Текст книги "Амур широкий"

Автор книги: Григорий Ходжер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Приезжих было пятеро, возглавлял их этнограф, как он отрекомендовался, Казимир Дубский. Расположились они в школе. Дубский потребовал от Хорхоя, чтобы он обеспечил явку всех няргинцев в школу, назначил время отдельно для мужчин и для женщин. Няргинцы привыкли ко всяким медицинским комиссиям, приезжавшим для обследования легких, глаз и других органов. Врачи охотно помогали всем больным. Но про группу Дубского никто не мог сказать ничего определенного – врачей среди них не было.

– Эти ученые будут тебя измерять, – говорили наиболее осведомленные.

– Чего меня измерять?

– Найдут что измерить, ты же голый будешь.

Пиапон разозлился на Дубского и, встретившись с ним, поссорился.

– Тебе, бездельнику, всегда время есть, а у нас нет времени, нам завтра на кету выезжать надо! – горячился он.

Дубский стоял перед ним прямой и высокий, как столб, с каменным лицом.

– Обзывать меня не надо, я выполняю задание, – спокойно отвечал он, – важное тоже дело. Государственное.

– У меня важнее дело, мы пищу для людей готовим, ты без еды не стал бы работать.

– Не будем спорить, Пиапон. Рыбаки выедут на тони послезавтра или позже, когда мы закончим все исследовательские работы.

– Ты мне план срываешь, я в райком жаловаться буду, я в Хабаровск пожалуюсь.

– Бесполезно, у меня есть документы.

Казимир Дубский по привычке, совсем не желая того, похлопал тяжелой ладонью по кобуре пистолета и стал расстегивать пуговицу кармана.

– Не надо твоих документов, мы давно знаем тебя, – неприязненно глядя в лицо Дубского, проговорил Пиапон.

Он помнил, как Дубский несколько лет назад проявил интерес к Воротину, и тот на несколько месяцев исчез из Малмыжа.

– Только мы никак не поймем, кто ты, – продолжал Пиапон. – Больше ученый или больше НКВД?

– Когда надо – ученый, когда надо – НКВД. Вот сейчас, когда ты меня оскорбляешь, – я НКВД.

– Плохо, Дубский, очень плохо. Человек должен иметь одно лицо, а ты имеешь два лица.

– С вами как обойдешься одним лицом? Вас еще учить да учить надо. У меня еще есть третье лицо, я ваш учитель.

– Не надо нам такего учителя, как ты.

– Это от тебя не зависит, меня партия, советская власть направила к вам. Газеты читаешь? Слышал о расстреле врагов народа? А сколько осталось у них последышей? Надо их выловить? Надо. Вот какое дело, Пиапон. Может, здесь, среди вас, прячется враг народа, ты не знаешь.

– А ты все, конечно, знаешь. Откуда тут враг народа может появиться, от амурской ракушки, что ли?

– Ты еще слепой, Пиапон, как только что родившийся котенок, зря тебя в кандидаты партии приняли. Никакой ты еще не большевик, нет у тебя бдительности.

– В партию не ты принимаешь, – Пиапон слегка побледнел. – Только я знаю, что человек, имеющий три лица, – нехороший человек.

– Пиапон, запомни, наступает время, когда каждый человек будет в ответе за каждое свое слово.

– Раньше мы слова на ветер бросали?

– Раньше было не так, теперь, после разоблачения врагов народа, мы будем по-новому относиться к каждому слову. Понял?

– Кто это – мы?

– Мы. Сам понимаешь. Будь осторожным, Пиапон, предупреждаю.

– Не пугай, Дубский, я старик, отжил свое. Тебя я не боюсь, ничего ты со мной не сделаешь.

– Это еще как сказать.

«Собака, запугать меня решил, – думал Пиапон, когда ушел Дубский. – „Новое время наступает!“ Какое новое время? Врагов расстреляли и правильно сделали. Почему новое время должно наступить? Есть одно, советское, время и новая жизнь, ничего другого нет, собака. „Еще не большевик…“ Росомаха».

Пиапон вспомнил райком и прием в кандидаты партии. Все происходило буднично, без торжественности, казалось, что все райкомовские вместе с Глотовым куда-то спешат, торопливо задают вопросы, подают кандидатскую карточку, жмут руку, – и выходи из кабинета. Пиапон остался недоволен таким приемом в партию. Одно оправдывало Глотова – вступающих было много, со всего района, из каждого села приехали рыбаки, охотники, лесозаготовители, механизаторы.

– Дед, Дубский требует людей, – прервал размышления Пиапона Хорхой.

– Который Дубский: ученый, учитель или НКВД?

– Один Дубский…

– Он здесь хозяин, пусть берет хоть всех колхозников.

Казимир Дубский от Пиапона вернулся в школу, где помощники поджидали его в прибранном классе. В коридоре толпились охотники, одни курили, сидя на корточках у стены, другие нетерпеливо шагали по длинному коридору, – всех их ожидала неотложная работа, которая накапливалась перед осенней путиной. Когда пригласили в класс, все устремились туда, но пропустили только четверых. Были среди них Калпе и Оненка.

– Я совсем здоров, чего меня смотреть, – заявил Калпе.

– Тебя не спрашивают, – по-нанайски ответил Дубский. – Зашел – так делай, что тебе прикажут.

– Ты позвал, чтобы приказывать?

– Не задерживай людей. Раздевайся.

Калпе разделся, подошел к одному из сотрудников Дубского, тот на листке бумаги записал его фамилию, имя и стал измерять рост, руки, ноги, аккуратно занося данные на листок. В конце записал: «кожа № 11–15 по шкале Лушана». Другой помощник ворошил волосы Калпе, разглядывал и записал: «цвет волос № 27 по шкале проф. Фишера». Третий долго измерял лоб, межглазие, голову. Записал: «форма черепа брахикефал».

– Не ошиблись? – спросил стоявший рядом Дубский.

– Нет, Казимир Владимирович, типичный брахикефал, хотя можно отнести и к мезокефалу.

– Восемьдесят один и два. Пишите мезокефал.

Калпе прислушивался к незнакомым словам, пытался понять их смысл, но, так ничего и не поняв, начал одеваться.

– Это все? – спросил он. – Из-за этого ты приказывал раздеваться?

– Все, – отрезал Дубский. – Можешь идти.

Когда Калпе вышел в коридор, его окружили, стали расспрашивать.

– Руки, ноги, голову измеряют да по-своему разговаривают, – недовольно ответил он.

– Как по-своему, не по-русски, что ли?

– А кто их разберет, бездельников, людей только от работы отрывают.

Антропологические исследования никогда всерьез не интересовали Дубского, он считал себя больше этнографом и археологом, хотя и в этих науках не преуспел. Он много ездил, делал записи на сотнях страниц, но не написал ни одной более или менее серьезной статьи. Каждый раз, выезжая в экспедицию, он мечтал привезти необычный материал и опубликовать статью, которая бы сразу принесла ему славу. Интересные материалы были, вдумчивый ученый написал бы не одну статью, но Дубский не обладал аналитическим умом и писал только расплывчатые, обширные отчеты, которые как-то оправдывали его поездки и денежные расходы.

После полудня Дубский собрал молодых охотников, пригласил Хорхоя и выехал с ними в старое Нярги, где одиноко жил Полокто.

– Почему он один остался? – спросил Дубский Хорхоя.

– Ушли от него дети, жены, вот он и остался. В колхоз не вступил.

Дубский поздоровался за руку с Полокто, дал ему папиросу. Полокто неумело, осторожно закурил.

– Почему ты один остался? – спросил Дубский.

– Один хочу жить, – нехотя ответил Полокто.

Дубскому вскоре надоело вести беседу с неразговорчивым Полокто, и он зашагал к древнему кладбищу. Молодые охотники с лопатами на плечах, неуверенно, гуськом шли за ним. На той стороне Дубский не сказал, куда они едут, и теперь только они смутно стали догадываться о цели своего приезда. Когда пришли на кладбище, юноши столпились в кучу, страх обуял их. Их с детства пугали страшилищем – калгамой. Стоило им в летнюю пору задержаться в прохладной воде, как со стороны кладбища появлялся калгама. Лишь много позже они узнали, что это кто-то из взрослых надевал вывернутую вверх мехом шубу и пугал их.

– Что это, раскапывать могилы? – спросил Хорхой.

– Будем копать, – бодро ответил Дубский. – Испугались? Эх вы, а еще комсомольцы! Ну, смелее! Ради науки надо потрудиться. Ладно, если вы еще верите злым духам, разгоним их. – Дубский вытащил пистолет и выстрелил в крест. – Все, духи исчезли. За работу.

Молодые охотники копали в трех указанных Дубским местах. В одном вскоре докопались до человеческого скелета. Дубский выхватил лопату и стал ею отгребать землю от костей. Копал он точно так, как мальчишки копают в поисках червей. Хорхой со страхом смотрел на белевший череп, на позвонки, ребра. Дубский осторожно взял череп, поднял, и позвонки оторвались от земли.

– Черт, – выругался дубский и острием лопаты отделил череп от позвоночника.

«Что он делает? Это же наш предок. Это же кощунство».

– Типичный брахикефал, – бормотал Дубский, разглядывая череп, – самый распространенный среди… – Он спохватился, взглянул на Хорхоя. – Копайте, копайте! – прикрикнул он на юношей.

Следующий могильник озадачил его, в истлевшем берестяном гробу лежали куски шелка и травы-наокты. Хорхой вдруг побледнел, он вспомнил погибшего деда Баосу, безуспешные поиски тела, похороны набитой травой шелковой фигуры, приблизительно напоминавшей человеческое тело.

«Может, это его откопали, – тревожно подумал он, оглядываясь по сторонам. – Нет, место другое. Его похоронили в деревянном гробу».

– Что за чушь? Где скелет? Почему шелк и трава? – бормотал Дубский, палочкой вороша остатки травы и шелка.

Солнце опускалось, и в густых тальниках становилось сумрачно. Молодые охотники испуганно оглядывались, им совсем не хотелось оставаться на кладбище ночью.

– Почему шелк без скелета? – спросил Дубский.

– Это давно захоронили, никто не знает почему, – ответил Хорхой. – Мы пошли, копать больше не будем.

Дубский не ответил, взял череп и пошел за ними.

В Нярги все узнали о потревоженных могильниках, о черепе, который Дубский отделил от позвонка лопатой. Никто больше не хотел встречаться и разговаривать с этнографом-«могиловорошителем». Дубскому больше нечего было делать в Нярги, основная его цель – Хулусэн, великий шаман Богдано. На следующее утро, оставив антропологов в селе, он выехал в Хулусэн.

Старый Богдано встретил названого сына с распростертыми объятиями, ведь благодаря ему он сохранил бубен, шапку с бычьими рогами, шаманскую одежду.

– Приехал, сын, приехал, – бормотал старик, обнимая Дубского.

– Приехал, обещал ведь, – улыбнулся этнограф. – Что нового? Как здоровье?

– Старый уже, трухлявое дерево…

– Э, ты еще долго проживешь, ты еще научишь меня шаманским хитростям, обещал ведь в прошлый раз.

– Хитростей, сын, у меня нет, у меня все по-настоящему.

«Знаем, знаем, – думал Дубский. – Хватит сцены разыгрывать. Я должен, старик, из тебя все выжать, как сок из лимона». Сравнение показалось Дубскому буквальным, он усмехнулся: лицо старого нанайца и на самом деле было желтым, как лимон.

– Научишь меня настоящему делу, – сказал он.

«Сегодня он другой, – обидчиво думал старый шаман. – В прошлый раз вроде все иначе было, а теперь не обнял меня, ни разу не назвал отцом. Кончилась, наверное, игра».

– Чему тебя научить, ты и так все знаешь, – проговорил старик.

– Накорми меня, и начнем работать. На Амуре ты единственный шаман, который может отправить душу умершего в буни. Вот и расскажешь об этом.

«Что-то случилось в его жизни, силу, что ли, почувствовал, или его большим дянгианом сделали, – думал старик. – Покрикивает, повелевает, косо смотрит. Я тебя, сын, сразу разгадал…»

После еды Дубский вытащил большой блокнот из полевой сумки, с которой не расставался, и стал записывать обряды религиозного праздника касан. Поздней ночью при коптилке он закончил запись, выпил кружку чая и уснул. Утром старик Богдано показал, как просят, счастья у восходящего солнца, как режут свинью. В полдень оба усталые, разморенные жарой, отдыхали под развесистым дубом. Старый шаман прикрыл веки и задремал сидя. Дубский полулежа курил папиросу и обдумывал следующий свой ход. Записей он сделал достаточно, но чувствовал, что старик многое еще скрывает от него. Он мог припугнуть шамана, сила и власть были на его стороне, но он понимал, что тогда старик совсем запрячется, как улитка в панцире, замкнется, и ничем его больше не расшевелишь.

Дубский лениво смотрел на широкий Амур, на дальние голубые сопки. Вдруг он увидел пароход, поднимавшийся против течения, и долго наблюдал за ним. Молчать больше было невыносимо, да и старик мог крепко уснуть.

– Старик! Богдано!

Шаман открыл глаза.

– Пиапон твой близкий родственник? – спросил Дубский.

– Близкий.

– Председатель райисполкома Богдан Заксор тоже?

– Да.

– Почему он председателем райисполкома стал?

– Не знаю, люди подняли, наверно.

– Он был одним из хозяев священного жбана?

– Да, имел право брать священный жбан.

– Может, поэтому стал председателем?

– Может быть.

«Хорошо, все пригодится, – думал Дубский, делая записи. – Что касается Пиапона, будет касаться и председателя райисполкома. Покладистее будут, когда услышат такое».

Дубский закрыл блокног, опять на глаза ему попался пароход. И вдруг ему пришла в голову озорная мысль.

– Богдано, ты великий шаман, все можешь сделать, – продолжал он. – Сможешь остановить, вон тот пароход?

– Люди там, а я человек тоже.

– Ну, останови!

Старик в упор пристально и долго глядел в глаза Дубского и строго проговорил:

– Человек движет пароход, а ему все можно повелеть. Я повелел. Смотри, остановился твой пароход.

Дубский взглянул на широкий Амур и от удивления приоткрыл рот, глаза округлились, как у совы, – пароход застыл на месте. Этнограф поморгал, потом протер глаза платком, встряхнул головой, но пароход по-прежнему стоял на месте, виднелся между развилинами впереди стоящего деревца. Но Дубский не был бы Дубским, если бы растерялся от этой неожиданности.

– Шаман, это советский пароход, он идет по распиеанию, а ты его остановил, – сказял он строго. – Ты будешь в ответе за это.

Старый Богдано презрительно взглянул на него и ответил:

– Тебе, человек с оружием на боку, власть вскружила голову. Тебе дали большую власть, а ты по своему скудоумию не знаешь, как ею пользоваться. Потому играешь. Сурово, несправедливо играешь. Смотри, где твой пароход.

Разгневанный Дубский бросил взгляд на Амур и не нашел парохода на прежнем месте, пароход будто на крыльях перелетел далеко вперед и уже исчезал за дальним кривуном.

«Волшебник, природный гипнотизер», – отметил про себя Дубский, а вслух сказал:

– Собирайся, поедешь со мной в Хабаровск.

– Что взять с собой? – спросил старик, давно догадавшийся, куда клонит его собеседник.

– Одежды немного, денег.

В этот же день Дубский перевез старого шамана в Малмыж, где собирался сесть на пароход.

– Куда поехал, старик? – спросил шамана Митрофан Колычев, случайно оказавшийся на берегу.

– В Хабаровск еду, вот к нему, к названому сыну.

Митрофан позвонил в Нярги и сообщил Хорхою, оказавшемуся у телефона, что старый шаман Богдано поехал в гости к Дубскому.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Холгитон порядком надоел Кирке, он каждый день являлся к нему советоваться, как дальше достраивать медпункт.

– Обыкновенный дом, пятистенный, – в сотый раз повторял Кирка.

– Нет, нэку, дом доктора не может быть обыкновенным, – твердил свое Холгитон, – я был в таком доме, знаю.

– Ты был в городской больнице, там другое…

– Мы не хуже их, у нас не должно быть хуже.

– У нас обыкновенный медпункт.

– Ох, нэку, как ты любишь это слово «обыкновенный». Ничего теперь не может быть обыкновенного, запомни это.

Подходил сентябрь, рыбаки собрались на кетовую путину, а Кирка все еще не решил, остаться ему в Нярги или уехать в другое село. В кругу своей семьи, рядом с ласковой матерью, рассудительным отцом Кирка обретал спокойствие, крепла уверенность в своих знаниях, и ему никуда не хотелось уезжать из-под теплого родного крова и из села, где родился и провел юношеские годы. Дома он принимал больных, выдавал порошки, микстуры, мази и спорил с ними, когда отказывались от сладкого лекарства. Уверенные в своей правоте, больные принимали медвежью желчь или иные домашние средства, потом вызывали шамана. Кирку это не беспокоило, он знал, пройдет немного времени, и его односельчане поверят ему. Конкуренции шамана он не боялся, но его тревожило спокойствие Хорхоя, бездеятельность его.

– Зачем мы недавно жгли еэвэнов, отбирали шаманские бубны? Зачем вывезли священный жбан? – спросил он однажды Хорхоя.

– Тогда так требовалось, – невозмутимо ответил он. – Теперь по-другому, Конституция разрешает. Я думал касан устроить, душу отца отправить в буни, да вот Дубский увез не вовремя великого шамана.

– С Богданом ты советовался?

– А чего советоваться? Голова есть своя, потом Конституция выше Богдана.

– Эх, Хорхой, слишком ты грамотный стал.

– Не такой, конечно, как ты, но ничего; понимаем.

– Ничего ты не понимаешь! Дурак! А еще председатель сельсовета.

– Что председатель? Что председатель? Ругаешь советскую власть? Недоволен? Ты осторожнее, брат, предупреждаю тебя. Газеты читаешь, знаешь, как с врагами народа…

Придет время, и Хорхоя подправят, в этом Кирка не сомневался. Не из-за него он собирался покидать Нярги – замучили его старики и родственники из-за священного жбана, который он вывез из Хулусэна и отправил в Ленинград.

– Не обращай на них внимания, – советовала Каролина Федоровна, – покричат, поругают и скоро забудут.

Кирка соглашался с учительницей, она права, жизнь так стремительно бежит, что скоро все забудут об этом проклятом жбане. Другие интересные дела захлестнут людей. Но как Кирке быть с Мимой, с первой любовью, с ее дочерью? Как глядеть в глаза своей бывшей жене Исоаке? По-прежнему его беспокоят красивые глаза Мимы, каждый раз при встрече с ней он чувствует, как начинает учащенно биться сердце. Заметив ее издали, он обходит ее стороной. Обходит он и Исоаку. Но сколько это может продолжаться? Ему же жить в Нярги, встречаться с ними каждый день, с первой любовью и первым позором. Как ему быть, не лучше ли уехать из родного села?

– Правда, уедешь? – спрашивала Каролина Федоровна. – Куда, в какое село? Из-за Исоаки бежишь? Ну, сознайся, мы же друзья, Кирка.

Кирка знал, что его отношения с молодой учительницей уже не были просто дружбой. Если бы не Каролина, то он давно уже покинул бы Нярги.

И Каролина знала, что пришла к ней большая любовь. С тех пор как Кирка вернулся в родной дом, встречаются они ежедневно, но признаться в своих чувствах не решаются. Все село знает об их встречах…

– Нанайку не может найти, что ли? – говорили одни.

– Там, в городе, к русским привык, зачем ему нанайка?

– Молодец Кирка! Такую красавицу в сетку запутал.

Каролина другое выслушивала от матери.

– Так кто же будут внуки, нанайцы? – спрашивала Фекла Ивановна.

– Может, нанайцы, а чем плохо?

– Плосконосые будут?

– Средний нос будет, ведь у меня острый. Тебя только нос беспокоит?

– Свой, русский-то человек привычнее.

– Перестань, мама, может, и русский будет у тебя зять, мы ведь ничего не знаем, мы с Киркой просто дружим.

– Чего мать-то обманываешь, не вижу, что ли? Моряков, командиров раньше приветливо встречала, а сейчас?

– А сейчас некогда, вон сколько работы в школе. К первому сентября школа должна быть готова, сама белю, крашу.

Каролина уставала за день в школе, но как только наступали сумерки, позабыв об усталости, шла на свидание.

– Медпункт почти готов, побелили уже, видела сама, – говорила она Кирке. – Кто хозяином будет?

Кирка молчал.

– Ты все еще не решился? Нерешительный ты.

– Если бы мне помогал Хорхой…

«Я тебе помогу, милый, любовь тебе поможет!» – хотелось крикнуть Каролине, но она сказала:

– Он мне помогает, дед твой помогает, обещают пристроить один класс в будущем году, потому что, я думаю, скоро семилетка будет в нашем селе.

– И ты останешься здесь?

– Останусь, мне здесь очень нравится. «И я останусь! Милая Карочка, останусь!» – Кара… Что мне делать? Хочу здесь работать, но сама знаешь…

– Знаю.

– Нет, не знаешь, ты ничего не знаешь… – Кирка почувствовал удушье, будто собирался прыгнуть в воду с высокой баржи или с рубки катера.

– Знаю. Из-за жбана и из-за бывшей жены Исоаки, но это глупо…

– Карочка, я тебя люблю, я потому не уезжаю, но ты еще не все знаешь…

Кирка замолчал. Молчала и Каролина.

– Я тебе все скажу, не могу больше молчать. Потом уеду.

– Ты скажи и останься. Или лучше я скажу за тебя. Ты был совсем молодой, пришла к тебе первая любовь, ты полюбил девушку, зовут ее Мима.

Кирка схватил руку Каролины, притянул ее к себе и охрипшим голосом спросил:

– Откуда тебе это известно?

– Стойбище Нярги маленькое, все, что происходило в одном конце, знали в другом. Ты думаешь, люди не знали про вашу любовь? Разве женщины не могли подсчитать, когда Мима вышла замуж и когда родила дочь? Когда тебя женили на тете, думаешь, не жалели тебя люди? Ты же был такой несчастный…

Кирка словно прыгнул в воду, ушел глубоко и стал задыхаться, будто и на самом деле тонул.

– Давно все знаешь?

– Женщины все мои подруги, даже Мима…

Он, кажется, всплыл на поверхность, вдохнул полной грудью свежий, ароматный воздух.

– Я люблю тебя, Карочка, люблю!

– Не уедешь?

– Нет! Никуда я не уеду, я всегда буду здесь жить!

Он крепко обнял ее, отыскал ее губы, и сердце его бешено забилось.

– Я тоже, Кирка, остаюсь… Я тоже… очень… – шептала Каролина.

На следующее утро Кирка сам разыскал Холгитона и потребовал, чтобы тот немедленно завершал работу на медпункте, будто старик на самом деле являлся бригадиром. Потом позвонил в райздрав и тут же выехал в Троицкое за медикаментами. Возвратился он после выезда рыбаков на кетовую путину, когда начались занятия в школе. Медпункт был готов, в углу, как он велел, стоял шкаф для медикаментов и приборов, возле него стол, топчан.

– Как, доволен, все правильно сделал? – допытывался Холгитон, разглядывая пробирки и нюхая каждую бутылку с жидкостью. – Напугал ты меня в то утро. Скорей да скорей, думаю, с чего это он? Молчал, молчал – и вдруг скорей. Работать, наверно, захотелось, да? Соскучился по делу? Знакомые лекарства, по запаху чую, я у Косты-доктора все лекарства перенюхал. Что-то у тебя совсем мало ножей, всяких щипцов, пилы даже нет. У Косты все, все есть.

– Он, дака, хирург, большой доктор.

– Верно, большой доктор. Это что за лекарство, нэку? Очень хорошо пахнет!

Холгитон держал в руке бутыль с медицинским спиртом. Кирка усмехнулся, он еще в Троицком приклеил к бутыли бумажку с изображением черепа и костей, что, по его мнению, должно было отпугнуть желающих выпить.

– Это лекарство на спирту настоено.

– А, потому знакомый запах. Внутрь нельзя принимать?

– Сам видишь бумажку, смерть нарисована.

Старик с отвращением оттолкнул бутыль. Кирка отвернулся к окну, чтобы старик не заметил его улыбки, и увидел трех мальчишек, подходивших к медпункту. Все они были в ссадинах, в крови. «Опять, черти, дрались», – подумал он.

– С кем сегодня дрались, с рыббазовскими или с корейцами? – спросил он строго, когда мальчишки неуверенно переступили порог медпункта.

– Опять дрались! – набросился на них Холгитон. – Чего вы делите, из-за чего деретесь? Всю жизнь мы рядом живем с русскими, не дрались еще, а вы каждый день деретесь. Чего молчите? Опять камнями кидались?

– Они первые, – промолвил один из драчунов.

– Всегда они виноваты, а вы нет! Какие вы нанай, если камнями встречаете гостей? Они из другого села, они пришли к вам, ваши пости.

Кирка обрабатывал раны, перевязывал, слушая нравоучения Холгитона, и думал, как помочь Каролине, как подружить этих маленыких драчунов, собравшихся из трех разных сел. Кирке жалко было рыббазовских ребятишек, ходивших за три километра в Нярги в дождь и ветер, жалел он и корейчат, совершавших такой же путь с Корейского мыса.

– Не стыдно вам, ребята? – спросил он. – Русские и корейцы приходят в школу из такой дали, пешком идут, a вы их камнями провожаете. Я бы на вашем месте на лодке их отвозил.

Мальчишки сопели, кривились от боли и молчали.

– Ты их не лечи, будут тогда знать, – посоветовал Холгитон.

– Всюду мы твердим, дружба между народами, а они войну объявляют. Вы что, самураи? Смотри на них, дака, да это же настоящие самураи!

– Я не самурай! Не кочу быть самураем! – завопил один из мальчиков.

– Затем тогда нападаешь на мирных людей? Так только самураи делают да фашисты. Слышал, фашисты напади на Испанию?

Мальчишки притихли.

– У вас есть газета, где отличники летят на самолете, а двоечники ползут на черепахе. Так вот, будет еще одна газета, где драчуны будут названы самураями. Поняли? Сегодня же скажу об этом учительнице… Идите, передайте всем мои слова.

– Это ты хорошо придумал, нэку, – похвалил Холгитон, когда ушли мальчишки. – Голова умная, сразу понял, чего они боятся. Когда они играют в войну, я заметил, никто не хочет быть японцем, все хотят быть красноармейцами.

– Это же мальчишки, – улыбнулся Кирка, – повзрослеют и так еще подружатся с русскими и корейцами, водой не разольешь. Теперь они меньше будут драться.