Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)
– Мы туземцы, нас совсем мало. А китайский народ очень большой народ. Но если большой народ каждый день убивать, он будет маленьким народом. Нельзя так! Нельзя людей стрелять, люди – не звери! Нельзя людей убивать! Мы, туземцы, от нашего съезда говорим: «Кончайте убивать китайцев! Кончайте!»
– Дед! Дед! Ты слышишь? Это наш голос, – горячо шептал Богдан на ухо Пиапону. – Это мы, нанай, удэгейцы, нивхи, тунгусы, орочи, встали на защиту китайцев. Понимаешь, что это такое? Дед! Ты понимаешь?! Мы – сила! Силу имеем!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В большой фанзе отгородили угол, прорубили дверь, окно, и получилась небольшая отдельная комнатка. Пиапон поставил стол, табурет для себя и два табурета для посетителей. Так у него появилась своя контора. Вывески она не имела; кто напишет ее, если в стойбище нет грамотных, и вообще зачем она. А так все в Нярги знают, что закуток, в котором стоит высокий русский стол и три сиденья, – и есть сельский Совет. Контора Пиапона.
Если кто приедет, а приезжают теперь в Нярги чуть ли не ежедневно, то любой мальчишка укажет, где найти Пиапона.
В сельском Совете всегда людно, взрослые няргинцы готовы все свободное время проводить здесь. На двух табуретках всегда сидят самые уважаемые старики, остальные посетители – на полу на корточках, подперев стены. В первое время кто-то посоветовал Пиапону сделать нары, где можно было бы сидеть привычно и удобно, поджав под себя ноги. Послушался Пиапон и сколотил нары, но первый же приезжий дянгиан из района потребовал убрать их. Убрали нары. Потом застелили пол циновками, стало светло и уютно. Заходили охотники и садились на циновки. Хорошо. Приезжий дянгиан похвалил Пиапона, сказал, что так и надо бороться за чистоту и гигиену. Пиапон и присутствовавшие при разговоре охотники не поняли последнего слова, но если дянгиан доволен, то зачем еще переспрашивать? Но и циновки убрали вскоре сами охотники, потому что с ними было много неудобств; когда пол глиняный, можно плюнуть на пол, и сам не заметишь, и никто ни слова не скажет. А тут циновки. Очень уж хлопотно с ними, поэтому однажды их свернули и выбросили.
– Пиапон, хорошо ты придумал эту контору, – говорил Холгитон. – Раньше, бывало, только в гости к кому пойдешь, а в гостях, известно, долго не усидишь, если нет водки. А тут без водки можно сидеть хоть целый день. И люди идут охотно. Верно, говорю?
– Верно, верно, – кивали охотники.
– Пиапон, голова твоя все светлее и светлее становится, с тех пор как тебя сделали дянгианом.
– Не я придумал эту контору, зачем она мне? – горько усмехался в ответ Пиапон. – В районе сказали, ты председатель сельсовета, контору тебе надо. Сказали, чтобы все дела я делал тут. Спрашиваю, а дома нельзя? Говорят – нельзя. Спрашиваю, что делать, если охотнику надо ответить двумя словами: идти в контору с ним, ответить и домой возвращаться? Смеются, говорят, не надо этого делать, ты должен в конторе находиться.
– С утра до ночи, что ли?
– Вот, вот, и я так спросил. Засмеялись, говорят, у тебя должны быть часы работы.
– Опять эти часы, – махнул рукой Холгитон.
– Ответили мне так, – продолжал Пиапон. – Часов у тебя нет, потому сиди в конторе сколько сам захочешь.
– Правильно, Пиапон, сиди, – сказал Холгитон. – Если тебя здесь не будет, куда мы пойдем? Некуда нам идти, потому сиди.
Когда Пиапону впервые привезли его зарплату, весть эта молнией облетела стойбище. Все были удивлены, никто не хотел верить; охотники под всяким предлогом приходили к Пиапону, чтобы взглянуть на тощую стопку денег, которую ему дали.
– Верно, Пиапон деньги получил, – сообщали они. – Сам видел, на столе лежат. Много денег, на охоте за зиму столько не заработаешь.
– Врешь, напраслину городишь!
– Может, конечно, заработаю, а все же много денег.
– Он что, каждый месяц будет получать деньги? За что?
– Председатель, дянгиан…
– Он ничего не делает, собак только гоняет по стойбищу.
Раза два, проходя по стойбищу, Пиапон разогнал дравшихся собак, и его начали звать: председатель, гоняющий собак.
Пиапон не обижался, народ верно говорит. Сам он давно отказался бы от этой должности, но в районе нажимали на его партизанскую совесть, требовали исполнения обязанностей. Вот и исполнял Пиапон эти обязанности, разбирал жалобы, принимал меры, какие считал нужными. Больше ему нечего было делать.
Как ни странно, но зарплата сразу возвысила его в глазах односельчан. Его перестали звать председателем, гоняющим собак. У Пиапона появилась круглая печать, бумаги и карандаши на столе. Бумаги и карандаши не привлекали внимания взрослых: никто из них не собирался изображать зверей, птиц, рыб – это детская забава. Их интересовала печать, они знали, что круглая печать – это символ власти. С этого дня охотники стали называть Пиапона председателем сэлэм Совета, что значит председатель железного Совета. Никто теперь не помнит, кому взбрело в голову, может, в насмешку, переиначить «сельский» на «сэлэм», звучание-то слов почти одинаковое.
Прошло много времени, как у Пиапона появилась печать, но он ею ни разу не воспользовался. Ради забавы он иногда вытаскивал железную баночку и при всех охотниках шлепал на чистой бумаге печать за печатью. Лист бумаги, испещренный печатями, выглядел красиво, и охотники забирали его своим детям.
За несколько лет ни один няргинец не обратился к Пиапону за каким-нибудь документом; если бы даже кто и обратился, он все равно не сумел бы его составить, потому что он не умел ни писать, ни читать.
Когда в 1927 году организовали на Амуре три самостоятельных национальных района – Толгонский, Болонский и Самагиро-Горинский – председателям сельсоветов сразу потребовались грамотные секретари, составители бумаг. Неграмотному Пиапону секретарь был необходим, как воздух, как вода, но никто не мог подсказать, где и кого ему взять. Охотники по пальцам пересчитали всех, кто учился в школе Глотова-Кунгаса. Тогдашние мальчишки теперь заимели жен и детей. Пересчитали и вызвали в контору кое-кого, но напрасно, все позабыли бывшие ученики. Последним вызвали Хорхоя. Спросили:
– Читать не забыл?
– А чего забывать? Помню, – похвастался Хорхой. – У меня даже книжка есть, Богдан оставил.
Пиапон обрадовался, подал ему бумагу, карандаш. Хорхой взял карандаш, повертел в руке, неумело зажал и начал выводить никому не понятные загогулины. В конторе все затихли и, не спуская глаз, следили за карандашом; охотникам казалось, что полный таинства след, оставляемый им, имеет магический смысл. Хорхой старался до дрожи в руках, наконец карандаш его закончил свой долгий путь, и он устало разогнулся.
– Все, – выдохнул он.
– Что написал? – спросил Пиапон. – Прочитай.
– Ма-ма, – прочитал Хорхой.
Охотники переглянулись, они были явно разочарованы. Пиапон вытащил трубку изо рта, выбил ее о край стола. Хорхой опять наклонился над бумагой, засопел. На этот раз грамотей справился с заданием быстрее.
– Читай, – сказал Пиапон.
– Па-па, – прочитал Хорхой.
– Ты что, вздумал смеяться? Мама да папа, другого ничего не вспомнил? – вскипел Пиапон. – Пиши – председатель сэлэм Совета.
– Этого я не смогу. Кунгас никогда не заставлял нас писать такие длинные слова.
– Не умею я читать, но знаю, что каждое слово составляется из букв. Ты что, не помнишь их?
– Немного помню, но связать их в слова не могу.
Охотники сокрушенно молчали. Задумался и Пиапон.
Как же ему теперь быть, где найти помощника? В районе сказали, что сельсовет должен выдавать бумаги на новорожденного, на умершего, что сельсовет обязан женить молодых и на это тоже выдавать бумагу. Сказали, что эти бумаги на всю жизнь выдаются. Тогда Пиапон еще усмехнулся: покойникам-то зачем бумаги, тоже на всю жизнь? Знают, что все председатели сельсоветов неграмотные, а придумывают им лишнюю работу.
– Богдана нет, был бы он… – вздохнул Холгитон.
«Что о нем теперь говорить? – с горечью подумал Пиапон. – Был бы он, стал бы председателем, мне не пришлось бы теперь мучиться. Но Богдан далеко, так далеко, что и умом нам его не достать, во сне не увидеть».
– Помощника в Нярги тебе не найти, – продолжал Холгитон. – Может, в Малмыже кого найдешь?
– В Малмыже им самим нужны грамотные люди.
– Может, Хорхой маленько подучится, вспомнит. Он ведь умеет, вон как он нацарапал, будто ворона прошла по снегу, а читается. Надо же так, слово оставляет на бумаге след. Удивительно. Хоть бы книжку когда прочитать.
– Верно, дака, выучись, станешь помощником председателя сэлэм Совета, – сказал кто-то насмешливо.
– Не смейся, когда человек о далеком будущем думает. Почему бы мне не научиться читать и писать? Что, голова моя хуже, чем у других? Жаль, что нет человека, который научил бы меня.
«Верно, кто бы научил, – подумал Пиапон. – Богдан умел и читать и писать. На охоте, когда в пуржливые дни отсиживались в зимнике, сколько было свободного времени, и я мог бы научиться читать и писать. Почему я тогда не пытался научиться? Теперь стыдно, имя свое на бумагах не знаю как написать. Сказали, можно любой знак поставить. Любой знак каждый дурак поставит!»
– Хорхой, собери свой ум в тугой комок и напиши мое имя, – сказал вдруг Пиапон.
Хорхой послушно взял карандаш, придвинул бумагу и надолго задумался. Потом погрыз кончик карандаша, опять подумал. Наконец карандаш уткнулся в бумагу и отправился в длинную и неведомую дорогу.
– По буквам, медленно прочти, – потребовал председатель, когда грамотей разогнул спину.
– Пи-а-пон, – прочитал Хорхой, хотя написал «Пеяпом».
– Хорошо! Какой он молодец! – обрадовался Холгитон. – Надо его отправить в район, в Болонь, пусть немного подучат. Будет он твоим помощником, сумеет.
Хорхой полтора месяца прожил в Болони, подучился на краткосрочных курсах и стал секретарем Пиапона. За три года, с 1927 по 1929, он выдал только два свидетельства о рождении и четырнадцать о смерти, потому что умирали новорожденные прямо в шалашах для рожениц – чоро – и он не успевал выдавать свидетельства о рождении. Пиапон в таких случаях вытаскивал из кармана лист бумаги, разглаживал и на свидетельствах в точности повторял буквы, которые вывел когда-то Хорхой, и у него тоже, конечно, выходило «Пеяпом».
Каждый раз, когда Пиапон выдавал свидетельство, в конторе собиралось почти все стойбище. Опоздавшие толпились у дверей и на улице.
– Кончил писать, – передавали счастливцы, находившиеся в закутке, тем, которые толпились на улице.
– На печать дышит! Дует! Хлопнул!
Потом документ, с таким трудом и старанием подписанный Пиапоном, переходил из рук в руки. Охотники разглядывали свидетельство, подписи.
– Бумага хорошая, толстая и ласковая.
– Эта бумага, как деньги, хрустливая.
– Эй, Пиапон, ты правильно написал имя сына?
– Ты спроси Хорхоя, он писал.
– Правильно, правильно. «Бочка» я написал.
– Верно, я так и говорил.
«Кто его знает, так или не так, – думал Пиапон. – Хоть бы кто грамотный приехал в Нярги».
Эндури, видно, услышал эту мольбу Пиапона и в начале лета 1930 года прислал в Нярги черноглазую миловидную девушку.
– Меня к вам направили, – сказала она. – Школу у вас открывать буду.
Пиапон так обрадовался, что голова у него кругом пошла. Он не стал больше ни о чем ее расспрашивать, привел домой, накормил и только потом спросил:
– Хорошо по-нашему говоришь. Ты нанайка?
– Я ульчанка. Приехала к вам детей учить.
– Понятно, понятно. Раз приехала школу открывать, то, выходит, приехала детей учить. А помогать мне будешь? Я председатель, а совсем неграмотный.
– Так всюду, во всех стойбищах. И у нас так же.
– Помогай мне, работы немного, бумаги будешь писать. Без тебя мне никак не обойтись.
– Хорошо, я согласна.
– Ну вот и хорошо, нэку.
– Я сейчас еду домой, а заехала к вам, чтобы обговорить, когда и как открыть школу.
– Что говорить? Раз школа требуется – откроем. Но ты лучше не уезжай…
– Я всю зиму не видела родителей, соскучилась.
– Родителей… Тогда надо съездить. Ты где училась?
– В Хабаровске, окончила техникум народов Севера.
– А почему к своим не направили? К ульчам?
– Сказали, я здесь нужна.
– А нанай много там, где ты училась?
– Много. Со мной вместе закончили техникум несколько человек.
– Хорошо! Как хорошо! Ты сама не знаешь, не понимаешь этого. – Пиапон хлопнул по коленям и быстро поднялся с табурета. – Грамотные люди появляются, первые грамотные нанай. Ты меня выучишь, нэку, я буду стараться. Мне никак нельзя без грамоты, я это только сейчас, к старости, понял.
– Жизнь изменяется.
– Правильно, нэку. А дальше еще больше будет меняться. Слышала, колхозы будут организовывать. Мы нынче организуем, в это лето. Может, ты останешься, поможешь, грамотный человек нам понадобится. А кто у нас будет писать? Некому. Останься, а?
– Не могу, отца с матерью хочу повидать.
– Может, повидаешься и обратно к нам?
Девушка опустила голову. Что же ей думать, надо помочь, так и сказали на выпускном вечере, что надо помогать председателям сельских Советов. Но как хочется лето пожить с родителями!
– Хорошо, я вернусь, – сказала она.
– Вот и ладно! Как тебя зовут?
– Лена Дяксул.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Возле фанзы Холгитона развернулось строительство. От берега к фундаменту будущего дома строители подкатывали лес. Юноши и мальчишки повзрослев разбирали в воде плот, подводили бревна к колее и катили к стройке. Им было это новой игрой. Охотники, кто умел держать в руке топор, кантовали эти бревна. Стук топоров перемежался с шутками и смехом.
– Отберите топор у Ойты, бревно испортил!
– Кто испортил?
– Отметку видишь? Черную полосу видишь? По этой полосе кантовать нужно, а у тебя…
– Он сильный, пусть бревна подтаскивает.
– Нипо, старайся, твой ведь дом…
Нипо, старший сын Холгитона, старался и без подстегивания. Он с братом Почо и Годо, который до сих пор считался их работником, зимой заготовляли лес на Черном мысу. С помощью мужа Мимы они к весне заготовили бревна. После ледохода сделали плот и трое суток гребли попеременно, а когда дул попутный ветер, ставили парус и все же приволокли плот.
– Не мой дом, наш дом, – улыбался в ответ Нипо.
Дом рассчитан на всю семью, а семья Холгитона теперь большая. Все молодые годы мечтал он о детях, но они не появлялись. Взял он в работники Годо – маньчжура – и пошли дети, в него как вылитые. Знает Холгитон, как смеются над ним; пусть смеются, будто их жены честны, спят только с ними. Пусть смеются, Холгитон все перетерпит, потому что у него дети есть, мечта его сердечная! Вон они какие красавцы. Нипо женат, наделал ему внуков. Почо тоже не отстает от брата; Мима удачно вышла замуж, внучку принесла. Всю жизнь мечтал разбогатеть, а теперь прикидывает и так и эдак – богаче его нет человека, а все его богатство – это дети и внуки. Неважно, что дети от Годо пошли, а родила-то их его жена Супчуки.
Давно задумал Холгитон построить большой деревянный дом, чтобы в нем разместились все: и Нипо с семьей, и Почо, и Мима, если захочет войти в его дом ее муж. Обязательно в доме место будет и для Годо.
«Большой дом, – думал Холгитон, – совсем как у Баосы».
От этой мысли теплело в груди у Холгитона: к старости у него появилось столько детей и внуков, что получился настоящий большой дом. А как в свое время он завидовал Баосе, его большому дому! Кто об этом теперь знает… Да и тогда знал только один Ганга, его лучший друг.
– Эй, давай соревноваться, кто больше накантует! – кричит Хорхой, стараясь пересилить смех, шутки и стук топоров.
– Ногу отхватишь, чего расхвастался, – отвечает ему Гара, брат Ойты.
– Ну что, ага, соревнуемся?
– Давай! Только, чтобы чисто работать, от черты не отступать, чтобы после твоего топора оставалось гладенько-прегладенько, как зад твоей жены.
– А зад-то выпуклый! – расхохотался Кирка.
– У его жены зад гладкий, – засмеялся Гара. – Отец Нипо, ты будешь смотреть, кто по прямой линии идет, кто глаже обтешет бревно.
Холгитон кивнул головой, и Хорхой с Гарой приступили к кантовке. Старик смотрел на них и опять вспомнил Баосу.
«Половина стойбища его потомство, – думал он. – Гара сын Полокто, Хорхой сын Дяпы, Кирка сын Калпе, и у всех уже есть дети, кроме Кирки. Скоро в Нярги одни Заксоры будут жить. Из большого дома Баосы получилось целое стойбище».
Гара сильными ударами сделал несколько зарубок, потом удар за ударом откалывал от бревна крупные куски и тут же обтесывал.
«Умеет работать, – подумал Холгитон. – В семье Полокто все умеют топором махать, пилу свою продольную имеют… Даст Полокто мне досок или нет?»
– Ага, сдаюсь! – объявил Хорхой, когда Гара обтесал второе бревно, а он закончил только первое.
– Шероховато, – взглянув на работу Хорхоя, сказал Гара. – Неужто у твоей жены такой зад?
Смущенный Хорхой отмалчивался.
– Ничего-то ты не умеешь делать, даже помощником отца Миры не смог быть.
– Хоть ты помолчал бы, – огрызнулся Хорхой. – Сам ни одной буквы не знаешь.
– Без буквы твоей проживу. Ружье, топор умею в руках держать, рыбу умею ловить – проживу.
– Ты победил, – сказал Холгитон, чтобы прекратить спор, который угрожал перейти в перепалку. – Не говори так, Гара, новая жизнь пришла, может, она потребует, чтобы и я, старик, грамоту знал. Кто знает. А ты молодой, потому не зарекайся.
Подошел Пиапон, сел рядом с Холгитоном и закурил.
– Вот твой дядя, он разве думал о грамоте, – продолжал Холгитон. – Отец Миры, ты думал когда научиться читать, писать?
Пиапон помотал головой.
– Не думал. А теперь тебе надо читать и писать. Вот и выходит, надо учиться. А ты говоришь – проживу. Новая жизнь пришла, как это вы не понимаете? Молодые – и не понимаете. Я старик и то все понимаю…
– А при новой жизни можно молиться? – насмешливо спросил Кирка.
Холгитон взглянул на него подслеповатыми глазами, поплямкал губами.
– Молиться всегда надо. Думаешь, будет счастье лишнее?
– Да не думаю, только пришла новая счастливая жизнь, а мы еще счастья вымаливаем…
– От жадности, – рассмеялся Ойта.
– Счастье никогда лишнее не бывает, – рассердился Холгитон. – А молиться надо, лишнего соболя добудешь, это что, плохо?
Старик засопел и замолк. Пиапон тоже молчал, смотрел, как ловко машет топором Гара, как силач Ойта с напарником тащат заготовленное бревно к срубу. На строительстве дома Холгитона собралось почти все мужское население Нярги. И ничего в этом не было удивительного, издревле так велось: начал строить сосед фанзу – иди помогай. Всем стойбищем строили фанзы. Теперь деревянные дома строят. Здесь работа посложнее, не каждый сумеет помочь, потому что не всякий владеет топором. Но охотники все равно приходили и чем-нибудь да помогали.
– Если в тайге не помолишься, не попросишь хозяина тайги, не угостишь его – какая придет удача? – обидчиво заговорил Холгитон. – Разве нельзя счастья попросить новорожденному? Молиться надо, так я думаю. Ты как думаешь?
– Кто хочет, пусть молится, – ответил Пиапон.
– Верно, – Холгитон помолчал и добавил восторженно, как мальчишка, которому обещали новый лук со стрелами: – Дом какой будет у меня! Большой, деревянный, в окнах – стекла, светло будет, как у тебя. А может, еще светлее даже, если окна сделать побольше.
– Не делай этого. Зимой в окно сильно продувает. Холгитон промолчал, подумал и сказал:
– Верно, продувать будет. В фанзах весь холод из окна да из двери. Это ты правильно говоришь.
– Доски где достанешь?
– У Полокто попрошу, а нет, может, в Малмыже куплю. В старое время Санька доски готовил на Шарго. Тогда надо было мне строить дом.
– Что ты говоришь? В старое время ты не смог бы построить дом, дети-то были маленькие.
– Состарился я, Пиапсн, ум за разум… Хорошо, я попрошу пилу у Полокто, как-нибудь напилим досок. Люди помогут.
– Помогут, конечно, – согласился Пиапон.
– А дом у меня будет большой. Понял? Большой дом получается, какой у вас был.
– Ты хочешь жить законами большого дома?
– А что, разве плохие законы большого дома?
– Не захотят по ним дети жить, разбегутся.
– Нет, они у меня послушные, не разбегутся. А законы хорошие, хозяйство будет крепкое.
– Не пойму я тебя, отец Нипо, все твердишь и твердишь, что пришла новая жизнь, а сам за большой дом и по его законам собираешься жить. Как так?
– Новая жизнь не мешает жить по законам большого дома.
– Кто тебе сказал?
– Нутром чувствую. Помнишь, когда ты пошел с белыми воевать, нутро мое чувствовало, что ты победишь белых и вернешься. Все так и получилось.
– Не я победил, а все вместе, народ.
– Я о всех тогда думал и о тебе отдельно тоже думал. Ты со мной лучше не спорь, я буду жить большим домом.
– И хозяйство будет крепкое?
– Вы хорошо жили, крепкое хозяйство было. И у меня так будет.
– Мы собираемся колхозом жить, а он о своем хозяйстве говорит. Вот-вот приедут люди из района, колхоз будем создавать, все хозяйства будем объединять, а ты…
– Колхоз, колхоз, никто не знает, что это такое, а мой дом вот он – все его видят, все знают, что это мой дом. Скажи, при колхозе все будет общее, да?
– Все будет общее.
– Жены тоже?
– Этого, думаю, не будет.
– Вот и я тоже так думаю. Потому и говорю, будет у меня большой дом. Жена моя, Годо со мной, все дети, внуки со мной – это и есть большой дом.
– Старое ты тащишь в новую жизнь.
– Хорошее старое, всегда хорошее. А колхоз – это новое, неизвестное дело. Как все обернется – никто не знает. Приедут люди из района, объяснят. Если собак тоже будут объединять, то я хоть сейчас их отдам, голодные они.
– А когда ты захочешь на них куда поехать, ты придешь и возьмешь?
– Возьму, почему не взять, если они общие?
– Кормить-то не хочешь.
– Колхоз будет кормить.
– Колхоз – это я, ты и все вместе, вот что такое колхоз.
– Люди знающие приедут – все узнаем, – отмахнулся Холгитон.
О колхозе в стойбище говорили давно. Все теперь ждали уполномоченных, которые и должны были разъяснить, как организовать колхоз. Охотники уже знали, что колхозы будут только в крупных стойбищах, таких, как Нярги, Джонка, Болонь, Джуен, Туссер, Хунгари, знали, что русские тоже будут объединяться в колхозы. Оставались еще корейцы-земледельцы, но их было мало, чтобы объединить в колхоз, да и продукты земледелия негде было сбывать, потому что нанайцы не употребляли их, а у русских было своего вдоволь.
– Ты, отец Миры, не сердись на меня, – миролюбиво заговорил Холгитон. – Мы не должны ссориться…
– С чего ты взял? Когда ссорились? – удивился Пиапон.
– Мы с тобой больше чем братья, как-никак своими задами муку нярпшцам заработали.
«Тьфу ты, о чем вспомнил, – раздраженно подумал Пнапон. – Сам столько стыдился, что его при женщинах и детях оголили да зад шомполами искровенили, умирать даже собрался, а тут вспомнил ни с того ни с сего».
– Вот я и говорю, мы больше чем братья, – продолжал Холгитон. – Потому должны помогать друг другу. Эти молодые сруб поставят, потолок, пол настелют, а с окнами и дверями им не справиться, умения у них еще нет, мало у русских учились. Тебе придется Митропана просить, чтобы помог.
– Ты для этого припомнил, как нас белые шомполами полосовали?
– Прошлое вспоминать никогда не вредно.
– А я такое не хочу вспоминать, у меня всяких других много случаев было в жизни.
– Не сердись. Ты в прошлом году что говорил? Сам ведь вспомнил, горячо говорил. Помнишь? Тогда, когда белые китайцы на нас напали, какую-то дорогу железную пытались отнять. Ты тогда горячился, собрался воевать идти.
Было такое дело. Когда Пиапон услышал о нападении белокитайцев, о событиях на КВЖД, он собрал охотников и горячо говорил, как настоящий оратор: «Они напали на нас. Хотят, как мне в районе сказали, отобрать у нас какую-то железную дорогу. Не знаю я, что это за дорога, видеть не видел. Но я знаю другое: они хотят захватить наши земли, наш Амур, нашу тайгу. Опять вернутся в тайгу злодеи-хунхузы, будут убивать охотников, отбирать у них добычу. Советская власть изгнала подлых тварей – маньчжурских и китайских торговцев. А теперь белокитайцы хотят вновь их возвратить на Амур, хотят опять посадить на нашу шею. Нет, этому не быть! Я заряжаю свою винтовку, и как только позовут – пойду на войну. Я не хочу, чтобы вернулись хитрые торговцы!» – «Мы тоже не хотим!» – ответили охотники и стали расходиться.
Удивленный Пиапон спросил их, куда уходят. «Как куда? – в свою очередь удивились охотники. – За берданками пошли, заряжать будем, ждать будем, когда позовут на войну». Конфликт на КВЖД быстро ликвидировали, и охотникам вскоре пришлось разрядить берданы.
Да, горячился Пиапон, но никак не может вспомнить, говорил он тогда или нет о том, как белогвардейцы пороли его и Холгитона.
– Ты не вспоминай об этом, стыдно, – сказал он. – Митропана я сам попрошу, он тебе поможет.
– Хорошо, так я и думал. А брата своего не попросишь, чтобы доски дал?
– Нет, не попрошу. Вон он идет, сам поговори.
Располневший, седоголовый Полокто важно подошел, поздоровался и опустился рядом с Холгитоном.
– За лето построишь? – спросил он старика.
– Досок нет, а то бы построил.
– Столько людей, долго ли их напилить.
– Пила только у тебя, а ты такой…
– Ты прямо говори.
– Хитрый.
– Иди, возьми пилу и пили доски. И не обзывай.
– Сам просил прямо говорить, чего обижаешься?
Пиапон усмехнулся, но не проронил ни слова, он давно уже не разговаривает со старшим братом. Очередная ссора произошла из-за третьей жены Полокто. Если бы Пиапон не был председателем сельского Совета, он сквозь пальцы смотрел бы на женитьбу старшего брата: какое ему дело, которую жену приведет Полокто домой? Но он – советская власть в стойбище, а она говорит, что нельзя одному охотнику иметь двух жен, А Полокто притащил в дом молоденькую третью жену. Как же Пиапон мог остаться в стороне? Он вызвал брата в контору и при всем народе крепко поговорил с ним. Рассказал о первом туземном съезде, который прошел в Хабаровске, какие решения там приняты: нельзя две жены – и все. Полокто, конечно, отбивался, сердился, но не очень: в конторе было много охотников, при них не очень-то раскричишься. Но вечером он сам явился к Пиапону на дом и тут уж не стал сдерживаться. Чего только не наговорил Полокто в тот вечер! На следующий день Пиапон сел в оморочку и поехал в Мэнгэн, откуда родом была молодая жена брата. Заехал он к ее родителям и побеседовал с ними.
– Зачем вы отдали дочь? – спросил он.
– Что, нельзя? – в свою очередь спросил отец.
– Он ведь старик, вы погубили свою дочь.
– Всегда так женились, мало разве молоденьких живут со стариками?
– Раньше так было, теперь нельзя, советская власть не разрешает это.
– Что это за власть, которая женщинам не разрешает замуж выходить?
– Пойми ты, молоденькую дочь отдал за старика, который имеет уже двух жен, двух сыновей и много внуков…
– Это ничего. Полокто еще мужчина сильный, еще может детей иметь. А дочь наша нисколько не хуже его старых жен, может, даже лучше.
Пиапон со злости плюнул и хотел уже уходить. Хозяин фанзы продолжал:
– Он много денег заплатил, щедро…
– Тори, выходит…
– А как же! Это ты, Пиапон, один такой на весь Амур умный, дочь без тори отдал.
– Ты знаешь, советская власть не разрешает продавать дочерей!
– Опять советская власть! Всюду теперь только и слышишь, то нельзя, это нельзя, все не позволяет советская власть. А я думаю так: советская власть разрешает, а такие люди, как ты, которые стали дянгианами, сами выдумываете всякие запреты.
– Тебя и Полокто могут судить. Вы нарушили чакон.
– Выдумываешь ты, Пиапон, советская власть сама все продает за деньги, почему она не разрешает нам, родителям, продавать собственных дочерей? Мы вырастили, кормили, поили, это наша дочь, захотели мы ее отдать замуж за хорошего человека – и отдали. И деньги взяли. Что тут плохого?
– Муку, крупу, сахар, наконец, собак, свиней можно продавать, но как дочь родную можно продавать?! Понимаешь ты – дочь родную? Она ведь не собака, не свинья, она человек!
– Она дочь, женщина. Она родилась, чтобы уйти в другой дом, она будет рожать людей для другого рода, вот потому и продается. Ты всегда был умником, Пиапон, все выдумываешь…
– Ну, посмотришь, выдумываю я или нет.
– Пугаешь?
– Нет. Поумнеешь и посмотришь. Мы все скоро поумнеем…
– Куда нам. Это тебе еще умнеть.
– Так сколько стоила твоя дочь?
– Ах, какой ты надоедливый человек, а еще слывешь на весь Амур умным.
Охотник взобрался на нары, отбросил свернутую у стены постель, вытащил кожаный мешок и сердито высыпал все содержимое на циновку. Сперва со звоном выкатились серебряные монеты с царскими профилями, за ними – новенькие, сверкавшие серебром китайские кругляши. Последними выпали большие связки дырчатых древних маньчжурских монет.
– Советские деньги где? – спросил Пиапон.
– Опять советские! Ты так часто повторяешь это слово, что надоело слышать его!
– Ничего плохого тебе не сделала новая власть, она принесла тебе новую жизнь, изгнала хитрых торговцев, за пушнину она платит тебе вдвое больше, чем прежде. Теперь ты не голодаешь. Чем же ты недоволен? А про советскую власть, пока жив я, буду твердить без устали, и ты мне рот не заткнешь. А теперь слушай, умник, внимательно слушай. Сохрани эти деньги, и когда дочь принесет тебе внука, отдашь ему. Хорошая будет ему забава, слышишь, как они звенят? Хорошо, радостно звенят.
Пиапон поднялся с нар и пошел к выходу.
– Обожди, Пиапон, что ты хотел этим сказать? – крикнул вслед хозяин.
– Я все сказал, и ты все слышал.
– Обожди, что советская власть говорит про эти деньги?
– Что им цена такая – могут быть только игрушкой младенцам. Из серебряных монет можешь кольца, браслеты заказать мастерам.
– Ты яснее скажи, цену они имеют?
– Считай, что ты дочь свою отдал без тори, за детские игрушки.
Пораженный охотник не находил что ответить, он то открывал, то закрывал рот и очень походил на выброшенного на лед сазана. Наконец он обрел голос и закричал:
– Обманщики вы! Отец ваш вредный был старик, а вы, обманщики, пошли от него!
Пиапон обернулся, взял охотника за грудь и тряхнул так, что тот присел.
– Ты отца не трогай, понял? – сказал он спокойно. – Если кто обманщик, ему в лицо скажи. Зятю своему скажи.
Но охотник никому ничего больше не сказал, он даже не жаловался друзьям и соседям, не разоблачал Полокто, видно, ему самому было стыдно, что так бессовестно провели его.
С этого времени Полокто не разговаривал с Пиапоном.
– Все хорошо получается, – обрадовался Холгитон, – дом мы к кетовой путине построим.
– Доски сырые, высушить надо, – сказал Полокто.
– Высушим, высушим, долго ли, вон солнце какое. Только надо сейчас же начать пилить доски. Эй, Нипо, иди сюда. Сходи к отцу Ойты, принеси пилу, доски начнем готовить. Эй, Почо, иди сюда! Возьми умельцев и сейчас делай козлы, чтобы доски пилить. Эй, Годо, иди сюда! Ты, Годо, разожги угли в своей кузнице, готовь скобы, много скоб требуется.
