Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)
– Когда колхоз будет, когда все общее будет, жбан тоже должен быть общим.
– Не будет!
– Тогда что, выходит, ты, Полокто, собираешься колхоз организовать из одних Заксоров и жбан священный себе оставить? А мы, люди других родов, в ваш заксоровский колхоз не можем войти?
Русский товарищ по напряженным лицам понял, что разгорается какой-то скандал, и дернул Ултумбу.
– Религиозный спор, – сказал Ултумбу. – Черт знает что! Все хорошо было, так этот жбан проклятый вмешался.
– Мы сами отказываемся вступать в ваш колхоз! – заявили несколько человек из семей Бельды, Киле и люди других родов.
– Слушайте, друзья! – крикнул Ултумбу. – Советская власть отделила церковь, она против церкви, против шаманов. Скоро придется расстаться с бубнами. Колхоз не объединяет бурханов и жбан счастья тоже. В колхоз входят все: и Заксоры, и Бельды, и Киле, и Ходжеры, и все, все, кто желает.
– А кто не желает?
– Кто не желает, тот может не войти.
Ултумбу, этот прирожденный агитатор, в горячке даже не заметил, какую допустил оплошность. Когда он начал записывать желающих вступить в колхоз, записалось только пять человек, пять семей, пять домов. Ултумбу стал спрашивать каждого, кто передумал войти в колхоз, в чем дело? И каждый ответил, что подождет, посмотрит, как пойдут дела в колхозе.
– Выходит так, кто-то должен организовать колхоз, укрепить хозяйство, а вы потом придете на готовенькое? – жестко спросил Ултумбу.
Никто ничего не ответил. На этом закончилось первое организационное собрание.
– Погорячились, Ултумбу, так я понял, – сказал русский товарищ, – по лицам было заметно.
– Да, надо было не так сказать, – ответил Ултумбу. – Это же сказать, но не так. Совсем не так. Пиапон, почему вдруг отказались вступить Холгитон, Полокто, не знаешь?
– Не знаю, – сознался Пиапон. – Брат мой, видимо, не хочет лошадей в колхоз отдавать. Это понятно. Да и живет он хорошо, у него теперь большой дом, три жены, двое сыновей, и внуков полный дом. У него свой колхоз. Но почему Холгитон не вступает – этого я не понимаю. Он раньше сильно верил в эндури, потом из Маньчжурии привез мио и молился им, роздал всем ияргинцам, учил их молиться.
– Буддизм, что ли, привез? – спросил русский.
– Не знаю, новую молитву привез, мио привез. Теперь старик мало молится, больше по хозяйству хлопочет, дом строит. Он тоже большим домом жить хочет, может, потому и в колхоз не идет. Надо с ним поговорить. Я поговорю, узнаю. Если он пойдет в колхоз, многие за ним пойдут.
После отъезда Ултумбу и русского товарища Пиапон встретился с Холгитоном. Старик прятал глаза, чувствовал неловкость. Пиапон прямо спросил:
– Почему не записываешься в колхоз? Тебя белые пороли при женщинах и детях, ты был всегда против богатых и жадных торговцев, ты был за новую жизнь. А теперь, когда приходит новая жизнь, ты прячешься за спины других. Почему? Ты честно только скажи.
– Скажу, Пиапон, все скажу, – торопливо ответил Холгитон, не глядя на председателя сельсовета. – Новая жизнь – хорошая жизнь, теперь это все знают. Наверно, еще лучше будет, поживем – увидим.
– Ждать будешь?
– Зачем? Ждать не буду. В колхоз я пошел бы, да знаешь… – Холгитон замялся, достал из кармана халата трубку, стал закуривать. – Почему вы, Заксоры, не хотите жбан счастья в колхоз отдать?
– Тебе сказали, незачем колхозу священный жбан.
– Врешь, Пиапон, священный жбан нужен. Когда ты уходил на войну, молился?
– Да, молился.
– Вот видишь, тогда нужен был, теперь не нужен. Нет, священный жбан всегда нужен. Тогда вы молились и жбан помог, вы одолели белых и японцев, советскую власть привезли. Теперь, думаешь, жбан уже не поможет советской власти? Поможет.
«Кто его знает? Может, на самом деле поможет», – подумал Пиапон.
– В колхозе тоже, чтобы богатым он стал, надо удачно рыбачить, охотиться, – продолжал старик. – Удачу принесет священный жбан. Если бы вы отдали жбан в колхоз, я бы сразу записался. Чего мне жалеть одну лошадь, для нее сено косить надо, дом отдельный строить да кормить, поить. Много хлопот, пусть колхоз забирает. Мне нечего жалеть.
– Хорошо, пусть по-твоему будет, – сказал Пиапон. – Жбан я привезу, отдам в колхоз. Ты тогда вступишь в колхоз?
– Вступлю, Пиапон, обязательно вступлю. Я не был удачливым, пусть хоть дети в колхозе будут удачливыми.
– Других тоже уговоришь идти в колхоз?
– Уговорю, зачем им в стороне оставаться? Вместе будем работать, вместе веселее.
Пиапон долго раздумывал над словами Холгитона. Священный жбан всегда был предметом зависти других родов, по всему Амуру с давних времен славится он, к нему приезжают помолиться, попросить счастья за сотни верст. Пиапон помнит, как разгневался отец, когда узнал, что Заксоры начали брать за моление деньги. Он в шторм заставил сыновей отвезти опоганенный, как заявил Баоса, жбан в Хулусэн. Теперь этот жбан опять встал на пути Пиапона.
– Привезу жбан, сдам в колхоз, – еще раз повторил для убедительности Пиапон.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
По пути в Хулусэн Пиапон заехал к Митрофану Колычеву в Малмыж. Друзья теперь встречались очень редко, оба были слишком заняты и не могли, как раньше, ездить в гости. Митрофан в Малмыже возглавлял сельский Совет. Встретил его Пиапон усталого и расстроенного.
– Колхоз тоже организовываем, – махнул рукой Митрофан. – Никто не идет. Откатываются. Слышал, у тебя тоже плохи дела.
Пиапон объяснил, как у него обстоят дела, и рассказал, зачем едет в Хулусэн.
– Тьфу, язви его! Вон в чем дело, – усмехнулся Митрофан. – Тоже беда. А здесь кулак на кулаке, потому не хотят в колхоз записываться.
Надежда, жена Митрофана, как всегда потчевала Пиапона, но не было в ее движениях прежней спорости и веселья. Дом Митрофана опустел, дочери вышли замуж, сыновья женились, построили отдельные избы, а старший Иван не вернулся с войны, говорят, погиб при штурме Волочаевки.
«Все мы постарели, – думал Пиапон. – Как-никак, всем нам далеко за пятьдесят лет».
– Интересная жизнь наступает, а у нас невесело, не ладится все, – сказал Митрофан. – Но ничего, что-нибудь придумаем. А ты тоже не очень с ними цацкайся. Ждали, ждали новую жизнь и нате вам из-за какого-то жбана вонючего в колхоз не идут. Да разбей к черту этот жбан.
– Так нельзя, Митропан, – ответил Пиапон. – Так совсем мы людей отпугнем. Жбан люди считают священным, нельзя разбивать.
– Боишься?
– Немного боюсь, немного понимаю, что случится, если разобьем жбан.
– Может, ты прав, Пиапон, кто знает. С умными людьми прежде надо советоваться. Насильничать, может, и не надо. А почему не надо? Вон сыновья Феофана все богатые, Феофан ведь торговлишкой баловался, твоего брата Полокто вокруг пальца обводил не раз. Обманывал он, насильничал. Вот и выходит, нам тоже надо силком отобрать все лишнее у них и в колхоз записать. Только так! Судить их надо, как судили Максима Прокопенко, посадить в тюрьму. Только так!
Чем больше развивал свою мысль Митрофан, тем больше распалялся сам, и Пиапон видел перед собой прежнего горячего, молодого друга.
«Кровь еще горячая, желчный пузырь не оскудел», – думал Пиапон, глядя на друга. Знай он русскую пословицу, воскликнул бы: «Есть еще порох в пороховнице!»
– Ты слышал, Пиапон, что делает Американ? Всех людей своего рода не пускает в колхоз. Он силу имеет, должников у него много. Его надо судить, гада ползучего! Против колхозов, против советской власти посмел хайло свое раскрыть. Под ноготь таких – и все!
«Может, на самом деле их под ноготь, – думал Пиапон, переплывая Амур. – Если они выступают против советской власти, зачем с ними возиться? Они против нас, мы против них. Одного, второго прижать, тогда другие испугаются и пойдут в колхоз. А может, разбегутся на дальние озера, реки, в глухую тайгу? Чего им стоит уехать из стойбища? Ничего не стоит. Ничто их в стойбище не держит. Другое дело русские в Малмыже, у них добротные дома, огороды большие, лошади, коровы, свиньи, гуси и куры – попробуй уехать. А охотникам ничего не стоит бросить фанзу: все его хозяйство, дети, собаки уместятся в лодку да в оморочку. Потом бегай по тайге, ищи их, это все равно, что вошь искать в густых волосах. Нет, Митропан, с охотниками нельзя силком, уговаривать, доказывать требуется…»
Подъезжал Пиапон к Хулусэну вечером. На берегу стояли два незнакомых неводника, значит, приехали две семьи помолиться священному жбану.
«Если разобьешь этот жбан, всех охотников против советской власти восстановишь», – подумал Пиапон.
Главным хозяином жбана счастья после смерти отца Турулэна стал Яода. Семьи Турулэна и Баосы были в самых близких родственных отношениях, потому они имели равные права на священный жбан. После смерти стариков Пиапон не раз встречался с Яодой, уговаривал, чтобы за молитву не взымал денег, угрожал, что заберет себе родовую святыню и сам станет главным хозяином. При этом он знал, что никогда не возьмет в свой дом эту святыню, потому что не хотел нашествия больных и убогих калек в стойбище Нярги, не хогел вечных молитв, жертвоприношений, камланий и связанного с этим пьянства. Он просто угрожал, зная наперед, что Яода испугается и не будет брать денег с молящихся, обойдется, как было в древности, выпивкой и мясом свиней, которых приносят в жертву.
В просторной фанзе Яоды молились и выпивали.
– Брат, приехал! – встретил у дверей Пиапона Яода. – Иди сюда на почетное место, посиди рядом, как сидели наши отцы.
– И ругаться будем, как они, – невесело пошутил Пиапон.
– Зачем? Ты всегда так, – обиделся Яода. – Зачем с этого начинаешь? Выпей.
Перед Пиапоном на низком столике поставили в плетенке горячие куски свинины, крошечную чашку водки. Проголодавшийся гость вытащил свой нож и с удовольствием стал есть. Радушный хозяин подливал водки, приезжие кланялись Пиапону – как-никак он тоже равноправный хозяин священного жбана, – просили посодействовать, вылечить желудок у больного охотника. Пиапон быстро опьянел и вскоре понял, что никакого путного разговора у него с Яодой сегодня не получится. Когда стемнело, он навестил дядю, великого шамана Богдано, единственного шамана на Амуре, который мог сопровождать души умерших в потусторонний мир.
Старик Богдано камлал, исполнял шаманский танец. Он был в повседневном летнем халате, в шаманское одеяние он облачался только во время касана – отправления души усопшего в буни. Тогда он надевал и шапку с бычьими рогами.
Богдано танцевал легко и будто радовался в танце, но чему он радовался, Пиапон не мог понять. Великий шаман всегда исполнял свой танец лучше других шаманов. С малых лет помнит Пиапон своего великого дядю, помнит его таким же старым и в то же время молодым во время исполнения шаманского танца. Как удается этому древнему старцу так преображаться – никто не знал. Но Богдан на самом деле танцевал как молодой. Сколько ему лет? – гадали охотники, и никто не мог сказать, сколько лет прожил этот старик на земле.
– Великий шаман, – восхищенно говорили в таких случаях, и это означало многое, а главное – признание его шаманской силы.
Богдано в молодости часто изумлял охотников разными непонятными для простых смертных выходками. Пиапон только слышал об этом, но сам он редко бывал на камланиях великого шамана.
Шаман закончил танец, взобрался на нары, сел, поджав под себя ноги. Ему подали трубку. Пиапон подошел к нему, поздоровался.
– А, сэлэм Совет приехал, – сказал старый Богдано. – Ты решил священный жбан отдать в колхоз?
Ошарашенный Пиапон не находил ответа, из головы его моментально улетучился хмель.
– Откуда знаешь? – спросил он хрипло.
– Мы все знаем, земля полна всякими новостями.
– Знаю, у нас все слухи разносятся из стойбища в стойбище быстрее, чем у русских по железным ниткам.
– Может, и так.
– Ты скажи, священный жбан помог красным победить в войне белых?
– Ты молился, ты должен знать.
– Мы все молились, каждое лето приезжают молиться десятки семей, но никто не знает, помог им жбан или нет. Ты только это можешь знать.
– Я понял тебя, ты сомневаешься в силе жбана.
– Ничего я не понимаю в этом деле, потому так говорю.
– Врешь, Пиапон, ты все понимаешь, ты больше всех и лучше всех понимаешь, потому засомневался. Ты думаешь, кто-нибудь другой сомневается? Нет, не сомневается, все верят, потому приезжают издалека, потому отдают последнее. Ты умный, Пиапон, ты много и долго раздумываешь над всякими вещами, о которых другой никогда в жизни не задумывается. Не хитри, говори прямо.
– Если жбан помог красным победить белых, то пусть еще раз поможет красным – советским.
– Что надо?
– В колхоз людей объединить и всем уделить счастья и здоровья.
– Всем?
– Да, всем.
– И людям других родов?
– И людям других родов, потому что все будут жить и работать в одном колхозе, а это одно и то же, что жить и работать в одной семье, в одном большом доме.
– Люди разных родов никогда не смогут жить одной семьей, всегда люди маленького рода будут завидовать людям большого рода.
– А я знаю, как люди больших родов завидуют охотнику маленького-премаленького рода.
– Кто же этот человек?
– Токто, названый брат Поты.
Шаман обернулся к Пиапону и долго смотрел на него ясными, совсем не стариковскими глазами.
– Ты правда веришь в колхоз? – спросил он после долгой паузы.
– Я поверил советской власти, потому верю и в колхоз.
– А я сомневаюсь.
– Тогда, выходит, ты сомневаешься и в советской власти.
– Да, сомневаюсь.
– Потому что тебе все равно – советская власть или прежняя власть белых, тебе и тогда неплохо было и теперь не стало хуже.
Шаман опять замолчал. Пиапон тоже закурил поданную трубку и тоже молчал, ждал, что скажет в ответ старый Богдано надерзил, конечно, он старику, но что поделаешь? Он должен защищать то, во что верит всем сердцем.
– С малых лет ты такой, – задумчиво проговорил старик, – прямой человек, и потому я не могу на тебя сердиться. Да и никто бы другой не сказал мне в глаза то, что ты сказал сейчас. А ты можешь, честность твоя позволяет. Ты ведь глубоко обидел меня, ты сказал, что я прожил свою долгую жизнь не тем трудом, каким живут все сородичи, прожил без голода, без болезней. Так все, да не так. Шаманы нужны людям, они их помощники. Есть хорошие шаманы, есть просто обманщики. Ты это знаешь. Я честно трудился, Пиапон, мой труд был нужен людям.
– Знаю.
– Не знаешь. Все люди кроме обыкновенных болезней болеют еще внутренней, душевной болезнью – когда они не могут верить во что-нибудь. Это плохая болезнь. Я внушал людям веру в то, во что им хотелось верить.
– Даже в обман?
– Я честный человек, но если кто-то хочет верить в видимый тобой обман, а сам этого не замечает, – пусть верит. Шаманы нужны были, как теперь требуются такие, как ты, сэлэм Советы. Я не знаю, что ты делаешь, в чем твоя сила, и ты не знаешь ничего про меня.
– Моя сила в советской власти, это все знают.
– Во власти… зачем этой власти собирать людей в большие стойбища? Людей будет много, места для рыбной ловли рядом со стойбищем не хватит, надо опять разъезжаться в разные стороны. Это понимают власти?
– Понимают, – ответил Пиапон.
– Когда люди одной семьи в большом доме, каждый беспокоится о сетках, неводах, и подсушит лучше и зашьет дыру. А когда соберутся люди разных родов, каждый будет надеяться на другого и делать все в полсилы. Это понимаешь?
– Догадываюсь. Но в большинстве люди честны.
– На все у тебя готов ответ. А все же я не верю в колхоз, не каждый согласится отдать лошадь, невод, хорошую охотчичью собаку. Меня тоже заставят идти в колхоз?
– Не знаю. В колхоз записывают только желающих.
– Если мне идти в один колхоз, а в другой позовут покамлать, как мне быть? Я, наверно, должен буду камлать только своим колхозникам. Так?
– Не знаю. Наверно, ты должен трудиться только на свой колхоз.
– Но я один лишь могу отправить душу в буни, мне нельзя только в одном стойбище справлять касан, обидятся люди других стойбищ. Потому мне нельзя в колхоз.
Пиапон не мог сказать, потребуется колхозу шаман или нет, потому промолчал. Он знал, что вслед за учительницей в стойбище приедет доктор, который будет лечить людей и возьмет на себя половину шаманских дел. А шаман, видимо, будет просить счастья, удачи на рыбной ловле и охоте колхозникам. Без него тоже не обойтись – такие речи говорились на туземном съезде в Хабаровске.
– Ты один останешься здесь, когда все будут разъезжаться? – спросил Пиапон. – Колхозы будут в Нярги, Болони, Туссере, Джуене. Туда будут переезжать люди.
– Старый я, одному как жить? Придется за людьми в хвосте ползком ползти.
– Переезжай к нам, в Нярги почти все Заксоры.
– Подумаю еще, не сегодня же люди начнут переезжать. А жбан возьми на время, за колхозную удачу, за счастье помолитесь, потом возвращай обратно.
– Зачем возвращать, когда все Заксоры в Нярги?
– Возвращай. Пока его место здесь, в Хулусэне. Если не вернешь, в колхоз никто не пойдет, запомни. Я сделаю это, ты знаешь мое слово.
Да, Пиапон давно знал силу слова великого шамана, стоит ему сказать людям – не вступайте в колхоз, никто не осмелится ослушаться, и будет Пиапону только лишняя морока.
– Привезу, – пообещал он.
На следующий день он вернулся в Нярги, а вечером все жители стойбища молились жбану, просили счастья и удачи будущему колхозу. Пиапон не стал во время молитвы уговаривать охотников записываться в колхоз, но когда молодежь отвезла святыню в Хулусэн, он пришел на стройку к Холгитону.
– Так всегда будет? – спросил его Холгитон.
– Что? – не понял Пиапон.
– Священный жбан будем привозить и отвозить?
– А зачем нам его держать?
– Лучше бы здесь держать. Ты же знаешь, как я верю в эндури, в мио, в ваш жбан. Теперь мно у меня не стало, было бы хорошо, если бы жбан был рядом…
– Ты что, передумал идти в колхоз?
– Жбан колхозный или нет? Если колхозный, то пусть останется у нас.
Пиапон сплюнул под ноги на горячий песок и со злостью растер ногой.
– Не злись, я передумал, не пойду в колхоз, – примирительно проговорил Холгитон.
– На старости лет ты стал хуже болтливой женщины! Слово свое не держишь.
– У меня свой колхоз, зачем мне идти в общий? Сердись не сердись, не пойду.
– Хорошо, не иди! Без тебя обойдемся. Но отсюда тебе придется уходить.
– Почему? Куда уходить? – в глазах старика заметалась тревога.
– Потому, что это колхозная земля, здесь будут жить только колхозники.
– А кто не в колхозе, тем на небо переселиться?
– Куда хотите! В колхозных реках, озерах не будете ловить рыбу. В колхозной тайге не будете охотиться.
Пиапон все это придумал сию минуту и был доволен выдумкой, он видел, как встревожились охотники, обступившие его.
– Все! Думайте, пока не поздно!
Он резко поднялся и пошел в сельсовет.
– Обожди! Отец Миры, обожди, растолкуй! – закричали ему вслед, но он даже не обернулся. Только успел он сесть за председательским столом, как ворвались в контору строители. Все были возбуждены, это Пиапон видел по глазам.
– Сказал я, думайте! – бросил он резко.
– Ты разъясни, отец Миры, – попросил Холгитон.
– Чего разъяснять? Сам не можешь догадаться? В Болони колхоз будет, в Джуене, в Туссере, в Малмыже, и каждый будет ловить возле дома. Значит, реки, озера, тайга будут поделены между колхозами. Чего тут непонятного? Кто не в колхозе – не разрешим на своих участках рыбачить и охотиться!
– Что, так советская власть говорит?
– Советская власть тебя уговаривает как человека вступить в колхоз! Тянет тебя за косу в колхоз…
Охотники замолчали; никогда еще не видали они таким сердитым Пиапона. Значит, это не пустяковое дело – колхоз. Но как отдать лошадь, о которой столько мечтал, которую купил за счет многих лишений. В колхозе она будет считаться твоей, но ее будут запрягать чужие, будут хлестать, вовремя не напоят, досыта не накормят. Как отдать? Отдать дочь в чужую семью не бывает так жалко, потому что ее там тоже будут любить и ласкать. А твою лошадь в колхозе никто не пожалеет.
Строители сидели на корточках, подпирая мокрыми спинами стены, и думали. У Холгитона своя боль. Десять лет он вязал себе невод. Каждое лето рубил коноплю, готовил нити, и зимой на охоте в пуржливые дни вязал невод. Получился крепкий невод. Веревки крепкие, грузила красивые, а поплавки из коры бархатного дерева – загляденье. Нынче осенью впервые думал половить этим неводом кету, а потом продубить его. Теперь что? В колхоз отдавать? Лошадь он отдаст, лошадь ему нисколько не жалко, но как невод отдать? Десять лет он готовил его! Не может он отдать его, поэтому не может вступить в колхоз. Ну пойми ты, Пиапон, железный Совет!
Холгитон, не поднимая головы, пыхтел трубкой и потел. Жалко невода, очень жалко. Но что делать, если не разрешат рыбу ловить? Не пустят на колхозный Амур – и все. Они уже и Амур поделили между собой. На озеро не пустят, на протоки не пустят, как жить без рыбы? Выкручивался, выкручивался он, зацепился было за священный жбан, надеялся, что Заксоры не отдадут его в колхоз, но ничего не вышло. Теперь уже никак не отвертеться, потому что без мяса и рыбы нанай не проживет.
– Может, какое место отдадут? – нерешительно спросил Холгитон.
– Все места советские, значит, колхозные, – отрезал Пиапон.
И опять тишина. Всем тяжело, все потеют от тягостных дум. Один Пиапон ликует, глядя на опущенные головы. Как вовремя пришла эта мысль в голову! Здорово придумал!
– Везде колхозы будут, и в верховьях и в низовьях Амура?
– Всюду, на всей земле колхозы будут, потому что повсюду за тайгой и за морем будет советская власть.
Пиапон торжествовал и мог сейчас вдохновенно придумывать, что угодно. Но то, что он сказал, своими ушами слышал в Хабаровске. Большие всезнающие дянгианы там говорили: «Мировая революция победит на всей земле!» Когда-нибудь да советская власть установится на всей земле, потому что она народная власть, в этом теперь убедились все.
– Думайте, думайте, богачи! – сказал Пиапон.
– Кто богачи? Мы, что ли?
– Вы! Богатому, как Американ, нечего в колхозе делать, потому он не идет в колхоз и людей своего рода не пускает. А те слушаются, потому что все его должники. Что, не слышали разве об этом? Отец Нипо, ты тоже не слышал о проделках нашего друга?
– Какой он мне друг! – закричал Холгитон. – Хунхуз он, друг хунхузов. Нашел друга!
– Он не идет в колхоз, и ты не идешь.
Холгитон поднял голову, подслеповато уставился на Пиапона, поплямкал губами.
– Ты не сравнивай меня с этой росомахой! – проговорил он обиженно. – У меня одна только драгоценность – невод. Десять лет вязал, все знаете. Если пообещаете хорошо с ним обращаться, я отдам его, потом запишете меня в колхоз. Ты, отец Миры, сильно обидел меня, зачем сравнил с хунхузом? Зачем? Я бы и так пошел в колхоз, пропала бы жалость к неводу – пошел. А ты обидел. Хоть собакой назови, не обижусь, но с Американом не сравнивай!
Пиапону стало жаль старика, он начал его успокаивать. Другие молчали, потом один за другим заявили, что тоже записываются в колхоз. В этот день охотники отправились заготовлять тальник, чтобы построить колхозный склад для неводов и сетей и общую конюшню.
Вечером к Пиапону зашел старший брат – Полокто.
– Скажи, отец Миры, – спросил он, – могут в колхоз войти мои дети, а я остаться сам собой?
– Как сам собой? – не понял Пиапон. – Ну, не в колхозе. Хочу самостоятельно пожить. Слышал, будто нельзя ловить мне рыбу в колхозных водах, но, думаю, проживу как-нибудь.
– Трех жен как-нибудь не прокормишь!
– Ты опять о моих женах. Хорошо, пусть они тоже идут в колхоз.
– И тебя кормят рыбой?
– Ох и злой ты человек, брат. Не можешь слова сказать, чтобы не обидеть.
– Я правду сказал, а правда колет иногда сильно.
– Правда, правда. Пришел я посоветоваться, вот и объясни.
– Могут войти в колхоз твои сыновья.
– Так бы сразу и сказал.
– Но пусть приведут с собой лошадей, принесут невод, сети.
– Невод, сети, лошади – мои, им дела нет до них.
– Так я же это сразу понял, отец Ойты. Чего же ты крутишься? Так бы и сказал, в колхоз не хочу, потому что жалко отдавать лошадей, невод, сети, а дети пусть идут, будут меня рыбой, мясом кормить. Не выйдет, брат, придут они в колхоз только с лошадьми, неводом, сетками. Только так!
– Ладно, мы подумаем, – ответил Полокто, побледнев от злости. Но злость надо держать внутри, нельзя, как бывало в молодости, ударить младшего брата, он сэлэм Совет, у него в руках всякие новые законы. Кто его знает, чем теперь пришлось бы расплачиваться за хороший удар по шее.
– Подумай, – ответил Пиапон, – думай еще и о том, что новые законы не разрешают иметь двух-трех жен.
Полокто, кое-как сдерживая гнев, вышел из дома брата, куда он входил только по особо важным делам не больше пяти раз, с тех пор как стоит этот рубленый дом.
Большой колхозный склад строили всем стойбищем. На это время приостановили строительство дома Холгитона, и старик был очень недоволен. С утра до вечера возле склада топтался народ, дети носили глину, мужчины ставили стены из тальника, а женщины обмазывали их. Пиапон, закатав штаны, месил глину.
Тут и разыскала его приехавшая из Ленинграда девушка. Была она светленькая, подобно полевому цветку, тоненькая, хрупкая, с голубыми глазами. Хоть и не принято в упор разглядывать встречных, но няргинцы не могли отвести от нее глаз – такая она была необыкновенная. Поразило всех белое-пребелое лицо девушки. Няргинцы видели много деревенских русских девушек, но только у маленьких девочек встречалась такая мягкая, нежная кожа.
– Вы Заксор Пиапон? – спросила приезжая.
– Я Заксор Пиапон, – ответил Пиапон.
– Вот хорошо, что я нашла вас! Бачигоапу!
– Ты понимаешь по-нанайски? – спросил Пиапон.
– Немного, – так же по-нанайски ответила девушка.
Тут все засмеялись радостно и весело, а Пиапон, хлопнув себя по коленям, спросил:
– Откуда ты такая приехала?
– Из Ленинграда.
– Из Ленинграда? Это…
– Да, да, там Богдан ваш учится. Он жив, здоров…
Пиапон вдруг почувствовал, как стали слабнуть ноги, необычно и неприятно защекотало в носу, в горле. Он присел на песок.
– Что с вами? – испугалась девушка.
Пиапон вытащил трубку, только она могла спасти его от позора – не хватало, чтобы при детях, женщинах прослезился. Он молча закурил, затянулся раз, другой и почувствовал успокоение. А Холгитон уже сидел рядом с Пиапоном и расспрашивал приезжую.
Девушку звали Нина Косякова, приехала она собирать нанайские сказки, легенды и посмотреть, как живут нанайцы. Она аспирантка, но никто не понял, что означает это слово.
«Жив Богдан! Жив! – стучало сердце Пиапона. – Какая радость! Как обрадуются Пота, Идари, Токто. Жив негодник. Пять лет ничего не слышно было о нем».
– Мы все вместе нанайскую письменность составляем, – рассказывала Нина Косякова. – Богдан и другие ребята-нанайцы помогают. Да что это я, говорю да говорю, вот его письмо вам, – девушка протянула конверт Пиапону.
Пиапон взял конверт, повертел в руке, и опять у него бешено забилось сердце. Письмо! Первое письмо от няргинца пришло в Нярги!
– Дай, я тоже хочу подержать, – попросил Холгитон.
– И мне, и мне…
Все тянули руки: Калпе и его дети, тянули руки женщины, тети Богдана. Всем хотелось подержать это первое письмо, прилетевшее из неведомого далекого Ленинграда.
Русская девушка с изумлением смотрела на них, она была молода, она сама много писала и получала таких писем, она просто не понимала, что творилось в душах этих неграмотных людей, не догадывалась, почему слезы текут из глаз Агоаки, Дярикты, Исоаки.
После родственников Богдана письмо перешло к его односельчанам, людям других родов. Потом оно вернулось к Пиапону, и он неловко, неумело распечатал конверт дрожащими руками, развернул большой лист бумаги, долго разглядывал непонятные каракули, и губы его шевелились, будто он читал письмо. Передал он письмо Хорхою, но тот тоже не мог прочитать, он не разбирал почерк Богдана. Тогда Пиапон попросил прочитать гостью. Девушка взяла письмо и начала бегло читать.
Богдан сообщал, как доехал до Ленинграда, как устроился учиться и как жил все эти годы. В конце он написал несколько слов по-нанайски.
– Эди сонгоасу, эди госоласу, пэдэм дэрэдигусу! – прочитала без запинки Нина: не плачьте, не ругайте, до свидания!
Взглянув на Пиапона, она увидела, как по щеке медленно скатились слезинки и оставили извилистый след. Пиапон молчал, и только трубка его дымила необычайно сильно. Всхлипнули женщины.
– Ты покажи, покажи, где эти нанайские слова, – тормошил гостью Холгитон. – Эти? Неужели эти? Неужели такими закорючками можно нанайское слово писать?
– Почему нельзя? – удивилась Нина. – Скажите любое слово, и я запишу.
Она вытащила блокнотик, карандаш и начала писать под диктовку Холгитона. Когда она прочитала написанное, сомнения старика рассеялись.
– Это дело, – сказал Холгитон. – Большое дело. Ты говоришь, можно любое слово по-нашему написать? И молитву тоже?
– Можно и молитву.
– Вот это ты обманываешь! Молитву нельзя записать, я слышал записанную в книге молитву. Ни одного правильного слова там не было. Верно, отец Миры? Помнишь, нам Кунгас читал молитвы, ни одного слова там не разберешь.
– Девушка милая, еще раз прочитай, – попросила Агоака, сестра Пиапона. – Ты только русские слова растолкуй нам по-нанайски.
Нина перечитала письмо, перевела на нанайский язык как смогла, но слушатели остались довольны. В третий раз она перечитала по просьбе Калпе.
– Хватит, она устала, – сказал Пиапон. – Пойдем, Нина, к нам, будешь самой дорогой гостьей. Расскажешь про Богдана. Все, что помнишь, расскажешь.
