Текст книги "Благодарение. Предел"

Автор книги: Григорий Коновалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

– А если я не хочу?

– Мало не хотеть, Оля. Посуровее к себе и людям надо бы… в себя уходить, а там уж никто не достанет человека… Держалась бы Ивана. Он познал в самом себе ту пристань неуязвимую.

– Один он пристань-то нашел или и бабенка ему пособляла где-нибудь в хлебах?

– Молоденькая, а бессовестная. В себя идут люди самородные, с цветами в душе, они и без табунения знают, что с собой делать. Летайте, шумите, трещите моторами, ракетами. Я пригнусь, пусть уши зарастут лопухами, очи отгородятся лесом, садами и полями от грохота железного, от света атомного. Смерть-то научная, железная, химическая в молоке коровы и даже в молоке матери затаилась. Одна старушка видела будто в горлаче, в молоке, змеят этих новоявленных! Тоненькие, как капроновая ниточка, и все смеются над человеком, Сами тоненькие, как проблеск, а улыбятся, смеются – во как! – Агния развела руки.

– Слушай, не занесет тебя в яму с такими-то предсказаниями? Как ты на свете живешь, если всему этому веришь?

– Ты лучше спроси тех, кто живет без всякой веры. Тебя я зову не к себе, а к тебе же. Не я твою душевную горницу украшаю, а ты сама. Себе поверь, а не им.

– А ведь красивая ты… а? И что это Мефодий не разглядел тебя?

– Статью быть ладной – родителев подарок. На своем поле обязан работать человек – в душе своей. Свинцовый дождь похлестал по душе.

– А что, если ты власть взяла над Иваном? Из какого хочешь рукава ветер пустишь, твердоверка ты… Ох-хо, Агния Федоровна, испортила ты Ивана…

Но Агния не слушала Ольгу. Тихо, на грани прозрения или безумия, говорила она, догоняя взглядом отхлынувшую на закат сутемь:

– Гостеба затянулась, а лошадь моя вопрягу. Задлилась ночь, а лебедь кыкал – звал на озере…

– И что ты за человек, – со злостью сказала Ольга, даже гордясь, что не понимает эту темную женщину.

– Я говорила вам о земном, и вы не поверили. Как же поверите, если скажу вам о небесном? Манит зарево за шихан, а там двое: у одного-то морда исполосована косым смехом, а другой ласковый и спокойный.

– Да к чему туман пускаешь, Агния Федоровна?

– Не настал срок срастить горячую воду с холодной. От Ивана ты дальше сейчас, чем прежде была. Ох как жалко тебя… Горе твое впереди затаилось… Не оступись прямо в могилку…

– Жалеть-то надо тебя, а не меня, – сказала Ольга вдогонку Агнии. Что-то уж не от жизни почудилось ей в лице матери Ивана, в том, как она сбивчиво шагала в сгущавшуюся в долине темень.

Рано-рано на заре пришли Ольга и Алена на поляну в осиннике. Давно когда-то на эту поляну под ноги Алены скатилась с пригорка маленькая Ольга. Поляна стала просторнее от вырубки, и трава на ней выщипана скотиною. И Ольга стала матерью, а все еще катится и катится, неизвестно куда и под чьи ноги…

– Видишь, роса сверкает на пнях-вырубях? Так и из сердца капает печаль-тоска. Ну давай будем лечить тебя, девка. Ложись лицом к земле. Не хитри, не лукавь, доверь земле все скорби, и она примет их… Земля-то безмерная…

Ольга встала на колени и, взглянув на зарю, прижалась грудью к земле.

Нараспев запричитала молодым загрудным голосом Алена:

 
Заря-зарница, красная девица…
Первая заря вечерошняя,
Вторая полуношная,
Третья утрешняя.
 

Вынь тоску-скорбь из всех жил у девицы, спаси ее от лихого часу, от дурного глазу. Научи, как идти ей в непуть, в зной и чичер холодный, тьму темную и свет яркий… Встань.

С лица Алены сошли строгость и бледность. Схлынул с поляны утренний сумрак.

– Не майся. Береги себя, Оля, сердцем устремись к нему, не май, не гадай, не умничай, а так подушевнее, пораспашистее с Ванькой-то. Да с тобой ли не быть счастливым, краля ты моя? Ты ли у меня не умная, ты ли не добрая?!

Вышли из лесочка.

– Загляни к Филиппу в табун. Овца принесла двойню диковинной кучерявости.

XVI

За время внепредельской жизни Иван Сынков успел повидать кое-что, и эта стройка обводнительного канала казалась маленькой и простенькой. И рабочих по пальцам сосчитаешь, да и те пока неумехи сыроватые. После смены разъезжались по домам в свои села. Как воротом тянуло людей в семьи, в уединение. Все реже гостевали друг у друга. Не оставалось времени на хождения – работали, учились, зрелищами заражались, бежали к своим телевизорам глазеть на футбол или хоккей. Копейку ценили с расчетливостью первооткрывателей ее значимости. В субботу и воскресенье Иван оставался один на стане.

В вагончике было жарко. И Иван, взяв кирку и лопату, с печальным безразличием и усталостью побрел по извилистой, с каждым шагом все темнее влажнеющей теклине в овраге, дошел до меловой россыпи, присел на глыбистом пласту. Едва заметно молочно-бело сочилось из-под камушка – не гуще, чем у кошки молоко. Присев на корточки, стал раскапывать палочкой.

Водичка, как бы испугавшись, исчезла, потом струйкой вытолкнула бель, чуть задумалась. Иван смастерил запруду в колено высотой, выложил галькой обводной канальчик. Вода, чистая, смелая, заручьилась по белым камням. Умывшись, вылез на кручу, посмотрел, как там в теневой низине бьют ключи.

Это малое открытие развеселило его, и он поверил, что впереди всего много и у него есть сила…

Сделал шалаш у родника, застелил лежбище травою. Хорошо бы было тут читать или писать, а то и просто валяться, предаваясь бездумной лени, если бы Иван не жил под страхом – вот-вот что-то должно случиться. Подходя к своему шалашу у родничка, он увидел оседланную лошадь, привязанную к ветле. Оробел, насилу отдышался. Залег, наблюдая за своим табором.

Жарко было, с бугра пахло ожогами травы. Высокая рожь дремотно никла колосьями.

– Не налаживается с Иваном-то? – услыхал голос Мефодия.

– Да что тебе за дело? – ответила Ольга.

– Оль, али забыла? Рожь была вот такая же.

– Одной рукой место в гробу щупаешь, другой баб хватаешь.

– Ну, бежи в рожь, закричи «ау!». А?

Встала на колени перед родником, вчера выложенным камнями, кружкой зачерпнула воду. Из мокрой кофты вылезали сильные белые плечи.

Сбивая с сапог травяной слет, Мефодий с улыбкой смотрел, как Ольга, зажмурившись, пила, колечки выдувая ноздрями в кружке.

– Жарко, а? – Он просунул руку ей под мышку.

Спрыгом отскочила Ольга.

– Как змея. Погоди, допряну, – Мефодий козлякнул молодо и бойко. – А еще на ушах могу стоять… – он встал на руки. – Ну как? Отмахнись от молодых…

– Ну и безотвязный, оглоед… Довела меня жизнь, домыкала…

У Ивана с Ольгой пока не налаживалась жизнь – просто сойтись он не хотел, а прежние чувства преклонения отболели, и не было сожаления об этом, и даже усилием воли не мог заставить себя написать строчки о нынешней Ольге, как теперь он видел ее. Но и безразличие к ней пока не наступило, что-то крепко удерживало его настороженное внимание, как неисполненный долг перед самим собой. Может быть, надеялся привыкнуть к ней такой, как она есть (а не выдуманная им), может, даже и не она сама по себе занимала его, а отношение Мефодия к ней, и даже не отношение, а личность отчима, значительная безграничными желаниями, презрением, своевольством и в чем-то трусливая. Уж очень хотелось Ивану расколоть его до самого корня, чтоб с Ольги сошла морока, ветром бы сдунуло мифического Кулаткина… Одного только и остерегался Иван – своего азарта до бешеного гнева.

Ольгу не звал в гости. Не преждевременно ли пришла, а Мефодий, видно, по следам за ней. Черт их разберет!

«Ну вот и случилось…»

Мефодий зашагал навстречу Ивану враскачку, скалясь, как молодой жених.

Лицо Ивана удлинилось, скулы промерзли белыми пятнами.

Ольга сидела в холодке у лаза в шалаш, и только оголенные выше колен ноги припекало солнце. Над шалашом трепетал кобчик, и тень его дрожала на белых ногах Ольги. Выбирая из волос травинки, она сказала, что принесла от бабушки харчи.

– Ну, Иван, что-то ты не торопишься семейную жизнь налаживать, – сказал Мефодий.

Иван задвигал челюстями.

– Зато ты, Покоритель природы, все торопишься, смотри, за недосугом-то умрешь без завещания-наставления, как нам, дуракам, жить по правде… Али все еще надеешься, что смерть забыла про тебя? – Иван спросил, как хоронить себя заказал Мефодий Елисеевич.

– С музыкой, – угрюмо сказал Мефодий, – с музыкой.

– Ишь какой визг в голосе у тебя. Всю жизнь ты спектакли играл, конечно, надо с музыкой. А насчет семьи ты бы помолчал, потаскун старый, – едва выдавил из горла Иван. – Храбрый ты, пока смирные не шевельнут плечом… А ну как я припомню тебе батю Василия Филипповича, а еще Палагу…

– Что-о-о? – Мефодий, отстранив Ольгу, сунул в лицо Ивана кулак.

– Что вы делаете? Одумайтесь! – Ольга заметалась между ними, как завихренный лист.

Видно, забыл Мефодий, что Иван левша, не подозревал, что налит смирняга тяжелой силой. Далеко отлетел Мефодий, каблуками выдирая траву с корнями. Поднялся, нашел фуражку, но не надел ее, а, отряхнув пыль, положил на камешек. Сутулясь, отведя назад правую руку с плетью, подошел к своему мерину.

В седле он вмиг преобразился: лошадь стала его крыльями. Крутанувшись вместе с лошадью, Мефодий очутился около нерасторопного Ивана. Тот одергивал подол рубахи и таким жидким казался перед заматеревшим Мефодием. Он пятился, моргая.

Привстав на стременах, стаптывая конем босоногого Ивана, Мефодий порол его редкими и страшными ударами. Иван безголосо выл, и глаза его наливались сизым бешенством.

Никто не видал, когда въехал на гребень старик Тюмень. Конь его с разбегу ударил грудью Мефодиева гнедого мерина, и тот пал на колени. С затылка Тюмень схватил Мефодия большими пальцами по-калмыцки под салазками ниже ушей… Мефодий сник с коня, вывалив язык на посиневшие губы.

Тюмень поморгал и уехал к табуну.

Пока мужики дрались на кулаках, Ольга испытывала особенное волнение – страха и веселья, чуть ли не любуясь ловкостью и жестокой отвагой бойцов. Теперь же в два прыжка подлетела к ним и начала крыть их такой бранью, что они поостыли. Первым одумался Мефодий, покоренный красноречием бабенки, а уж больше него знал сквернословья разве только родной батя Елисей. Он сполз с коня, сел на копну. Иван стянул плеть с ослабевшей руки его, изрубил топором, как гадюку. Повесил на рогатку котелок с чаем.

– Никто на меня руку не подымал… – Мефодий заскрипел зубами, конь запрядал ушами.

Иван черпал воду из родника медной (из гильзы) кружкой, поливал на свою в лиловых рубцах спину. Мускулы плеч и спины дрожали.

Ольга достала из ямки бурдюк кумыса, пригласила мужиков на мировую.

Гнедой повернулся мордой на ветерок, дремотно глядя на синюю даль за шиханами.

– Ох, молодка, молодка, – из-за тебя чуть не погибли такие орлы, – сказал Мефодий, смазывая спину Ивана топленым маслом.

Он опять налился самоуверенностью, сознанием своей правоты.

– Ваня, парень ты совсем нашенский…

Иван застегнул рубаху, усталым шагом потянулся к вагончику. Ольга догнала Ивана у овсяного поля, схватила за пояс.

– Так я тебя не отпущу… С меня можешь взыскивать все… Я хочу наказания и прощения…

Отступала помаленьку, тянула Ивана, пока не захлестнули волны колосившегося овса. Растерла в пальцах колос. Подняла лицо над плещущимся овсом.

– Видишь, пенится сок?

Ящеркой поползла по теплой мягкой земле, раздвигая овес. Иван стоял окаменело. Так и потонула в зелено-золотистом разливе.

XVII

К горе святого Николы шли обременные грехами, хворью душевной и телесной, сознанием своей смертности старики богомольцы. Были любопытные и из образованных.

В лесу, вокруг каменной горы, под деревьями, свечи тлились едва-едва, как далекие звезды, то одолевая утренний туман, то вроде угасая трепетно. Пахло воском, молодой травой в прилесье и в лесу, свежей родниковой водою. Мольбой и тихим стоном покаяния наполнялся лес – старухи ползли на коленях в гору, приторочив к спинам мешки с камнями. А на вершине горы грыз камни бульдозер, искры летели, будто от точила.

Мефодий велел пройтись гусеницами по суеверию, но людей не калечить. Афоня Ерзеев сказал, что это можно сделать, абы материальная заинтересованность была на уровне. Осторожно расталкивал камни. И все же бульдозер опрокинулся набок, перевернулся, и гусеницы, как лапы изувеченного насекомого, подергались недолго. В соседнем перелеске охотники стреляли холостыми. А богомольцы ползли по траве, по кустам к святому источнику.

Из трех сильных родников сбегались ручьи в долину, играя на камнях. В речушке этой нагишом купались женщины и мужики.

В запахи воды и земли вползла научная тошнотворная вонь, атеисты начали выливать в ручьи ядохимикаты. Потом самолет, травивший парного шелкопряда, снизился над святым лесом, опыляя его.

По приказу Мефодия, совхозные комсомольцы бережно сажали старух в грузовики, чтобы развезти верст за двадцать.

Агния, в черной кофте и в платке, словом поддерживала баб: веру не спугнуть, от гонений она крепчает. Вера хоть свечка, а на ветру не гаснет. Человеку пострадать надо ради души.

Вывернулась из-за орешника старушка, пожаловалась:

– Страсть-то какая! Ползу с камешками на горбу, коленки искровенила. А сзади-то цап за плечи. Оглянулась: черно-желтый, глаза кошачьи около ушей сверкают.

– Терпите, о святом месте этом знает православный мир, – утешала старух Агния. Она не отдавала себе отчета в том, чего хочет, даже чувствовала, что вредит себе, и тем не менее уже не могла остановиться. Ходила, скрестив руки пониже груди на поджаром, сорванном тяжелой работой, животе, взвинчивала себя, раздражась до щемящей боли в сердце: – В городе-то за Сулаком храм взорвали. Норовили обломки до звезд выкинуть, но выше крыши не взлетели. Небоскреб норовили на том месте поставить – не устоялся. Бассейн сделали, то исть артельную жопомойку. Физкультурные бездельницы пупки там полощут.

– Слыхала я, тонут и там в теплой воде, – сказала старуха. – Теплая-то отчего? Ссак половина…

Подошел Мефодий, с тихим нажимом спросил, что лопочет бабенка.

– Ты не больно-то, она за природу душой мается, – сказала старуха.

– Ты баб не смутьянь, Агния. Стыдилась бы дури-то своей… Меня срамишь. Уймись, слышишь?!

– Еще на пасху Илья-пророк-громовник схлопотал у бога позволение убить тебя, Мефодий, в троицыну неделю при первом громе. Гряновитая туча грянет… Царствие тебе небесное…

– Что?

– Проехали… На сырое место сел туман, грибы пошли.

Мефодий сплюнул себе под ноги, растер траву тяжелым ботинком, полез через черемуху, как могучий лось, колебля ветви.

Агния рукавом кофты смахнула пыль с каменной плиты. А когда брызнул мелкий дождь и камень умыто заблестел, она, потираясь щекой о камень, горячо каялась, все глубже раскрывая свою душу:

– Мужа я не удержала на стезе верной. Сына тоска задавила, места себе не находит… Мужа моего первого я сгубила, дитя посиротила…

Она призывала гнев на обидчика своего, чтоб Микола послал огонь горячий, спалил гнездо его, волосы, брови опалил, пощадил бы только глаза – пусть видит горе свое, казнится.

Помолчала, припав лицом к камню. Потом тихо сказала:

– Вижу сечу великую, сабли сверкают грозами…

– Ну и врет тетка, – ласковый и веселый послышался голос позади.

Агния поднялась с колен, легко выпрямила сухой стан. Взгляд ее наткнулся на веселых парня и девку – это были журналисты в черных спортивных костюмах в обтяжку, так что казалось Агнии, они дразнят ее нагой черной кожей. Глаза спрятаны за большими темными очками. Агнии чудились сатанинские глаза, потемневшие от лютости.

– Давно была тут сеча, великая и ужасная… – сказала Агния, плотно укладывая слова.

– Допустим, была, но вы же уверяете, что сейчас видите сверкающие сабли, – лжете, – не моргнув глазом, сказала «чертовка».

Сидевший рядом с нею «радиочерт» погладил ее по спине с невозмутимостью пресытившегося:

– Не унижайся.

«Чертовка» лишь прогибала хребет:

– Ну и уровень! А ведь не старуха… и в какой дыре сохранилась эта затхлость?

– Тебе-то все равно, вельзевулка косматая. Вон камни из земли торчат на горе – что это?

– Тетка, милая, дожди и вешние воды смывают землю, камни бесплодными лбами обнажаются, а вовсе не растут. Не было тут чуда и не будет.

– Было чудо! Гору эту Микола-угодник сотворил из поганых. Пришли они зорить землю русскую, людей под корень губить. А Микола как махнет мечом, так всех их и положил горой.

– Не было чуда.

– Было! – Агния заплакала.

К журналистке подошел беловолосый, весь сухонький и легонький старичок и неожиданно молодым голосом заговорил с ней:

– Оставь, девка, свое среканьице, не доводи старуху до слез. Дело тут было ужасное. Плыли через реку, как черепахи, деревянные кибитки незнаемого языка. Секли и безжалостно убивали. Кто не знает чужого языка и обычая, тот смел и жесток без содрогания.

– А ты сам-то веришь?

– Русские люди молятся тут с давних времен, еще Дмитрий Донской не гонял Мамая. Лик Миколы запечатлен на камнях, на деревьях.

Агния снова опустилась на колени перед дубом, очень старым, с наплывами коры. Напряженно глядела в скорбные и мудрые складки коры, исступленно горела в покаянии:

– Я виновата во всем. Настрадалось мое сердце. Иссушился мой мозг. Микола-угодник, прости меня на краю могилы моей, яви мне лик свой хоть на малость мгновенную. Яви, и я закрою глаза навеки… – Перед глазами мельтешило, вроде мошки летали, потом потемнело. Но Агния встряхнула головой и увидала, как желто проступили черты человеческого лица в разводьях сучка, потом на мгновение вспыхнуло лучезарно. – Вот он! Он, милостивец! – вскричала Агния, падая на камни всем враз освободившимся от жизни телом.

Журналисты, записывавшие на магнитофон ее стенания, постояли над нею и поспешно ушли.

Старушки вынесли тело Агнии на опушку леса, уложили в тени, покрыли платком лицо.

Мефодий постоял перед телом Агнии, горестно дивясь, до чего исхудобилось, истоньшилось оно.

Вез ее в легковой машине, сам сидел за рулем, и временами тяжелели и слепли от слез глаза.

Василием сработанный дом, в котором жила Ольга, загорелся на заре. Терентий рыбачил под ветлой. Вылез на теплую кручу, глядел на огонь завороженно. И не слышал, как подошла Палага.

– А ты что не с богомолками? – спросила она.

– Молодых там нет, а старушечьи души скучные для меня. Пойдем, Палага, сварим ушицу. А я намекну тебе… смертельно ты промахнулась со спичками-то. Знала бы, что за девка проживает в том доме, спички-то в реке бы утопила!

– А?

– Вот тебе и «а»!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Железная гора утомила, приунылила и вроде бы унизила Мефодия Кулаткина, хотя жил он в хорошем номере окном во двор, по делам ездил на машине. Гора гудела и стучала, как ткацкая фабрика. Деревья качались, листва трепетала, а шепота и мягкого шума листвы не было слышно – все заглушал гул машин и еще какой-то гул, неопределенный, изматывающий. А уж он-то всегда прежде чувствовал себя в городе, как тигр в камышах, как рысь в тайге. Но теперь было ощущение несогласованности своего ритма с ритмом Железной горы. Где-то он по нерасторопности сбился и уже не мог попасть в ногу.

Крутое было заседание бюро обкома: конечно, что там говорить, природа подвела, как злая мачеха, – засухой на нет свела всю работу людей. Но и люди некоторые подрастерялись, например товарищ Кулаткин.

– Некогда ему заниматься хозяйством – со старухами воевал у горы двух святых.

– Ну? Да ведь еще орлит, девкам пряники носит в кармане.

– А не засиделся ли мужик? Действительно, разве пожизненно быть ему в совхозе? Хуже нет, когда свыкнешься, остроту потеряешь.

Ждал, упомянут парторг Вадим Аникин или секретарь райкома схватку с Ванькой, но пронесло. Только Платон Сизов откачнулся, убрал свое плечо, и Мефодия, опиравшегося на него, повело вкось. «А ведь я пособлял ему в трудные дни. Не помнит добра, вылупил сверхправдивые глаза, не узнает друзей. Свою жестокость прячет за принципиальностью».

Уморился Мефодий.

На подъезде к Предел-Ташле напряжение стало спадать. И Мефодий по-молодому почувствовал силу, красоту и тайну простора: левобережные степи стелились ровно с вековечной плавностью, неколебимые отроги гор подпирали небо за рекою, блестела река, несло из-под моста запахом ракушек и камыша.

«А мост-то я строил… А канал-то не без меня начали летось вести. Ну что же, что он маленький, однако рыли, трудились. Почему же словом не обмолвились об этом начинании? Да, тут все от должности зависит: будь я на месте Толмачева, отметил бы…»

Сумерками от реки садом подошел он к своему двухквартирному дому – в одной квартире сам жил, в другой – лучший друг Людмила Узюкова.

Людмила Узюкова ждала Мефодия в его квартире… После смерти Агнии Мефодий стал свободным человеком, можно было бы сойтись им. Но, привыкнув жить одна, Людмила робела совместной жизни. Да и Кулаткин не настаивал. Оба дорожили волею.

В этот воскресный день Людмила с утра была занята собой. Массажистка, разминая ее мускулы, ласково восхищалась ее стройным телом с едва наметившейся отяжеленностью, говорила, что бог создавал Людмилу в пору своей юности. Беречь надо этот неоценимый дар. «Да я плаваю по часу… Хлеба не ем, сладкого не люблю». Потом парикмахер (он же местный композитор) укладывал ее волосы, густые, молодые. Вечером она ждала Кулаткина в его квартире. Была она в радостном ощущении своей красоты, ловкости и силы сорокалетней женщины со вкусом и без предрассудков.

И как только открылась дверь, Людмила, веселая, бодрая, сияя спокойно открытыми глазами, обняла Мефодия. Пахнул он дорогой и здоровым мужским потом. Он вымылся под душем, и они сели в гостиной за чай.

Лишь первые минуты в полумраке юношеским казался его профиль, потом усталость, грусть и затравленность почувствовала Людмила в его голосе, в опущенных плечах. Ласково спросила, не случилось ли чего.

– Намотался. Все в порядке… – Он высвободил свою руку из ее надушенных пальцев. – А что может случиться со мной в моем возрасте?

Она не верила ему, и он знал это, и она знала, что он знает. Действительно, Платон Сизов рассказал ей по телефону о том, как Мефодия «под ребро задевали». Природа наградила ее редким даром нравиться людям, и многие доверяли ей. Умна, молчать умела, дельный совет даст с глазу на глаз, не хвастаясь, что помогает. Нравилась и женщинам, хотя и ревновали своих мужиков к ней, но были уверены: такая царица не станет уводить их из семьи.

– У Николиной горы ты погорячился с молебщиками. Я понимаю: личный момент сыграл свою роль в твоей сильной акции. Агния тут подогрела, – сказала Людмила. Тон ее был беспристрастен и тем-то опасен для Мефодия. Улавливал он что-то общее, роднящее в этот час Узюкову с Платоном Сизовым.

«Она честолюбива, техникум поднадоел ей, годы подпирают, а тут случай подходящий свалить меня… нет, не прямым ударом в грудь, а так это сердечно, по соображениям жалостным…» – Мефодию казалось, разгадал он погубительный замысел Узюковой.

– Мефодий, давай вместе искать выхода… не говори мне, что ничего не случилось… ты очень не уверен в себе последнее время. Я твой друг, и ты это знаешь…

Мефодий страдал оттого, что хотел и не мог поверить Людмиле. «Но как я ей скажу, что не верю? Стыдно мне же будет. Она вывернется, она все может. Скажет, я для нее самый дорогой человек и потому готова взять мою ношу, – поверят, и я поверю, то есть на словах поверю… Моя жизнь замешена на правде. Не скажу ей, солгу перед совестью. Нет, уж я должен сказать», – думал он, вслушиваясь в ее богатый интонациями голос:

– Вовремя осознать себя, свои силы не переоценить – тоже большая мудрость… уверена, и ты думаешь о том же, дорогой мой человек…

«Ну допустим, я уйду, а как дела пойдут? Что ты-то принесешь, кроме своей кандидатской степени? Дипломатию, хитрость… А вдруг да я ошибаюсь?»

И стоило ему взглянуть в ее глаза, услышать вкрадчиво сердечный голос ее, как все обдуманное им стало утрачивать свою значимость и правомерность. И вместо хитрых планов выпытывания или внезапного лобового обличения он пожаловался ей на запутанность жизни, на то, что человек постоянно должен блюсти себя, чтобы не раздергали его всякие внешние случайности.

– Ведешь ты себя не по-дружески, уходишь от существа дела, – сказала она.

И он оробел от ее ясности, определенности и веселости. Вид у нее был такой, что, казалось, сейчас только разметала своих недругов. Весело глянула в его глаза, ушла к себе. Щелкнули сразу два замка.

Ночью курил, думал о своей жизни как-то несобранно, вразлет.

«Ну и что? Раз негож, уйду в глубинку», – как бы с некоторой угрозой самоснимался Мефодий с командной вышки. Но угроза была усталой и жалкой. Видно, немолодые уж лета, подумал он, со слабым чувством достоинства демобилизуя себя. И ему представлялись в самой глубокой глубинке радость и спокойствие, а главное – полная свобода, самостоятельность. Ниже не разжалуют. У саманной хатенки при вечернем костре кротко горевшего кизяка вместе с казахом в ичигах, ватном халате, в лисьей шапке варят в казане бешбармак. Оба – пастухи с биографиями скромных героев.

«Ох как я уморился каждой жилкой!»

И не было у него сейчас более близкого человека, чем Людмила Узюкова, трудная, часто непонятная со своими целями в жизни. Чутко, до сердцебиения, прислушивался: спит или думу думает Людмила?

Самой сложной и трудной была для него сейчас загадка: постучаться или повременить до утра?

«Если постучусь, она решит, мол, боится, виноватится, замирения ищет… А что? Надо наладиться нам. Дружба у нас редкая. А как? Коснись беда других, похлопал бы по плечу, присоветовал: пойди к жене, извинись и обними покрепче, чтоб сомлела. Но у других проще бабы, а моя подруга уж очень психологическая. Через гору книг, через многоголосую музыку, сквозь разговоры о душе и смысле жизни продираться к ней приходится. Правда, вознаграждение потом несравнимое… Мало я голодаю. Ну а она? Да им что, бабам, говорят о них: не открой крана, век монашкой проспит. А что? И я завинчусь на все гайки, не поклонюсь первым».

Утром до восхода солнца Клава-лапушка, приходившая убирать обе квартиры, подала ему на завтрак блины. Хвалить хвалил блины, а сам почти и не ел, только пальцы вымаслил. Поддергивая брюки на окопно похудевшие чресла, вышел во двор. Заправляя машину, гремел ведром, чтобы Людмила услыхала и спросила хотя бы равнодушно, куда и зачем собрался. Обычно ведь она проявляла живой интерес к его повседневным делам.

В розовой блузке, свежая, выспавшаяся, ясноглазая, она вместе с рабочими выносила в сарай старую мебель, которую с таким трудом собирала по всей области. Решительно расчищала гнездо, вынесла даже универсальную полку, некогда им сработанную. И не то сжимало его грудь, что не замечала подруга его, а то, что не делала даже усилий не замечать, а так как-то само собой получалось, будто его и не было тут. «Капризы выказывает, самолюбием окутывается, а ведь оступилась же. Другая бы прихромала со склоненной головой, я бы простил. А эта стукает каблуками, летает мимо, как будто весь белый свет в долгу перед ней. Месяц, год, пятилетку будут губы бантиком, и я язык прикушу. А вдруг да ей несладко? Гляди, Людка, как расползается наша дружба по швам. Ты сама выдергиваешь нитки, – думал Мефодий негодующе. – Тут что-то не бабье… тут стратегия политическая у нее… Ох чутка к изменениям… Землетрясения еще нет, а она уши навострила… А не всегда ли я был чужой для нее?» И хоть несколько рисовался своей печалью, но получилось что-то слишком больно.

Хоть бы кто пришел и спросил, куда в такую рань собрался… А, вот и Анна Саурова идет. Ну, Аня, поинтересуйся!

Анна помахала рукой и закачалась дальше вдоль штакетника.

– Аня! – окликнул ее Мефодий. – Айда со мной! – громко для Людмилы сказал он.

Не то отчужденно, не то виновато взглянула на него Анна, криво усмехаясь, ушла. Замешательство Анны было не случайным: вчера вернулся с далекого пастбища Сила – и Анна едва удержала его от немедленного набега на дом Ольги. И неловко было поругивать: не прежний угловатый выростень, а ладный молодец, расправив плечи, пружинисто вышагивал по двору.

II

С дальних пастбищ приехал Сила Сауров к матери всего лишь на три дня. Навестил Терентия, Филиппа, только околесил дома́ Ольги и Ивана, потому что любил этих людей больше всех и не хотел мешать им.

– Позовут – пойдем, не позовут – не пойдем, – сказала мать. – Думать надо. Ольга отстроилась на новом месте. Благодать. Поля к дому подступают. Ванюшка вроде поумнел… глядишь, наладится у них. О господи, как жалко-то мне ее…

Сила окинул заботливо хозяйским взглядом двор. Подновил плетень, таская тальник из-под берега, вычистил колодезь, поправил журавль, плиты утеснил вокруг сруба.

Сразу же после ужина лег во дворе в телеге на свежей накошенной траве. «Утром уеду… нельзя мне тут оставаться на целых три дня».

В сумерках проступили фигуры возвращавшихся с полей девчат и молодых женщин.

– Эй, парниша, не спать ли разлегся в телеге?

– А что? – нехотя отозвался Сила.

– Узкая. Где матаня приголубится?

Другая ответила за Силу:

– Матани знают свои места.

– Ну что вы, девки, парнишку в краску вгоняете…

– Иди, утешь.

– Ладно, спи, да не крепко. Катнем с горки в речку колеса замачивать. Рассохлись, – заигрывала голосом Лена Беляева, ласковая, добрая вдовушка. Жизнь шла своим порядком, скучная в одиночку, веселая, беззаботная на народе.

Ночью взял с подлавки удочки, ушел на реку, затаился под ветлой, не отзываясь на голос матери, спрашивающей, где он и какого лешего не спит.

Как рассвело, удочки спрятал в кустах. Лежал в колосившейся ржи, подступавшей к усадьбе Ольги.

Никого не было видно ни в поселке, ни на речке. Дикая утка выплыла из тростника с выводком малышей, чуть побольше желтых кувшинок, но, напугавшись тени, скрылась в камыше.

С юга тянул с ровным напряжением ветер, плавно катились волны ковыля на холмах, отлого клонилась рожь, мягко звеня стеблями. Сухо пахла накаленная у межи земля.

Ольга с ведром спустилась к мосткам, зачерпнула воду, разогнав плавучую зелень. Оглядевшись вокруг, стала снимать платье через голову.

Сила выпрямился. Буро-зеленые волны ржи то захлестывали его по пояс, то сникали до колен.

– Оля! – позвал он.

Она нахмурилась, но глаза и губы улыбались.

– Ты что это шляешься по хлебам? Мы ждем тебя, а ты и зайти не хочешь. Не стыдно?

– Я не смею. Иди сюда на минутку.

Поднялась на кручу, оглядываясь. Остановилась на меже.

– Мы с Клавкой ждали. И Ваня ждал у себя… Только сейчас его нету дома.

Он поймал ее руку, потянул в рожь под уклон.

– Пусти… люди увидят…

Все три ночи лишь к свету ложился он в свою телегу – возвращались с Ольгой из лугов порознь.

Счастливо утомленная, довольная своим окончательным решением впредь не встречаться с нетерпеливым горячим парнем, Ольга мгновенно засыпала в своей постели.

Наступал день, и она ждала вечера нетерпеливо – еще темнота не поднималась выше пояса, и в домах только зажигали огни, и слышались голоса людей, рев коров и блеяние овец, а Сила уже подкарауливал ее в огороде за мельницей. Дрожавшую, жаркую подхватывал на руки, бегом нес за канаву в краснотал.