Текст книги "Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля"

Автор книги: Иоганнес Роберт Бехер

 
Монастырь Бейронский у Дуная
Возле Зигмарингена стоит.
Рдеют здесь флажки, предупреждая:
Осторожно! В скалах – динамит!
Только осень желтая настанет —
В монастырь паломники идут
И в повозках дедовских крестьяне
Жен и детвору свою везут.
Там, забывши о страде бессонной,
Пьют вино и крендели едят,
Там на них хозяин пригвожденный
Устремляет милостивый взгляд.
Правда, раскошеливаться надо —
Здесь без денег шагу не пройти.
Далека загробная награда,
А пока наличными плати.
В этот год, да будет всем известно,
Сам я был свидетелем того —
Все стеклись сюда из сел окрестных,
Не осталось дома никого.
Для людей дороги стали узки,
Шли они по пашням, по лесам…
Как поток, текли по тесным спускам,
Воспевая славу небесам.
На моленье без конца и края
Тек народ и удержу не знал.
Второпях, пути не разбирая,
Низвергался тяжело со скал.
На подворье места не хватало,
И забиты были все углы,
Богомольцев спать легло немало
Во дворе на скамьи и столы.
А когда встал месяц златорогий
И донесся запах трав лесных,
Заметались спящие в тревоге,
Беспокойство охватило их.
В звездные они взбирались дали,
Снилась им чудесная страна,
Перед ними нивы созревали
Золотом отборного зерна.
Эти пажити бескрайни были,
Этой житницей владел народ,
И во сне все те заговорили,
Кто молчал, трудясь из года в год.
Словно говорить о зле великом
Им никто теперь не запрещал,
Раздираемый безмолвным криком,
Каждый рот о правде вопиял.
Рано встав, народ пришел к подножью
Образа, тонувшего в цветах.
У креста стояла матерь божья
Со слезами скорби на глазах.
Вся толпа в густом дыму курений
На коленях господа звала,
И священник возносил моленья,
И гудели все колокола.
И пошли к вершине отдаленной,
Что прозвал Голгофою народ,
И сияла солнцем раскаленным
Дароносица, плывя вперед.
Пел народ, но в этом громком пенье,
Что взлетало в солнечную высь,
Не было привычного смиренья,
Лишь проклятья грозные неслись.
Пели, что поборов тяжко бремя,
Что налогов непосилен груз,
Что пришло уже крестьянам время
Стародавний воскресить союз.
«Господи! Скажи лишь ты: «Да будет!» —
И свершит свой скорый суд народ.
Посмотри, как обнищали люди,
Посмотри, как исхудал наш скот.
Посмотри, как тощи наши клячи,
Как ввалились у коров бока.
Вслушайся, как наши дети плачут:
Нет у них ни кружки молока.
Корма нет. Земля лежит пустая.
Козы, ждем, вот-вот испустят дух.
Больно слушать: блеют, голодая,
И глотают с голодухи мух».
Богу все показывали смело
Жалкий план участка своего,
Своего убогого надела,
Что давно не стоит ничего.
Каждый шел с краюхой черствой хлеба
Шел в одежде нищенской своей:
Пусть всевышний сам увидит с неба
Горе обездоленных людей.
«Отче наш! Твоя да будет воля!»
Лес хоругвей неподвижно встал.
Словно каждый бога на престоле
В этот миг увидеть ожидал.
Все смотрели вверх. Но не оттуда
Им пролился благодатный свет.
Бог молчал. Но трудовому люду
Вдруг батрак заговорил в ответ.
Говорил он голосом народа,
Говорил он про его дела:
Чтоб остались позади невзгоды,
Надо отыскать причину зла.
Тяжелей Христовых наши страсти:
Произвол, насилие и гнет.
Гнут крестьян жестокие напасти,
Стонет и на фабриках народ.
На камнях усевшись придорожных,
Все внимали слову земляка,
И внезапно стало непреложным:
Дух святой сошел на батрака.
Каждый был готов открыть объятья,
Каждый думал больше о других…
Здесь сидели истинные братья,
Билось сердце общее у них.
Говорил батрак про край далекий,
Где крестьянам отданы поля,
Есть земля такая на востоке,
Есть обетованная земля.
Крикнул он: «Терпенье иа исходе!
Надоели мрак и нищета!»
И тогда-то грянул гимн свободе
И потряс окрестные места.
 

 
Я несу семь тягот за плечами,
Издавна они меня гнетут.
На свои не жалуясь печали,
Я несу лишь то, что все несут.
Первое я принял до рожденья,
Лежа в лоне матери моей;
И несу то бремя по сей день я,
И оно всех прочих тяжелей.
Это бремя – гнет тысячелетий,
Всех бесславьем памятных веков.
В старом мире зачатые дети
Не свободны от былых оков.
Бремя детства. Нет числа расспросам,
И в расспросах этих толку нет.
«Почему?» – я приставал ко взрослым,
Но шлепок мне заменял ответ.
Третье бремя – чувств неосторожных,
Юности мучительный удел:
Только сердце защемит тревожно,
Смотришь – милый образ потускнел.
Бремя голода. Его сносил я
Много лет безропотно подряд,
Наконец терпеть не стало силы,
И спросил я – кто же виноват?
Пятое свалилось мне на шею —
Это бремя мировой войны.
Вся земля превращена в траншеи,
И траншеи мертвыми полны.
И шестое – ужас отступленья,
Ложного, бесславного пути.
И седьмое – страх уничтоженья,
Смерти, от которой не уйти.
Я несу семь тягот за плечами,
Издавна они меня гнетут.
На свои не жалуясь печали,
Я несу лишь то, что все несут.
Все ли боды сосчитал открыто?
Отдал ли – я должное им всем?
Может, мною что-нибудь забыто?
Может быть, их вовсе и не семь?
Да, еще одно я знаю бремя.
Есть забота грозная одна:
Скоро ль новое настанет время?
Скоро ль с плеч мы сбросим бремена?
 

 
Какую радость чистую порою
Мне приносил любимый старый том.
«Какое время! Каковы герои!» —
Я восклицал и до зари с огнем
Сидел над ним. Будильник в час рассвета
Гремел сердито: «Прошлое забудь!
Пора уже!» Я стряхивал все это,
И шел вперед, и сожалел чуть-чуть…
И мелочи мне радость приносили:
Рубаха, скажем, или галстук вдруг.
У зеркала я не жалел усилий,
Мудреный узел – просто ловкость рук!
Какая радость – по лесу шататься
В благоухании смолы и мхов,
От ароматов глохнуть и теряться
В глубинах дальних, все забывших снов!
Не радость ли – скамейка над откосом,
Под сводом предгрозовой темноты,
Где вспыхивают молнии вопросом:
«Весь мир – загадка, отвечай, кто ты?»
Но маленькие радости, по чести,
Хотя мы им и рады всей душой,
Вас мало нам… Когда б собрать вас вместе
И сделать общей радостью большой…
Но почему-то несоединимо
Все множество рассеянных замет.
Все радости уходят мимо, мимо,
Как будто связи между ними нет.
Еще нам что за радости предложат?
Они побудут в памяти едва…
Творящий их без фокусов не может
И чертит непристойные слова.
Осуждены мы жить всегда страдая,
И радоваться больше нету сил,
И весь свой век живем мы, ожидая,
Чтоб Землю – Радость кто-нибудь открыл.
Вкус радости нам вдруг противен стал.
За радости платили мы сурово.
И всяк из нас ловчил и хлопотал,
Выхватывая радость у другого.
Нельзя ль ее творить на стороне,
Искусственно? Таблетку съешь, кто хочет,
Чтоб очутиться в радостной стране,
Где все вокруг от радости бормочут.
От радости срываемся с перил
И в воду – бух! Нам защититься нечем
От радости! С ней справиться нет сил!
Весь мир земной стал домом сумасшедшим.
И смертных радостей надарят вволю нам,
Война настала – жертвенник огромный.
Пылает радость, с дымом пополам
На небеса всплывая тучей темной.
Война нам столько радостей дала,
Что были мы их пережить не в силе.
Мы целились, стреляли, но была
Та цель не нашей. Мы поздней спросили.
Он звался Ленин – тот, кто дал ответ:
На классы разделен весь белый свет,
И так же, как и мы, страдают все народы.
И разве не дано нам ежедневно видеть
Его закаты и его восходы
И вместе их любить и ненавидеть?!
 

I

 
К обеду в воскресенье
Имел жаркое он.
Купил на сбереженья
В рассрочку патефон,
Устроился в беседке,
Возделал огород
И пел, как чиж на ветке:
«Все к лучшему идет!
Все хорошо, а скоро
Настанет сущий рай».
Он свастикой заборы
Украсил и сарай.
Чтоб стали все богаты,
Пришел конец нужде, —
Он крестик крючковатый
Изображал везде.
И чтоб ни говорили
О бедствиях в стране,
Его не совратили,
Он счастлив был вполне.
Вот радио взревело:
«К оружию, народ!»
Он выглянул несмело:
Не враг ли у ворот?
Раз кто-то по секрету
Спросил в тиши ночной:
«Кто поднял бучу эту?
Не ты ли, дорогой?
Зачем везде парады
С утра и до утра
И не вмещают склады
Военного добра?
Зачем страна покрыта
Гудроном автострад?
Есть газ страшней иприта,
Но – тсс… о нем молчат».
Он слов искал напрасно…
Вдруг в мыслях пронеслось
И сразу стало ясно:
«Чтоб лучше нам жилось».
 

II

 
Дни «лучшие» настали.
Под барабанный бой
Везде маршировали
И пели всей гурьбой.
«Нам не дает покою
Соседняя земля.
Должны забрать мы с бою
Богатые поля».
Он полон был отваги,
Спешил блеснуть в борьбе.
Крича об общем благе,
Он думал о себе.
Его везли в вагоне
Немало долгих дней.
Он пел в мажорном тоне
Чем дальше – веселей.
Стрелял остервенело,
Орал, что было сил:
«Война – вот это дело!»
И очень счастлив был.
Вдруг… тяжкий взрыв снарядов
И эскадрилий гул…
Тут он, забыв порядок,
Порядочно струхнул.
Все «лучше» становилось —
Он в самый ад попал.
Его глаза ввалились,
Он смерти ожидал.
«Тем лучше, чем скорее,
Все хорошо идет…» —
Он повторял, слабея
И вытирая пот.
И вспомнил он, что где-то
Слыхал порой ночной:
«Кто поднял бучу эту?
Не ты ли, дорогой?»
Постиг свой грех великий
Он лишь в предсмертный час.
Безумца хохот дикий
Окрестность всю потряс.
 

I

 
Мы бродим меж развалин,
Они ползут на нас.
Мы славим меж развалин
Свиданья горький час.
Ты помнишь, с колоннадой
Здесь был нарядный дом?
Но рухнула громада,
Дома подмяв кругом.
«Идем, идем отсюда! —
За мной летит твой зов. —
Укрыли эти груды
Немало мертвецов».
Сады ль шумят листвою,
Луга ль у ног легли?
Увядшие обои
В щебенке и пыли.
Таблички с номерами
Былых домов видны,
В пустой оконной раме
Застыл портрет войны.
Ты помнишь дом с оградой,
Пекарню, лавку, сад?
Дрожащие фасады
Над головой висят.
Так в мусор превратилось
Привычное жилье.
В нем наша жизнь светилась,
Кто нам вернет ее?
Мы бродим меж развалин,
Жестка войны метла…
Золою мир завален,
Все сожжено дотла.
 

II

 
«Где взять нам силы столько?
Садись, передохнем…»
«…О кубики для стройки
В мальчишестве моем!
Набор лежал под елкой
В рождественском огне…»
Молчал я долго-долго,
Но сон сошел ко мне.
Когда-то в детском рвенье
Я стройки воздвигал
И сам в благоговенье
Пред ними застывал.
О тяга ввысь, о жажда
Сверхдалей, сверхвысот!..
С подъемом башни каждой
Мужал мечты полет.
Я воздвигал соборы,
Где колокол гудел,
Где в витражей узоры,
Дробясь, закат глядел.
Так я играл, но камни
Клал в ящик перед сном,
Так строил я, пока мне
Сон не приснился: в нем,
Соскучась по свободе,
Во тьме, как звезд рои,
Кружились в хороводе
Все кубики мои.
Из ящика спускались
На коврик, как на луг,
И сразу в пляс пускались,
И… замком стали вдруг.
Сверкали люстры в зале…
Я крикнул: «Чей здесь дом?»
И кубики сказали:
«Народ – хозяин в нем».
Но радость нам сулилась
Не только властью сна,
И стройка б окупилась,
Да… рухнула она.
Пожары заметались,
Стал черен небосклон,
Лишь стен куски остались,
Как след иных времен.
 

III

 
«Но сон – на что он годен?»
Оглохла тишина.
Мы меж развалин бродим,
Война вокруг, война.
Жизнь взорвана бесследно,
Дымятся пустыри.
Нагнись, с земли последний
Обломок подбери.
Одним полны мы оба —
Глядим в лицо судьбе.
Вдруг шепчешь ты:
«Ах, что бы
Мне подарить тебе?»
Весь свет стал свалкой пыльной,
Ни сил, ни крова нет,
Но в этой тьме могильной
Всплыл новой веры свет.
Твой сон был освещен им,
Он добрым, сон тот, был…
Встань, распрямись – еще нам
Немало нужно сил.
Не век рыдать на тризне,
Прав сон был детский твой —
Страну поднимет к жизни
Народа дух живой.
Жива в нас вера эта
С далеких детских дней,
Она вернет нас к свету,
И мой подарок – в ней!
 

IV

 
Мы бродим меж развалин,
Они глядят на нас.
Мы славим меж развалин
Свиданья горький час.
Но все пришло в движенье,
Подъем, еще подъем!
Людей, камней круженье,
Совсем как в сне моем.
Ты плачешь? Слезы сами…
О воскрешенья срок!
Встает за камнем камень,
Прекрасен и высок.
Немецкая лопата
За дело принялась,
И грохота раскаты
Надеждой полнят нас.
Удача ждет любое,
За что взялся народ,
Преодолев былое,
Мы тронемся вперед.
Поет о новой чести
Народ, обретший власть,
О радости всем вместе
За камнем камень класть.
О жажда совершенья,
Народной воли срок!
В той воле воскрешенья
Германии залог.
И колоннада краше,
Нарядней, чем была,
На праздник жизни нашей
Глядит, как день, светла.
Ты помнишь здесь лавчонку,
Пекарню, сеть оград?
Здесь нынче вырос звонкий,
Для всех разбитый сад.
Весь сор без снисхожденья
Расчищен в краткий срок,
И праздник возрожденья
Окрасил наш восток.
А здесь, ты видишь, рядом
Встал новый светлый дом?
Зовут нас окна взглядом:
«Сначала жизнь начнем!»
И розы возле дома
В хмельном дыму цветут…
Ты шепчешь, как сквозь дрему:
«Играют дети тут…
…И наш ребенок тоже…
Он будет, милый мой?»
И шепчешь ты: «О боже,
Идем, идем домой!»
 

V

 
Мы бродим меж развалин…
О, был бы дом у нас!..
Мы славим меж развалин
Возврата к жизни час.
 

ПРОЩАНИЕ

РОМАН

Звучит, музыка прощания. Торжество прощания начинается. Мы все званы на него.

Нам предстоит проститься с людьми и временами. Со многим прощаемся мы, что было нам близко и дорого, и расставание причиняет нам боль.

А порой мы прощаемся радостно, прощаемся, не сказав «до свиданья», не сказав трости».

И с собой прощаемся мы в долгие, горестные часы прощания, расставаясь с прошлым, надо расстаться с ним в самом себе.

Но многое из того, с чем казалось, мы простились навеки, продолжает жить в нас.

Поэтому не торопись со словами: «Прощай навсегда!»

* * *

Прощание. И – да здравствует новая жизнь!

Так собирайся же в путь!

«Не забывай хорошего», – говорит в тебе голос, и он же предостерегает: «Будь начеку: проверь, что ты берешь с собой!»

Час великого прощания настал.

I

Уже с одиннадцати я начал ко всем приставать: «Мы, наверное, опоздаем». Но отец зажигал свечи на елке и все не отпирал балконную дверь, а мама на меня рассердилась:

– Ты просто на нервы действуешь. Видно, непременно решил взять свое в старом году.

И волей-неволей я, ерзая на стуле и не сводя глаз со стрелки больших стенных часов, словно застывшей на месте, покорно сидел рядом с бабушкой, которая рассказывала о Дурлахе, об аптеке «Золотой лев», о Турнберге и, предаваясь воспоминаниям о добром старом времени, часто поглядывала на портрет дедушки, висевший над комодом. Овальная борода дедушки и наглухо застегнутый стоячий воротник были, казалось, воплощением этого доброго старого времени, которое вот-вот канет в вечность. Отсвет елочных огней делал лицо деда теплым и блестящим. Портрет, быть может, висит здесь сегодня последний день. Ведь, наверное, как только забрезжит новый век, старые портреты уберут со стен. Поэтому взгляд у дедушки такой невеселый, и мне странно, что никто не велит мне встать, протянуть ему руку и сказать: «Прощай!»

Наконец мне разрешили позвать Христину.

До двенадцати оставалось несколько минут.

Мы надели пальто и вышли на балкон, празднично убранный разноцветными фонариками.

Ночь была снежно-белая. Снег светился. Небо искрилось звездами.

Я торжественно стал рядом с отцом, потому что все было точь-в-точь как недавно, когда мы, по желанию бабушки,

снимались всей семьей «последний раз в старом году». Тогда, как и сейчас, мама отогнула поднятый воротник моего пальто, – а то вид очень неаккуратный! – и каждый долго искал для себя подходящее место; Христину толкали туда и сюда и наконец загнали совсем назад, так что на фотографии вышла только бархатная лента в ее волосах да робкая улыбка.

В комнате горела елка. С балкона казалось, что елка живая. Орехи, яблоки и леденцовые сосульки, обсыпанные блестками, прыгали с ветки на ветку. На верхушке качался ангел.

Отец налил и мне глоток пунша. Я стоял вместе со всеми, выжидательно подняв бокал, чтобы проститься со старым веком.

Сейчас начнется…

То ли раздастся страшный треск, как при землетрясении, и балкон со всеми нами рухнет в сад. Вот была бы работа денщику майора Боннэ Ксаверу, который живет рядом с конюшней. То ли небо разверзнется, огненно-красное в глубине, а луна и звезды закружатся вихрем.

Я весь насторожился, словно уже ощущал зловещее дыхание того неведомого, что назревало вдали.

А вдруг это конец света! Мысль о конце света нагнала на меня такой страх, что я поклялся исправиться и зажить по-новому. Ведь за концом света последует Страшный суд, на котором откроется все мое вранье, все тайные проделки. На кого господь бог взглянет, тот становится виден насквозь, до самых сокровенных уголков души.

Часы начали бить двенадцать.

Я хотел считать удары, но после первого же удара поднялся такой гул, что я испуганно втянул голову в плечи и потерял счет. Колокола вызванивали новое столетие. Гулко и мощно гудели в новогоднем перезвоне колокола церкви Богоматери.

Балконы были усеяны ликующими людьми. Балконы плыли, ликуя, сквозь белую бесконечную ночь.

Взвилась ракета, лопнула с легким треском и рассыпалась золотым дождем. Точно из недр земли поднималось клокотание: «С Новым годом!»

Я опомнился, только когда бабушка поцеловала меня. Щека у нее была влажная. И Христина в своем кухонном фартуке, стоявшая позади всех, плакала. Быть может, они горевали о том, что прекрасную австрийскую королеву Елизавету закололи насмерть или что умер Бисмарк. А может быть, из-за дедушки, ведь теперь уж он умер навсегда, раз время, в котором он жил, миновало.

Прощай, добрый старый век! Прощай!

– Что это будет за новое время и что оно нам принесет, кто знает?

Мне очень хотелось утешить бабушку, сказать ей, что нам предстоят новые, чудесные времена. Я прищурился: а вдруг, если я очень постараюсь, мне удастся увидеть будущее. Но, сколько я ни щурился, сколько ни моргал, я так ничего и не увидел.

Мы стояли неподвижно, как перед фотоаппаратом, нас как будто все время снимали.

Никто не замечал холода. Всех согревало чувство родственной близости.

Гул вдруг утих. Мама увидела фартук на Христине и сделала ей знак. Христина торопливо сняла фартук.

На белой от снега улице танцевали люди. Кругом опять раздавалось: «Ура!», «Да здравствует!» Трезвон нарастал. Лишь когда он несколько отодвинулся вдаль, я расслышал, как отец, перегнувшись через перила, кричит:

– Да здравствует!..

– Да здравствует!.. – заорал кто-то во дворе. Денщик майора Боннэ тоже праздновал Новый год. Вдруг внизу, сквозь хохот, затрещали выстрелы. Много раз подряд. Мы вздрогнули. Каждому почудилось, что стреляли в него.

– Новогодние шутки! – успокоил нас отец и нерешительно оглянулся, точно искал, в честь чего бы провозгласить здравицу. Я испугался, что там, на улице, под смех, поздравления и колокольный звон люди еще перестреляют друг друга.

– Да здравствует принц-регент! Да здравствует кайзер! Германия! Наш чудесный Мюнхен! Да здравствует отец! Мать! Ура!

Я тоже решил не отставать от других.

– Да здравствует бабушка! Ура! – Все кричали наперебой. – Да здравствует наш мюнхенский баловень! – Это про меня. Я был горд, что и меня вспомнили, и крикнул: – Да здравствует Христина! Ура!

– Ну, что ж, Христина! Давайте чокнемся. – Отец пожал Христине руку, все потянулись к ней с бокалами.

Бабушка обняла меня за плечи.

– Ну, а что ты пожелал себе в новом веке?

Я задумался. Я забыл, что надо пожелать себе что-нибудь, пока часы не пробили двенадцать. Строительный набор и железную дорогу с паровичком я получил к рождеству. Оловянных солдатиков у меня целая армия, новая крепость мне тоже не нужна, а «Германскую молодежь» каждое воскресенье присылал из Берлина веселый «Дядюшка-почтарь».

Так я ничего и не придумал. В эту минуту у меня не было никаких желаний.

– Пожелай, чтобы наступила новая жизнь… – шепнула мне бабушка.

И оттого, что все было так необычайно и торжественно, я опять дал себе слово исправиться и стать хорошим. Я решил больше никогда не врать и поклялся, что после каникул буду приносить домой самые лучшие отметки. И еще я твердо решил никогда больше не доставать мамиными ножницами из копилки монеты в пять и десять пфеннигов; вот каким хорошим и послушным я хотел стать! Благие намерения так развеселили меня, что я запрыгал.

Отец постучал о свой бокал:

– Внимание!

Все хором подхватили его тост: «Да здравствует двадцатый век! Ура!»

Отец опять оглянулся с таким видом, словно ему чего-то не хватало. Быть может, он искал, что бы такое из старого года захватить с собой в новый? Мне захотелось помочь ему и напомнить о чем-нибудь хорошем из минувшего. Скажем, о войне буров с англичанами, – на Шлёйсгеймерштрассе я даже видел ресторан: «У храброго бурского генерала», – или же о поездке кайзера в Палестину. И тут я вспомнил, что следовало бы пожелать себе. Я совсем забыл про множество сражений, вроде Лейпцигской битвы народов, или осады Дюппельских укреплений, или битвы у Мар-ла-Тура и под Седаном, – как ужасно, что меня при этом не было. Я всегда мечтал, что, когда вырасту, начнется большая война. Мне захотелось немедленно спросить у отца, как он думает, будет ли и в новом столетии война и когда она начнется? Вместо этого я спросил:

– Ты ищешь «Мировые загадки», папа?

Книгу с таким названием я видел недавно в отцовском портфеле, когда украдкой в нем рылся. Я испугался – вот и влип! Отец ничего не ответил. Мысли его витали где-то далеко.

Отец и мать, взявшись за руки, любовались волшебной ночью. Бабушка знаком подозвала меня к себе; она хотела, чтобы я оставил родителей одних. Как бы в порыве любви и нежности, они говорили друг другу: «Генрих!», «Бетти!» Они походили на те нежные пары, которые я часто видел в Английском парке у водопада. «Вот такие, наверное, и бывают хорошие люди», – подумал я и, забыв о всяких сражениях, в третий раз дал себе слово: «Я стану хорошим человеком». Я крепко прижался к маме, мне очень хотелось увести ее.

Между тем свечи на елке догорели. Исчез мерцающий хоровод. Мы плотнее запахнули на себе пальто. Бабушка послала Христину за шалью. Ничто не согревало нас больше. Всем было холодно.

Двадцатый век наступил.

Мне уже надоело это долгое топтание на балконе. Разве еще что-нибудь будет? Чего мы, собственно, ждем? Старое время кончилось, а новое еще спит, оно только завтра настанет по-настоящему.

Мы спели: «Тихая ночь, святая ночь» и гимн «Германия, Германия превыше всего…» Я смотрел в рот отцу и старался петь так же, как он, солидным басом.

Густые, мощные удары колокола на церкви Богоматери, затихая, еще долго гудели в воздухе.