Текст книги "Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля"

Автор книги: Иоганнес Роберт Бехер

 
Забыты все поэты! Их творенья,
Казалось бы, теперь мертвы и немы…
Но ведь и я – поэт, и я, как все мы,
Боюсь на свете одного – забвенья.
Охотно молодые поколенья
Везут на свалку старые поэмы.
Зачем им эти рифмы, строфы, темы,
Что могут доказать стихотворенья?
Нет, я не стану порицать сурово
Тех, кто искусство заживо хоронит,
Пускай себе болтают – нас не тронет
Их вопль, – они не понимают Слова.
Для тех, кому поэзии не надо,
Слова – лишь сгустки лжи и капли яда.
 

 
Расцвеченный помадою реклам,
В ущелье улиц вечный гром грохочет,
Из труб клубится дым, который хочет
Проникнуть в бронхи, в мозг и в сердце к нам.
Нет окон в этих стенах; сквозь стекло
Проходит свет, но не проходит воздух;
А на газон в лиловых клумбах-звездах
Коричневое облако легло.
Таким ты мне предстал, когда я с юга
Сюда приехал в первый раз к тебе,
И мы сперва не поняли друг друга.
Но здесь нашел героев я, идущих
Сквозь камень и металл. И в их борьбе
Познал впервые правду дней грядущих.
 

 
Вот он стоит, в борьбе неколебим,
Пред ним – окно, и на стекле гербы,
А там – весь мир под сводом голубым,
Свидетель титанической борьбы.
Трибун стоит, и стен не стало вдруг,
Открылась даль – и люди вдалеке.
И миллионы ввысь подъятых рук,
И тянутся они к его руке.
А он стоит, как партия, как класс,
Стоит на почве твердой, как гранит,
Он чувствует дыханье братских масс,
И он силен лишь тем, что с ними слит.
Народы с ним – защитники, друзья!
И пред судом стоит он как судья.
 

 
Когда и впрямь нужна людская речь,
Чтобы тебя со мной связало слово
И можно было правду нам сберечь;
Когда глубины существа людского
Пронизывает слово, чтобы впредь,
Воспламеняясь, двигать и велеть, —
Жив человек своим святым порывом,
Весь в этом слове, жгучем и правдивом.
Пусть проклинает в ярости поэт,
Однако и проклятие поэта,
Живое слово, эхо наших бед,
Страданьем человеческим согрето.
Но как словами записать навечно
То, что воистину бесчеловечно?
 

 
С тех пор когда в Германии клубами
Дым расстилался от сожженных книг,
И выжгли поэтический язык,
И палачи охотились за нами,
С тех пор как я прозревшими глазами
Взглянул в себя и в сущность слов проник, —
Я с ясностью и с горечью постиг,
Что я слова обманывал словами.
С тех пор мои переломились дни
И все слова во мне переломились,
И строгостью наполнились они,
И чистотой и силой окрылились.
Родной народ, с которым шел я в ногу,
Меня и слово вывел на дорогу.
 

 
«Проклятый сброд»… Привычный оборот
Уместен ли в устах моих, коль скоро
Я соучастник вашего позора
И ваших козней, вы, проклятый сброд?
И я, быть может, взрывчатая спора
Заразы вашей для земных широт,
Пока еще не изрыгнул мой рот
Словес таких, чтоб дохла ваша свора?
Слова насытить ядом до предела,
Чтобы в ушах у вас от них шипело,
Чтоб вы бесились, чтобы грызлись вы,
Искусанные с ног до головы.
Для вас держать бы зелье наготове,
Чтобы нашлась отрава в каждом слове.
 

 
Безвестный друг, тебя мы не забыли…
Поистине не заслужил ли ты Бессмертной славы:
памятника или Хотя бы просто мраморной плиты?
Как рассказать о доблести и силе,
Чтоб, неизвестный, стал известен ты?
Поставить монументом не стихи ли?
Чтоб, неизвестный, стал известен ты!
Ведь даже мертвый все-таки ты с нами.
Невидимый, присутствуешь в строю.
Когда сплотимся дружными рядами,
Ты не оставишь гвардию свою.
Скорей бы гимн победы зазвучал,
Чтоб, неизвестный, ты известен стал.
 

 
Мне премий получать не суждено
(Лишь в плаванье – медали чемпиона).
Со всеми вами я порвал давно.
Средь вас я словно белая ворона.
«Искусство жизнь приукрашать должно!»
Я нарушитель этого закона.
Чему вы молитесь, то мне смешно!
Вас ненавижу остро, убежденно!
Но все ж и мне не отказали в чести,
Предателем отечества назвав.
(Не слышал в жизни я приятней лести.)
И наконец лишен гражданских прав…
Мне больших милостей от вас не надо.
Благодарю! Вот высшая награда!
 

 
Мне снилось: ночь вокруг, и внемлет мне
Огромный двор, запруженный народом.
Там я стоял под звездным небосводом,
Я говорил с Германией.
Во сне.
Я мог свой голос слать в простор, далече!
Он уходил в безбрежных высей край.
И гром моей ваш сон вспугнувшей речи
Бил прямо в мрак ночной: «Вставай! Вставай!»
Мне внемлет Рейн. Мне внемлет Гарц седой,
И Мюнхен. Речь никто не прерывал…
И только смолк в просторе голос мой,
Как грянул хор: «Народ тебя слыхал!»
И даль, и ночь, и звездный мир вокруг,
Ликуя, длят растущей песни звук.
 

 
Отраден вечер долгожданной встречи!
Мы пьем вино. Как светел небосклон!
Табачный дым рассеивают свечи. Стучат.
«Войдите!» – говорит Вийон.
Мой друг Рембо! Едва он сел со мною,
Мы видим – раздвигается стена,
И входят гости пестрою толпою,
И все садятся около вина.
Вот среди них Бодлер и Гёльдерлин,
Вот Маяковский, – он, подняв бокал,
Так начал речь свою: «Поэты, братья!»
Торжественно мы встали, как один,
И выпили до дна, пока звучал Хорал
Великого Рукопожатья.
 

 
Кто разгадает таинственных слов сочетанья?
Стих уж закончен… А как его разгадать?
Так иной раз легко и стиха созиданье,
Даром что прежде казалось: его не создать.
Слов и деяний постигнешь ли чередованье?
Слово – деяния дочь и деяния мать.
Все же бывало, что слова бесплодно звучанье
И что деянью бесплодному лучше молчать…
Строф этих гибкость приправим злостью змеиной,
Пусть обретут они резкий, тревожащий звон, —
Так, чтобы трус затрясся пред близкой кончиной
И чтобы мир был нам, дерзновенным, вручен.
Новых людей мы одарим словом лучистым,
Словом, зовущим в грядущее, светлым и чистым!
 

 
Отважен будь! В отваге наша сила.
Когда светила меркнут, кончив путь,
Чтоб загорались новые светила,
Отважен будь! Во всем отважен будь!
Отнюдь не только в прилежанье суть,
Когда такое время наступило,
Что в мирозданье рушатся стропила.
Отважен будь! Во всем отважен будь!
Мыслитель, живописец и поэт!
Будь верен классу всей своей судьбою!
К последнему ты приготовься бою!
Воздвигнем, чтоб грядущий видеть свет,
Помост из наших помыслов и дел!
Отважен будь! Весь мир – вот наш удел.
 

 
Еще готовясь, медлит звуков хор.
Надвинется – и отступает снова.
Но колокол дает сигнал: готово!
И звуки вышли, двинулись в простор.
Идут, как горы, – ввысь! Им нет преграды,
Они в тебе, во мне, и мы в плену.
Мы в эхо, в отзвук обратиться рады.
Ведут – возводят нас на крутизну,
Откуда виден мир. И все вокруг,
И все, что в нас, вошло в границы вдруг.
Нам дан порядок: тот ничтожно мал,
А тот велик, и все – в едином строе,
Великое созвучье мировое!
Великий век! Войди в его хорал!
 

 
Спокойные прикосновенья рук,
И вдруг от искры возгорится страсть,
И разум должен на колени пасть,
И человек вступает в грозный круг.
О, как отрадна ярость этих мук,
И как неотвратима эта власть…
Как обновляет человека страсть:
В горниле страсти он раскрылся вдруг.
Нет, счастье не дыханье ветерка,
А вихрь, на клочья рвущий облака,
Утесы низвергающий с обрыва.
И человек, преодолевший рок,
Уже не будет хмур и одинок:
Ведь счастье – жизнь, раскованность порыва.
 

 
Свое столетье понял он до дна,
И, чтобы видеть все, прикрыл он веки.
Он думал: «Где же ты, моя страна?…»…
Вливались в Неккар маленькие реки.
И весь народ по берегам потока
Плясал и пел, справляя торжество,
И радуга, стоявшая высоко,
Смотрела с небосвода на него.
Так, кликнув клич по всей своей отчизне,
Созвал народ он. Прочим места нет
В его душе, в его короткой жизни.
Народ страдал, и вместе с ним – поэт.
Свободный ветер рвался в вышину.
Он пел народ. Он пел свою страну.
 

 
На почести поэту не скупятся,
Когда он мертв.
Привычке вопреки
Тебе поют хвалу под гром оваций
Вчерашние твои клеветники.
И чья-то потревоженная совесть,
Еще вчера скрывавшая свой грех,
Как будто бы заране приготовясь,
Сегодня молится за твой успех.
Теперь тебе провозглашает славу
Весь мир твоих хулителей, который,
Как оборотень миллионоглавый,
Обрушился бы на тебя потоком
Проклятий, не исчезни ты так скоро.
Но спи спокойно в царствии далеком!
 

I

 
Молчат колокола, и песен не слыхать,
И оружейный залп не длит прощанья с другом.
Вот гроб скользнул ко дну, осел скрипучим стругом.
Безвестный схоронен. Друзей не отыскать.
Там чахлый ствол стоял, открыт ветрам и вьюгам.
Как, от сухих ветвей – и вдруг цветенья ждать?
И все же день настал – иль пир пришли справлять? —
Когда он вновь зацвел, шурша листвой, над лугом.
В его густых ветвях вдруг ожил птичий хор.
И небеса над ним простерли свой шатер.
Все дерево в лучах, трепещет в вешней неге.
«Как знать? Здесь спит герой, радевший о свободе?» —
Так стали вопрошать. И весть пошла в народе:
Там человек лежит, убитый при побеге.
 

II

 
Что это значит все? Иль это знак нежданный?
Или цветенье наш герой почивший шлет?
Вот начали цвести ольха, дубы, каштаны,
Цветет орешник, бук. Германия цветет!
Как будто прошлый цвет цветет опять чудесней!
Весь Наумбургский собор цветами заслонен.
Народ шумит в цветах и запевает песни.
Он молодость обрел, цветеньем пробужден.
Трезвон колоколов! И в залпах тонут дали!
Теперь пристало петь: «Хвала! Вы жертвой пали!
Нужде пришел конец! Воспрянула страна!»
И с ними мертвецы знамена подымают.
Полотна алые трепещут и пылают!
Мы ввысь возносим их! Гер-ма-ния воль-на!
 

I

 
Иду все той же, день за днем, дорогой,
Все так же вьющейся, но впереди
Следов знакомых различаю много:
– Здесь был уже! Здесь будешь ты! Иди!
Иду, не озираясь, и ответа
Напрасно не ищу по сторонам:
Нужна ль кому-нибудь дорога эта,
И кто таков ты, незнакомец, сам?
По кручам гор, по травам нив зеленых
Лежит мой путь. Берет начало он
Из глубины времен столь отдаленных,
Что время зыбким кажется, как сон.
И легкою дорога мне казалась…
Но чья рука в тот миг моей касалась?
 

II

 
Передо мной лежал зеленый луг,
Над ним сверкало золото заката,
А я шел вдаль и в реве зимних вьюг
Искал свой след, оставленный когда-то.
Где ж он? Помедли, что здесь ищешь, друг,
Не потерял ли самого себя ты?
Я звал, кричал… Но ни единый звук
Не долетел ко мне из мглы кудлатой.
Так иногда средь холода зимы
Повеет вдруг очарованьем лета
И запахами сказочного сада.
Но пред тобой незримая преграда,
И не увидишь сквозь завесу тьмы
День, полный вечного тепла и света.
 

 
Трясина манит. Голос ликованья
Подхватывают вмиг колокола.
На фоне неба вычерчены зданья,
К ним путь проложен ровный, как стрела.
Трясина манит: «Будет жизнь светла!
Я плодоносна вся до основанья.
Я так суха. К чему вам все страданья?
Взращу я урожаи без числа».
Насыпан сверху тучный чернозем,
На нем – бескрайним нивам колоситься,
Великолепие должно явиться, —
А снизу тянет плесенью, гнильем.
Обманчивым ковром прикрыта тина.
«Я не трясина», – говорит трясина.
 

 
Знаю я, однажды час настанет,
Но неведомо – когда придет.
Стрелка новый круг тогда начнет…
Множество других уже не встанет.
Урожай показывай сейчас!
Сокровенное яви пред светом!
Если верить чувствам и приметам,
Он наступит скоро, этот час.
Знаю я, однажды час настанет, —
Мир придет, как светлая награда.
Праздник мира будет нам сиять!
Столько спеть бы и сказать бы надо!
Множество других уже не встанет.
Этот час не может не настать.
 

I

 
Тот, кто Германию любить привык,
Кто но возвышенным живет заветам,
Кто в мир, залитый лучезарным светом, —
В мир гения германского проник,
Кто знает все, что ныне под запретом,
Кто глубину всех наших бед постиг
И рад помочь нам делом и советом,
Кто близко видел страшной смерти лик,
Кто чтит страну на наш немецкий лад,
Кто этим чувством к родине богат, —
Тот неизбежно к бою призовет:
«Губители Германии родной!
Нет, ей не быть погибшею страной!»
Так должен крикнуть каждый патриот.
 

II

 
«Губители, поймите хоть сейчас:
Ваш крах – Германии не станет крахом.
Хоть смерть ее – спасение для вас,
Ей – надо жить, вам – приближаться к плахам.
Вы, люди с сердцем чистым, как алмаз,
Певцы с душой, не оскверненной страхом,
Клеймите тех, чье дело сгинет прахом,
И славьте новь, желанную для нас!
О Гитлер, Гиммлер, Геринг, Геббельс, Лей,
Вы прокляты страной немецкой всей,
В крови лежащей, исходящей в плаче».
Ты тех из дома вымети, народ,
Кто, словно волк, нашел в овчарню ход.
«На том стою, и не могу иначе!»
…Так должен сделать каждый патриот!
 

 
О дальнобойные стихи-посланья!
Германия услышит голос ваш —
Поэзии немецкой оправданье,
О миссии поэта репортаж.
Листовок многотысячные стаи
Бомбардируют родину стихами.
Пусть песни, засылаемые нами,
Солдаты унесут, запоминая.
Когда еще поэту выпадало
Такое счастье: дать врагу сраженье,
В атаку поведя стихотворенье?!
Нас жизнь в суровых схватках закаляла.
И мы сумели, жертвуя собою,
Немецкий стих вооружить для боя.
 

 
На плотный строй охранников сперва
Косится недоверчивей и зорче,
И вот опять его скрутили корчи:
Клянет, грозит и, растеряв слова,
На миг смолкает. Всхлипывает вдруг:
Смотрите, как он чист и бескорыстен! —
И мечет вновь поток поддельных истин
Под злые взмахи исступленных рук.
Он сыплет фраз фальшивый чистоган,
Он хвастает, как рыночный глашатай,
Визгливо зазывая в балаган.
То съежится, как дряблая змея,
То, разъярясь, трясет рукою сжатой
И – весь надувшись – воет: «Я! я! я!..»
 

 
Возьмите глупость, – это, слава богу,
Сегодня на любом углу найдешь.
Возьмите подлость, трусости немного,
Возьмите наглость, ханжество и ложь,
Тщеславие, побольше жажды власти,
Презрение к «ублюдкам низших рас»,
Смешайте с этим низменные страсти,
Ничтожество – и это есть у нас.
Змеиного туда прибавьте яда —
Ну, вот и все, что вам для зелья надо.
Еще осталось раздобыть сосуд.
Теперь пустая голова нужна вам.
Молниеносно там в чаду кровавом
Деянья варвара взрастут.
 

 
Свидетель я беды постыдно дикой,
Что край узнал мой, в ослепленье странном
Свою судьбу связавший с черной кликой
И прокативший танк войны по странам.
Свидетель я победы ясноликой,
Принесшей смерть убийцам и тиранам.
Ее завоевал народ великий,
Забывший счет своим кровавым ранам.
Мне до тебя подняться бы, Россия,
Германия, твой стыд бы мне стерпеть,
Чтоб все, что было, в стих сумел вплести я,
Чтоб воскресил я дух событий грозных.
О, если б этот труд мне одолеть!
Свидетель я сражений грандиозных.
 

 
Сквозь горы туч, сквозь дымную грозу,
Навстречу пестрым, перекрестным трассам
Он дерзко реял беспощадным асом,
И полыхали города внизу.
Но в этот раз почудилось ему:
В грозящий знак сложилось пламя зарев,
И длинный луч, в грядущее ударив,
Ему дорогу указал во тьму.
И понял летчик: смерть – его удел.
Метался он, не понимая, что с ним.
Сквозь мрак и звезды ужасом гоним,
Крутым виражем к морю полетел
И вниз рванулся с грузом смертоносным,
И, грохоча, сомкнулась глубь над ним.
 

 
Позволено ль в трагические дни,
Когда на всех фронтах идет сраженье,
И танки, древним чудищам сродни,
Давя друг друга, рвутся в наступленье,
Позволено ль, чтоб восхищенный взгляд
Ты устремлял на ветвь в соцветьях пышных?
И был бы утру несказанно рад,
Любуясь светом на цветущих вишнях?
Когда тебя способны умертвить
И все разрушить, что тобой любимо,
Когда и ветвь и небо голубое
Сожжет, быть может, завтра пламя боя,
Здесь – не о позволенье говорить,
Здесь – красотой дышать необходимо.
 

 
Нет, нас ничем не устрашите вы,
Хоть жаждете, чтоб мы бледнели, немы.
Чего ж нам ждать от мертвой головы?
От вас, носителей такой эмблемы?
Вот черепа оскал на рукаве,
Под ним белеют скрещенные кости…
Вы – существа без мыслей в голове,
Башка у вас – как череп на погосте.
Безмозглый череп – он теперь в почете,
В большой цене, хоть думать не горазд.
О немцы, если мыслить вы начнете,
Он тотчас смерти каждого предаст!
Он не отходит от казенной кассы
И мнит, что он герой арийской расы.
 

 
Как наши предки строили соборы
Старательно для будущих времен
И возводили стены и опоры,
Чтоб купол вознести под небосклон,
И многие сходили под уклон,
Предчувствуя, что день настанет скоро,
Когда расцветятся знамен узоры
И поплывет торжественно трезвон, —
Так должен строить ты и в наше время,
И воздвигать, немецкий мой народ,
Все, что разрушили твои тираны.
День мира и труда к тебе придет,
Призыв Свободы зазвучит над всеми:
«Творите, стройте вольно, неустанно!»
 

 
Кто так, как ты, средь множества решений
Всегда умеет верное найти:
«Народу нужен мир, и нет сомнений,
Что для него другого нет пути».
Кто так, как ты, сплотив друзей мильоны,
Мощь и отвагу юности дает,
Кто так, как ты, светло и непреклонно
Отчизну любит, любит свой народ, —
Тот не избегнет вражьей клеветы.
Но всею мерой гнева и презренья
Твоим врагам ответствует страна.
Любовь к тебе дала мне вдохновенье.
Навек любовь отчизны отдана
Всем тем, кто любит свой народ, как ты.
 

 
Кто, новые лелея семена,
В народе коренясь, всегда с народом,
Кто рос, как ты, наперекор невзгодам,
И это семь десятков лет сполна?
А годы шли невиданным походом.
От крови синева была черна.
Под грозовым, враждебным небосводом —
Смертельно раненные времена.
Обременен такими временами,
Ты вынес муки, вынес этот век,
Все вынес ты. Мы видели и знаем:
Был ты вынослив, был ты несгибаем,
Чтоб, коренясь в народе, перед нами
Сегодня вырос новый человек.
 

 
Глубок и ясен беспощадный взор твой,
Пред остротой его бессильна лесть.
Ты видишь то, что есть, и так, как есть:
Живых – живыми, мертвечину – мертвой.
Когда вокруг клеветников толпа
Беснуется, орет до хрипоты, —
Неужто им их глупость не глупа?
Но улыбаешься спокойно ты.
О, ты ведь проживешь без восхищенья
Тупицы и духовного уродца!
Так разум над безумием смеется.
Тебе легко: ты устремлен вперед,
Умеешь ждать, исполненный терпенья.
Час близится. Твоя пора придет.
 

 
Припомним переполненные залы,
Тот натиск строф, не знающих преград,
Где слово поднимало, призывало,
Судило, жгло, гремело как набат.
Оно пылало радостью и гневом…
Кто ж эту волю миллионных масс
Сплотил веселым боевым напевом?…
И вспоминают многие из нас,
Как в дни унынья к скованным безверьем,
Когда, казалось, сердца стук затих,
Наперекор сомненьям и потерям, —
Вдруг приходил твой негасимый стих.
И жизнь светла, и вновь простор открыт
Твоим стихом… И – Вайнерт говорит!
 

 
Мне чудилось: знакомые мне с детства
Посуда, утварь, стол – любой предмет —
Ко мне взывают: «Отыщи же средство,
Вдохни в нас звуки, дорогой поэт,
Чтоб в вечном, благодарственном хорале,
Разбуженные волею твоей,
Торжественно над миром прозвучали
В честь созиданья голоса вещей!..»
Из камня, стали, дерева и глины
Они легко взлетают к небесам,
Пушинкою кружится алюминий.
И с ними вместе я вздымаюсь сам.
Светло сияют звезды. Даль светла.
Все в мире вторит: «Атому хвала!».
 

 
Он выгнулся, застывший на лету,
Весь – как дуга протянутого света.
И, радостна, как в праздник разодета,
С утра толпа сгрудилась на мосту.
И думалось: «Как этот мост широк
Для наших встреч, для дружбы между нами!
О, если бы такими же мостами
Связать навеки запад и восток!»
А бургомистр промолвил так:
«На счастье Зелеными ветвями мост украсьте,
Чтоб стало ясно для чужих господ:
И здесь и там – наш край родной. Едва ли
Мы захотим, чтоб этот мост взорвали.
Пусть к миру в мире каждый мост ведет!»
 

ИЗ КНИГИ «ИСКАТЕЛЬ СЧАСТЬЯ И СЕМЬ ТЯГОТ»

(ПОТЕРЯННЫЕ СТИХИ)

 
Вспыхнул яростный свет, и дремучая мгла раскололась.
Шли стальные машины, земли разрыхляя пласты.
И деревня по-бабьи завыла, заплакала в голос.
И, услышав тот плач, навсегда им заслушался ты.
Жизнь, не зная покоя, рутину хватала за ворот.
Век свой суд неподкупный над тьмой и над рабством вершил.
И тебя занесло в электрический, каменный город.
Он тебя околдовывал, звал тебя, мучил, страшил.
Ты искал утешенья в его кабаках и притонах:
Умирала деревня. Тропа в неизвестность вела.
Ты скучал по березам, в горячке хрипел об иконах
И, очнувшись, приветствовал новое утро села.
Так, подобно лучинушке, песня твоя догорела.
Под стенанье метелей ты в снежную муть отошел.
Но «Всем! Всем!» – над страною, над тундрой до полярных
                             станций гремело.
И рождалась поэма по имени «Хорошо!».
 

 
Под Урахом трактир облюбовал
И пил вино, красневшее в стакане.
Должно быть, он кого-то поджидал.
Играя в карты, спорили крестьяне.
Вдруг – настежь дверь… Жандармы ворвались.
Вокруг него стеною плотной встали.
– Попался, Миттельхольцер, ну, держись! —
И, навалившись, вмиг его забрали.
Столбняк нашел на споривших крестьян:
Как? Миттельхольцер?! Болью сердце сжалось…
А на столе стоял пустой стакан,
На нем тепло руки еще держалось.
Как ни тасуй – проиграна игра!
Как мятых карт ни тереби в волненье,
Зияет стул, как черная дыра,
Пустой стакан зияет в отдаленье.
Лишь оторопь покинула людей,
Был разговор налажен понемножку.
Легла собака снова у дверей,
Хозяйка чистить начала картошку.
Один сказал: – Был в Радольфсцелле сход.
Он толковал на сходе о налогах.
Листки он роздал, подсчитав доход,
Исчисленный у нас в грошах убогих.
«Мой бедный Конрад, – значилось в листках, —
Твоя спина теперь, как прежде, гнется.
И если дом ты заложил на днях,
Поверь мне, и кафтан отдать придется».
Его жандармы попытались взять,
Но он в разгар всеобщей потасовки
Вдруг, отбиваясь, бросился бежать,
И, словно дождь, посыпались листовки.
С тех пор он частым гостем стал у нас,
Стал вездесущим в нашем бедном крае.
На Первомай он в самый ранний час
Воззвания наклеил на сараи.
Май с троицей совпал. Идя во храм,
Путь усыпали девушки цветами…
– Он скажет речь! – носилось но рядам,
Набатом колокол гремел над нами.
Жандармов не тревожа, стороной,
Он незамеченным туда добрался.
И вдруг, органа заглушив прибой,
Из алтаря его призыв раздался:
«Крестьянство, знай! Настанет скоро срок,
Я кликну клич, и ты восстанешь смело…»
Органа рев прорвался, как поток…
– Аминь! Аминь! – толпа в ответ запела.
Рассказчик поднял высоко стакан,
И взоры всех к стакану обратились.
Казалось – он лучами осиян,
Казалось – грани искрились, светились.
Трактирщик подошел. – Живей! Вина!
И – лучшего! У нас просохли глотки.
Да, в Судный день заплатим мы сполна
За все, он будет – наш расчет – коротким!
– Prost, Миттельхольцер! – Каждый пил подряд,
Вином стакан заветный наполняя.
И каждый устремлял, казалось, взгляд
В грядущее, где будет жизнь иная.
 

*

 
Он до сих пор стоит на месте том,
Стакан, под солнцем блещущий багряно.
Святынею он стал в краю родном.
Все чаще пьют из этого стакана.