Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)
– Идари! Иди сюда с детьми! – продолжал кричать Пота.
Эхо разносило его голос по лесу, спускалось по крутому боку сопки и исчезало в водном просторе, как обрезанное ножом.
– Сейчас придут, – сказал Пота, оборачиваясь к Воротину. – Пиши: я хозяин, жена есть, двое детей. Четыре рта.
Борис Павлович записал, он поверил на слово.
На сопке раздались голоса, зашуршали листья, и вскоре показался Дэбену, за ним Боня. Мальчик и девочка со страхом смотрели на русских.
– Сын и дочь, – сказал Пота.
– Хорошо, Пота, я записал тебя, – ответил Воротин. – Почему ты только свою семью позвал, почему других не позвал?
– Как я позову? Муж сам должен звать свою жену, отец сам должен звать своих детей.
– Зачем вы запрятали их в тайге?
– Как зачем? Вдруг война.
– Кончилась год назад война.
– Может вернуться. Мы думали, она опять началась.
– Может вернуться, ты прав. Охотники, друзья, – обратился Воротин к мужчинам, – позовите всех женщин и детей. А пока они идут, я буду записывать вас и сколько у кого в семье едоков. Пота, говори.
Пота назвал Пачи, на пальцах сосчитал членов его семьи.
– Отец Богдана, хотя ты говоришь по-русски, знаешь их обычаи, не забывай и наши нанайские, – тихо промолвил Пачи. – У нас всегда считалось за грех на пальцах считать детей. У меня их немного, мне нелегко с ними расставаться, если они после этого умрут.
Пота растерянно примолк.
– Я забыл, отец Онаги, заговорился, – пробормотал он заикаясь. – Не буду больше, пусть он сам считает.
Пота больше не считал, он называл главу дома и перечислял членов семьи по именам.
Женщины и дети вышли из лесу и бесшумно разбрелись по своим хомаранам. Только любопытные мальчишки обступили русских и с расширенными от удивления глазами наблюдали за карандашом Воротина, который оставлял след на чистой белой бумаге. Такое они видели впервые. Родители объясняли им, что русский записывает их имена в долговую книгу, что теперь они всю жизнь будут платить новой власти свой долг. Но мальчишек это нисколько не беспокоило, они следили за палочкой усатого. Не следы заворожили мальчишек, а то, что они петляли сразу же после слов Поты: скажет слово Пота, и тут же эти слова оставляют след на бумаге; назовет он имя охотника, а палочка уже торопливо бежит по белой бумаге, петляет, точно заяц перед лежкой. До чего это было удивительно! Слова Поты оставляли след на бумаге. Кто бы такое мог подумать! Утка летит по небу – не оставляет следа, слово, вылетевшее из рта, тоже не оставляет следа – так всегда все думали. А тут совершалось чудо!
– Всех записали, никого не забыли? – спросил Воротин.
– Всех. Другие в Джуене живут, – ответил Пота.
– Там мы уже были. Теперь берите мешочки под муку и крупу и идите на пароход.
Мешочки были у всех, у одних с зелеными и красными клеймами Америки, у других с японскими иероглифами – пудовые мешочки времен гражданской войны и интервенции.
Охотники столпились у сходней, никто не осмеливался первым подняться на пароход: кто-то пустил слух, что русские хотят заманить их на пароход и увезти. Поте пришлось и тут быть первым, он поднялся на пароход и исчез за дверями. Охотники замерли, тревожно клокотал никотин в их пустых холодных трубках. Женщины с малыми детьми застыли, как каменные изваяния, в стороне, между деревьями. Идари стояла среди них, прижав к себе дочь. Сколько прошло времени в тревожном ожидании – никто не заметил. Молчали люди, замерла тайга, пароход черной громадиной заснул на воде. Вдруг люди одновременно глубоко и облегченно вздохнули: из железного чрева парохода вышел живой улыбающийся Пота, он нес пудовый мешок муки на плечах и мешок с крупой под мышкой. Он спустился на землю, сказал:
– Идите, чего заставляете человека ждать.
Охотники переглянулись, посоветовались между собой и решили идти к усатому по одному: мало ли что могут сделать русские, может, Поту они отпустили в надежде, что за ним побегут все охотники, как кабаны, табуном, тогда они захлопнут железные двери и все окажутся в ловушке. Осторожность никогда не была излишней для охотников.
За Потой поднялся на пароход Токто и тоже возвратился с мукой и крупой.
– Верно, он выдает по бумаге, – сказал он, – смотрит, сколько у кого едоков, по имени всех считает.
– Теперь и дети и жены – все должники, – сказал кто-то.
– Кто их поймет, я ничего не понимаю, – пробормотал Токто.
Охотники один за другим поднимались на пароход и возвращались с продуктами. У сходней их встречали жены и дети с сияющими лицами. Вскоре возле каждого хомарана запылали костры, запахло лепешками, подгорелой кашей.
– Разучились кашу варить, – добродушно посмеивались охотники над женами.
Они собрались возле костра Токто и Поты, пригласили в круг Воротина, Короткова, капитана с матросами. Теперь русские были желанными дорогими гостями. Для них вынесли из хомаранов жесткие кабаньи шкуры, настелили на траве, а поверх положили мягкие шкуры лосей – сидите, дорогие гости, угощайтесь. Поставили перед ними миски с ухой, с кашей, пресные лепешки.
– Э, так не выйдет, чего вы нашей кашей нас угощаете? – возмущался Короткое. – Беречь надо продукты, а они, вот те на! Кашу нам сварили. Надо учиться бережливости, зачем зря транжирите!
Воротин улыбался, он подталкивал в бок Короткова, мол, уймись, попытайся понять сидящих перед тобой людей. Чем они тебя, самого дорогого гостя, могут угостить, если не твоей мукой и крупой? А ты «зачем зря транжирите!».
После еды матросы принесли мешочек сухарей, с десяток пачек махорки и все положили перед охотниками.
– Это все, чем мы можем вас отблагодарить за гостеприимство, – сказал Борис Павлович. – В следующий раз приедем – будем побогаче, в этом я уверен.
Охотники закивали – спасибо за добрые слова. Распечатали пачки махорки, и все закурили. Курили охотники, курили их жены, невестки и дети, курило все стойбище.
Матросы принесли гармошку-хромку, балалайку-трехструнку и, к несказанному удивлению взрослых, радости ребятишек, заиграли на них весело и задорно. Потом они запели, их поддержали капитан с Воротиным и Коротковым. Звуки музыкальных инструментов ладно сливались с голосами поющих и напомнили охотникам утренние голоса птиц, шелест листьев, звон ключей, когда все эти звуки сливаются в единую нерасторжимую песню земли. После веселой песни гости запели что-то трогательно грустное. Пота прислушивался к словам песни и кое-как понял, что поется о замерзающем в тайге ямщике. Он с грустью подумал, что ямщик, будь он охотником, не замерз бы в тайге, разве можно здоровому, сильному человеку замерзнуть в тайге, когда кругом деревья? Потом ухо его уловило незнакомое слово «степь». Ему стало грустно, но не от того, что умирает здоровый, сильный ямщик в какой-то незнакомой степи, а от того, что струны балалайки напомнили ему про Амур, про телеграфные столбы и натянутые между ними тугие железные нити. Пота вспомнил родной Амур, покойного отца, сына Богдана, который ушел от него и живет на Амуре у Пиапона.
– Эх, жаль, поплясать места нет, – сказал один из матросов.
– Времени мало, – возразил Воротин. – Давайте, братцы, закругляться будем. Вы там готовьтесь к отходу, – сказал он капитану и обратился к Поте: – Теперь последнее дело к вам. Пришла советская власть, а у вас никакой власти нет. Надо выбрать местную власть. Председатель Совета будет здесь главным представителем советской власти. Там, где есть многочисленный род, мы организуем родовой совет. Так нам говорили и в Дальревкоме. У вас здесь один род?
– Нет, здесь нас много, есть Киле, Бельды, Гаер, Ходжер, – ответил Пота. – Вот мой брат Токто, он один Гаер. Что, он один будет совет?
Борис Павлович много поездил по Амуру и хорошо знал, что роды распались, остались в неприкосновенности только законы рода. В нанайских стойбищах проживали люди разных родов, и об организации родовых советов у нанайцев не могло быть и речи. Об этом он говорил и в Дальревкоме. Но нашлись там «знатоки», они заявили, что Советы у гольдов надо организовать только по родовому и племенному принципу.
– Родовой Совет как организуешь? – продолжал Пота. – Мы здесь все вместе пока вода большая, как воды станет меньше, мы разъедемся по своим стойбищам. Как Совет получится?
– Пока здесь организуем Совет, – ответил Воротин после раздумья, – потом посмотрим. Позовите женщин.
– Зачем женщины? – удивились охотники.
– Советы будем организовывать, людей выбирать.
– Женщины не присутствуют, когда избирают старейшину.
– Мы избираем Совет, а не старейшину. По советским законам женщины тоже выбирают в Совет.
– Женщина не выбирает, она не охотник, она не кормилец семьи, – упрямились охотники.
Упорство охотников тоже не удивило Воротина, все это он встречал у тунгусов, у амурских гольдов, гиляков, ульчей.
– Если ты так настаиваешь, то можешь собрать женщин, – сказал Пачи. – Мы отойдем, ты выбирай с ними Совет.
– Женский Совет? – усмехнулся Воротин.
– Так выходит.
Нет, Воротин не собирался организовывать отдельно мужской и женский Советы, но и упрямство охотников он не знал, как сломить. Пришлось ему уступить упрямым озерским нанайцам, выбирать Совет без женщин. Охотники стали выдвигать в Совет самых уважаемых белоголовых старцев. Когда Воротин опять разъяснил, что Совет – это не совет старейшин, а советская власть, что в Совет можно избирать и молодых, они снова запротестовали и заявили, что пусть сначала молодые подрастут, наберутся ума-разума.
Председателем Совета охотники Хурэчэна избрали Токто.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Русские слова «ярмарка», «базар» ничего не объясняли охотникам. Только после того, как знатоки русского языка растолковали их, заменив доступными для понятия словами «обмен» и «торговля», охотники стали собираться в Малмыж, где открывалась эта неизвестная ярмарка. Из меховых сумок они доставали последние шкурки выдры, лисиц, колонков и белок, припрятанные на черный день.
Охотникам объявили, что на ярмарке будут впервые торговать советские торговцы, которые назывались очень мудрено – кооператоры. Говорили, что эти кооператоры будут покупать шкурки по высокой цене, а за пушнину выдавать больше муки, крупы, сахару и боеприпасов, чем китайские и русские торговцы прежде.
Няргинские охотники не спешили: им до Малмыжа ехать, трубку выкуришь – и там будешь. Да и о ярмарке они мало думали – какое тут веселье, когда сидишь на узлах и каждое утро со страхом ждешь, что вода вот-вот подползет к дверям дома. Некоторые уже прямо с порога садятся в оморочку и выезжают на рыбалку. Оморочками и лодками окружено каждое жилье. Няргинцы теперь ходят в гости друг к другу по узкой полоске песка, пьяный по ней не пройдет, не замочив ног.
Калпе, как и в молодости, каждый день заглядывал в гости к Пиапону; придет, выкурит трубку, побалагурит и, позабыв о возрасте, начинает барахтаться с семилетним Иваном.
Но сегодня он сильно озабочен, сидит на табурете у дверей и пыхтит трубкой, извергая синий дым. Пиапон и его домашние знают, что беспокоит его, но тоже молчат.
– Сколько ей лет? – наконец спросил Пиапон.
– Мы подсчитывали с Дадой, что-то двенадцать или тринадцать, – ответил Калпе.
– Время как быстро бежит, – вздохнула жена Пиапона Дярикта. – Мару уже невеста, подумать только, сватают ее.
«Да, время, время, – думал Калпе, – сыну Кирке уже восемнадцать, жену ему надо. Где теперь денег добудешь на тори? Один выход, надо за Мару требовать тори, чтобы потом на них купить жену Кирке».
– Поступай как лучше, – сказал Пиапон.
– Ты старший, ты должен посоветовать…
– В большом доме вас трое взрослых, да Кирка и Хорхой уже взрослые, ты с ними советовался?
– Что с ними советоваться? Не советовался и не буду.
Пиапон знал, что после смерти отца большой дом распался и три семьи в нем живут отдельно друг от друга, имеют свои амбары, отдельно едят, отдельно промышляют в тайге. Он сказал:
– Надо все же спросить Дяпу и Улуску, что они думают. Улуска отдал свою дочь Гудюкэн за тори, Дяпа дочь свою Дяйбу тоже отдал за тори, надо с ними посоветоваться.
– Но ты за Миру не брал тори?
– Не брал.
– А почему не брал? Почему не говоришь об этом?
– Когда отдавал Миру, тогда говорил: дочь моя не собака, я не продавал ее, она полюбила Пячику и сама вышла за него.
– У тебя всегда все просто, а мне надо Кирку женить. Где деньги достать?
– Бери за Мару тори, кто тебе запрещает.
Калпе с малых лет подражал любимому брату, он во всем хотел походить на него, ни в мыслях, ни в поступках не хотел отставать. До сегодняшнего дня все вроде получалось ладно, он ни в чем не расходился с братом, если не считать того, что не построил себе деревянного дома. Но как ему теперь быть? Он вынужден продать дочь, взять тори, хотя тоже не считает ее собакой и не хочет продавать за деньги. Если бы в тайге зверя было больше, Калпе не стал бы брать за дочь тори, он с сыном своими руками заработал бы денег.
«А что если отец будущей жены Кирки согласится отдать дочь без выкупа?» – вдруг подумал он и тут же одернул себя: на Амуре не было случая, чтобы родители отказались от тори, один Пиапон отказался.
– «Бери, бери», – раздраженно проворчал Калпе. – Думаешь одно, а говоришь другое. Чего кривишь душой?
Пиапон промолчал. За порогом раздались шаги, открылась дверь, и вошел Богдан.
– Вода сегодня не поднимается, – сообщил он.
– Хоть бы остановилась, так не хочется переезжать в летники, – сказала Дярикта. – На таежной стороне камни, хомараны не поставишь как тебе хочется. Комаров много.
Калпе вышел на крыльцо: он понял – продолжать разговор бессмысленно. Когда он спускался с крыльца, в дверном проеме появился Пиапон.
– Много у тебя шкурок? – спросил он.
– Откуда они?
– Вот что. Побереги муку и крупу, которую Воротин дал, ужмись, а шкурки продай за деньги новым торговцам на ярмарке.
– Ты советуешь не брать тори?
– Ты же сам так думаешь.
– Долго нам с Киркой придется копить деньги…
– Ничего, подождет. – Пиапон поглядел на свой водомер-палочку: – Правда, вода сегодня не прибыла. Можно ехать на ярмарку.
Утром все стойбище оживилось враз, охотники собрались на ярмарку, как на осеннюю путину. Вся узкая полоска песка занята людьми, они копошились возле своих лодок и оморочек. Многие уже столкнули лодки.
– Эй, отец Нипо! – кричал Калпе проезжавшему мимо Холгитону. – Побольше бы лодку тебе надо, эта не поднимет всю муку, которую ты обменяешь на шкурки.
– Ничего, – ответил усмехаясь Холгитон. – Часть муки я положу в твою лодку, тебе-то все равно нечего обратно везти.
Охотники покатились со смеху, смеялся и Калпе, он любил острую шутку.
Лодки одна за другой выезжали из Нярги, гребцы старались вовсю, вода кипела под их веслами.
Малмыж встретил их многоголосым шумом и криком. Здесь собрались охотники со всех ближайших стойбищ: никто не помнил, чтобы собиралось сразу столько людей. Хулусэнские встретились с родственниками из Хурэчэна, чолчинские обнимали няргинских, болонские – туссерских. Всюду обнимались, целовались охотники, всхлипывали их жены. Калпе пристал к берегу вместе с Пиапоном, и к ним уже спешили Токто, Пота, Гида с женами и детьми.
– Как хорошо, что новая власть придумала эту ярмарку! – кричал Токто, обнимая Пиапона. – Хорошая власть!
На Богдане повисли мать с сестренкой. Он обхватил их за талии и закружил.
– Хватит, хватит, сын! – кричала Идари. – Голова закружилась. Ой!
Долго обнимались и целовались няргинцы с озерскими, потом побрели к церквушке, возле которой торговцы раскинули свои лавки. Прошли они мимо лавки Саньки Салова: никто из них не знал, где теперь Салов. Богдан, когда был в Николаевске с партизанами Тряпицына, слышал только, что Санька Салов будто бы еще перед партизанской войной уехал с молодой женой в Японию. Но где бы ни пропадал молодой торговец, лавка его в Малмыже продолжала работать, приказчик откуда-то доставал продовольствие, товары и бойко торговал.
– Заходите, заходите, друзья! – приглашал приказчик. – У меня самые лучшие товары, самые лучшие-с! Честно говорю-с, без обмана. Американские товары. Прошу, друзья, прошу-с!
Но охотники проходили мимо, им не терпелось взглянуть поскорее на советских торговцев-кооператоров.
В небольшом, на скорую руку сколоченном из досок домике, рядом с частниками, торговал кооператор. Это был молодой рыжеватый парень с симпатичным лицом, густо усеянным веснушками. Голубые его глаза перебегали от одного охотника к другому, губы безостановочно шевелились. Он что-то говорил, но Калпе ничего не мог понять за гамом и шумом охотников. Он видел на прилавке добротные штуки материи, на полках муку, крупу, сахар, леденцы.
«Не хуже, чем у Саньки», – удовлетворенно отметил он про себя. Охотники тоже одобрительно отнеслись к советской лавке и с любопытством щупали материю.
– Ничего, такие же товары, как и у Саньки.
– Э-э, такой материи нет у Саньки.
– Зато у болонского китайца есть.
– Мука-то белая, нет ли у него другой, которая подешевле?
– Крупа, смотри-ка, трех сортов.
– Дробь, видишь, дробь крупная. Картечь…
Новый торговец принимал у чолчинского охотника Бимби Актанки связку дымчатых белок, желтых колонков и рыжую лису. Охотники примолкли, они заглядывали в глаза кооператору, пытаясь понять, что он думает о принимаемом товаре.
Кооператор, по всему было видно, знал хорошо свое дело, он быстро перебрал связку шкурок, заметил все изъяны, оценил мастерство обработки и объявил наконец цену. Охотники замерли от неожиданности – никогда ни китайские, ни русские торговцы не оценивали так высоко белку и колонка.
– Сколько, сколько он сказал? – спрашивали задние и, узнав цену, передавали другим, стоявшим за дверью.
– А как мука и крупа у него оценивается?
Мука и крупа стоили дешевле, чем у торговцев-частников. Теперь уже никто не мог молчать, охотники заговорили все враз.
– Что я говорил? А? Что я говорил? – размахивал рукой Бимби Актанка. – Наша власть, народная, мы за нее с белыми воевали. Она с нами по-честному торгует. Я это всем говорил, а мне не верили. Теперь верите? Я вам говорил, я знал…
Калпе вместе с Бимби Актанкой был в одном партизанском отряде Глотова, ходил на Де-Кастри. Бимби-всезнайка – так прозвали этого веселого, безобидного человека, единственная беда которого заключалась в его любви похвалиться. Хотя, выставляя себя, он никогда, при этом никого не обижал.
– Зовут этого советского торговца Максим Прокопенко, – тараторил Бимби-всезнайка. – Я это давно узнал, я первый узнал. Он не русский, он украинец…
Мало кто слушал Бимби, охотники совещались между собой, спорили. А Калпе подсчитывал, сколько получил бы он муки и крупы за свою пушнину, если брать продовольствием. Но как он ни бился, подсчитать ему так и не удалось.
– Хорошо, что китайские торговцы не приехали, – услышал он чей-то голос над ухом.
– Не приехали! Оставят они нас, жди, – сердито ответил другой. – Они на краю села свои палатки раскинули.
– Не пойдем к ним, нам выгоднее этому советскому продавать.
– А про долг свой забыл? Как с долгом быть?
Калпе пробрался к выходу, отошел в сторонку и сел на траву в тени. Солнце подходило к зениту и беспощадно палило землю. Калпе закурил и стал наблюдать за русскими и нанайскими женщинами, покупавшими в советской лавке материю. К ним подошел человек в полувоенной форме с наганом в потрепанной брезентовой кобуре. Калпе никогда не встречался с ним в Малмыже и потому все внимание обратил на него. Человек с наганом ходил по площади, подходил то к одной, то к другой группе охотников и малмыжцев, перебрасывался двумя-тремя словами и шел дальше; было заметно, что он скучает от безделья. Вскоре Калпе потерял интерес к нему и вновь принялся подсчитывать стоимость своих шкурок.
– Э, да это же Калпе! – раздался над ним знакомый голос.
Калпе поднял голову и увидел своего болонского приятеля Сапси Одзяла.
– Чего ты сидишь, Калпе? – заговорил Сапси. – Кругом такое веселье, столько людей, а ты в тени отсиживаешься. Смотри, сколько тут наших знакомых, сколько женщин. Ярмарка – это праздник, понял? А раз праздник, то надо праздновать…
От Сапси попахивало водкой, и этот знакомый запах тревожно-ласково щекотал нос Калпе. «Где он достал водку? – подумал Калпе. – Говорили, советская власть не разрешает спаивать охотников, на ярмарке не будет водки. А Сапси где-то раздобыл».
На площади опять появился человек с наганом. Заметив это, Сапси замолчал и сделал вид, что не замечает его.
– Кто он такой? – спросил Калпе.
– Это милиционер, – ответил Сапси, – все равно что жандарм, только советский. Пьяных не любит, ловит их. Где водку найдет, отбирает. Ты его бойся.
– А чего бояться? У меня нет водки.
– У меня есть, пойдем. Давно мы с тобой не виделись, потому надо выпить.
Калпе не против был немного выпить, давно он не пробовал водочки, даже вкус позабыл. Он зашагал вслед за приятелем в левый конец села. Сапси завел его в русский дом, в котором он остановился, и стал угощать китайской водкой.
«Где он достал?» – опять подумал Калпе, но тут же забыл об этом. После третьей чашечки он стал рассказывать Сапси о домашних делах.
– Дочь без тори выдам, как выдал ага-брат, буду копить деньги на жену Кирке, – хвастался Калпе. – Никто не выдает свою дочь без тори, только я да ага, больше никто. Понял? Вот в этом мешочке шкурки, – Калпе вытащил из-за пазухи чистый полотняный мешочек с пушниной и помахал перед носом приятеля. – Эти шкурки я продам советскому торговцу, а деньги спрячу в сундучок. Буду копить деньги, куплю сыну жену…
Сапси поднял пустую бутылку, повертел перед носом Калпе.
– А мне нечем тебя отблагодарить, – огорченно сказал он. – Так нельзя, какой же я нанай, если твою водку выпил и не поставлю свою? Ты скажи, где достать?
– Где ее достанешь? Советский торговец не продает, а милиционер не разрешает торговать водкой другим. Где теперь найдешь?
– Но ты нашел где-то.
– Я-то нашел, захочу – еще найду.
– Ну найди, чего ждешь? Я заплачу, шкурки есть, хватит на бутылку водки. Ну, веди меня.
– К китайцу У надо пойти.
– К китайцу или русскому, все равно. Веди.
Калпе и Сапси вышли во двор. Слабый ласковый ветерок подул с Амура. Калпе глубоко вдохнул прохладный воздух и остановился, что-то вспомнив.
– Обожди, ты сказал китаец У? – спросил он.
– Да, болонский, наш торговец.
Калпе стоял в нерешительности, он не хотел встречаться с болонским торговцем, которому был должен. Сапси взял его под руку и сказал:
– Знаю, ты думаешь о своем долге, но сегодня в праздник. У ни у кого не требует долга. Понял? Ты ему только за водку заплатишь. Пошли, не бойся китайца.
Калпе послушно пошел за приятелем. Болонский торговец поставил в конце села большую палатку, где жил с семьей, а товары свои выставил на траве.
– А, Калпе пришел, – воскликнул старый торговец, увидев Калпе. – Хорошо, что ты не забываешь меня, старика. Очень хорошо. Отец твой, старый Баосангаса, [1]1
Баосангаса – к имени умершего у нанайцев по обычаю прибавляется суффикс «нгаса».
[Закрыть]никогда не проходил мимо меня. Очень хороший был твой отец. Так чего ты хочешь у меня купить? Выбирай. Можешь сейчас платить за покупку, можешь в долг взять, сегодня все можешь, потому что праздник, ярмарка. О, у нас в Китае не такие ярмарки устраивают! Разве это ярмарка! Никакого веселья, огней разноцветных не пускают, из пушек не стреляют, украшений нет. Нет, это не ярмарка. Так чего ты будешь брать?
– Водку давай, – сказал Калпе.
Старый торговец переглянулся с Сапси и, будто испугавшись чего-то, замахал руками.
– Ты что, Калпе, какая у меня водка? Откуда водка? Ты еще иди этому советскому жандарму скажи, что у меня водка. Ты бы хоть моих жен, детей, внуков пожалел. За водку теперь в тюрьму сажают. А-я-я, как ты так? О водке теперь и говорить-то страшно.
– Есть у тебя водка. Продай. Никому не скажу.
К палатке китайца подходили все новые и новые охотники, все они просили водку.
– Встретились здесь, долго не виделись, как без водки обойтись, – умоляли они китайца. – Продай, шкурками тебе заплатим.
– Вот вам новая власть, – отвечал У. – Вот какая она, даже выпить при встрече с родственниками не разрешает. Почему не разрешить людям выпить? Не пойму. Нехорошо поступает эта власть, очень нехорошо. Не могу я продавать водку, за это меня в тюрьму посадят…
Сапси взял Калпе под локоть и повел кустарниками в душную тайгу. Они далеко отошли от села, не стало слышно голосов охотников у палатки торговца. Внезапно перед Калпе открылась маленькая солнечная полянка. Здесь в плотном кругу сидели охотники со всех стойбищ.
– Калпе, садись сюда, рядом со мной садись, – позвал его Холгитон. – Я же тебе говорил, ничего домой не привезешь, а ты не верил. Я тоже ничего не привезу, все шкурки отдам за долг, потому что мне тут, в тайге, стыдно пить водку У и о долге помнить. Отдам я ему долг. Тайга – это совесть наша.
Калпе сел рядом с Холгитоном, ему подали чашечку подогретого на костре ханшина.
– Тебя Сапси привел? – спросил старик сосед. – Этот Сапси ходит по селу, от него водкой несет, он всех дразнит ее запахом. Многих он сюда привел.
– Почему-то он ведет сюда одних должников У, – засмеялся кто-то. – Эй, Сапси, ты нарочно выбираешь должников?
– Чего пристали к нему? Все охотники должники У, брось в толпу камень, в кого ни попадешь – все его должники.
– Русские запретили водкой торговать…
– А что в этом хорошего? Встретились люди, а выпить нечего.
Калпе подозвал вертевшегося тут же приказчика У и попросил бутылку водки. Цена водки была высокая, но Калпе не стал торговаться – стыдно торговаться, когда другие брали по такой же цене. Калпе взял чашечку и стал подносить водку охотникам, сперва старшим, потом тем, кто помоложе. Не забыл он и приятеля Сапси.
– Ты у китайца зазывалой стал? – тихо спросил он.
– Водкой платит он, – улыбнулся Сапси.
– Совсем хитрый стал, любой закон обойдет.
– По-другому теперь ему нельзя, хитро торговать надо. А водку ему привозят то ли из Сан-Сина, то ли из Хабаровска. Тайком, ночью привозят и прячут. Меня иногда зовут на помощь.
– Лаодин ты – слуга, вот кто!
– Ах, лаодин так лаодин, зато я водку пью.
– На, пей, – Калпе протянул приятелю чашечку.
– Сегодня ночью мы в Болонь переезжаем, – сообщил Сапси, отпив водки. – Старик не хочет рисковать. Он уже подговорил самых уважаемых охотников, они последуют за ним в Болонь и продолжат там праздник без милиционера и без советских торговцев.
– Советские больше платят, товары их дешевле.
– Этого старик и боится, потому он уводит охотников от них.
Калпе опьянел, он смотрел на поляну и не мог понять, то ли пришли новые люди, то ли в глазах его двоилось. Мелькали новые лица, озерские, хунгаринские, мэнгэнские. Поляна зашумела пьяными голосами.
– Ты, Калпе, не думай, будто я один зазываю охотников, – бормотал Сапси. – Китаец еще подобрал людей, наказал, чтоб мы по-всякому отводили охотников от советского торговца. Понял?
– Как по-всякому?
– Так. Угрожать можно, пугать можно. Можно обманывать, можно немного напоить и сюда тащить. Совсем хитрый стал старик У. Он так и сказал, у кого есть шкурки, всех зовите.
– А я вот пойду и дам этой паршивой собаке по морде! Я все шкурки продам этому, советскому, новому. Да, кооптару…
– Ко-о-опе-ра-а-тору. Понял? Ты медленно говори.
– Зачем мне медленно? Я быстро, по морде ему…
– Его двое сыновей защищают, понял? Другие заступятся, изобьют тебя.
– Тогда я пойду к своим, возьму бутылку и пойду.
– Не ходи, Калпе. Говорю тебе как другу, нельзя ходить. Этот советский, с наганом, он свирепый, так сказал мне китаец. Он пьяных будет бить, потом отберет шкурки и посадит в тюрьму. Вот так. Понял? В тюрьму посадит, потому что ты пьян. Вот какая эта советская власть. Я думаю, это плохая власть.
– Новая власть нам муку дала? Дала. Хорошую муку. Даром дала. Сама привезла. Я думаю, это хорошая власть.
– Муку – да. Это хорошо. Но почему не разрешает водкой торговать? Это плохо. Понял?
– Понял. Я все понял. Пойдем еще выпьем. Калпе плюхнулся возле Холгитона, выпил чашечку подогретого вонючего хамшина и заснул тут же. Проснулся он к вечеру. Вокруг шумели опьяневшие охотники, они что-то доказывали друг другу, путая русские и нанайские слова. Тут же находился и старый У. Калпе поднял тяжелую голову, встряхнулся, как делает собака, вылезая из воды, и тут заметил милиционера. Тот что-то говорил китайцу, но на него наседали охотники, кричали, и Калпе ничего не мог понять. Вспомнив слова Сапси, Калпе ощупал мешочек с пушниной под халатом, мешочек был на месте, и он облегченно вздохнул. Теперь надо было скорее бежать с этой поляны, пока не заметил милиционер. Он вскочил на ноги, сделал шаг в сторону кустов.
– Тише! – закричал в это время милиционер. Калпе замер на месте и боязливо оглянулся.
– Вы, торговец У, нарушили советские законы, – громко сказал милиционер. – Вы организовали продажу контрабандной водки, напоили охотников и обобрали их. За это вы понесете наказание. А сейчас я конфискую у вас всю контрабандную водку…
Перед милиционером на траве лежало десятка два бутылок водки. Трое малмыжских парней, добровольных помощников милиционера, забрали бутылки и понесли в село.
– Вы еще виноваты в том, что ярмарка не состоялась, – жестко сказал милиционер китайцу, сверля его злыми голубыми глазами. – Вы сорвали ярмарку.
Старый торговец молчал, он сделал свое дело: почти вся пушнина, привезенная охотниками на ярмарку, теперь находилась в его мешках. Он получил пушнину за счет старых долгов промысловиков да еще приобрел новых должников. Старый У был доволен. Он уже знал, что советский торговец набрал всего лишь несколько десятков белок не лучшего качества да с десяток колонков. Если бы не охотники, старый У теперь смеялся бы над своим новым соперником по торговле. Но этого сделать было нельзя, и старик ударил сухонькими кулачками по тощей груди, сморщился, и по его лицу потекли слезы.
– Грабители, хунхузы, – забормотал У тихо, чтобы не услышал удалявшийся милиционер, но слышали окружавшие охотники. – Ограбил старого торговца, среди бела дня ограбил. Кому я пожалуюсь на него? Нигде теперь я не найду защиты.
Старик опустился на измятую траву, прикрыл ладонями лицо. Охотники растерянно молчали – они сразу отрезвели.
– Вот какая новая власть, – всхлипывал торговец. – В старое время разве мог жандарм так ограбить меня? А теперь что? Разве советская власть поможет? Кому мне жаловаться?
– Куда он денет эту водку? – спросил кто-то.
– Сам выпьет, может, продаст русским за деньги, – зло ответил торговец.
– Нехорошо все это, совсем нехорошо, – сказал старый Холгитон. – Отобрал все. Как так можно?
Тут охотники опять загалдели. Они ругали милиционера, советскую власть, которая не защищает старых людей и позволяет человеку с наганом отбирать чужую водку. Долго шумели охотники.
– Нечего нам теперь тут делать, – сказал Холгитон, – собаке под хвост эту ярмарку. Уедем все по домам.
