Текст книги "Амур широкий"

Автор книги: Григорий Ходжер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Райисполкомовский катер, на котором ехал Богдан, вышел из Троицкого рано утром. В каждом селе издали узнавали его и выходили на берег встречать секретаря райкома партии или председателя райисполкома – только они ездили на нем, но катер проезжал мимо. Проехали Славянку, Джонку, с правой стороны промелькнуло новое Нярги с обозначившимися уже улицами.

– Няргинцы молодцы, Богдан Потавич, – сказал старшина катера. – За такой короткий срок столько сделали.

– Это всеобщий энтузиазм, горит народ, рвется к новому, – ответил Богдан. – А еще дружба крепкая помогает. Одни няргинцы не смогли бы быстро так строить, им помогают малмыжцы, рыббазовские плотники.

В полдень проехали Болонь. Богдан сидел в рубке рядом со старшиной. Любил он поездки на катере по Амуру. Едешь, смотришь по сторонам и думу думаешь бесконечную. Хорошо! Проезжая Нярги, он вспомнил свою первую встречу с Пиапоном, с дядями, тетями после возвращения из Ленинграда. …В Малмыже, сойдя со шлюпки, он увидел Митрофана и почувствовал, как задрожали руки: он был на родной земле, перед ним стоял лучший друг его деда – Митрофан Колычев. Чтобы унять волнение, Богдан взял чемодан, отошел в сторонку и, отвернувшись, вытер глаза, потом очки.

«Ишь, с носовиком ходит, в очках», – услышал он за спиной чей-то шепот. Он повернулся и опять встретился с испытующим взглядом Митрофана. Богдан подошел к нему и молча обнял.

– Я Богдан, ты меня помнишь, Митрофан?

– Богдан?! То-то гляжу, вроде знакомый! – говорил, тиская по-медвежьи Богдана, Митрофан. – Вот радость-то Пиапону, вот радость. Ты насовсем? Закончил учебу?

Стали подходить другие малмыжцы.

– Глянь-кось, это же Богдан, няргинский человек! В Ленинграде учился, – передавали малмыжцы друг другу.

– Смотри, какой стал, в очках, важный.

– Городской, жил в Ленинграде столько лет.

Митрофан повел Богдана домой. Надежда тоже сначала не узнала гостя, вежливо приняла его, как принимала всяких приезжих, а ездили теперь к Митрофану Колычеву многие.

– Ты что, мать, не признаешь, что ли? – усмехнулся Митрофан.

Седовласая, постаревшая Надежда как-то близоруко, с неловкостью взглянула на Богдана и покачала головой.

– Так это же Богдан.

– Богдан? Из Нярги?

Надежда всплеснула руками, прижала к груди Богдана и заплакала.

– Наш Ивянка тоже мог таким возвратиться…

– Мать, хватит…

Митрофан сам повез Богдана в Нярги, сам сел за весла.

– Ты теперь дянгианом будешь, нечего грести, на катере будешь разъезжать, – говорил он. Но Богдан все же уговорил его уступить весла и с удовольствием греб до Нярги. На мягких ладонях красной брусникой зардели мозоли.

– Вот контора, там Пиапон и Хорхой, кажись, это они в окно и глядят, – проговорил Митрофан, вытаскивая лодку.

Когда Митрофан с Богданом, взяв по чемодану, пошли к дому Пиапона, на крыльце конторы появились Хорхой с Шатохиным. Митрофан помахал им рукой. Вышел на крыльцо Пиапон, быстрым шагом направился наперерез, а потом вдруг побежал. Он узнал Богдана. Обнял Пиапон любимого племянника и обмяк сразу, заплакал. Подбежали Хорхой, Шатохин, из большого дома выскочил Калпе, за ним ковыляла на кривых ногах Агоака, бежали Иван, Дярикта и Хэсиктэкэ, Ойта и Гара и их многочисленное потомство. И завертелась карусель из людских тел на песчаном берегу Нярги, заголосили женщины. Когда опомнились, уже все стойбище находилось тут. В Болони встречали так же жарко, как в Нярги; родственники – везде родственники. Только отец Гэнгиэ долго хмурился.

– Я тебя обвиняю, – заявил он, – если бы не ты, она не сбежала бы в Ленинград.

– Сбежала бы в Хабаровск, во Владивосток или в Николаевск, – усмехнулся Богдан. – Какая разница?

– Никуда не сбежала бы.

– Не знаешь ты свою дочь, не понимаешь, что принесла молодым советская власть. Молодые хотят учиться, они не могут жить замкнуто, как жили раньше…

– Хватит, зять, – примирительно проговорил Лэтэ. – Сердит был я только поначалу, когда со мной поссорился Токто. Потом мы помирились, и я все забыл. А когда мы услышали о внуке, голову потеряли. Как так, столько жила с первым мужем, и ничего, а уехала в Ленинград – и родила. Доктора помогли, что ли? Ты зачем оставил их в Ленинграде? Скоро они будут здесь?

Напускное ворчание отца Гэнгиэ не задело Богдана, впереди был Джуен, там отец с матерью, Токто с Кэкэчэ и Гида. Как они встретят?

Катер обогнул мыс Нэргуль и вышел на озеро Болонь. Впереди в колышущемся мареве полоской чернел остров Ядасиан. В последние месяцы Амурская флотилия усилила военные учения – неспокойно стало на дальневосточной границе, японцы часто стали нарушать границу. Канонерские лодки, мониторы приплывали в район Малмыжа, маскировались в прибрежных тальниках и вели учебные стрельбы по острову Ядасиану. Поэтому лучше было обойти его стороной, и катер направился к мысу Малый Ганко. На озере гуляли довольно высокие волны.

Помнит Богдан, в прошлый раз озеро тоже бугрилось такими же волнами. Лишь в полночь добрался он тогда до отцовского крова. Постучался в дверь знакомой землянки, спросил, можно ли зайти?

– Кто-то приехал. В дверь стучат, – заговорили в землянке.

– Заходи, кто там, – раздался голос Поты.

У Богдана ослабли вдруг ноги, он с трудом перешагнул в темноте через порог.

– Кто такой? Из Болони?

– По-нанайски говорит…

Богдан узнал голоса матери, Токто, Кэкэчэ, Онаги, Дэбену. Он достал было спички, но в это время зажглись огоньки в нескольких местах сразу. Пота сполз с нар, зажег керосиновую лампу. Богдан стоял у порога и не мог двинуться с места.

– Проходи, чего стоишь в дверях? – проговорил Пота, оборачиваясь к ночному гостю. – Откуда, из района?

У Богдана язык будто прилип к небу, слова не может произнести. Он облизнул губы, хотел ответить отцу, но тут с нар кошкой спрыгнула Идари.

– Ты чего? – удивился Пота.

Но Идари уже подбежала к сыну, обняла и зарыдала.

– Сын! Сынок! Это же сын вернулся! Вы что, не узнали, это же мой Богдан вернулся! Богдан мой…

Тут Пота одним прыжком очутился возле сына, оттолкнул жену и стиснул Богдана в объятиях. С нар торопливо сползли Токто, Кэкэчэ. Онага набрасывала на плечи халат и искала тапочки. Только один Гида не пошевелился, натянул одеяло до подбородка. Богдана тискали в объятиях, тузили по спине, целовали и плакали. Плакали только женщины.

– Невестку мою заманил! – хлопал Богдана по спине Токто и хохотал. – Вот шаман! Издалека заманил. Вор ты, весь в отца, он твою мать тоже украл. Молодец! Вот это мужчина. Где Гэнгиэ, где мой внук? Да, он мой внук, не смейся. Приедут? Скоро? Ты не прячь их, сюда сразу привези. Эй, Гида, чего прячешься? Богдан должен прятаться, а не ты! Сползай сюда, быстрее!

Гида послушно вылез из-под одеяла, подошел к Богдану и молча обнял.

– Ты же сам понимаешь, я ведь не виноват, – сказал Богдан.

– Понимаю, что теперь говорить, – вяло ответил Гида.

В эту ночь в землянке никто уже не спал. Пота с Токто разбудили продавца, накупили в магазине водки и закатили пир. Женщины варили мясо, рыбу, готовили любимые блюда Богдана.

«И чего я боялся? – удивлялся Богдан. – Они все понимают». …Катер переплыл озеро и мчался вдоль берега. Впереди мыс Сактан, за ним Сиглян – и появится Джуен, самое окраинное село в Нанайском районе, с которым прерывается всякая связь весной и осенью на несколько месяцев. Даже почта в это время не может добраться сюда. Только с прокладкой железной дороги Хабаровск – Комсомольск Джуен получит почтовую связь с Троицком через Хабаровск и Комсомольск и не будет медвежьим углом, каким был раньше и есть сейчас. Катер обогнул Сиглян, и впереди забелели строящиеся новые дома.

– Весь Нанайский район сплошная новостройка, – сказал старшина.

– Да, весь район, – задумчиво повторил Богдан.

– Здесь маловато строят, всего три дома заложили.

– Своими силами обходятся, а плотники они, прямо скажем, неважные, не то что амурские нанай. С этой стороны три дома, да за сопкой тоже должны строить…

Катер джуенцы заметили давно, вышли встречать его на берег.

– Богдан приехал! – закричали молодые джуенцы, увидев его в капитанской рубке. Пота вглядывался в знакомое, чуть озабоченное лицо сына, и его охватила робость. Когда Богдан приезжал выбирать делегатов на организационный районный съезд, он был еще просто сыном, который долгие годы был в отлучке. Потом на съезде его избрали председателем райисполкома, и с тех пор отец стал робеть перед ним. Что делать? Подойти, обнять и поцеловать? Но как воспримет он, Богдан? Как отнесутся посторонние? Поте хочется подойти к сыну, но не может сдвинуться с места. Богдан здоровался за руку с встречающими, обнял Токто, а Пота все стоял за спинами, боялся подойти. Наконец Богдан подошел и к нему, обнял.

– Ты не рад, что ли, отец? – улыбнулся он.

– Рад, сын, да не привык я к твоему положению, – смущенно проговорил Пота. – Надолго приехал?

– Как могу надолго приехать? Завтра утром обратно, надо во всех селах побывать.

Прибежала Идари, обняла сына, поцеловала и потащила за собой, как провинившегося мальчишку.

– Какой бы ты ни стал дянгиан, ты мой сын, – говорила она. – А если сын, то должен прежде всего зайти к матери, попить чайку, потом можешь делать что тебе угодно. Если бы не подошла, наверно, в контору пошел бы. Ты тоже хорош! – набросилась она на мужа. – Стоит как пень, не притащит сына домой. Чего ты его стесняешься? Он твой сын!

Пота с младшим сыном Дэбену построили в тридцать пятом году рубленый дом и жили в нем. Всего в том году было построено четыре избы, нынче ставили пять. Джуен медленно превращался в современное село.

– Ты чего Гэнгиэ не привез? Боишься, что отберем? – насел Токто, когда сели за стол.

– Она работает в женотделе, да и я не на прогулке, езжу, ругаюсь со всеми, – улыбнулся Богдан. – Вот с отцом придется тоже поругаться. Плохо, отец, у тебя с животноводством, огородничеством. Две коровы пало, не хватает кормов, телку собаки загрызли. Вместо двенадцати гектаров посевов у тебя всего девять. Дохода ты не получаешь ни от коров, ни от огорода. В чем дело? Ты ведь соревнуешься с «Рыбаком-охотником», а там дед получает высокие доходы, с умом руководит колхозом…

– Ему хорошо, у него корейцы выращивают овощи, они мастера, а в Джуене кто умеет? Никто не умеет, некоторые до сих пор картошку не едят. – Пота глубоко вздохнул и добавил: – Трактор собираюсь покупать, на станции Болонь продают.

– Не рано?

– Нет, трактор нужен.

– Смотри, документы оформляй по всем правилам. Строители не надоедают? Народ там всякий, заключенных, вербованных много…

– Надоели, – сердито проговорил Токто. – В амбары лезут, оморочки угоняют. Не хотят строить эту железную дорогу, бегут…

– Ничего, потерпите, закончится строительство, лишний народ уберется. Отец, как ловится рыба? Как с планом?

– Рыбу ловим, думаю, годовой план перевыполним.

– «Рыбак-охотник» в прошлом году на двести процентов выполнил план.

– Охотничий план мы тоже перевыполнили, – сказал Токто.

– Верно, на триста с лишним процентов, – Богдан вытащил из полевой сумки районную газету и протянул Токто. – Прочитай, здесь про тебя пишут. Не научился читать? За это в другой раз попадешься в газету, тогда не будут хвалить.

Богдан вслух прочитал заметку «Лучший охотник района», где рассказывалось о Токто.

– Во! Если бы я оставался председателем колхоза, меня как хотели, так бы и ругали, – усмехнулся Токто. – Теперь я охотник, и меня хвалят. Выходит, правильно я сделал, что ушел в охотники, теперь, отец Богдана, ты меня не уговаривай больше, бригадиром даже не хочу быть, только охотником.

– Меньше ответственности? – спросил Богдан.

– Ругать в газете не будут, и ты не станешь придираться.

– Никто никого зря не ругал, отец Гиды. Ты когда-нибудь слышал, чтобы ругали председателя колхоза «Рыбак-охотник»? Везде его ставят в пример, потому что свое хозяйство он ведет с умом, колхоз у него богатый. За что его ругать?

– Пиапон умный человек, мне разве сделать, что он делает? Председателем я был, потому что людей не хватало, подставной председатель был.

Богдан допил кружку чая и пошел в контору сельсовета. Молодой председатель сельсовета Боло Гейкер, брат Онаги, сидел за столом и что-то писал. Увидев Богдана, он вскочил со стула, подбежал и, здороваясь, протянул обе руки.

«Вот ты какой, молодой человек, – подумал Богдан, – вот почему ты пишешь такие рапорты. Черт бы побрал тебя с этими рапортами».

В районе было повальное увлечение сочинять рапорты, писали их и в райком партии, и в райком комсомола, даже в свои сельские Советы.

Богдан сел, положил полевую сумку на колени. Он пристально посмотрел в глаза Боло Гейкера и решил пока не начинать главного разговора.

– Для получения пособий по многодетности документы требуются. Ты составил их?

– Нет, не умею я их писать, – ответил Боло.

– Писать-читать где научился?

– Здесь, Косякова научила.

– Дальше учиться не захотел?

– Отец не пустил.

– Охотником называешься еще. Девушки наперекор отцам едут учиться, а ты? Попроси учителя Андрея Ходжера, он поможет. Документы надо составить, чтобы все матери, которые имеют семь и больше детей, получили пособия. Это важное государственное дело. Как с подпиской на заем? Ведешь подготовку?

– Говорил с охотниками об этом, подпишутся…

– Подписка будет осенью. Комсомольскую работу здесь ты ведешь? А кружки военные работают у тебя?

– Работают, ворошиловских стрелков, БГТО, ПВХО, учитель помогает.

Богдан помедлил, ему не очень хотелось устраивать разнос этому робкому, малограмотному парню. Но поговорить с ним все же следовало. Богдан вытащил из сумки листок бумаги и начал читать:

– «В Нанайский райисполком от Джуенского сельсовета, колхоза „Интегральный охотник“. Благодаря вашего большевистского руководства колхоз „Интегральный охотник“ выполнил план первого квартала 1936 года на 101 % по рыбодобыче, на 45 % по лесозаготовке. При вашей большевистской помощи мы имеем 9 стахановцев, выращиваем пять коров, быка и два телка, из которых пали две коровы из-за недостатка кормов, одного телка собаки загрызли. Имеем два выкидыша кобылиц…» – Богдан взглянул на Боло. – Это ты писал?

– Я писал.

– Зачем?

– Как зачем? Все пишут рапорты, в районе требуют рапорты, вот и пишу.

Боло глядел светлыми, младенчески-невинными глазами, словно спрашивал: «Чего хочешь? Сам же требовал рапортовать в конце каждого квартала».

– Пиши просто, зачем «благодаря большевистского руководства».

– Так это же такая форма, в райкоме я переписал.

– Головой думай, а не придерживайся формы. Вот из-за этой формы и получается, что благодаря нашей большевистской помощи пали две коровы и собаки загрызли телка. Ты это понимаешь?

– Какая форма рапорта, так я и писал.

– Боло, хочешь учиться?

– Куда мне, жена, дети.

– Сколько людей оставляют на год жен, детей – едут учиться на курсы. Ты не хочешь?

– Нет, не хочу. Я бы ушел из сельсовета, охотиться люблю.

«Здесь все любят охотиться и никто не хочет учиться, – с горечью подумал Богдан. – Джуен единственное село, откуда никто не поехал учиться, если не считать Гэнгиэ. Надо расшевелить молодежь, заставить учиться».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Деревянный дом слева давно разобрали и переправили на тот берег. Теперь разобрали дом справа, и большой дом Полокто остался в одиночестве, как оставался он сам в одиночестве в родном стойбище, среди родственников и сородичей. С тоской глядел старый Полокто на таежный берег, где прямыми рядами выстраивались новые дома, а его дом оставался в старом Нярги. В начале переселения он с усмешкой наблюдал за сородичами и крепко надеялся на детей и внуков – помогут разобрать и переправить его дом. Пригласил он Ойту и Гару, спросил:

– Поможете переправить дом?

Помолчали сыновья, подумали.

– Это как колхоз скажет, – ответил наконец Ойта.

– Мне привезли бревна, начинаю дом себе строить, – сказал Гара.

– Я тоже начинаю строить, – вставил слово Ойта.

– Будто на неделю не можете задержаться со своим строительством?

– Нет, не можем, – ответил Ойта, – мы в колхозе, отец, нам в помощь выделены люди, а потом мы будем помогать другим.

Полокто ничего больше не сказал сыновьям, он уже понял, что бесполезно говорить с ними. «Колхоз отобрал у меня детей и внуков», – с горечью подумал он и обратился к Улуске, может, этот поможет, родственник ведь, зять.

– Эх, отец Ойты, – улыбнулся Улуска. – Меня все считают тупоголовым, а ты, вижу, тупее меня. Я мог бы тебе помочь, но я теперь колхозник, а колхозное наше братство – это больше чем родственное. Понял? Мои друзья Оненка, Кирилл помогают мне строить дом, а потом я пойду им помогать. Вот это наше колхозное братство. А ты кто? Единоличник…

Не рассердился Полокто на Улуску, которого всегда считал глупым, только подумал: «Может, он и прав, колхозник колхознику теперь больше помогает, чем родственники. И впрямь, братство, выходит».

Одиноким человеком уже несколько лет жил Полокто среди людей. Отказавшись вступить в колхоз, он занимался своим хозяйством. Был у него невод, да как одному рыбачить? Зимой он гонял почту на своих лошадях или вывозил лес в леспромхозе. Вот и весь его заработок на весь год. Заработок неплохой, хватило бы на двоих, если бы молодая жена не требовала обновы. Полокто любил жену и потакал ей во всем, боясь ее потерять. Внучкой называли в стойбище молодую жену Полокто, и это была правда, она была ровесницей его внуков. Очень боялся Полокто за нее, оберегал ее, как умел, услаждал, лишь бы не ушла она от него, старого. Когда Хорхой попросил его поселить русскую учительницу, он с радостью согласился. «Она будет не в одиночестве, будет с учительницей», – думал он. Очень надеялся Полокто на русскую и, когда встретился с ней, обрадовался – учительница оказалась такой, какой он и представлял – общительной, веселой, умной. Но прошло совсем немного времени, и пришлось Полокто разочароваться – учительница вовлекла молодую женщину в комсомол, стала по вечерам водить на ликбез, на репетиции. Полокто не мог при учительнице ругать жену, запрещать ей ходить в школу; даже не будь учительницы, навряд ли стал он бы ее ругать, потому что все время жил в страхе, что она бросит его и уйдет к молодому.

Молодая жена скоро поняла свое положение в семье, стала верховодить, понукать мужем. Когда построили новую школу и там же большую комнату для учительницы, русская девушка с матерью перешла в свое жилье. Тогда Полокто совсем испугался, бросил ямщицкую работу, превратился в сторожа своей собственной жены.

– Чего не работаешь? – наседала жена. – Все работают, а ты сидишь дома. Откуда у нас будут деньги? Все мужья покупают женам всякие материи, а ты купил мне? Я хочу русское платье сшить, а где достану материал, на какие деньги?

Полокто махнул рукой и уехал на лесозаготовки. Приезжал он домой редко и каждый раз замечал изменения в жене. Краем vxa слышал он о ее проделках, говорили в стойбище, что внук при живом деде продолжил его. Старый Полокто гадал, который из внуков оказался таким ретивым, так рано похоронил его и живет с его женой – старший сын Ойты или Гары, который из них?

«Хоть бы скорее умереть, избавиться от этого позора», – думал Полокто. Жена совсем отбилась от рук, никакие уговоры не действовали на нее. Лежа в постели, он говорил ей:

– Не позорь меня, подожди немного, я скоро умру, тогда ты будешь сама себе хозяйка. Я тебе оставлю дом, лошадей, денег.

– Буду ждать, как бы не так! Ты еще не скоро умрешь. Я за это время постарею, – отвечала она. – А дом твой мне не нужен, лошади; тоже. Прошлым летом жена забеременела, и все в стойбище знали – не от Полокто будет ребенок. И пошли толки-перетолки по Амуру, издевались люди над Полокто.

– Поделом ему, так ему!

– Каких жен избивал, а молодая за старших отомстила.

– Чего он не изобьет ее? Почему не убьет?

Слушал Полокто эти разговоры и думал: «Сыновей отнял колхоз, жену отнял комсомол». Он бесконечно устал от этой непонятной жизни, закружила его жизнь, как щепку в амурской крутоверти, а он сам не делал никаких усилий, чтобы выплыть. Однажды явилась Гэйе. Она давно не заходила в большой дом, с тех пор как покинула его. «Теперь твой черед, дождалась своего времени», – подумал Полокто.

Гэйе подсела к нему, закурила.

– Чего молчишь? Ну, добивай, мсти! – закричал Полокто.

Гэйе курила и молчала. Это было так необычно, неожиданно. Полокто тоже молчал, ждал.

– Хотела я мстить тебе, отец Ойты, – наконец промолвила Гэйе, – бежать уже собралась, плюнуть в твое лицо собралась. Так забилось мое сердце, что даже помолодела от мысли, как я тебе отомщу. И прямо тряслась. Потом вдруг что-то меня остановило. Знаешь что? Мать Ойты остановила меня, как при жизни ее не раз бывало. Я подумала, что бы она сделала, будь жива. Неужели стала бы плевать тебе в лицо и издеваться? Нет, никогда бы она этого не сделала, она пришла бы к тебе и сказала: «Отец Ойты, успокойся, возьми себя в руки, пусть говорят люди, что хотят. Мы с тобой оба опозорены». Я пришла к тебе, отец Ойты, сказать это же. Успокойся, мы оба опозорены…

Полокто, не ожидавший ничего подобного, вдруг прижался к Гэйе и заплакал; плакал он по-старчески тихо, только плечи его вздрагивали. Гэйе обняла его за шею и всхлипнула.

– Вернись, доживем вдвоем, а ее я выгоню, – предложил Полокто успокоившись.

Гэйе вытерла глаза, лицо и сказала:

– Нет, отец Ойты, не вернусь.

– Зачем тогда все это наговорила?

– Так сделала бы мать Ойты. А я по-другому… Нет, я не вернусь, мне с тобой нечего делать. Буду жить у Гары, внуков нянчить буду…

Жена Полокто родила дочь, но девочка прожила всего три дня и умерла, как ни бился над ней Бурнакин, принимавший роды. Не выгнал Полокто жену, не мог он этого сделать, не мог остаться один-одинешенек в своем большом доме. Смирился он и глядел теперь сквозь пальцы на любовные похождения жены.

– Переезжать думаешь? – спрашивала жена. – Или один здесь останешься? Ну и оставайся! Я перееду одна, ты живи тут.

Вспомнил Полокто про Хорхоя, которого все время считал щенком, не признавал его председательской власти. На этот раз пришлось к нему обратиться.

– Как я могу перевезти твой дом, дед? – удивился Хорхой.

– Ты сельсовет, должен.

– Колхоз перевозит, все силы в колхозе. Мне самому дом он строит. У сельсовета нет на это ни денег, ни сил.

«Сельсовет не может, только колхоз может», – думал Полокто, сидя возле своего дома и наблюдая, как вывозят на берег стены только что разобранного дома. Колхозники дружно связали из бревен плот, сверху нагрузили доски, рамы со сверкавшими стеклами, и катер Калпе повел плот на противоположный берег.

– Вступай в колхоз, отдай лошадей, зачем они тебе? – сказала жена в этот вечер. – Ты даже с ними не можешь управиться, не то что другое делать…

На следующий день Полокто встретился с Пиапоном. Глядя на них, никто бы не сказал, что разница между ними всего в два года. Сгорбленный Полокто, с дряблым морщинистым лицом, со слезящимися глазами совсем не походил на стройного Пиапона, с тугими обветренными щеками, острым взглядом и чуть побелевшими на висках волосами. Оба брата чувствовали неловкость. Они так редко встречаются, хотя живут совсем рядом, в одном стойбище.

– Дом перевезешь? – спросил Полокто.

– Надо колхозников спросить, – ответил Пиапон. – Согласятся они перевезти, перевезем.

– Когда?

– Нынче, сам видишь, не поспеваем.

– В будущем году, перевезешь?

– Как успеем.

– Одному мне тут оставаться?

– Ты один не колхозник.

Это верно, Полокто один в Нярги вне колхоза, он показывает свой характер – как-никак он сын Баосы – не вступает в колхоз!

– Уговаривать станешь в колхоз вступать? – спросил он.

– Зачем?

– Скажешь, вступишь в колхоз – перевезем нынче дом.

– Не стану уговаривать, не вижу в тебе большой пользы для колхоза.

Ошарашенный Полокто взглянул на брата, на насупленные черные брови, резкие глаэа и понял, что тот и на этот раз не покривил душой.

– Вначале, когда нам трудно было, тогда мы просили, твои лошади нужны были колхозу, – продолжал Пиапон. – Теперь, сам знаешь, сколько у нас лошадей, в твоих не нуждаемся.

Полокто так растерялся, что не находил ответа и молчал. Горько было слышать правду. Но как же дальше-то жить? Так же одиноко жить среди своих? Одному остаться на этом песчаном острове, потому что жену не удержишь, она сбежит в новое село. Что же делать, как быть?

– Ты сперва оторвался от людей, потом от родственников, потом от детей и внуков. Кто виноват, отец Ойты, кого ты можешь обвинять?

– Тебя. Ты принес новую власть, – жестко проговорил Полокто.

– Если это я принес новую власть, выходит, я много сделал для людей, счастье они познали. Но ты слишком высоко меня поднимаешь, новую власть нам принес Ленин, его ученики – большевики. Об этом знает даже Холгитон, он про Ленина сказку придумал, а ты до сих пор не можешь понять. Это твоя беда.

– Беда, беда, кто его знает, – пробормотал Полокто. – Ты, отец Миры, всегда советовал мне, когда трудно мне было. Что же ты посоветуешь сейчас?

– Не знаю, отец Ойты, что и посоветовать. Вернись к людям.

– В колхоз идти? Ты же сам только говорил, что я не нужен в колхозе.

– Не говорил я этого, я сказал, что пользы от тебя мало. Охотиться, рыбачить будешь в полсилы, дом построить не сможешь. В огороде не станешь землю ковырять, на лесозаготовках тоже – силы уже ушли, старость подошла.

– Ты все обо мне знаешь, знаешь лучше самого меня. Все верно, что ты сказал. Силы ушли, пришла старость, а тут дети ушли, одного оставили. Обидно, отец Миры. Какой бы я ни был плохой, зачем же родного отца бросать?

– Они не бросили тебя, ты сам их выгнал.

– Можно было помириться.

– У нас ведь у всех характер нашего отца, у них – дедовский!

– Это тоже верно, в деда характерами.

Разговор перешел на мирный лад. Братья закурили, поговорили о новом селе, о домах.

– Долго я думал, – сказал Полокто, – зачем мне одному такой большой дом. Хотел однажды тебе предложить, чтобы ты для колхоза забрал, да не решился, думаю, ты по-своему истолкуешь, мол, бери дом, а с домом и меня в колхоз. Не стал предлагать. А дом большой, в нем можно кино показывать, спектакли смотреть, молодым веселиться.

– Да, можно, – согласился Пиапон.

– Забери ты его колхозу, чего я, как одинокая крыса, буду в нем жить. Забери.

– Как это я так заберу?

– Забери и перевези, сделай Дом молодежи, пусть мои внуки и внучки веселятся в нем. Ничего взамен я не прошу, даром отдаю.

– Все это по закону надо, бумаги составить.

– Хорхой, что ли, составит?

– Да, он должен. А ты где будешь жить?

– Останусь здесь, отремонтирую небольшую фанзу и буду один жить, как охотники в тайге живут. Лошадей мне не прокормить, две лошади забери, это лошади Ойты и Гары, колхозные, выходит.

– Ты как перед смертью…

– Кто знает, когда умрем. Мы с тобой никогда так не разговаривали, как брат с братом, сердце мое ты растопил. Жили бы мы дружно так всю жизнь, может быть, по-другому пошло.

– Ты ведь…

– Что теперь говорить, теперь поздно. Ладно, пошли ко мне Хорхоя с бумагами, лошадей забери, они тебе и сейчас нужны, вон сколько бревен возить.

Полокто отвернулся и зашагал к дому, волоча отяжелевшие ноги. Пиапон глядел на сгорбленную его спину и думал, что, может быть, он, Пиапон, виноват, можно было и раньше наставить его на верный путь, если бы удалось так тепло, по-братски поговорить однажды о жизни, о детях… Все возможно.

Не мог он думать иначе.