Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
За два года в селе Троицком понастроили много жилых домов, все возвышенное место между Амуром и болотистой тайгой расчертили прямые улицы. Не хватало места новоселам, и село стало разрастаться в длину вдоль Амура. На самом видном месте, на пригорке, возвышалось первое двухэтажное здание, где разместились все районные учреждения: райкомы партии и комсомола, райисполком со своими отделами. На прибрежной улице рядышком заняли дома райвоенкомат и районная милиция, райсберкасса и районное отделение связи.
В центре Троицкого, напротив райкомовского дома, зеленым ковром расстелился стадион. На краю стадиона стоял кинотеатр, а через улицу огороженная забором районная больница с несколькими отделениями. В этой больнице вела прием больных Людмила Константинова Гейкер.
– Новая моя фамилия изысканная, европейская, – шутливо поясняла она в Ленинграде, а в Троицком говорила: «Нанайка я. Не верите? Что сказать по-нанайски?»
Нанайский язык давался ей с трудом, но успехи все же были, она почти все понимала, когда к ней обращались пациенты по-нанайски. Обучали ее своему родному языку Михаил, а также Гэнгиэ с Богданом, Саша и многие их товарищи.
– Ты эксплуатируешь все районное начальство, – смеялся Михаил.
К Людмиле Константиновне на прием пришла Гэнгиэ с сыном.
– На что жалуешься, Владилен? – спросила Людмила Константиновна, поздоровавшись с Гэнгиэ.
– Горло болит, – прошептал мальчуган.
– Эх ты, ленинградец. Забудь, что гы ленинградец, ты на Амуре живешь, а здесь все люди крепкие.
– Я тоже крепкий.
– Ну-ну, покажи горло. Скажи: «а-а-а». Еще. Катар опять. Лето наступило, какие катары верхних дыхательных путей могут быть? Наверное, мороженым кормили или холодный квас пил?
– Квас.
– Мать поила? Отец?
– Папа.
– Балует он тебя, с самого рождения балует. А имя какое тебе он дал? Владилен, – Людмила Константиновна вздохнула тяжело и спросила Гэнгиэ: – Слышала известие о Горьком? Умер еще один великий человек. Владимир Ильич его очень ценил. Ты читала его произведения?
– Рассказы читала, в театре видела «На дне».
– Это уже хорошо.
Людмила Константиновна выписала рецепт, подала Гэнгиэ и спросила:
– Богдан куда едет?
– В Хабаровск, в крайисполком вызывают.
– Михаил мой вчера вернулся из Найхина, привез рыбу, которую я никогда не видела. Аухой называется. Я теперь, Гэнгиэ, почти всех амурских рыб попробовала, сама могу отличить максуна от верхогляда, красноперку от желтощека. Успехи, верно? Любую рыбу теперь сама разделываю.
– Ты скоро совсем нанайкой станешь, – улыбнулась Гэнгиэ.
– Стану, Гэнгиэ, вот рожу Михаилу сына…
– Ты ждешь ребенка? Вот хорошо.
Гэнгиэ вышла с сыном на улицу. Шел мелкий теплый летний дождь. «Хорошо, пусть поливает огороды», – подумала Гэнгиэ, направляясь в райисполком. Шла она по дощатому тротуару, прижав сына к груди. Вышла на пригорок, и открылся перед ней Амур, широкий и многоводный; сверху подходил к Троицкому двухпалубный пароход «Коминтерн».
– На этом пароходе мы к папе приехали, – сказала Гэнгиэ сыну.
Больше двух месяцев томилась в Ленинграде Гэнгиэ после выезда Богдана. Днем слушала лекции, готовилась к выпускным экзаменам, вечера просиживала с сыном, Полиной и Людмилой Константиновной.
– Нигде, кроме Ленинграда, не была, – говорила Людмила. – Выезжала только в пригороды, километров за пятьдесят. А теперь за тысячи километров ехать, Боязно.
– У нас хорошо, Люда, – отвечала Гэнгиэ, – увидишь, все будет хорошо. Понравится тебе Амур наш, тайга. Рыбы много у нас, зверей, птицы много. Хорошо.
– Быстрее бы уехать домой, – говорила она Поле, – не могу я больше без него, соскучилась. Сын скучает тоже.
Экзамены Гэнгиэ сдала кое-как и заторопилась с выездом. Людмила, ожидавшая ее, собралась за день, распрощалась с родителями и любимым городом без слез.
– Какая огромная наша страна! – восхищалась в пути Людмила. – Сколько уже едем, которые сутки? Восьмые? Боже мой, сидела бы в Ленинграде, если б не вышла за Мишу, и не увидела бы всего этого. Гэнгиэ, я сейчас только начинаю понимать нашу Родину, ее величие. Не в расстояниях тут дело. Теперь только я понимаю геройство тех юношей и девушек, которые Комсомольск строят на Амуре…
Людмила редко отходила от окна, смотрела ненасытными глазами на проплывавшие поля, луга, деревни, на каждой большой остановке выбегала из вагона, возвращалась оживленная, веселая, с малосольными огурцами, жареной картошкой, вареными яичками или простоквашей.
– Как все интересно! Я ведь другой жизни, кроме ленинградской, и представить не могла. А тут на каждой станции говорят по-русски, а все же как-то не так. В Ленинграде снивелированный, городской язык, а тут весь аромат разных говоров…
Когда подъезжали к Хабаровску, Гэнгиэ вспомнила про мост, который ее поразил своими размерами три года назад. Людмила прильнула к окну так, что нос в лепешку расплющился.
– Вдвое или втрое шире Невы? – спрашивала она Гэнгиэ, морщась от грохота.
В Хабаровске им удалось в этот же вечер сесть на «Коминтерн», и рано утром показалось Троицкое. На дебаркадере было немного народу, и Людмила с Гэнгиэ сразу увидели своих мужей. На больших очках Богдана прыгал солнечный зайчик, и сам он улыбался ослепительнее солнца. Пароход причалил к дебаркадеру, и не успели матросы закрепить тросы и уложить трап, как Богдан с Михаилом уже обнимали и целовали жен. Богдан нежно прижал к груди сонного сына и целовал его пухлые теплые щечки.
– Товарищи специалисты, прибывшие в наш новый Нанайский район, – сказал он торжественно, – вы люди, нужные району, золотые наши кадры…
– Жены, – подсказала Людмила. – …поэтому вас встречают сам председатель райисполкома и главный кооператор района. Разрешите представиться, товарищи, меня зовут Богдан Потавич Заксор.
Гэнгиэ все восприняла как шутку и, засмеявшись, спросила:
– Почему вы оба здесь, разве не Найхин районный центр?
– Троицкое. Нам из Найхина вечером сообщили о вашей телеграмме, – ответил Михаил.
– Так вы здесь и живете? – спросила Людмила.
– Тут. Вам тоже придется жить тут, – ответил Богдан.
– Вы что, районное начальство?
– Людочка моя, сказали тебе, отрекомендовались, что ты еще хочешь?
– Богдан, ты правда председатель райисполкома?
– Все еще не веришь? – спросил в ответ Михаил. – Все ленинградцы теперь начальники. Саша – редактор районной газеты и отвечает за радиопередачи на нанайском языке, Яша – секретарь райкому комсомола, Гэнгиэ только выехала из Ленинграда, а ее уже назначили руководить женским отделом, про тебя сказали, чтобы сама выбрала работу… …Гэнгиэ вошла в здание райисполкома, поставила сына на ноги, стряхнула с плаща капли дождя.
– Зайдем, сына, к маме на работу, а потом домой, – сказала она.
В женотделе кроме Гэнгиэ работали еще три женщины, все они находились на месте.
– Владик, ты опять заболел? – спросила Алла Игнатьевна, заместитель заведующей. – Опять оторвал маму от работы?
– Алла Игнатьевна, если какое сложное дело, вызывайте меня, – сказала Гэнгиэ. – Я приду.
– Хорошо, я позвоню.
Гэнгиэ вышла, прикрыла дверь и бросила взгляд на вывеску «Женотдел». Два года она работает в этом отделе райисполкома, два года не знает покоя. В первые месяцы особенно трудно приходилось ей. Председатели сельсоветов не обращали должного внимания на женсоветы, да и сами женщины без охоты работали, мало еще находилось среди них таких боевитых, как Идари в Джуене, Булка в Болони. Приходилось все время подталкивать и председателей сельсоветов и женсоветы. Гэнгиэ из-за Владилена не могла выезжать в дальние командировки, бывала только в соседних стойбищах: в Джари, Найхине, Даде, Эмороне. О жизни женщин в дальних поселениях она знала только со слое сотрудниц и председателей сельсоветов. Вначале Гэнгиэ представляла свою работу как помощь сельским Советам в улучшении быта и труда женщин, в организации детских яслей и садов, в защите женщин от старых родовых обычаев и законов, в утверждении их равноправия. Но на деле ей пришлось выполнять роль педагога, судьи, врача санэпидстанции: разрешать семейные неурядицы, бороться за чистоту в домах, за правильное воспитание детей, и хотела того Гэнгиэ или нет, ей приходилось иметь дело и с детьми и с мужьями-драчунами.
Гэнгиэ взяла сына на руки, зашагала по мокрому тротуару. Заглянула в магазин, взяла хлеба, сливочного масла, конфет.
– Конфеты отдашь гостю, – сказала она, передавая сыну пакетик карамелей и ирисок.
Третий день гостила у них Идари с внуком, сыном Дэбену. Идари приезжала в гости и в прошлом году летом, тогда Гэнгиэ впервые встретилась с ней. Встреча была радостной, теплой, такой, какую и представляла себе Гэнгиэ. Ранее она ездила в Болонь к отцу и матери, они тоже ни словом не упрекнули за побег, ничего не сказали и о ее замужестве, о Гиде и только обнимали и целовали внука, которого ожидали так долго. Не добралась тогда Гэнгиэ до Джуена, честно призналась Богдану, что ей неприятно встречаться с Токто, Кэкэчэ и Гидой.
– Ты встретишься с ними, – ответил Богдан. – Работа твоя такая, что ты должна во всех стойбищах побывать, своими глазами посмотреть, как там живут, побеседовать со всеми женщинами. С Онагой встретишься…
Гэнгиэ подошла к дому, заметила дым над трубой летней кухни.
– Мама, сказала я тебе, отдыхай, ты в гостях, – проговорила она, подходя к летнику. В дверях появилась улыбающаяся Идари, взяла на руки Владилена.
– Как ты? Что доктор сказал? – спросила она торопливо.
– Баба, тебе конфеты и мальчику, – сказал Владилен и подал Идари кулечек.
– У меня зубы болят, я совсем старая, лучше отдадим конфеты Коле. – Идари повернулась к Гэнгиэ: – Когда ты видела меня сидящей со сложенными руками? Здесь тоже не могу без дела находиться. Обед варю. Что еще делать? Дров Богдан наколол, воды ты натаскала. Что делать мне?
– Сиди сложа руки, – засмеялась Гэнгиэ. – О Владике не беспокойся, горло покраснело, пройдет скоро.
– А у нас все еще нет доктора, – проговорила Идари, – ездим лечиться в Болонь, к Бурнакину. Люди говорят, шаманам не разрешают камлать, а доктора не присылают.
Идари много рассказывала о своей работе с женщинами, о том, что Онага взяла на себя заботу о беременных, как в свое время учила ее Нина Косякова.
В полдень прибежал на обед Богдан.
– Звонил в крайисполком, – сообщил он, – отказался ехать, дел много. Плохо с обсуждением новой Конституции в стойбищах и селах, надо грамотных людей, хороших лекторов посылать. А сегодня траурный вечер памяти Горького в кинотеатре.
Богдан торопливо поел, выпил чаю и, закуривая на ходу, вышел из дому. В райисполкоме его ждал сотрудник хабаровского Дома Красной Армии Ковальчук.
– Товарищ председатель райисполкома, – начал Ковальчук, – Дом Красной Армии находится в дружбе со многими городами и селами края. Сейчас, когда идет всенародное обсуждение проекта Конституции, наш ДКА хочет организовать выставку, где бы нанайцы могли показать старый быт, свое прошлое и настоящее.
– Это очень хорошо, товарищ Ковальчук! – воскликнул Богдан.
– В парке ДКА можно поставить юрты со всем убранством, лодки, оморочки…
– Вот как? Даже лодки, оморочки.
– Да. Я видел оморочки, это же здорово! Из бересты изготовить такое – это настоящее мастерство. Надо показать. В зале ДКА выставим ковры, унты, торбаса, перчатки, шапки и всякие другие вещи. Это будет выглядеть красочно, я видел вышивки, удивительно красивые. Надо показать…
– Отберем самое лучшее. Для этого выделим вам помощников из молодежи, а возглавит их Александр Оненка, наш писатель, редактор районной газеты.
– У вас есть уже свои писатели?
– Если человек написал книгу, думаю, его можно назвать писателем. Тем более что народ с удовольствием ее читает. Кроме того, мы можем послать в город наш нанайский театр, молодой он, с осени только существует. Правда, выступают наши артисты только на нанайском языке…
– Переводчик найдется?
– Можем послать Новикова, заведующего районо, хотя Александр Оненка и сам неплохой переводчик.
Богдану приятно было удивлять приезжего.
– Вы обрадовали меня, товарищ Заксор! Когда меня командировали к вам, никто еще толком не знал, что можно показать о нанайцах, а теперь я спокоен, выставка будет, и театр покажет свои спектакли.
– Мы еще стахановцев пошлем, пусть они расскажут красноармейцам, как трудятся…
Богдан заканчивал беседу с Ковальчуком, когда Гэнгиэ пришла в женотдел по вызову Аллы Игнатьевны. Возле ее стола на краешке стула сидела маленькая молодая женщина с тугими черными косами, завязанными на затылке. Это была Сиоя из Джари, первая посетительница женотдела: в прошлый раз она зашла к Гэнгиэ не как к заведующей женским отделом, она и не знала о существовании такого отдела, а зашла как к жене председателя райисполкома. Жаловалась на молодого мужа, который избивал ее из-за ревности, а председатель сельсовета не хотел ее защитить, потому что являлся дружком и родственником мужа. Гэнгиэ сама тогда сходила в Джари, поговорила с председателем сельсовета, с мужем Сиои, с комсомольским вожаком, и казалось ей, что она добилась успеха, приструнила молодою драчуна.
Гэнгиэ поздоровалась с Сиоей, как со старой знакомой.
– Мы разошлись, – сообщила Сиоя. – Он говорит, что по новой Конституции, которую сейчас люди обсуждают, женщины равны с мужчинами, и говорит, что будет драться со мной, как равный с равной. Я сказала – драться не буду, будешь ты драться, уйду от тебя. Он говорит – уходи, только тори возвращай.
– Обожди, обожди, какое тори? – спросила Гэнгиэ.
– Не знаешь, что такое тори?
– Знаю. Когда вы поженились?
– Три года только прожили вместе.
– Почему он тори платил? Законом ведь запрещено.
– Закон законом, а тори все платят. Я не хуже других, почему меня одну без тори должны отдавать?
– Ты комсомолка, как можешь так рассуждать?
– Все так рассуждают, все исподтишка дочерей продают, тори берут. Я и лицом и телом не хуже других.
Гэнгиэ не знала, как продолжать разговор, убеждать Сиою не было смысла, взывать к ее комсомольской совести – тем более.
– Зачем ты пришла? – спросила она.
– Он требует обратно тори, а отец говорит, если он сам не хочет со мной жить, то тори не возвращается. Что делать?
– Когда отец твой брал тори за тебя, он тогда уже нарушил советский закон. Вот скажи, что делать с твоим отцом?
Сиоя вспыхнула, поднялась.
– Отец не просил, он сам принес тори! Пусть сам он отвечает.
– Иди в районный суд, расскажи все, там разберутся.
– Его будут судить? – глаза Сиои разгорелись зловещим огоньком, она напряженно ждала ответа.
– Это дело судьи разобраться в деле. Скажу тебе сразу: ты красивая, а не дорожишь своей честью, позволяешь себя продавать и покупать, как бессловесная корова. Стыдно мне за тебя, за комсомолку стыдно.
Сиоя вскочила со стула, метнула на Гэнгиэ огненный взгляд и вышла, хлопнув дверью. Гэнгиэ сняла телефонную трубку.
– Нарсуд, – попросила она и, подождав немного, тем же ровным голосом продолжала: – Зайдет к вам Сиоя из Джари, поговорите с ней серьезно, растолкуйте, почему запрещены тори, а то она знает о своем равноправии с мужчинами, но в толк не возьмет, почему ее нельзя продавать, как животное. Растолкуйте, но не угрожайте, как это вы любите делать. Очень прошу вас, не пугайте моих женщин, они и так пугливы.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Речушка Сэунур петляла до головокружения, про такие горные речушки говорят охотники, что они похожи на утиную кишку. Было жарко и душно, солнце висело над головой и беспощадно палило непокрытую голову. Токто надел старую узкополую шляпу. На западе из-за островерхих сопок надвигалась гроза, там высоко в тебе курчавились бело-розовые облака. Дождь предвещали и кулики, купавшиеся в небольшом заливчике, и поникшие травы на берегу.
Речушка круто свернула налево; здесь она делала огромную петлю и возвращалась сюда же в каких-нибудь двадцати метрах. Токто пристал к берегу, взвалил на плечо берестяную оморочку и зашагал по тропке среди высокой травы. «Если прорыть канаву, вода потом сама здесь пробьет себе дорогу, – подумал Токто. – Сейчас посмотрим, на самом ли деле строится большое село да еще прокладывается дорога. Когда так, то часто придется сюда ездить».
Токто вышел на Сэунур, сел в оморочку и замахал веслом. Эту речку Токто знал как свои пять пальцев, он мог по ней плыть с завязанными глазами, на этой речке он убил столько лосей, косуль, что счет потерял. Летом, когда жил в Джуене, часто приезжал сюда на охоту, Осенью несколько раз поднимался по ней на зимнюю охоту. Теперь говорят, что на том месте, где паслись лоси, строится большое село, которое уже называется станцией Болонь. На днях приезжал в Джуен милиционер с одним жителем станции Иваном Коневым, знакомились с джуенцами, заодно искали сбежавшего заключенного. Из-за них, беглых, джуенцы приобрели замки и впервые в жизни повесили на дверях амбаров.
За длинным рядом тальников открылась марь, отсюда Токто нередко замечал лосей, отсюда начинал подкрадываться к ним. А теперь перед ним стояли невиданные раньше, причудливые островерхие дома. Крыши их были остры, будто ножи, пропарывающие знойное небо.
– Понастроили, – пробормотал Токто. – Какой зверь теперь придет сюда.
Долго еще поднимался Токто по речушке, добрался до широкого залива, где не раз убивал лосей и тут же свежевал. По заливу лениво плавали домашние гуси и утки.
– Странные люди, эти русские, – проговорил Токто, – где бы ни поселились, обязательно гусей и уток разведут. Охотиться на них лень, что ли?
Токто вышел на берег, огляделся. Там и тут стояли заселенные островерхие дома, рядом достраивались другие. Справа складывали огромный кирпичный дом, дальше через Сэунур строили железный мост. Токто видел такие мосты на Харпи, Олкане. Встретился он со знакомым милиционером возле будущего станционного здания.
– Станция Болонь будет большой станцией между Хабаровском и Комсомольском, – объяснял милиционер. – Вон кирпичный дом строят, это депо. Здесь будет наш вокзал, если поедешь в Хабаровск или в Комсомольск, тут билет купишь, тут будешь ожидать свой поезд. Ты видел когда-нибудь поезд?
– Нет, – помотал головой Токто.
– Скоро увидишь, – милиционер вышел на железнодорожный путь. – Вот по этим железкам и бегает поезд с вагонами. Осенью готова будет дорога, сможешь поехать куда захочешь.
Токто попинал ногой рельсы и подумал: «Если эта дорога в две железные линии тянется из Хабаровска до нового города, то сколько же потребовалось железа? Что это за поезд такой, неужели он может ходить только по железу? Надо же такое выдумать. Пароходы по Амуру пустили, теперь через всю тайгу поезда пускают, на Амуре рыбу разгоняют, а в тайге зверю путь перегородили. Плохо, совсем плохо».
Обо всем этом хотел Токто поговорить с милиционером, но русских слов маловато оказалось в его памяти, поэтому он сказал:
– Говори хочу, говори не могу.
– Ничего, Токто, теперь мы рядом будем жить, научишься говорить, – успокоил милиционер. Это же сказал и Конев, пригласив его в свою квартиру обедать.
– Дружить будем, Токто, – говорил он за столом. – Буду я к тебе ездить рыбалить, охотиться, куплю моторку. Места здешние мне нравятся, охотничьи места, а я заядлый охотник, поэтому остаюсь здесь работать в депо.
А Токто хотелось рассказать новому приятелю, что место, где строят станцию, действительно было хорошим охотничьим местом, здесь, где стоит дом Ивана Конева, он однажды свалил хорошего быка.
– Осень приходи Джуена, – сказал он. – Моя кета лови, лови и дома. Твоя приходи, мы Харпи ходи, лоси стреляй, гуси, утика. Хоросо.
– Хорошо, Токто, приеду. Отпуск возьму, – пообещал Конев. – Поохотимся вместе, поживем, а там, глядишь, и подружимся крепко. Нравишься ты мне.
– Друг, хоросо.
– Надо нам всем в дружбе жить, об этом и Конституция новая говорит, в дружбе наша сила.
– Да, да, – закивал головой Токто, вспомнив беседу учителя Андрея Хеджера о новой Конституции.
На прощание Иван подарил Токто широкий нож из нержавеющей стали. Токто понравилась сталь, но сам нож был неудобен для разделки туши зверя. Он вытащил свой охотничий, узкий, как змеиное жало, нож и протянул Ивану.
– Ты таким пользуешься? – спросил Иван. – Да, удобный нож. Ладно, я себе выточу, мне это чепуха, я слесарь. Привезу и тебе такой нож, твоему брату Поте тоже привезу.
Токто распрощался с новым приятелем, зашел в магазин, купил правнукам гостинцев – конфет и печенья.
«Вот какая железная дорога, – думал он, спускаясь по Сэунуру. – Богдан говорил, будто такая дорога тянется между всеми городами. Надо же столько железа зря тратить, будет лежать на земле без толку, как будто простой дороги нельзя построить. А нам железные полозья на нарты приходится искать…»
Загрохотал вдалеке гром и затих. С запада ползла тяжелая черкая туча. Все замолкло вокруг в ожидании грозы и дождя. Токто вдруг вспомнил, что позабыл взглянуть на трактор, который колхоз покупал у строителей. «Толк-то какой от меня, – подумал он. – Ну, взглянул бы, а потом что? Поговорить, расспросить даже не смог бы. Купит Пота – посмотрим…»
Токто выезжал на озеро Болонь, когда ветер ударил ему в затылок, гром загрохотал над головой, и ливень обрушился водяным потоком. Крупная волна заиграла на озере, как щепку, начала бросать оморочку. Добрался Токто до Джуена весь мокрый, сухой нитки не осталось на нем. Кэкэчэ, накинув на голову старый халат, встречала на берегу.
– Чего мокнешь, не с охоты возвращаюсь, – проворчал Токто.
Дома он переоделся во все сухое, похлебал супу, попил горячего чаю и закурил.
– Большое село построили, – сообщил он домашним. – Дома в два этажа и какие-то странные, таких даже в русских селах не строят, наверно, они нужны только на железной дороге. Когда кончат строить дорогу, можно по ней ездить и в Хабаровск и в новый город. Это хорошо, город вроде бы ближе становится.
– Куда тебе ездить? – сказала Кэкэчэ.
– Как куда? Куда захочу, туда и поеду. В гости, например, поеду к Богдану. Идари каждое лето ездит, мы с тобой тоже можем поехать в гости. Отсюда до станции на оморочке поднимемся, сядем в дом на колесах и поедем в новый город. Если хочешь, можно в Хабаровск, там сядем на пароход и будем у Богдана. Гэнгиэ встретишь. Я тоже хочу посмотреть, какая она стала, на внука взглянем. Не спорь, наш внук, Богдан-то нам как сын.
Токто делился вдруг пришедшим в голову планом поездки в Троицкое и сам распалялся незаметно для себя.
– А чего ждать, мать Гиды, мы можем даже завтра выехать, – возбужденно говорил он. – Деньги есть, Пота меня отпустит на несколько дней.
– Поезд еще не ходит, – хмуро возразил Гида, которому всегда больно было слышать даже имя бывшей любимой жены.
– Мы в Малмыж поедем, там на пароход сядем. Токто, не дождавшись согласия жены, пошел к Поте.
– В гости хочу ехать к Богдану, – заявил он, поздоровавшись с названым братом.
– У него, наверно, полный дом гостей, – усмехнулся Пота.
– На полу найдем место. Гэнгиэ с сыном охота встретить. Тебе хорошо, ты у них часто бываешь на всяких больших собраниях.
– Кто тебе воспрещает? Сам виноват, не хочешь даже бригадиром быть.
– Не хочу. Я сам на свои деньги поеду.
– Бригадир отпускает?
– Не знаю, не спрашивал. Если ты, председатель колхоза, отпустишь, чего у бригадира спрашивать?
– Бригадир тут главнее, отец Гиды, он с людьми рыбу ловит, он следит за порядком. Ты у него в подчинении – такая дисциплина.
– Ты мне всякие непонятные слова не говори, я не последний человек в колхозе.
– Все равно должен подчиняться общим правилам, законам. Это есть дисциплина. Ты поехал на станцию Болонь, отпрашивался у бригадира?
– Нечего мне отпрашиваться, не ребенок я, он мне не отец. Я выбрал рыбу из сети, сдал на базу и уехал.
– А они гон устраивали, много рыбы поймали, заработали хорошо.
– Денег не надо мне, хватает тех, что зимой на охоте заработал.
– Не о деньгах разговор, а о дисциплине. Если мы всех распустим, никто никого не будет слушаться, то в соревновании с няргинским колхозом мы отстанем.
– Трактор ты покупаешь, чтобы переплюнуть Пиапона?
– У него нет трактора, а у нас будет. Чем плохо?
– Досоревнуешься, как я с тобой, колхоз по нитке распустишь.
– Мы соревнуемся по всем правилам, бумаги подписаны. Сегодня сельсовет письмо получил из райисполкома да газета пришла из Хабаровска, на заем будем подписываться. В прошлый раз мы взяли верх, больше няргинцев подписались, и сразу деньги наличными выкладывали. Сейчас тоже надо верх брать. Ты в прошлый раз больше всех подписался.
– Я не последний охотник, а лучший в районе, потому обязан больше других подписываться. Деньги-то не на ветер идут, возвращаются домой, мы половину денег уже обратно получили, выиграли.
Токто попрощался и вышел. Гроза прошла, но приближалась вторая, то и дело освещая полнеба яркими всполохами молний.
«Интересная жизнь пришла, думать не думал, гадать не гадал о такой жизни, – подумал Токто. – Я, охотник-рыбак, даю деньги взаймы не соседу, а какому-то государству, которое знать не знаю и понять не понимаю. Ах! Возвращают мне изредка – хорошо, чего еще надо? Говорят, эти деньги нам же приносят достаток и хорошие товары, катера и сети, капканы и новые ружья. Может, и так, кто его разберет».
Токто вспрмнил, что не слышал новостей уже два дня, но заходить к учителю постеснялся: поздно.
«Два дня не слышал газетных новостей и вроде бы чего-то недостает, – подумал он. – Давно ли стал слушать эти новости, а уже привык. Раньше жили, о соседях, которые через стойбище живут, слышать не слышали, а теперь все знаем: один план выполнил, другой – за одно притонение столько-то рыбы вытащил, третий – неряха, в баню не ходит, четвертый – лентяй, в ликбезе не учится. Все известно. А стыдно все же, когда про тебя говорят, что ты неряха, лентяй. Большая газета сообщает новости уже со всех концов земли, это еще интереснее. В одном месте война идет, в другом какие-то фашисты власть захватили. Откуда это известно, поди узнай…»
Токто подошел к дому, постоял, прислушиваясь к далекому урчанию грома, почувствовал боль в желудке, прижал ладонями живот и вошел в дом.
– Опять живот, – сказал он жене и лег на постель.
С полгода назад заболел у Токто желудок, обращался он к Бурнакину, тот признал язву, выписал лекарство, посоветовал не есть сырую рыбу, недоваренное мясо. Токто слушал фельдшера, согласно кивал головой, а вернувшись в Джуен, ел и талу, и недоваренное мясо – добрую и сытную пищу таежников. Живот изредка так схватывало, что хоть криком кричи, тогда Токто пил медвежью желчь, и боль утихала, чтобы вновь возвратиться через неделю.
– Собрался в гости, – укоризненно проговорила Кэкэчэ.
– Там доктор есть, может, он лучше Бурнакина. – Токто тяжело вздохнул. – Старость это – и больше ничего. В жизни ничем не болел, разве что поясница иногда побаливала. Теперь старость пришла, с желудка начал стареть.
На другой день Токто явился в школу на собрание как ни в чем не бывало, будто его вечером не корежила желудочная боль. Пота открыл собрание, председатель сельсовета Боло говорил о втором государственном займе, заключал учитель. У него странно тряслась голова, он щурил узкие глаза, говорил прерывисто, резко.
– Не первый раз мы на государственный заем подписываемся, все знаем, на что идут наши деньги. Чего я буду вновь растолковывать?
– Не надо!
– Конечно, не надо. Жизнь наша сама показывает, раскрывает нам глаза, убеждает нас, что партия Ленина – Сталина правильно нас ведет вперед. Конституцию мы обсудили, убедились. Но нынешний заем – особый заем. Я вам уже рассказывал, что Гитлер угрожает Советскому Союзу, нам, значит, угрожает. Я читал вам, что японцы нарушают нашу границу. Войной хотят идти на нас фашисты и японцы. Деньги, которые мы дадим взаймы государству, пойдут на оборону страны. Думайте об этом, когда будете подписываться на заем. Вспомните прошлую нашу жизнь и сравнивайте с сегодняшней, когда будете подписываться на заем…
«Чего вспоминать? – подумал Токто. – В сплошных долгах у торговцев находились». Он подошел к секретарю сельсовета, который вел подписку.
– Для новой жизни ничего не жалко, – сказал он. – В прошлый раз я больше всех подписался, нынче нельзя ударить в грязь лицом. Бери деньги, считай, сколько.
– Шестьсот двадцать, Токто, – подсчитал секретарь. – На все и подпиши.
Поставив крестик на подписном листе, Токто отошел от стола. Пота пожал ему руку.
– Везде ты первый, – сказал он. – Ну что, отпускает тебя бригадир?
– Не спрашивал, да и денег нет на поездку.
– Возьми в колхозе.
– Даже у торговцев в долг не брал. Зачем брать, пойду наловлю рыбы, и деньги будут. Не в старое время живем.
Желудок не болел, и Токто забыл о докторе, к которому собирался ехать.
