив намерение г-жи де Шеврёз склонить Королеву к действиям против принца де Конде, Месьё объявил вдруг непременным условием своего согласия, чтобы я дал письменное обещание служить ему, и, получив мою записку, тотчас отправился с нею к Королеве, полагая, что оказал ей величайшую услугу.

Едва был арестован принц де Конде, г-н де Бутвиль, нынешний герцог Люксембургский, во весь опор проскакал по Новому мосту, крича, что схватили герцога де Бофора. Народ взялся за оружие, но я тут же заставил его сложить, показавшись в городе с пятью или шестью шедшими впереди меня факелоносцами. То же самое проделал и герцог де Бофор, и на всех улицах запылали праздничные фейерверки.

Мы вместе отправились к Месьё, где в большом зале увидели Ла Ривьера, который держался как ни в чем не бывало и рассказывал присутствующим подробности того, что произошло в Пале-Рояле. Он, однако, должен был понимать, что его песенка спета, поскольку Месьё ни словом [255]не обмолвился ему об этом предприятии. Ла Ривьер просил отставки и получил ее, хотя, будь на то воля Кардинала, он остался бы при Месьё. В полночь Мазарини прислал ко мне Лионна, чтобы весьма вздорными доводами склонить меня к этому. Я же располагал доводами весьма основательными, чтобы на это не согласиться. Лет пять или шесть тому назад Лионн рассказал мне, что мысль сохранить Ла Ривьера внушил Кардиналу Ле Телье, который опасался, как бы фрондеры не забрали власть над Месьё.

Королева тотчас же отправила в Парламент послание Короля, где изъяснялись причины задержания принца де Конде – они не были ни основательными, ни убедительными. Нас полностью оправдали, и мы явились в Пале-Рояль, где любопытство придворных зевак удивило меня более, нежели любопытство горожан. Чтобы поглазеть на нас, они взгромоздились на сиденья, которые принесены были из всех комнат, словно во дворце готовились слушать проповедь.

Несколько дней спустя объявлено было прощение всему сказанному и содеянному в Париже во время собраний рантье 250.

Принцессы получили приказание удалиться в Шантийи. Узнав о происшедшем, герцогиня де Лонгвиль тотчас бежала из Парижа в Нормандию, где, однако, не нашла убежища. Парламент Руана послал к ней просить ее покинуть город; герцог де Ришельё, при содействии принца де Конде за несколько дней до этого взявший в жены г-жу де Понс 251, не пожелал оказать герцогине гостеприимство в Гавре. Она удалилась в Дьепп, где, как вы увидите из дальнейшего, не могла оставаться долго.

Герцог Буйонский, который со времени заключения мира стал преданным слугою принца де Конде, поспешно уехал в Тюренн. Виконт де Тюренн, возвратившись во Францию, по примеру брата перешел на сторону Принца и теперь укрылся в Стене, надежной крепости, которую Принц доверил Ла Муссе. Ларошфуко, в ту пору бывший еще принцем де Марсийяком 252, удалился в свои владения в Пуату, а маршал де Брезе, тесть принца де Конде, отбыл в Сомюр, которого был губернатором.

В Парламенте оглашена и зарегистрирована была декларация, которою поименованным лицам в течение двух недель предписывалось предстать пред лицом Короля, в противном случае они объявлялись виновными в нарушении общественного спокойствия и в оскорблении Величества. В ту же пору Король предпринял поездку по Нормандии, ибо опасались, как бы г-жа де Лонгвиль, которая принята была в замке Дьеппа приближенным своего мужа Монтиньи, и наместник его в Пон-де-л'Арше – Шамбуа не подняли там мятежа; Бёврон, который располагал старой руанской крепостью, и Ла Круазетт, командовавший гарнизоном в Кане, уже объявили о своей верности Королю. Все склонилось перед двором. Герцогиня де Лонгвиль морем бежала в Голландию и оттуда устремилась в Аррас, чтобы выведать намерения старого Ла Тура, получавшего пенсион от ее супруга; предложив ей располагать его жизнью, Ла Тур отказался предоставить в ее распоряжение крепость. Она направилась в Стене, где к [256]ней присоединился г-н де Тюренн со всеми друзьями и приближенными принцев, которых ему удалось собрать после своего отъезда из Парижа. Ла Бешерель овладел крепостью Дамвилье, где когда-то был наместником Короля, взбунтовав гарнизон против шевалье де Ларошфуко, начальствовавшего им в отсутствие брата. Маршал де Ла Ферте без единого выстрела овладел Клермоном. Жители Музона прогнали губернатора, графа де Гранпре, который предложил им выступить в защиту принцев. Король, возвратившись из Нормандии, отправил в Бургундию и назначил губернатором ее герцога Вандомского вместо принца де Конде, а в Нормандию – графа д'Аркура вместо герцога де Лонгвиля. Крепость Дижон сдалась герцогу Вандомскому. Бельгард, защищаемый Таванном, Бутвилем 253и Сен-Мико, оказал недолгое сопротивление Королю, который возвратился из Нормандии и Бургундии в Париж, увенчанный лаврами. Благоухание их слишком вскружило голову Кардиналу, и по возвращении он показался всем куда более самоуверенным, нежели перед своим отъездом. Вот каково было первое тому свидетельство. В отсутствие Короля вдовствующая принцесса де Конде явилась в Париж и обратилась с ходатайством в Парламент, прося корпорацию взять ее под защиту, дабы ей позволено было находиться в Париже и воззвать к правосудию, протестуя против неправедного ареста ее детей. Парламент распорядился, чтобы Принцесса оставалась в конторе советника Счетной палаты Ла Гранжа, помещавшейся во дворе Дворца Правосудия, пока пошлют к герцогу Орлеанскому – просить его пожаловать в палату. Герцог Орлеанский ответил посланцам, что, поскольку Король повелел Принцессе отправиться в Бурж, – а она и в самом деле за несколько дней до этого получила такой приказ, – ему не пристало являться в Парламент обсуждать дело, в котором надлежит просто повиноваться воле Монарха. Месьё добавил, что желал бы в пять часов видеть у себя Первого президента. Тот явился к герцогу Орлеанскому и объяснил Месьё, что ему необходимо прибыть назавтра во Дворец Правосудия, дабы своим присутствием подавить в зародыше дело, которое может разрастись, ибо горе высокородной Принцессы внушает естественное сострадание, а ненависть к Кардиналу отнюдь не утихла. Месьё уступил. У входа в Большую палату его встретила вдовствующая Принцесса, которая бросилась ему в ноги. Она умоляла о заступничестве герцога де Бофора, она напомнила мне, что имеет честь состоять со мной в родстве 254. Г-н де Бофор совершенно смешался, я едва не сгорел со стыда. Герцог Орлеанский объявил Парламенту, что принцессе де Конде приказано было покинуть Шантийи, потому что у одного из ее ливрейных лакеев обнаружили письма, адресованные командующему в Сомюре; он не может допустить пребывания ее в Париже, ибо она явилась сюда против воли Короля; она должна покинуть город, дабы доказать свое послушание и заслужить милость Государя, который возвратится через два-три дня и, быть может, примет во внимание ее жалобы на слабое здоровье. Принцесса выехала из Парижа в тот же вечер и остановилась на ночлег в Берни, но Король, возвратившийся день или два [257]спустя, потребовал, чтобы она отправилась в Валери. Однако болезнь задержала ее в Ажервиле.

По моему мнению, герцогу Орлеанскому в этом случае удалось наилучшим образом соблюсти интересы Короля. Кардинал нашел, однако, что он действовал в отношении Принцессы с излишним мягкосердием, и в самый день возвращения Короля объявил нам с герцогом де Бофором, что именно в этих обстоятельствах мы должны были показать свою власть над народом. Мазарини от природы был вздорным и сварливым, а это большой порок в человеке, которому приходится иметь дело с множеством людей. Два дня спустя случилось кое-что похуже. Многие лица, которые, защищая свою выгоду в спорах о муниципальной ренте, поднимали шум на собраниях рантье в Ратуше, опасались теперь, что со временем их станут за это преследовать, и потому вскоре после ареста принца де Конде пожелали, чтобы я добился амнистии. Я поговорил об этом с Кардиналом, который легко со мной согласился, а в большом кабинете Королевы даже сказал мне, указывая на ленту своей шляпы, завязанную по фрондерской моде: «Меня и самого придется включить в эту амнистию». Однако, вернувшись из упомянутых путешествий, он заговорил другим тоном. Он предложил издать указ о забвении вины, упомянув в нем имена лишь пяти или шести членов Парламента, бывших синдиками, и, быть может, также тысячу или две самых именитых парижских горожан. Я привел ему доводы в пользу общей амнистии, на которые, казалось бы, возразить было нечего: он спорил, оттягивал ответ, лгал, потом, так ничего и не решив, уехал в Нормандию и Бургундию; и хотя принц де Конде был арестован 18 января, амнистия была обнародована и зарегистрирована Парламентом только 12 мая, да и то вырвать ее удалось лишь тогда, когда я объявил, что, если она не будет дарована, я стану добиваться, чтобы подставных свидетелей наказали по всей строгости закона; этого смертельно боялись, ибо в существе своем история была постыднейшая, а улики настолько бесспорны, что Канто и Пишон скрылись еще до того, как был арестован принц де Конде.