Текст книги "Благодарение. Предел"
Автор книги: Григорий Коновалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)
– Поджигателей ловят с поличным, пока пахнут керосином и гарью, – дразнила Палага. – Да гнездо-то сами ли вили? Али у погубленного сокола захватили? Это тоже важно.
– Надеялась спалить меня и ее, молодую, не пожалела, – Кулаткин повел глазами на Ольгу. Закат, что ли, перед угасанием так желто игранул в его глазах, но только вспыхнули они грозно. – Я жалостливый, не захотел сажать тебя в тюрьму…
– Дом я сожгла, – сказала Ольга, – чуяла что-то неладное, будто кто-то все время дышит в доме, иной раз прямо у самого уха… Нечаянно по расстройству недоглядела за примусом… Хватит о чужом доме! А то вырвется вот отсюда, – она сжала свое горло, – такое вырвется, что плохо будет всем нам… А хуже-то куда уж…
В этих женщинах будто бы одна пружина нервов – в душах: враз встали, руки откинули за спину, выпятив груди. Так, именно такой смутно напоминала Мефодию Ольга в первые дни его влечения к ней другую – молодую, идущую встречь ветра к пастуху…
Воспротивился он всеми силами тому, что завершалось в его сознании: «Нет, сумерки такими сродными сделали их…»
– Да что ты, Оля, чужие грехи на себя берешь? – сказал Мефодий. – Я знаю, чья рука подожгла дом…
– Замолчи… А что, если я совсем не Олька…
– Зачем тебе быть другой?
– Вот и рука моя изувечена… Может, меня мать родная катнула с горы, когда стрелять-то начали, а?
Враз захворал Мефодий от раздирающей душу сумятицы.
– Наши жизни погубил, – сокрушенно и гневно сказала Палага, – Ивана осиротил, отнял у него невесту…
– А ты кто такая? Откуда взялась-возникла? Не знаю я тебя, не вижу, хоть под ногами валяйся… По какому праву тиранишь честную женщину?.
– Врешь, Кулаткин, знаешь ты Палагу… Оля, приглядись к этому…
Ольга встала, прижимая к груди руки.
– Прощайте, – сказала она. – Господи, что за люди…
– Погоди! – выкрикнула Палага.
Ольга сказала, что ей пора домой.
– Ну что ж, иди… Я на тебя права потеряла давно…
– Остановись, Оля! Нельзя же так… – упрашивал Мефодий.
Ольга оглянулась на ходу, ускоряя шаг. Платок слетел с головы, она поймала его и побежала в ветловник.
– Подлая я, подлая… – ругала себя Палага.
– Да что ты в психику-то ударилась? – попытался приструнить ее Мефодий. – Уж не те годы пламя из ноздрей пускать. Старики мы с тобой, и давай по-мудрому выходить из положения…
Из-за деревьев прояснялся выпукло округлившийся месяц, капая на листву орешника воском.
Из оврага подымался запах трав и размытой глины, а на равнине пахло емшаном, огородами и садами. И месяц прямо светил своей половинкой – другая была притемнена тучей. Предгрозовая притаенность властвовала безраздельно в поселке и в степи за ним. Заплутавшийся в лугах теленок младенческим молочным мыком оповещал о своей безысходности мать и хозяйку:
«Мы-ы-ы!»
– Да догадываюсь, что вы, ваше белолобое величество, – отозвался с кручи голос Алены.
«И зачем я подняла эти пласты? – думала Палага. – Зачем замутила воду? Моя ли она дочь, не моя ли, все равно подло я поступила. Еще раз толкнула ее под раскат. Нет, мало била-учила меня жизнь… Ее бы еще раз увидать… А зачем? Себя норовлю оправдать», – думала она, бредя по лугам к Терентию.
XII
Сила Сауров пришел на Сулак порыбачить, может, единственный раз за все лето. Но вечер начался храпением, треском и вонью разнокалиберных моторок и браконьерским катером Сереги Пегова в сорок лошадиных сил, на палубе которого разнагишался бесстыже Серега со своими дружками обоего пола.
Один глухой рыбачок так скучал без шума, что и на лодчонке, величиною в яичную скорлупу, угнездил тракторный пускач пооглушительнее гвоздильного заводика.
Сила презирал их весь вечер. А когда внезапный ветер разогнал гремящие лодки и река и небо заговорили на своем извечном языке, он примирился с жизнью.
Но тут перепугала его рыба, прямо чудо-уродина – плывет поверху вроде лещ, а голова с ведерко и зрачки вытекли. А еще покуда живая, из рук вырывается. Сила догадался – научную пакость спустил завод по выработке искусственного каракуля из газа. Сами они уже принюхались, по своему высокому образованию не разбирались, дерьмом ли пахнет или еще каким полезным продуктом, купались себе, дико повизгивая. А туда же, смеются над пастухом, мол, сохатики, овцой пропахли. Оторопел Сила при виде изуродованной рыбы. И лунный свет глубоко вибрирующей болью тревожил его предчувствием беды.
Он лежал на берегу, лицом к тучам. Мгновенно прорастали на черных полях тех туч и тут же вяли молнии. Прошумел дождь с грозой, и чаялось, что очистилась река от копоти. Прокаленная многодневной жарой лесная на склоне земля запахла веником – распарился довременно упавший лист.
Сила снова уселся с удочками на самом лунном высветлении. Белели стволы тополей, и ему казалось, что кто-то прижимается к тополям.
А когда мимо прошла женщина, он сразу же поддался первому тревожному толчку в сердце и побежал следом за ней.
К омуту Ольга прибежала запалившись. Тихая колдобина отражала кусты и застрявшую в них звезду. Ольга туже повязала платок под глоткой, чтобы не всплыл. Зашла по пояс в воду. Холодом сковала ее оторопь, и мелькнуло в сознании, как она, обкладывая богородской травой голову лежавшего в гробу Филипка, коснулась рукой его щеки. И ледяной прострел пронзил ее. «Что ж я делаю?» – спросила она себя, ступая в глубину колдобины, ныряя под куст. Ее выносило на поверхность, и ей хотелось поднять голову и дохнуть воздуха. Звериное, сильное, живое отвращение к смерти вновь овладело ею, и Ольга тщетно пыталась отцепиться от сучка под водой, за который она зацепилась кофтой. Но, поняв бессилие свое, она, уже теряя сознание, сунула голову под корягу. Два раза молотком ударило совсем рядом с ее головой, и мир для нее утихал во тьме…
Сила тихо зашел в чистую воду. И хоть секунду стоял по грудь в воде, а разглядел свои ноги на беловатом песке, и волосы на пальцах, казалось ему, шевелились. Увидал белый платок рядом с луной под корягой, нырнул и вытащил утопленницу, обломив корягу. Он еще не разглядел ее лица, но по охватившему его ужасу догадался, кто она.
А потом, окаменев сердцем, откачивал ее, пока не задышала. Свел Ольгу в кибитку Тюменя.
Кошмами укутали ее Тюмень и старуха Баярта, отпаивали горячим чаем, а когда вспотела, напоили кумысом и велели спать.
Жар томил ее день и ночь. И в бреду она ласково говорила с оторопелой раздумчивостью:
– Да как же я могла покинуть тебя, сынок? Не плачь… вынырну… сейчас вздохну… – она гладила ладонью вспотевший бурдюк, – прости меня, маленький…
XIII
Когда-то впряженная в телегу лошадь, испугавшись верблюда, вылетела на Мефодия, оглоблей ударила в грудь, отбросив в лебеду. Боль и страх пришли позже, а первую минуту заморозило его что-то сильнее боли, страха – ясное холодное сознание смерти. Видел до листочка лебеду, раздавленный красный с черными семечками арбуз, а смертельного перехвати-духа одолеть не мог… Насилу задышал…
Все эти воспоминания только потому и овладели Мефодием, что в душе его что-то надтреснуло. Наверное, Палага молотила по душе своим ядовитым языком.
«Всю эту бестолковую и душевную бесполезность надо герметически закрыть», – приказал он себе.
Не в хозяйстве тут дело. Хозяйство как раз шло неплохо, и он не вылезал из хомута все лето, пока сено косили, хлеб убирали, стригли овец, пахали под черный пар. Всюду бывал он не наблюдающим – на строительстве ли фермы, на жирующем ли отгуле мясного скота. Квартиру свою рядом с Узюковой сдал под трест Каналстроя. Сам жил у вдовой матери, – может, раз только и заглянул к ней за все лето. Все необходимое для обихода нетребовательного человека возил в машине или держал в шкафу в кабинете: смены белья, костюм, бритвенный прибор и «спутник агитатора» – складной нож со штопором, ложечкой, открывалкой кумысных пробок. Физические силы были неукротимы, и только душа задыхалась.
Только в состоянии сердечной непродышливости, какого-то нравственного сбива Мефодий, догнав на машине Людмилу Узюкову у реки, предложил ей обновить-обмыть лишь вчера выстроенную бригадой армянских каменщиков новую совхозную баню невиданной еще до сих пор пропускаемости.
– Вот и веники! – поднес он к строго побледневшему лицу Узюковой пахнущий томленой березой веник.
Отстранив веник, она смотрела в его большое высохшее лицо, все решительнее подавляя свое возмущение.
– Ну мужик, доехал…
Он жалобно и озлобленно помычал, сунув раздувающийся нос в веник.
– Да я же совсем не о том… Баню я строил. Все я тут строил! И ты прежде другой была. – Ему тяжко было оттого, что слова эти только унижали его, ни в чем не убеждая Людмилу. – Баламутят тебя разные недоноски умственные… Ахметы и прочие Сауровы… К черту баню! Последний раз поговори со мной… Ну, махнем купаться к речке… Там я не запарюсь…
По привычке степняка Мефодий сидел на земле, подобрав под себя ноги, почесывал большой палец. Был он в одних трусах, и загорелые обезжиренные плечи блестели испариной в этот знойный полдень.
Узюкова вылезла из реки и, заложив руки за спину, ходила по горячему суглинку. Упруго вздрагивали ее спортивные ноги.
Непостижимо грустное произошло за время разлуки с этим статным, сильным, самоуверенным человеком. Повял, будто яблоко, до времени срезанное градобоем. Глубоко обрабатывала жизнь, тушила блеск в глазах – полнились теперь они той особенной застенчивой слезинкой, которая туманит глаза с устатка выпивающих стареющих мужиков.
Он до крови расчесал палец.
– Перестань, ради бога, – сказала Людмила, – нервы у тебя…
Неловко, затруднительно было ей оттого, что не знала, как помочь Мефодию.
«Мефодий съехал с фундамента», – думала Узюкова жалостливо и сердито.
– Мефодий Елисеевич, вслух я не скажу. Смени обстановку по собственному желанию.
– Уйду, только охота знать: чем я негож? В быту проштрафился?
– Быт лишь частности. Да и не унижалась я до быта. Знала – не повезло тебе с первой женой. Жалела… Бывают несчастья хуже. Будь мужественным. Не вынуждай принимать решения. Подумай, посоветуйся с Андрияном, плохого он тебе не пожелает.
«Так это она пугает меня. Если бы всерьез, рубанула бы, а то голос тихий. Скорее всего, пытливо пробует покачнуть, крепко ли стою на ногах. Нет, дорогая, меня намеками не всполошишь, – думал Кулаткин. – Я легких дуновений не боюсь, под ветрами вырос, и корни мои глубоко в земле. Да и не поймут меня люди, если я бухну: ухожу. А куда? Повыше подымусь, ноги не дрожат. «Уйди» – ишь ты! Попробуй выбить из седла. Я так трахну, что спохватятся: «А за что Кулаткина выживаете?»
– Люда, скажи прямо: тебе не предлагают мое место?
– Намекали. А ты что думаешь?
Мефодий засмеялся.
С веселой покорностью велел смело перешагнуть через него.
– Живи, радуйся, меня позабудь… Я как-нибудь потихоньку доживу…
Мелькнуло у нее подозрение, что жаждет он пострадать от несправедливости, утвердиться в своей виноватящей правоте, ставя ее, Людмилу, в положение виноватой.
– Ты мне нужен… не сумею даже сказать, как нужен мне! – с томительной мукой вязнула Узюкова все глубже в неясных, почему-то безрадостных самообязательствах перед этим человеком.
И его руки, обнимавшие оробело, вдруг окрепли.
– Спасибо, Люда…
Да, такому-то, с понурой головой, не могла сунуть в руки батожок – обиду, чтоб опирался и плакался, мол, зналась, когда был на орбите, а как обнизился потолок – брезгуешь. Все, мол, вы слепнете в эгоизме.
– Меня уж куда-нибудь сторожем определи.
– Эх, Мефодий, Мефодий. Самому ведь будет стыдно потом этих слов.
– Перед кем стыдиться-то?
Рвать с Мефодием нужно не преждевременно, но и не с опозданием. Глупо рвать, пока не засомневались в нем вышестоящие. Но еще пошлее и бесчестнее уйти в момент падения – скажут, эгоистка бессердечная. Надо было ждать. Но Мефодий катился безостановочно, как ей казалось.
Встал, отвернулся к раките и заплакал.
– Это что еще?
– Филипок-то мой сын…
«Она во многом виновата: не догадывалась, что ли, что слабину проявил к Ольке? Другая бы удержала, спасла, а эта нарочно приютила девчонку, чтобы меня спровоцировать, запутать. А я-то, дурак чистосердечный, попал в сети».
– Я не верю! Если бы ты был его отцом… Да разве бы ты… даже на похороны не пришел. Нет, тут что-то не так. Наговариваешь на себя, – сказала Узюкова.
– Сын.
«Он ослеп, оглох. Говорят, с мужчинами его возраста этакое случается. В Пределе давно шли слухи. Надо помочь ему, – думала Узюкова. – Господи, как он жесток… Зачем эти дурацкие признания?»
– Мефодий, – сказала она тихо, проникновенно, – контакты все нарушились между нами… Делай вывод. Сам ты вычеркнул себя из разряда перспективных работников.
– Нет людей без недостатков. Недоделки наблюдаются и в моей натуре. Но из разряда перспективных меня не вышибешь! Ты вот сама подай заявление, мол, никуда не годная, отпустите меня в простые жены. А?
– Простая жена из меня не получится. Да и нет мужика стоящего.
– А я?
– Уж падать, так с лихого коня. Пожалела я тебя – не больше. Старалась полюбить. Не получилось. Потому и не связала свою жизнь с тобой.
Спустя неделю под вечер постучались в дом. Прожевывая яблоко, Мефодий открыл дверь, – один пожилой мужик держал на плече гроб, другой, пьяненький, – крышку гроба.
– Принимайте, хозяин, – хрипло сказал пьяненький и полез в дом с крышкой гроба.
– Братцы, вы ошиблись адресом.
– На, читай, – сказал пожилой, ставя гроб в коридоре. – За гроб уплатили жалостливые и велели поставить сюда. А если у вас никто не помер, мы не виноваты. Гроб сделан для Мефодия Елисеевича. Я делал по индивидуальному заказу. Тут все сказано: рост, высота грудной клетки. Расписывайся в получении, ставь магарыч.
– Угощай, а помирать можешь хоть через сто лет, – сказал пьяненький.
Мефодий совладал с гневом, посмотрел в его умные алчущие глаза, засмеялся. Втроем они распили поллитра водки, произнесли тосты редчайшие: за вечную память покойника, потом за воскрешение его, потом за здравие.
Мефодий уплатил работягам за то, чтобы унесли гроб с глаз долой.
– Хочешь знать, кто гроб заказал?
– Не хочу. Пошутил кто-то, ну и пусть.
– Сила Сауров, на дарованные, говорит, деньги.
– Зачем же выдали Силу мне?
– Не боится он никого. И тебя тоже.
Из окна Кулаткин видел, как они, покачиваясь, подошли к гревшемуся на завалинке старику Филиппу, норовя всучить ему гроб по дешевке хотя бы. Филипп отнекивался, стучал батожком по гробу, в сомнениях покачивал головой.
– А ты попробуй, ляжь в него, тогда толкуй, мал или велик, – говорили мастеровые.
– Я ляжу, так не встану. Ты вот с меня росточком-то. Сам и растянись, а я погляжу, – отвечал Филипп.
Долго продолжалась ряда, но Мефодий уже не глядел на них.
XIV
Руководители в Предел-Ташле держались на, своих постах подолгу. И если не продвигались выше, то высиживали до преклонных лет, расставались с привычной должностью надрывно, тяжело, первые месяцы пенсионной жизни хворали телом и душой, трудно привыкая к домашней жизни около внуков.
Механизм замены одного руководителя другим мягчал год от года с развитием просвещения в Предел-Ташле. Мефодия Кулаткина мягко уговаривали, чтобы он сам попросился освободить его. Ни в каких прегрешениях его не винили, а говорили о том, что наступило время анализа, научного прогнозирования, и застенчиво намекали на недостаточную его подготовленность и моральные обстоятельства.
Мефодий долго не остывал от возбуждения, лицо скупо потело, напряженно белели крылья носа. Он находил виноватых, видел корысть одних и зависть других, бранил себя: не допусти промашек…
Людмила Узюкова теперь пришла к выводу, что активность Кулаткина была вспышкой одаренного, малообразованного, хитрого, нравственно неразборчивого человека, достигшего почета и славы лишь к пятидесяти пяти годам, кажется, неожиданно для самого себя. Ей казалось, что Мефодий так и не пришел в себя от сознания своей власти и ответственности: «Меня не сколупнешь!»
Лишь вчера директор, ныне рядовой, он покидал кабинет в состоянии, похожем на сон, и ему все хотелось проснуться и облегченно вздохнуть.
Листва опадала, застилая двор, тревожно пахло тленом, моросил дождь. И думалось Мефодию о неукоснительной смене времен года.
Уплотнялись кора и почки, готовясь к зиме, деревья жили, туго сосредоточивались, засыпая на юру. И корни жили и будут жить, покуда дерево не достигнет полной зрелости, и лишь тогда изнутри разорвет кору, залысеет вершина и деревянная сутулость принаклонит ствол.
Что-то потянуло его взглянуть на могилы захороненных знатных предел-ташлинцев. Ни о чем особенно он не думал, двигаясь от могилы к могиле, легко неся свое большое сильное тело.
На могиле отца лежала черная с едва заметной трещиной гранитная плита. Никогда Мефодий не любил его по-сыновьему, боялся его, часто и хитрил, льстил, переносил снисходительные насмешки и поучения. Смерть, как буря степную пыль с камня, сдула с отца временное, и в размягченную душу Мефодия, проминая ее болью, впечатывался новый образ отца: суровая и страдальческая фигура в брезентовом плаще, с потрепанным портфелем под мышкой то в тарантасе по грязным просекам, то на машине мечется по хуторам, селам и аулам… Займы, контрактации, ремонт школ, клубов. До срыва голоса доведен неполадками, тугодумством, хитростью людской. Где-то в баню позовут смыть командировочную грязь, а где не догадаются к чашке горячих щей позвать даже не по жадности, а вековому тупому высокомерию мужицкому к чиновникам. Знай поворачивайся между наковальней и молотом. Да как же тут не сказать лишнего слова, если до болятки пронимали, и из виноватых не выходишь ни днем ни ночью. И так всю жизнь… А винить некого, и жалоба только выставит тебя в смешном виде.
«Эх, батя ты мой батя, не жил ты для себя, и потому ты такой же чудачок, как и Филя…»
Но боль и печаль были непродолжительны: здоровая мужицкая натура взяла свое. Сначала он отсыпался за все лето недосыпное, потом по примеру отставников взялся сочинять воспоминания. Но сидеть за письменным столом было для него пыткой, а от книг серьезных он засыпал.
«Лопухи, не дали дела довести до конца!» – ожесточался Мефодий.
С лукавой улыбкой наблюдал за Узюковой – своей спортивной походкой, подобранная и подтянутая девически, бежала в техникум, по слухам, обкладывалась журналами и книгами даже на иностранном языке. «Осечка с директорством-то в совхозе, утешается иностранщиной… читай, они тебе набормочут». Зная, с каким двусмысленным уважением отзывался о ней Ахмет, Мефодий ревниво поинтересовался, сказал ли что-нибудь о нем ученый татарин. Оказывается, сказал:
– Наш Мефодий хотел два арбуза в одной руке удержать.
XV
Глубоко погрузиться со своей праздно-злой тоской и оскорбленным самолюбием в переживания помешал ему Андриян Толмачев, выхватил из драки в самом разгаре закипевшей унизительной лютости. Вызвал он Мефодия к себе и с ходу начал такие вскрышные работы в нем, что все нутро Мефодиево искрило и ныло.
Виноват, оказывается, издавна: легко брался срастить в один организм три самобытно прозябающих хозяйства и так же легко покорился, выпустив из рук начатое дело. К лицу ли такая податливость кореневому мужику? Теперь на холостом ходу излучает душевную энергию отравляющего свойства, облучая товарищей. Своевременно, в самой первичной душевной застойчивости не распахнулся перед друзьями не потому ли, что понавык мелькать на глазах, когда наша берет, а забуксовала – уполз на просеки. О воде молил чуть ли не кликушески, сердечно дискантил, как донаучной поры мужики. Скорохватист и прыток был, когда денег не давали, расчетливо взвешивал копейку, еще не зная, взойдет ли она рублем или солями, залегшими на опасной глубине, не забывшими морскую праматерь свою. И только стоит им почуять близкую влагу, полезут наверх неукротимо.
Теперь же, когда дали «добро» на рытье стокилометрового канала, не появилась ли у Кулаткина водобоязнь?
Андриян не трогал еще одного пласта в душе Мефодия не по незнанию, а из мужской брезгливости и ясного осознания бесполезности воспитывать мужика в таком возрасте, когда уж подбивают казанки.
Мефодий вскинул взгляд и будто обрезался об острое, костлявое лицо Андрияна.
– Ахмету нужна вода. – Мефодий опустил глаза отрешенно, с неосознанным кокетством обиженного. – Пусть он…
– А я-то по-стариковски думал – земле нужна вода. Что так? Али уж отбанился и горячий веник выбросил козе на заедку?
Андриян Толмачев помог по-мужицки здоровой жизнелюбивой натуре Мефодия прийти в себя и взять свое. Согласился Кулаткин возглавить трест Каналстроя. Побывав в обкоме, он заявился в райком, озадачив секретаря:
– Вот я и есть трест в единственном лице…
Заместителем взял верного старого друга Федора Токина. На курсы экскаваторщиков, шоферов, арматурщиков выискивали парней все в той же предел-ташлинской округе – из совхоза сманивать опасались, потому что областное руководство намеком упредило: будет Мефодий мешать Ахмету Тугану, несдобровать ему. «Вот и сбираем всяких, кто мало-мальски знаком с болтами, примусом», – думал Мефодий. Один только Афоня Ерзеев собственными усилиями вырвался из рук Ахмета. Даже Серегу не решался Мефодий перетянуть. Да он и не пошел бы – в совхозе корм личному скоту дают.
Техника шла гужом, горюнясь под открытым небом в ящиках и контейнерах. Поволокли с толмачевского завода трубы. И степь, насыщаясь железом, людьми неизвестных прежде специальностей, вроде как бы умнела на глазах, становилась утонченнее и нервнее.
Мефодий и сам захотел овладеть экскаватором.
Учил его Иван Сынков суховато, малоречиво, и от его чужого взгляда Мефодий маялся, как будто Иван был ему родным отцом и несправедливо гневался на него.
– Не хватайся за рычаги. Сначала пойми все узлы экскаватора.
Жалким чувствовал себя Мефодий перед его натянутым спокойствием.
– Подними ковш! Опусти. Плавно опускай!
Но Мефодий торопился, грохал ковшом о грунт.
– Не стукай. Земля гудит, птиц пугаешь.
Снова поднял стрелу, еще сильнее ударился ковш о глину.
– Полдвигателя чуть не отвалил. Все сызнова начинай. Научись смазывать, регулировать… бабий угодник…
«Хорош ты командовать… а ты вот с техникой поладь… Но что я думаю? Зачем? – Иван уже не мог не думать неприязненно об отчиме. – Мать умерла несчастной, Ольге поломал жизнь… печенег».
«Зачем он меня ругает? Люблю же я его», – думал Мефодий, с каждым днем все прочнее привязываясь к Ивану, восхищаясь его мрачноватой энергией.
Афоня Ерзеев хвалил Сынкова, улыбаясь, с намеком подмигивая:
– Ни в прорабском деле, ни в железке Ивана Васильевича не обманешь… Он хоть малость того, однако не этого.
Кулаткин вспыхнул:
– Я не обманщик.
– А-а, что нам потому что, если мы сами ничего подобного. А какого хрена ослеп на технику? Вроде не на все сто уговаривающий, а плетешься в хвосте. Что я, не вижу по твоей морде, что калган твой забит черт-те чем, только не делом?
Все курсанты помаленьку уже начали рыть, как оперившиеся петушки на мякинной куче, смелея день ото дня, а наиболее смекалистых и переимчивых допустили к трассе канала. Мефодий все еще копался в узлах машины.
Экскаватор стоял над глубокой выемкой, задрав стрелу. Иван спустился на землю.
– Мы такие: хоть на ракете, хоть на телеге, а? Полезай в кабину.
В машинном отделении нагрелось до семидесяти градусов. Мефодий уселся на рычаги, оробело глянул в яму, и показалось ему, что рухнет под машиной круча. Уж не нарочно ли Иван поставил ее так рисково?
Снизу, сложив створами ладони у рта, Иван кричал, уже выведенный из себя медлительностью Мефодия:
– Давай!
И началось: влево, вправо, влево, вправо, то на одну сторону канала, то на другую выносить грунт, и казался он такой тяжести, что вот-вот перетянет экскаватор в яму. Двадцать движений нужно, чтобы зачерпнуть и вынести на отвал один пуд земли. В ушах гудело и шумело, ходили ноги, руки, мысль, все тело тряслось, как у запалившейся гончей. Наступил перерыв, а у Мефодия все еще дергались мускулы.
– В кабине-то как обезьянка, а? – сказал Иван. – Ну-ну, я же хвалю тебя. Есть задатки динамической сообразительности. А вообще-то интересно сейчас барышням взглянуть на тебя…
В субботу в благодарность за науку Мефодий принес Ивану мешок огурцов. Привалив мешок к стене, несмело постучался в дверь.
– Кто там? – спросил в сенях женский голос, напомнивший голос Ольги, только низкий и хрипловатый.
– Ивана на часок.
Дверь открылась. Палага в синем рабочем пиджаке, покуривая, пристально оглядела Кулаткина, щуря один глаз, другой был неестественно неподвижен.
– Ваня, к тебе, – обернувшись в сени, сказала она.
Иван вышел на крыльцо, пиджак внакидку, жмуря глаза, сказал:
– Да у нас со стариками свои огурцы есть. Ладно, высыпь на погребицу. – Он ушел следом за Палагой, закрыл дверь на задвижку…
Незаметно втянулся Мефодий в работу, вернулась прежняя осанка и легкая поступь. Шел поигрывая, зорко окидывая взглядом Людмилу Узюкову. Разговаривал весело, улыбаясь.
– Очень устаешь? – спросила она материнским тоном, осаживая его вольную прыть.
– Людмила Михайловна, что нам потому что, если мы сами ничего подобного, а?
Насвистывая развеселый мотив, Кулаткин вскочил в кузов грузовика, отвозившего рабочих на канал. И дорогой он свистел встречь ветру.
– Не свисти свист, а то ведьма съисть. Давай-ка песню…
Афоня Ерзеев привалился спиной к кабине, держась за плечо Мефодия, мотнул головой и бросил изготовившимся к подхвату:
Пошла Дуня с решетом за водой!
Уплотнились в кузове, очищая пятачок, и по дощатому днищу рассыпалась чечетка плясуна. Кто бил по своим коленям ладошками, кто по крыше кабины. Мефодий дал полную волю свисту. Машина остановилась, и из кабины одновременно выглянули веселые завистливые лица шофера и Ивана. Мчавшаяся за машиной пыль повалила на людей.
– Вы не выпили?
– Гони знай! Поменьше встряхивай.
– Ай беременная есть среди вас? Растрясите пупки, вам полезно.
Машина покатила по траве, вспугнула стрепетов, профурчавших над впадинкой. Дудаки издали сторожко вызмеивали над пыреем длинные шеи.
Ты закрой свою хавронью
Своей белою ладонью!
– Эй, арбузов-то! Внакат!
Отмерил Иван стометровку для себя и отчима, поставили экскаваторы лицом к лицу, чтобы шли навстречу друг другу, первые ковши велел брать по центру.
Тяжелый, со свинцовым блеском попался грунт, и Мефодий за смену вместо тысячи пудов едва выбросил четыреста. Без прежней неловкости пожаловался он Ивану:
– Ваня, ковш не берет, – и открыто глядел на него. Он сам не знал, что с ним произошло, но только потеплел сердцем к своему пасынку.
– Не может быть, чтобы ковш не брал, – раскованно сказал Иван, беря под локоть Мефодия. – Поглядим давай.
Осмотрел зубато блестевший ковш, мурлыча, щуря глаза.
– Пройтись по ковшу автогеном, возьмет.
Работал Мефодий до приятной измотанности, некогда было взглянуть на людей. Все движения срослись с машиной, и чувствовал себя сильным и ловким, а потом наступило счастливое забвение – все делалось как бы само собой, вроде без усилия, как дыхание. Лишь временами взглядывал на Ивана да мельком видел: какие-то люди стояли на красной глине. Такой глиной живописцы в старину рисовали румяные лики ангелов в предел-ташлинской церкви, не до конца разрушенной батей Елисеем и теперь восстанавливаемой под музей хлопотами директора техникума Людмилой Узюковой.
Поднял голову – Иван мотает стрелой уже совсем близко. Стрела Ивана замерла, сыпалась пыль с ковша. Остановился и Мефодий. Слез на землю.
– Мефодий Елисеевич, где твои арбузы? – кричал Иван.
Ночью Мефодий с абрекским проворством совершил набег на совхозные бахчи, чувствуя себя удальцом. Легко прорысил лесопосадку, выбрал в тайничке два арбуза по ведру и, прижимая их к груди, ощущая приятный холодок потным телом, косолапо ступая по глине, пошел к людям. Все лицо его взялось улыбкой, когда увидал Людмилу Узюкову и Ахмета Тугана. Но вдруг из-за вагончика вышла Ольга, он встретился с нею глазами, и все тело пронзило острой иглой. Охнув, сел. Арбузы покатились от него под ноги Ивану.
– Продуло, очень уж свежаки любишь, – сказал Иван. Тут же, забыв Мефодия, стал резать арбуз тонким и длинным ножом.
Мефодий жарко и зло глядел на людей желтыми глазами, как подраненный беркут. Поднялся, вытирая натекавший на глаза пот, стараясь не глядеть на Ольгу.
«Да что это такое? Ну девка и девка, как все… Неужели и мне надо убегать, как Ивану? Нет уж, пусть другие разбегаются, а я крепости не сдаю, я – Кулаткин!»
XVI
Мефодий свободнее вздохнул, избавленный судьбой от фальшивых семейных пут, – унесла их с собой в могилу Агния. И даже кощунственное сравнение возникло однажды у него, вроде того, что захоронили лошадку немудрую вместе с тем арканом на шее, который давил горло и ему, Мефодию. Но он гневно прихлопнул этот образ, неизвестно каким черным ветром занесенный в его добротное сознание. И он горделиво веселел: не без его ласковой заботы созревала Ольга как личность. («Есть мое в ней, есть!»)
Чувства личной странной привязанности к Силе Саурову (усилившиеся после того, как парень прислал ему гроб), упрямое и любовное желание приподнять Ольгу, как оправдание недаром прожитой жизни, слились в нем в решимости, и он исполнил свою задумку незадолго до освобождения от директорства – Ольгу поставил управляющей овечьим отделением, а Саурова – конским. И хоть парторг Вадим Аникин и сам Ахмет Туган, оказалось, вынашивали ту же мысль насчет молодых, главным считал он себя. («Выдвигать легко, а ты попробуй воспитать, да еще в столь сложных обстоятельствах!»)
Но как только райком утвердил это решение, радость Мефодия поубавилась и шаг его показался не столь значительным, а самым будничным – везде и всегда выдвигают молодых. Открытия не сделал, никого не удивил. Оставалось ждать особой признательности выдвиженцев, но они, по своей недогадливости, помалкивали. Уж не черная ли неблагодарность за пазухой у них?..
Строили они дорогу, чтоб соединить отделения – овечье и лошажье. Под вечер Мефодий дал крюка, выехал на эту дорогу – ничего, камнем уложена. У речки Сакма встретил Ольгу и Силу; глаза их накалены боевитостью, спорили: кому мост перекидывать через Сакму-реку?
Польстило ему: за советом обратились.
– Так, так, значит, и вам дорожку перебежала эта самая Сакма? Ишь, и речушка-то немудрая, а что делает с людьми, а? А я-то думал, только мне она портит кровь: пролегла поперек пути… Понимаете, ребятишки, канал мой и Сакма-лягушатница скрещиваются под прямым углом. Вот и думаем с инженерами-стратегами: канал перекинуть через Сакму-злодейку или ее взять в двухочковые трубы, а канал под нее пробить, а?
– Вам попроще и полегче с техникой-то, – сказал Сауров, ревниво настороженный поигрывающим голосом Мефодия.
Щедрую ласковую широту раздвигала в Мефодий вновь обретенная своевольная и вольготная жизнь и уж несло его воображение… Покропят сумерки огоньком на окна, усядутся перед вечерней трапезой полевики, скотники и канальщики, неторопливо жуя пищу, как быки на лежке, а он, сбросив пропахшую потом, как хомут, одежду, подъезжает на машине к ее домику. И пойдут сладостно виться в одну веревку ласка и дела… «А как дальше-то? – Шепотливый голос этот смелеет в душе лишь после того, как довольная усталь расслабляет мускулы и голова опустошенно и просторно похолодает, и покажется плоское донышко в неизвестном доселе тайнике. – Не обмелела ли молодая ярость? Не смуреет небо к исходу дня? А если это так, пусть поярче вспыхнет закат… а там уж можно сойти под горку, ощупывая вязкую сутемь… Но до этого далеко!..»
