Текст книги "Благодарение. Предел"
Автор книги: Григорий Коновалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)
«Кто ты, Мефодий, для Ольки? Погубитель матери ее. А еще полюбовник девки? Но я смогу вот так дунуть, и нет ваших шашней. А что будет опосля? Меня за кого посчитают? Зачем растравлять души! Были ли виноватые-то?» – думала Алена, отмалчиваясь сейчас перед Ольгой.
Думала-думала Алена, да и выкруглила историю в успокоение Ольги: она, Алена, хоть и дальняя ей родня, но бабушка, отцом был герой, погиб, когда Ольгина мать носила ее, а потом умерла при родах и никакого наказа не могла дать дочери. Никто Ольгу с горы не катнул под раскат – сама сорвалась, попортила руку.
– Все ты придумала, беленькая, в деда Филю удалась, придумщик он, да и Иван-то на ходу жизнь сказками подменяет шиворот-навыворот. Чтоб благородно и красиво было, пожалостнее.
– А разве не меня звали Томой?
– Все перепутала! Топай-топай ноженьками, говорила я тебе маленькой. Не гляди, Олька, назад, а гляди вперед. Не трать душу по пустякам, на злобу и зависть, на подозрения разные. Чего же петлять?
– Бабушка, где топор?
– А зачем?
Во дворе ручная аистиха со сломанным крылом, подняв голову к небу, тоскливым криком провожала пролетавших уток. Она так зашлась в горестном смятении, что уж не различала, какие птицы мелькнули в облачном небе.
Ольга погладила рукой аистиху.
– А что, плохо без мужика, птица бедная?..
Не успела Алена помешать Ольге – зажав в руке крылья и ноги аистихи, она резким отмашным движением кинула на чурбак ее голову, взмахнула топором.
– Чтоб обмерла! Дикая, матушка.
– Одной меня, косоручки, хватит! Отрубила я старую жизнь. Скоро, очень скоро все решится.
– Не проговорись, Олька, Филе… О нашем-то разговоре. Такая мука, такое смятение найдет на него.
– Вот еще, буду говорить.
– Ну тебя к шайтану! Задиристая и вздорная стала ты, девка.
– Может, я не угодила тебе расспросами о моих родителях?
– А чего ты пытаешь? Я тебя вскормила, я и есть твой отец, и мать, и бабка. Сразу в трех лицах. Свое положение, это самое, ты знаешь доподлинней нашего. Не хаю, не хвалю, а просто говорю – скрытная ты девка. Допытываться-то о своей автобиографии надо было раньше.
Алена снимала давний свой гнет с души своей, как бы поисповедовалась молча. Каяться больше не в чем – сама маялась больше всего догадками: может, соблазнитель Олькин самой судьбой обречен искупить свой грех?
XXI
Алена с попутной подводой уехала на базар продавать баранину. Филипп загнал овец в кошару, надел пиджак, засучил до колен штаны, сандалии повесил через плечо. Робел высказать Ольге свое решение. Собрался вроде на центральную усадьбу в техникум животноводческий, приглядеться к студентам-выпускникам, облюбовать себе ветеринара заместо Ольги.
– А ты, Олька, разве не идешь? – спросил он тихо. – Вроде тебе надо в центр.
– Мне с Иваном поговорить, дедуня.
– Говорить-то с ним надо было летось. Теперь поздно. Собирай свое добро, разведрится, я провожу тебя до большака.
– Мне сейчас уходить?
– Опасно тебе оставаться тут на ночь. Беды бы не случилось. Провожу тебя, Олюха.
Лохматый волкодав увязался было за Филиппом, но старик надавил на широкий лоб, велел сидеть на месте в сенях.
Шел Филипп как-то боком, левым плечом вперед, вроде подпрыгивая с кочки на кочку, с бугорка на бугорок. Его так и звали: дед с кочки на бугорок. Иногда наоборот: с бугорка на кочку. Он и хотел бы изменить походку, да смирился, считая ее даром свыше, как и нрав.
Провожал Ольгу до большака, шел впереди под дождем с ветром.
– Вовремя пошел, желанный, сена накосим, овца с кормом будет. Зима-то опять длинная наступит, – бормотал Филипп. – Ты что же, начальницей будешь?
Филипп оглянулся: на мокрой копне сидела Ольга, откинувшись на свой узел. Дождевые потоки текли по ее запрокинутому лицу.
– Ты вот что, это самое, вернись и не трогайся, покуда я не повидаюсь с одним человеком. Мастер он по узлам жизни. Идейный, одним словом – мужик. Взглянуть мне на него надо. А горшок об горшок стукнуться с Иваном еще успеешь.
– Не надо, не ходи, сама найду дорогу.
Филипп постоял, переступая с ноги на ногу, вынул из нагрудного кармана деньги, засунул их ей за пазуху. За кофтой было сухо и тепло, и он быстро выдернул руку.
Иван лежал на полатях вниз лицом и на шаги Филиппа не повернулся.
– Мне-то что? Беги, догоняй, – сказал Филипп.
– Да разве я об этом тужу? Душа черствеет – вот где беда.
– А ты с того бока думаешь об душе-то? Не хватай, не мни душу-то, о тебе она подумает, из плена умственного вырвется. Доверься ей, молодости дай повольку. А то киснешь, в жизни копаешься. Дядя мой так-то вот докопался до главного запретного секрета о самом себе да и захохотал, как сумасшедший. Только тем и удержался в жизни, что все позабыл и присмирел. Тебе, кажется, рано в забытье уходить. Мастера вы, молодые, кривиться рылом, а дельной задумки нет в голове. Ты уж прости меня, Ванюша… Отца твоего не окараулил я вовремя…
Филипп вышел, и вскоре зазвенел молоток по косе: отбивал косу под навесом на железной пятке.
Где-то на взгорке протяжную песню тянул калмык Тюмень.
Иван слез с полатей, умылся. Подошел к деду.
– Дедушка, ты прав: дурак я. Однако хочу поумнеть.
Старик поднял голову.
– С чего же начнешь?
– Не знаю. Разве за батю Василия Филипповича посшибать кое-кому калганы? А?
– Ванька, не дорубай нашего корня. Одни мы с тобой на белом свете остались. Сынковы-то… Бабы не в счет. Себя убьешь… и меня тоже.
– Ну тогда еще раз ослепну на жизнь, поверю.
Ольгу догнал у моста.
Посмотрела на него пристально из-под своего чела, посеяла сомнения в душу:
– Ох, Ванюша, не портил бы ты свою жизнь.
– Я опоздал?
– Туда ли ты бежал?
– Туда, туда… куда же больше бежать?!
Ольга велела Ивану возвращаться домой не оглядываясь, и он послушно скрылся за увалом.
«Приду, сяду у дверей и буду ждать, как собака, – думала Ольга, меся ногами грязь. – Он что, не видит мою долю? Куда уж несчастнее? Куда униженнее? Не вдова же я горемычная, чтоб ночами выманивать меня в лесок или в подсолнухи! Переступлю все запреты, пусть Кулаткин решается к одному как-нибудь».
Но чем ближе подходила к дому его, тем меньше хотелось видеть Мефодия. Памятная первая страсть отцветала, оставалось льстивое сознание, что такой матерый мужик бегает за ней, девкой особенной. В украдчивых встречах был он оглядчив, тороплив и скоротечен, горел тусклым, холодным до жестокости огнем и все чаще уходил, не погасив костра…
Мефодий перехватил ее в пути, полез обниматься. Но она отстраняюще повела рукою с такой гордостью и вызревшей спокойной властностью, что он оробело затоптался на мокрой траве. И вдруг увидел, как из чужого далека глядели на него черно потемневшие карие глаза.
И вдруг он развеселился, как бы освободившись от неведомой зависимости. Нашел, оказывается, выход: Ванька непременно женится.
– А что? – вызывающе сказала Ольга. – Иван умеет и такие стихи писать:
Любая дорога нам будет нетрудной,
Пока под нами живая земля.
А ты даже понять этого не можешь. Иван рассказывал, какой-то король Карл сам художнику кисточки подавал, даже краски воровал для него. Хвалился, для искусства сделал многое – не разбираясь в нем, не мешал ему. А ты стихов не понимаешь и смеешься над Иваном Васильевичем.
– Я же говорю: выходи за Ивана… Верь: хочется мне устроить твою жизнь… За меня все равно не пойдешь. Так ведь? Только честно скажи: так?
– Не пойду за тебя.
Иван, подвыпив, похвалился Саурову:
– Приходи на свадьбу.
Иван получил ключи от нового дома на берегу Сулака, у водяной мельницы, недалеко от совхозной усадьбы и егерского хозяйства. Мефодий держал под контролем строительство домика. Сам проверил подвал, светелку, опытными руками мастера ощупывал стены. Умом понимал: надо помочь молодым; сердце же ныло, и жалко было самого себя.
– Ну, Ванюха, живи и радуйся с молодой.
– Ладно ли дом-то мне поставили? Раскат-гора, вилявая дорога. Сани и телегу заносило, машину на юз потянет.
– Окнами на юг, взволок хороший, грязи на дворе нет. Ольга наподголосничается…
Свадьбу гуляли в этом новом домике уже глубокой осенью. Мать Ивана, Агния, тихая, вся в себе, выпила с Мефодием и с Узюковой.
Терентий Толмачев выговаривал молодым: не дозволили ему повенчать их.
– Кругом бы порушенной церкви поводил, и то ладно.
– Дядя Тереша, брось свои замашки, – сказал Мефодий. – Умный ты мужик, зачем попом прикидываешься?
– Конституция разрешает, и диалектика не перечит разноверью.
– Диалектика? А что это, а? – поигрывая, спросила Узюкова. – Нахватался ты, Терентий Ерофеич, верхушек.
– У меня своих корней на век хватит.
– Давай выпьем!
– Вон Людмилу бы нарисовать! Всех бы женщин нарисовать. Верьте моему слову: много я знал на огляд и на ощупь даже, но красивее наших нет. Ангелы есть из азиаток, только эти самые по яблочку. А у наших предел-ташлинских – одну под голову, другой укрылся… О господи, красота! – Терентий сник головой, заплакал.
Анна, мачеха Силы, толкнула Терентия локтем, прошептала на ухо:
– Иванушка-то догадывается, что Ольгушка вроде мачехой ему доводится, а?
– Наговоры. Ты бы песни заводила, бабонька…
– А что? И плясать! Играй, Иван!
Ивану подала двухрядку Ольга, отодвинулась. Заиграл он плясовую с огоньком, глаза блестели на широком загорелом лице. Легко плясала Анна, припевая, глядя прямо перед собой невинными глазами:
Баба сеяла муку,
Посулила мужику…
– Олька, сыграй ты, а я с бабами попляшу.
Двухрядка умолкла лишь накоротко, пока Ольга перенимала ее из рук Ивана и устанавливала на своих обнаженных коленях.
Баба сеяла-трусила…
Иван вогнал в радостный пот всех. Сильный, ловкий, счастливый и веселый, он так разыгрался, что начал показывать навыки борьбы. Всех-то он любил и всех невеселых жалел сейчас.
– Нюша, что ты приуныла?
Вытирая слезы с румяных щек, Анна горестно предположила: уж не сбедовали ли они с Олегом в Белом городке у Железной горы лет этак пять назад? Городок весь белый, в садах, бассейнах. И работа не дольше двух часов за смену. И премии, на книжке тысячи. Да расплата горькая не за это ли: детей нет и, как видно, не будет. Вот он, Олег-то, и пьет и мычит с горя. И она с горя пляшет.
– Не печалься шибко, Анечка. Еще будет племя, – подтолкнул ее в бок Терентий.
– Стукну вот тебя!
Олег Сауров темнел лицом, мрачно поглядывал то на Ивана, то на Ольгу и Мефодия.
В самый разгар веселья Ольга вдруг оторопело подумала:
«А жена-то у Мефодия не просто баба, а Ванькина мать! Вместе с Мефодием обманывали сразу двоих… Что же это такое? Всю жизнь фальшь за фальшью. Рождение мое темное, и жила в потемках. Сейчас встану, скажу им всем правду – пусть все рухнет. Сказать надо сейчас же, потом поздно будет», – и она, обмирая сердцем, совсем было потянула главную перекладину, но сил не хватило.
Не думала о том, как будет жить с Иваном, – ожила в ней слепая надежда, что замужество избавит от обмана, многослойного и перекрученного, как аркан из конских волос.
А Мефодий развеселился прямо-таки по-жениховски, разговаривая с нею. Накинула ватник на плечи, выманила Мефодия во двор, залитый тьмою. Холодный ветер доносил с Сулака замирающий перезвон и скрежет осеннего ледостава. Встали в затишке за погребицей.
– Не путляй, не гляди на меня бесстыжими глазами. Поиграл – хватит… Большое приданое отвалил ты, Покоритель природы, домом и надворными постройками откупился…
В это-то время Олег Сауров и потребовал настойчивым шепотом от Ивана:
– Хочу выпить с твоей молодой. Не заплясался ты?
Иван, не застегивая пиджака, вышел во двор, горячей потной грудью поплыл встречь ветру, обходя постройки. Шепот Ольги и Мефодия выплеснулся из-за угла погребицы. От стыда за себя хотел уйти, но не мог и шевельнуться. Привалился к стене, уже не защищаясь, с тупой хрусткой болью занозили их слова:
– Умру, не поверю, что начисто выветрился я из твоей души.
– Да зачем? Не понял, не пожалел ты меня, девку глупую, доверчивую. Пойми-пожалей хоть сейчас бабу…
– Да я же добра тебе хочу. Резон ли тебе с твоим-то умом застревать среди ягнят? Волю свою покажи Ваньке с первого же шага. Пусть стихи сочиняет… Крепко буду помогать тебе, только не забывай нашу дружбу… придет время, все изменится. Окупятся все страхи…
– Ну, пусти, что ли, – слабо сказала Ольга.
– Пусть все останется по-старому… вот так… большим человеком сделаю тебя…
О желаниях Ольги жить вольно, по большому размаху Иван знал, но считал это навеянным со стороны, не главным для нее. Главное в ней, с ее сиротской судьбою, была душа с таким множеством перекрестных дорог, что, казалось, жизни не хватит исходить их все. Этому он и поклонялся, воображая себя спасителем.
Теперь он потерялся: кого, что и как спасать – ее ли от Мефодия, себя ли от темных и страшных своей неожиданностью побуждений, от горькой и злой тоски опрокинутого и смятого? Едва отвалился от стены.
На цыпочках тихо вернулся в дом, взял охотничий нож-кинжал, сказал Филиппу, что надо, видно, зарезать поросенка Борьку.
Филипп благословил доброту внука – не жалеет поросенка, правильно, женятся-то раз. Однако что-то долго не возвращался Иван, и старик все переглядывался со своей Аленой.
Алена уже рта не закрывала, изготовившись к изумленному вскрику: сейчас трахнет гром.
И гром трахнул как-то тихо – нашли зарезанного поросенка, а Иван исчез. Обыскали все постройки, у соседей побывали, до утра кликали на берегу непокорно утихающего зимним сном Сулака – Ивана не нашли.
XXII
Любил Василий Сынков дерево. В его руках любая порода шла в дело – не на стройку, так на украшение. Чуть перепадало время, брался за инструменты. Разукрасил дом как бы вышелушенными из корневищ фигурами: на резном крылечке две собаки чутко упокоили морды на вытянутых узловатых лапах, вокруг стояков завили крученые хвосты. Охранительно размахнул крылья, вытянув раскрытый клюв, орел на самом князьке. С молодой прямотою весело стоял дом на берегу Сулака, близ водяной мельницы.
Оправившись от пули, Елисей Кулаткин навечно прописался своей кровью в том доме. Но не лежала душа у него к этим хоромам, и жил он не спокойно, а с каким-то вызовом, будто в крепости; занятой с боем, ожидая штурма противника. Хранились в сарае заготовки-пни, корни первозданным видом своим напоминали животных, птиц, гадов, лица людей и нечистую силу. Некоторых из них уже легонько, примерочно коснулась чуткая к затаенным в них образам рука Василия Сынкова.
Старуха Елисея Лизавета топила ими печь. Сначала предавали огню самых страшных и несуразных, вроде передразнивающих кого-то, потом тех, которые напоминали ангелов, а затем в печь пошли все подряд. Горели жарко, почти бездымно.
Запущенный сад задавил ветлы. Все существо Елисея воспротивилось жить и тем более помирать в доме чужого покроя, и он рад был поселить в него Ольгу. А она и дня не могла оставаться в новом, Мефодием воздвигнутом для молодоженов доме, где развалилась ее с Иваном свадьба. Даже печку ни разу не истопила, бежала в дом Василия.
На умеренном зажитке держала она под зеленой крышей дом, светлыми окнами на реку. Хотя могли бы пошире и гостеприимнее раскрыться ворота, сад повыше раскинуть ветви, креня забор, могла бы поярче поигрывать жизнь, но молодая хозяйка попридерживала ретивую ногу, расчетливо памятуя поговорку: умные шире юбки не шагают, не разжигают зависть…
Зиму следила за кормлением овец, и не было случая перебоя с кормами – дирекция податлива была на ее требования. А как начался окот, сама ночевала в кошарах и молодых работниц не отпускала домой. Спорить с нею не осмеливались – знала свое дело, лишку не говорила. Все новорожденные ягнята выжили и кормящие овцы не исхудобились, потому что хорошее сено сберегла для них Ольга. Немалые премии выдал Мефодий работникам овцеводческого отделения. Сумела Ольга поставить себя на равную ногу с Людмилой Узюковой и ее подругами умственными, приглядываясь к ним с зоркостью человека, знающего свои цели без подсказки… Не мешкая поступила на заочное отделение сельскохозяйственного института.
Жизнь круто учила Ольгу безмолвному страданию, тихой затаенной радости, навыкам стоять за себя…
Грачи огнездовались, поуспокоились, примирившись с теснотою на вершинах старых ветел. Одна пара начала было вить гнездо вдали ото всех на одинокой раките, так гнездо грачиное общество разорило и самих чуть не заклевало до смерти…
Тишина в полусне постигала свою утреннюю думу, лишь слегка подрагивая от певучего звона железного ломика. Это долбила оставшийся в затенении ледок у крыльца своего дома Ольга, невеста сгинувшего Ивана. Пустовал Иванов дом. Лишь изредка потаенно сходились в нем на свидание Ольга и Мефодий, чтобы растравить друг друга и разойтись.
Радуясь концу подледной неволи, по-вешнему влажно шумела в каузе вода, молодо тревожа сердце. Жернова на мельнице крутились плавно, и теплый запах муки напоминал Ольге первый в детстве калач из нового урожая. И опять в ее душе ожил образ светлой женщины с ласковыми и гордыми глазами. Она кормила Ольгу духовитым калачом. И это была живая, а не приснившаяся мать, как утверждала Алена.
Голуби, грозно воркуя, топтались на зеленой крыше, скворцы песней приманивали скворчих к захваченным скворечням на жердинах.
Ольга всматривалась в густой ряд ветел по окоему пруда, и показалось, будто в утреннем тумане верба шевельнулась как-то по-особенному, вроде передвинулась на шаг, сгустив плотно розоватую зелень ветвей. И из этой зелени вроде бы самосоздался старик Филипп Сынков. Защитная куртка давно потеряла изначальную яркость, подладилась цветом к коре молодой ветлы. Удивленно разъялась душа Ольги:
– Батюшки! Глядела, ничего, кроме ив, не видела – вдруг ты! На ночь не становишься ветлою?
Филипп застенчиво молчал.
Многое постиг за свою жизнь, но помалкивал, боясь своих знаний. Лишь разок доверился полету своих мыслей и присмирел перед открывшейся тайной: оказывается, он не впервые рожден на свет, – до этого был сомом, пошевеливал плавниками в омуте, наблюдая из-под коряги за проворным рыбаком в лаптях, который с берега закинул удочку с воробьем на крючке. Щуке суждено было проглотить эту наживку, а ему, Филиппу, жить да изумляться уже ветлой при дороге, стегаемой прутиками рассеянных прохожих. И казалось ему весною, что один сок бродит по его жилам и под корою ветелки, будто он ветвью был.
– Оля, на берегу думал, скрозь воду норовил дно разглядеть… Может, Иванушку коряга прихватила. Да где там! Баграми шарили в водороине. На быстерь, видно, попал, льдами затерло. Пока сам не увидишь, ждешь.
По утверждению Мефодия, Иван спьяну утонул. Елисей Кулаткин в своих показаниях следователю настаивал на другом: Ванька морочит людей, сызмальства навык упрекать судьбу тем, что слишком запоздало дала она ему родиться…
– Река всю ночь ломала лед, вздыхала, аж берега запотели. Почему непременно ночью? – сказала Ольга.
– Маманя покойная сказывала: все родят впотайку, каждому дан стыд. И река сторонится людского глаза. Она, жизня-то, вся есть тайна несказанная. Это только Елисею Яковлевичу Кулаткину все ясно, в душу норовит залезть в обутке, с цыгаркой в зубах, с пол-литром водки и с песенным ящичком: мол, покажись сутью! А что я ему покажу, когда сам не знаю, с чего последнее время тянет мой взор к небу? Всю жизнь в борозду да на овец глядел, а теперь кверху, как взнузданный. – Филипп повел раздвоенным носом, тихо шелестя голосом. – Ты-то, чай, нашла… Не упрекаю, и ты не корись. С того света не вылетывают.
Ольга зябко повела плечами, взяла с крылечка нахолодавший ватник, накинула на плечи – не сходился на груди, распирала беременность.
– Зачем он побежал на речку? Ведь любил меня, и я… старалась, я ласкова с ним была. Уж на все решилась…
– Кора от души отлипает… – Филипп потоптался, поддернул кирзовые голенища. – Зимой-то в омутах соминый мор всколыхнулся и беспамятно бились широкими лбами об лед сомы. А теперь вон несет их мертвых, на сучки цепляет, будто злодеев вешает. Птица клюет с опаской.
– Я думала, про Ивана что-нибудь скажешь.
– А я про Ивана и говорю…
Ольга ворохнула плечами, упавший ватник поймала у земли, выпрямилась, свитер с цветочками обтянул груди.
– Бывает родителям за детей неловко, а бывает родитель прыток, детей пугает… Иван, может, мефодьевских шалостей засовестился.
– Намекают, недоговаривают. Что это за шалости у Мефодия Елисеевича, что их совеститься надо? Не подрывай авторитет директора. Уважает он тебя.
Филипп поморгал васильковыми глазами, попросил прощения у Ольги.
– Я ведь пришел к тебе по великой нужде.
– Ну?
– Пришел помолчать…
И он попросил Ольгу не долбить, пусть лед добровольно истает, паром в небеса подымется, волокнушком тонкорунным пусть забелеется самую малость, хоть минуту.
Ольге хотелось, чтоб подсохло к сдвоенному празднику, – совпадали Первое мая и пасха.
– И человек не затяжно живет. Не торопко, оглядочно идти ему, любоваться красотой. А Мефодий гонит себя мотоциклом, машиной, самолетом. Мчится, пугает зверя, птицу, рыбу, пчел. Как бы не скувырнулся вниз головой, – сказал Филипп уже самому себе.
Он взял под крыльцом лопату, ведро с мастерком, спустился в яму – выкладывал камнем гараж для молодой хозяйки Ольги.
Она говорила, что «Запорожец» выиграла по лотерее. Филиппу же мнилось – подарил машину Мефодий. Смущала стариков Сынковых быстрота, с какой воспитанница их входила в самостоятельную вольную жизнь. Что говорить, женщина умная, ладная, с характером, но ум ее был не по душе им, и казалось, не вполне надежный, не поймешь, откуда ветер дует под ее крылья, поднимая все выше, – высота не в должности (кроме нее есть зоотехники), а в той властной уверенности, с какой Ольга идет к своей цели, непонятной старикам Сынковым. Случись с другой беда (жених убежал из-за свадебного стола), руки бы опустила. А с Ольги схлынуло, как вода с камня. И дом Василия достался легко… И Филипп зачем-то строит ей гараж, будто в работники нанялся. Подчиняла себе стариков, а чем – не поймешь.
Ольга подошла к Иванову нежилому дому. Открыла калитку, на каменной плите крыльца сняла сапоги, постояла, глядя в разгоравшийся восток. Вздрогнула, когда дверь, оказавшись не на щеколде, легко подалась. В сенях висел плащ Мефодия.
На кухне в печи лежали дрова с тех самых пор, как Ольга покинула этот дом. И квашня под дежкой стояла на скамейке у печи. Ольга чиркнула спичкой, но поджигать дрова раздумала. Прошла в горницу.
На диване, откинув по грудь одеяло, курил Мефодий. Он нередко ночевал в этом доме.
Он встал, заваливаясь на пружинистом диване, надел рубаху на обложенное жирком крепкое тело, перед зеркалом повязывал галстук, поигрывая скулами.
Исчезновением своим Иван вернул им прежнее положение, только при большей свободе. Мефодий не мог нарадоваться – замужняя теперь Ольга, к тому же сноха, вроде дочери. Никто плохо не подумает, а подумает, так не скажет. Придуманная им святость делала его смелым безгранично. Агния ушла, вернее, уползла, придавленная горем, в старую хатенку Ивана. Развод не нужен. Сочувствий Мефодию за его подвижничество стало еще больше. А там родит Ольга ребенка многомерной биографии: «А и хорош Мефодий да Елисеевич, внука (или внучку) пестует».
Верил Мефодий, что не расстанутся с Ольгой, будет она верной бабой-полюбовницей с горячей дрожью полных губ. Но пожизненно поселила в своей душе образ чудного человека. Вроде ничего не скрывала, но Мефодий не понимал как раз то, что открыто в ней: воображение некое, дай, мол, гляну на вас и на себя совсем сторонними глазами. Может, с детства заразилась от Филиппа и Алены – эти понавыкли перекидывать с руки на руку времена минувшие и нынешние, как два мячика. Только этой чудаковатостью смущала Ольга Мефодия, а во всем остальном была она баба не промах, дом держит накрепко, работу правит разумно и спокойно, поганый язык обрежет походя любому. Кажется, навсегда привязала к себе Мефодия умением без усилия хранить тайну, не требовать регистрации.
Но Иван подарил им не только волю-волюшку, полный пригоршней кинул в душу Ольги ядовитые семена сомнения.
Фальшь кругом: на людях пересаливал холодноватостью, наедине – увертливостью от главного… А может, для него просто все: два горошка на ложку. По трусости ходит в мечеть и церковь? И хоть не от него одного зависело их будущее, виноватила во всем его. И побаивалась, что он первым откроет свои глаза на расходящиеся тропы, уйдет от нее. А там от обиды уронишь себя.
«Да и что я вижу от него? Эгоизм. Грубость. Иван хоть молился на меня».
И Ольга зарубила одно сейчас:
– Расстанемся подобру-поздорову, пока доподлинно не узнаю, жив или совсем пропал Иван… Не перегорела моя вина перед ним.
– Хватит тебе винить себя в дурацком исходе Ваньки, – жестко говорил он. – Ванька в шестнадцать лет уже собирался помирать. Бывало, зимой ночи напролет пишет что-то на кухне, лампа в копоти, ноздри черные, как у трубочиста. Взглянул я однажды на его писанину и, знаешь, не сдержался, спрятал. Потому что Ванька запугивал, шантажировал своим писанием нас, взрослых. – Мефодий вынул из кармана пиджака листок тетрадочной бумажки и, подавая Ольге, сказал: – Почитай – и перестанешь думать о нем, винить себя.
Она не сразу взяла, исподлобья глядя на Мефодия, читала медленно. Вроде бы наброски: оказывается, Иван родился в рубашке, без рубахи умрет на холодном ветру, и немедленно, и просит людей разбудить рассвет, потому что помирает.
– Вот уж когда думал он о своем конце! – говорил Мефодий усмехаясь. – Какой конец, если и начала не было в отроческие годы?! Но что делать? Некоторые так и родятся с концом… На, почитай еще одну галиматью, писал за двое суток до вашей свадьбы.
«Моя идея спасти ее, может быть, безумна… Но достаточно ли она безумна, чтобы оказаться верной?»
– Ну, Оля, сильно чокнутый Ванька?
– Бумажки-то бережешь почему? Боишься? Сам ты не можешь избавиться от Ивана. А вдруг да не годится к нему наша мерка? Вниз головой-то, может, не он висит, а я?
– Оля, еще немного повременим и сойдемся.
– Да как еще сходиться-то? Тебя убить или самой утопиться?
– Давай уедем в другой совхоз и там объявимся… на новом-то месте, а?
– На новом-то месте только порода овец другая, а мы-то одни и те же…
Пальцы Мефодия, жесткие и гладкие от топорища (на досуге плотничал), ласково покатились по ее телу. Долго не утихала ожесточенная борьба, которая только и мыслима между близкими людьми. Все испробовал Мефодий: уговоры, обещание сейчас же обнародовать их отношения, грубое физическое насилие – ничего не помогало.
– Сейчас или завтра в другой-то совхоз? Хочешь, сейчас же пойдем к парторгу Вадиму Аникину, расскажем ему о нашей жизни и попросимся в другое место, а? – Ольга досыта поиздевалась над Мефодием. – Да тебя палкой не выгонишь и никаким пряником не выманишь отсюда… Раньше думала: меченый ты человек в моей судьбе… Буду, мол; идти с ним, пока не упаду…
– Вот и поменялись местами: теперь я буду идти за тобой… Ладно, не бунтуй. Иди, заговори дедушку Филю. Я выйду за мельницу. И какого шайтана надрывается бабай? Пенсия есть, живут одни со старухой…
– Тебя не спросил дедушка… Все учишь… гляди, сам как бы неучем не остался… О как опостылело мне вертеться, крутиться… Что я, хуже других?
Ольга вышла.
XXIII
Из ямы по плечи высунулся Филипп, удивляя до испуга Ольгу печальной строгости глазами.
– Иванке непременно надо было страдать. Жизнь не в жизнь без страдания. Своих нет – чужими болестями мается. А что? Без таких человек забудет себя… – Филипп наткнулся взглядом на выходившего из дома Мефодия, присел в яме.
Пока Мефодий говорил с подошедшим Афоней Ерзеевым, из ямы временами чуть показывалась шапка с рыжими ушами да высовывалась рука с темными скрюченными пальцами, хватала и утаскивала камень. Молоток бил по камню звонко, обтесывая, высекая затаившийся с искрой запах колотого камня.
– Оля, цемент нужен? – Голос Афони до приятной, располагающей к доверию хрипотцы обнижен табаком.
– Сколько кулей? – деловито осведомилась Ольга.
«Значит, Мефодия нет, коли так расторговались, – соображал в яме Филипп. – Ох, Олька, Олька… пусти душу в ад – и будешь богат».
– Шесть… Вы думаете, пьем, гуляем. Попробуй помотать стрелой экскаватора день-деньской! Вам же канал рою. А сколько я их прорыл?
– И все по своей воле? Говорят, ты до вершин культуры добрался, потом бросил… а?
– Институт не закончил. Там на вершине-то дури еще больше. Оля, деньги на бочку. «Москвич» не ходок по нашим дорогам, хочу «Волгу»… Глядишь, тебя покатаю, а?
У Филиппа издержалась вода в корыте, и он, покашливая, застенчиво выглянул из ямы.
Статный, с алкогольным румянцем на красивом приветливом лице с усами, Афоня пробовал обнять Ольгу. Она, посмеиваясь, двигала локтями. Мефодий курил, вприщурку глядел на молодых.
– Ну и назола… Отпусти. Ишь уметный, скорый. Перестань пить, подумаю…
– Сулиха Олька, а не даваха, – говорил парень Мефодию, уверенный, что тому это доставляет радость. – А ведь я баб остерегался, в чистых водах плавал, на винт не намотал. Глянь на меня, Оля, а? Мефодий Елисеевич, по-отцовски подскажи ей: пусть глянет с понятием, а? Я замуж возьму.
Ольга, скрестив руки на груди, сказала, посмеиваясь, что одна ее подруга намаялась с пьяницей: отыщет в лебеде, пополощет в ручье, на себе принесет домой, положит в постель и ждет, когда проветрится, как пивная бутылка.
– Ну и сволочи вы, бабы! – похвально сказал Афоня. – Сволочи ведь, Мефодий Елисеевич, а?
Кулаткин молча глянул повыше кепки парня.
Афоня принес из машины куль цемента и тут встретился взглядом с Филиппом.
– Дед, что ты из норы выглядываешь?
– Из ямы небо прогляднее, парень, – дружески сказал Филипп. Видно, рад был разогнуться, поговорить, спросил: – Скоро водой зальешь нас?
– Канал дотянем не раньше осени. Толмачев обещал подкинуть еще экскаваторы, – с особой снисходительной уважительностью разъяснял Ерзеев старику, присев на краю ямы, свесив ноги.
Филипп сбалагурил: мол, осенью вода холодная, заливать надо летом. Ерзеев сказал, что ему все равно, был бы тринадцатый месяц в году, конечно, золотой. На сомнения старика, вроде Россия никогда хлеба не поливала, он сказал, что теперь наступило время окончательного покорения природы.
– Оля, поллитру дай, а? – Афоня повернулся лицом к Ольге.
– Пора бы обумиться, в себя прийти… Али принести? С ходу.
– Не обмани, а?
– Вас не обманешь – не проживешь. Сколько я натерпелась от вашего брата! Много подлецов мелкого калибра, что с них получишь, – с задором и весельем говорила Ольга, уже стоя на крыльце, потом скрылась за дверями сеней.
В два скока парень – за ней.
Филипп переминался, не решаясь заговорить с Мефодием.
– Слышь, – начал он несмело, покашливая. – Как же покорить ее, если конца и края нету?
– Мне все равно. – Мефодий оглядел белую голову деда. – Да и тебе все равно ведь, так уж язык глаголет, шея скрыпит. Отдыхал бы, дядя Филя. Заслужил!
