Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
Утро было прохладное, ненастное: мелкий дождь выбивал оспинки на водной глади, надоедливо трещал по брезентовому плащу. Хорхой был рад и прохладе и дождю: ему так редко удается вырваться на любимую рыбную ловлю. Все дни у него теперь заняты с утра до вечера: он достраивал дом, вел сельсоветские дела. Дом его строился в рекордно короткий срок благодаря мастерству Кузьмы Лобова и его товарищей, а сельсоветские дела были запущены. Проверили паспорта районные милиционеры и пришли в ужас, а разве виноват один Хорхой, что вышло так нелепо с некоторыми. Старушке Дукула Оненка записали сто десять лет. Кто в этом виноват? Хорхой? Спросили ее, когда она родилась, отвечает, когда большая кета шла. Вот и гадай, в каком году большая кета шла? Гадали, гадали, опять спросили: «Что еще было в том году?» – «В том году большие дожди шли». Опять загадка! Замучились со старухой, да и поставили примерный год, а теперь проверяющие подсчитали – ей сто десять лет, взглянули на нее – никак не дашь ей столько, старушке в третий раз в пору замуж выходить. Холгитону записали пятьдесят лет. А одному молодому охотнику оказалось всего пятнадцать лет. Хорхой помнит, как записывали ему год рождения. Спросили родителей: «В каком году родился сын?» – «Когда Пиапон с медведем в трубки играл», – отвечают. Спросили Пиапона, в каком году он с медведем в трубки играл? А он не помнит, тогда и поставили тоже примерный год.
Почему теперь милиционеры обвиняют Хорхоя, они ведь сами присутствовали, сами выдавали паспорта? Обидно.
Хорхой вдруг заметил впереди колыхавшуюся траву. Он сбросил одеревенелый брезентовый плащ, поднял острогу и, встав на ноги, стал тихонько подталкивать оморочку. Холодный дождь сыпал за ворот рубашки, но Хорхой ничего не чувствовал, ничего не видел, кроме пучка травы, которую подминал и ел амур. Взметнулась острога, саженная рыба на мгновение замерла, потом рванулась в сторону и поволокла древко остроги.
– Есть! – не удержавшись, воскликнул Хорхой.
Это был первый амур, добытый в Нярги за нынешнее лето. Если амуры заходят в заливы, значит, вода еще прибудет. Но няргинцам теперь не опасно никакое наводнение, все они переселились на высокую таежную сторону. Переселились даже те, которые на песчаной стороне жили в фанзах, а на таежной не имели еще своего дома: они жили в берестяных хомаранах. Вера людей в колхозную силу была так велика, что все надеялись нынче же заиметь собственный рубленый дом.
Хорхой подобрал древко остроги, тихонько стал подтягивать бечевку и, когда показалась толстая лобастая голова амура, сильно ударил его колотушкой. Через минуту красавец амур лежал в оморочке позади Хорхоя. Дождь продолжал сыпать, но Хорхой не стал больше надевать тяжелый плащ.
В выставленных на ночь сетях бились сазаны, караси, щуки. Улов был хороший, Хорхою хватило бы его на неделю, а то и больше. Но хозяин сетки уже распределил весь улов: одного сазана и хороший кусок амура – Пиапону, другого сазана и кусок амура – Калпе, потом Улуске, Ойте, Гаре. Такое родовой обычай. Теперь у Хорхоя есть еще соседи слева, справа и через улицу – им тоже положено по одной рыбе. Это уже новый обычай, появившийся после распада родов.
Хорхой направил оморочку в Нярги и замахал веслом, обдумывая предстоящие дела. Милиционеры закончат сегодня с паспортами. На строительстве дома тоже все в норме, пол и потолок есть, крыша есть, дверь и окна вставлены, землю требуется наверх натаскать – это сделают дети. С коровами, с собаками надо решить дело. Райисполком выделяет ссуду колхозникам на приобретение коров, но сколько ни уговаривает их Хорхой, пока не находится желающих. Кое-кто из многодетных приучают детей к молоку, покупают в колхозе, но от своей коровы отказываются – хлопотное дело, для коровы стайка потребуется, корм надо заготовлять на зиму, доить каждый день. Никому не хочется уделять корове столько времени. Держит хозяин свинью, накормил утром, накормил днем, а осенью – мясо. Никаких хлопот. А о собаках так и говорить нечего, их даже кормить не надо, пусть сами добывают корм.
Вот из-за этих собак пришлось Хорхою крепко поссориться с няргинцами. И так на Хорхоя со злобой смотрели многие, не могли простить сожженных сэвэнов, а тут еще собаки, загрызли они колхозного телка.
– Ты советская власть, надо какие-то меры принимать, – сказал Пиапон. – Думай, Хорхой.
– А что думать? – ответил Хорхой. – Взыскать с хозяев собак стоимость телка – и все.
– Тебе говорят, думай, а ты – «и все». А чьи собаки загрызли? Твоих или моих там не было? Не видел?
– Не видел.
– Так вот, сделать надо так, чтобы собаки без мяса колхозных телок были сыты и телки живы. А если за каждого телка штрафовать всех колхозников – что получится?
Хорхой, по своему обыкновению, конечно, не стал долго шевелить мозгами. Посоветовался с Шатохиным и издал указ: привязать всех собак! Вот тогда-то и взбунтовались няргинцы. Кргда это было видано, чтобы собак держали на привязи? Где это было видано, чтобы их лишали свободы? Пришли колхозники в контору Хорхоя, окружили его.
– Кормить собак ты будешь?
– Мы будем на себя работать, а ты тогда на собак работай!
– А если тебя держать на привязи?
– Эх ты, дырявое ухо, додумался!
Много обидного услышал Хорхой, но все же стоял на своем. Сам угрожал и угрозы слышал, сам советовал и советы выслушивал – все было. Но наконец не выдержал и закричал:
– Стрелять будем всех собак!
На минуту затихли охотники, так были удивлены они этим заявлением.
– Как стрелять? В кого? В собак? – спросил кто-то тихо.
– В собак! Не привяжете – стрелять будем!
– Тогда я тебя, сукиного сына, заставлю вместо моей собаки по тайге рыскать, – спокойно заявил Оненка.
– Тогда ты сам пойдешь вслед за моей собакой, – сказал за ним Киле. – Я-то в ухо не стану стрелять.
И все замолчали. Хорхой тоже молчал. Он не ожидал такого хладнокровия и спокойствия, ожидал ругани, криков.
– Ты лучше в меня стреляй, чем в мою любимую собаку, – сказал Тумали.
– Чего придумал, в собак стрелять, – промолвил Оненка. – Из-за какой-то твари, называемой коровой, убить моего лучшего друга. Надо же такое придумать. Моя собака за зиму добудет в двадцать раз больше мяса, чем весит твоя вонючая корова.
– Нехорошо ты сказал, хотя ты и председатель, – наконец проговорил присутствовавший при ссоре Холгитон. – Балаболка ты, головой думать не хочешь. Поговорил бы ты с народом, народ тебе сказал бы верное слово. Зачем привязывать собак? Охотничьи собаки не могут жить на привязи, с тоски завтра же умрут. А твои коровы – они не свободные, их можно держать на привязи.
– Дом у них есть, коровник есть свой!
– Вот, слышишь, что тебе говорят? Дом есть у них, а у собак нет, загони этих коров в дом, и никакая собака туда не полезет и не тронет. Собаки умные, они не зайдут в чужой дом.
– А кормить коров кто будет? – спросил Хорхой.
– Колхоз.
– Колхоз – это ты, Оненка, Киле, Тумали и все другие. Вы будете каждый день косить траву и носить, с утра до вечера будете только на них работать? Так, что ли? А когда рыбу ловить, на огородах работать?
Ответ был весомый. На самом деле, если запереть этих прожорливых коров, придется их кормить, траву косить где-то на стороне, на лодке перевозить и носить на своем горбу в коровник. Нелегкая работа.
– Ну что, согласны на них работать? – спросил Хорхой. Он торжествовал. – Работать будете бесплатно, колхоз не выдаст ни копейки за эту работу, потому что, когда коровы бродят на свободе, они сами щиплют траву и колхозу не надо за это кому-то платить. Так что, решили?
Ничего не могли придумать охотники: собак не хотелось держать на привязи и коров не хотелось кормить в коровнике. На помощь пришел Митрофан Колычев, приехал он на катере с халкой и перевез коров на остров. Охотники остались довольны – собаки на свободе. Зато запротестовали доярки – Мима и Исоака, далеко им ездить на остров доить коров, в непогоду не переедешь протоку. А охотникам что, собаки на свободе – это главное, а доярки пусть сами выходят из положения. На женщин они смотрели свысока. Можно за короткий срок привести народ к новой жизни, организовать колхозы, возвести новые села, но за этот срок изменить отношение мужчин к женщинам не удалось. По-прежнему еще можно было видеть, как мужчина на корме лодки сидит, правит, а жена на веслах гребет из последних сил – это муж везет больную жену в соседнее село к фельдшеру. …Хорхой пристал на берег, вытащил оморочку. Никто его не встречал. Дом его стоит на верхней улице, туда подниматься по крутому склону, потом надо обогнуть огород – далеко и тяжело тащить улов. Да еще самому тащить! Раньше женщины управлялись с этим делом, мужчина добывает рыбу и мясо, а добычу должны прибирать женщины. А новое Нярги самим своим местом расположения изменило этот старый, казавшийся вечным уклад жизни.
Председатель сельсовета развесил сети и потащил в мешке половину улова. Дома еще спали. Он вывалил рыбу, разбудил жену и пошел обратно за другой частью улова.
«Вот так теперь придется на себе таскать, – думал он, возвращаясь с тяжелой ношей. – Жена не видит, вернулся я или нет, до нее не докричишься, чтобы шла за рыбой. Неудобное место выбрали».
Когда он вернулся, жена уже разделала амура и крошила талу. Хорхой разбудил старших детей, дал каждому по сазану, по хорошему куску амура и наказал отнести Пиапону, Калпе, Улуске. Тала из амура была сочная, жирная. Хорхой с удовольствием съел ее полную тарелку. Потом похлебал поспевшей ухи, попил чаю.
– Давай покажем пример, – сказал он жене. – Купим корову.
– Я боюсь коров, – ответила Кала.
– Привыкнешь. Пример надо показать. На первых порах тебе мама поможет, она уже опытная доярка. Надо обязательно купить корову.
– Как ты желаешь, отец Боло, если хочешь – купи.
– Не я хочу, пример надо показать.
К семи часам в селе застучали топоры, плотники принялись за работу. Хорхой тоже взял топор и пошел к Шатохину.
– Вкусного сазана ты поймал, – встретил его Шатохин, – такая тала получилась – пальчики оближешь.
– А я все еще не могу привыкнуть к сырой рыбе, – сознался Кузьма Лобов.
– С водкой даже не идет? – поинтересовался его сосед.
– Летом не-е, зимой идет.
Дом Шатохину заложили на днях, секретарь сельсовета решил накрепко осесть в Нярги. Хорхой с Шатохиным работали на стройке по утрам и по вечерам, а днем надо было исполнять обязанности в конторе. Дождь продолжал моросить, но никто вокруг не обращал на него внимания, отовсюду доносился стук топоров, шорканье пил.
К десяти часам Хорхой с Шатохиным пришли на работу в контору, там было необычно многолюдно и тихо.
– Все, связь налажена, можете звонить куда угодно, – сказал связист.
– С Москвой можно говорить? – с насмешкой спросил кто-то.
– Можно.
– Вот врет, даже не улыбнется. Хорхой подошел к связисту, поздоровался.
– Принимай работу, председатель, – улыбнулся связист. – Можешь разговаривать с кем угодно. Связь такая, сперва Малмыж, потом уже они свяжут тебя с кем надо.
Вошел Холгитон, пробрался вперед к висевшему на стене аппарату.
– Нет, давай ты свяжись сперва сам, – попросил Хорхой. – Покажи, как делается. Ну, попроси Троицкое, председателя райисполкома Богдана Заксора.
Связист покрутил рычажок аппарата, снял телефонную трубку и закричал:
– Малмыж! Малмыж! Как слышите? Хорошо? Давайте мне Троицкое. Что? Занято? Пойми ты, тут полная контора людей, все хотят поговорить с председателем райисполкома. Лады. Сразу звони…
Телефонная трубка повисла на рычажке.
– Твои слова по железной нитке идут? – спросил Холгитон. – Ты, правда, с Богданом можешь говорить?
– Вот сейчас соединят и поговорим.
– Ты только один можешь?
– Почему? Ты тоже можешь. О чем будешь говорить? Вот у председателя сельсовета, должно быть, дело есть, а тебе о чем говорить?
Холгитон обиделся на связиста, но не стал ему отвечать, пусть думает, что старому Холгитону нечего сказать Богдану.
Зазвонил телефон. Связист потребовал райисполком, председателя. Прошло немного времени, и в трубке раздался приглушенный расстоянием голос.
– Товарищ председатель райисполкома, связь с Нярги установлена, докладывает связист Сидорчук, – закричал связист. – Передаю трубку председателю сельсовета.
Сидорчук протянул трубку Хорхою, но Холгитон спокойно взял у него трубку и закричал:
– Я Холгитон! А ты кто?
– Отец Нипо, здравствуй! – ответила трубка. – Я узнал твой голос. Я Богдан. Ты меня слышишь?
– Хорошо слышу, нэку, очень хорошо! Будто ты совсем рядом, под моим ухом говоришь. – Холгитон отстранил от окна связиста и смотрел на далекую голубую сопку, за которой находилось Троицкое. – Ты совсем рядом. Как хорошо! Что? Все здоровы в Нярги, я совсем здоров, с утра до вечера на ногах, слежу, как дома строят, не ленятся ли некоторые, подгоняю. Да. Да. Доктор будет у нас? Насовсем работать приедет? Хорошо. Что? Дом ему построить? Построим, построим. Я сам буду следить. Верь мне. Аха. До свидания, нэку, до свидания. Работай, заседай.
Холгитон важно повесил трубку. Все присутствовавшие враз заговорили, начали осаждать старика, хотя в притихшей конторе все слышали далекий голос Богдана.
– Какой доктор? Может, коровий доктор?
– Какой ему дом, жилой?
– Молчите! – прикрикнул Холгитон и сказал Хорхою: – Приедет человеческий доктор, будет здесь работать. Рабочий дом ему надо построить.
– Медпункт, – подсказал Шатохин.
– Я сам буду смотреть, как строите, слышал ты, я дал такое слово.
– Хорошо, отец Нипо, – ответил Хорхой.
Холгитон, не слушая его ответа, уже крутил телефон.
– Малмыж! Малмыж это? Хорошо. Митропана знаешь? Зови его. Как не позовешь? Эй! Эй! Чего молчишь? Эй! А? Митропан? Ты? Бачигоапу! Это я, отец Нипо, Холгитон. У нас телепон поставили. Ай, как хорошо. Раньше надо было тебе одно слово сказать, надо было садиться на оморочку и ехать, грести надо было. Теперь хорошо, крутнул ручку, а ты уже меня слышишь. Очень хорошо этот телепон! Митропан, я теперь каждый день буду разговаривать, буду рассказывать новости тебе. Хорошо?
– Старик нашел себе игрушку, – рассмеялся кто-то.
– Да, помогать позову, в гости позову. Как, сено косят? После сена приедут опять помогать? Хорошо. Так только друзья помогают. Кто приехал? На пароходе приехал? Сегодня приехал? Аха, аха, ладно. До свидания, Митропан.
Холгитон повесил трубку, обернулся ко всем:
– Кирка вернулся. Наш доктор.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Нанайские национальные районы 1927 года – Болонский, Толгонский, Горино-Самагирский – не могли выполнить свои задачи по переустройству жизни нанайцев по простой причине – не хватало грамотных людей, не было своих национальных кадров. Председатели райисполкомов, сельских Советов были вчерашние охотники, многие из которых не держали никогда в руках карандаша, не умели ни писать, ни читать. Недоставало учителей, не было своей письменности. За два года существования национальных районов только Интегралсоюз сыграл свою роль, он упорядочил цены на пушнину, стал снабжать охотников всеми необходимыми товарами. А для коренного изменения жизни нанайцев требовалось много грамотных людей из своей среды. Это понимали нынешние руководители Нанайского района, начиная от женотдела, который возглавляла Гэнгиэ, и кончая секретарем райкома партии Глотовым. Они знали всех своих студентов, обучавшихся в Николаевске-на-Амуре, Хабаровске, Владивостоке, Ленинграде. Студенты находились на полном государственном обеспечении, питались и одевались за счет государства.
– Это наши основные кадры, – твердил Павел Григорьевич. – Это костяк нанайской интеллигенции, их надо беречь, им надо помогать. Кадры – главный вопрос, от его решения зависит все. Курсы ликвидаторов неграмотности в Найхине должны выпускать по-настоящему грамотных людей, МТС должна готовить мотористов. Нанайцы с оружием в руках отстаивали новую жизнь, так стройте эту жизнь сами, своими руками. Это вам под силу…
Богдан, вернувшись из поездки по району, сообщил, что только Джуен вроде бы находится в изоляции, там никто не собираетсяучиться ни в техникуме, ни в институте.
– Токто инертный человек, – сказал Глотов. – Знаю его. Но что же твой отец? Энергичный человек, что же он? А мать – общественница, ее слушаются женщины…
За два года работы секретарем райкома партии Павел Глотов десятки раз объезжал район. Он знал в лицо всех руководителей сел, бригадиров рыболовецких и полеводческих бригад, передовых промысловиков. В первые же дни своей работы он встретился со старыми знакомыми. С Пиапоном он обнимался и, хлопая по спине, спрашивал:
– Ну, председатель, встретились? Работать вместе будем. Говорил я тебе, придется…
Минуту спустя, вспомнив далекое прошлое, засмеялся и спросил:
– Школа в Нярги есть?
– Есть, как же без школы? – удивился Пиапон.
– Дети курят?
– Ты что, Павел, разве можно?
– Ага, нельзя, значит? А помнишь, когда я в школе у вас учительствовал, ультиматум мне объявляли: если не разрешишь нашим детям в школе курить, то не пустим их учиться? Помнишь?
– Было, было, – засмеялся Пиапон.
В Малмыже Глотов упорядочил колхозные дела Митрофана Колычева. Помнили крестьяне ссыльного Глотова. В Малмыже, как и во многих других русских селах, крестьяне с неохотой вступали в колхоз, хозяйство было маломощное, на всех районных совещаниях говорили, что нанайские колхозы тянут на буксире русских.
– Раскулачивать всех! – кипятился Митрофан.
– Кого надо было – раскулачили, – отвечал Глотов. – Надо убеждением действовать. Не хотят вступать в колхоз, подождем.
– Подождем, пока все не разбегутся? В Комсомольск переезжают, в соседний район бегут.
– Не тревожься, Митрофан Ильич, там тоже советская власть, никуда они не денутся от наших законов.
В Джуене Павел Григорьевич встретился с Токто, Потой, от души смеялся, слушая рассказ Токто об организации и распаде хурэчэнского колхоза.
– Теперь я охотник, забот колхозных нет, душа не болит, – бахвалился Токто. – Освободился я.
– Даже бригадром не хочет быть, – пожаловался Пота.
– Эх, Токто, Токто, а еще воевал за советскую власть, – укоризненно покачал головой Глотов. – Люди тебя уважают, слушаются, ты должен работать…
– Нет, председателем не буду, завловом не буду, бригадиром не буду. Сейчас приходят грамотные люди, пусть они все делают, а я работал, пока они подрастали, пока людей расторопных не хватало. Теперь все, хватит. Все равно я ничего не понимаю в законах.
– Внуки твои грамотные?
– В ликбезе учились, грамотные.
– Надо им дальше учиться, на курсах, например.
– Женатые они.
Самой интересной была встреча с Валчаном в Сакачи-Аляне. После колхозного собрания, на котором присутствовал Павел Григорьевич, к нему подошел плотный белоголовый старик.
– Ты меня помнишь? – спросил он. – Я тебя в Хабаровск отвозил.
Глотов вспомнил. Это был Валчан, который хотел его, беглого ссыльного, выдать жандармам, чтобы завладеть его великолепным охотничьим ружьем. Вспомнил он и рассказ Пиапона о Валчане и спросил:
– Хунхузом был, Валчан?
К его удивлению, Валчан не растерялся, он засмеялся в ответ, скаля желтые, хорошо сохранившиеся зубы.
– Был, конечно. Это так давно было.
– Потом контрабандой занимался?
– Занимался немного, потом перестал.
– Границу закрыли?
– Просто перестал, советской власти испугался, милиционеры не то что полицейские, нюх у них острый.
«Откровенный, знает, что за прошлое не ответит», – подумал Глотов.
Павлу Григорьевичу на первых порах большую помощь оказывал Ултумбу, второй секретарь райкома партии. Посетовал он, что плохо пока обстоят дела с вовлечением передовых колхозников в партию, не было среди нанайцев членов партии, только кандидаты с большим стажем. На последней партийной чистке из партии были отчислены несколько таких кандидатов. Партийные организации существовали только в Болони и в Найхине.
– Надо принимать в партию передовых тружеников, – сказал Глотов. – Председателей колхозов и сельских Советов надо принимать.
– Разтваривал я со многими, – ответил Ултумбу. – Некоторые готовы вступить в партию, и будем их принимать. Говорил с Пиапоном. Не понимаю, почему такой умный и авторитетный человек не вступает в партию.
– Отказался в партию вступать? – удивился Глотов. – Не ожидал от него. А в чем дело?
– Поговорите с ним сами.
Встретившись в следующий раз с Пиапоном, Глотов спросил напрямик:
– Почему не вступаешь в партию, Пиапон?
– Я не все понимаю в новой жизни, Павел, – ответил Пиапон задумчиво. – Многого не могу понять. Однажды Воротин стал мне объяснять, что такое государство, сказал, что государство – это я, ты и все вместе. Позже мне растолковали многое, но я все равно плохо понял. Как я могу в партию идти, когда не понимаю того, что другие хорошо знают?
– Понимание придет позже, в учебе, а сердцем ты всегда был за советскую власть, за коммунистов. Кому же быть членом партии большевиков, если не тебе? Я же тебя знаю уже столько лет, вместе воевали, и мне больно, что ты не в наших рядах.
– Когда вступали в партию Пота из Джуена, Булка Киле из Болони, я тоже собирался, но потом оробел. Позже передумал, смотрю, то принимают в партию, то выгоняют…
– Исключают недостойных, не исключили же Поту, Булку и других.
– Верно, не выгнали, но теперь я совсем решил не вступать в партию.
– Почему?
– Слухи всякие ходят… Я так не привык, я всю жизнь еду своими руками добывал, не хочу даром есть.
Глотов ничего не понял из этого объяснения, попросил Пиапона яснее растолковать, что за слухи ходят и кто собирается его даром кормить. Оказалось, что когда-то Ултумбу разъяснял Пиапону значение партии и сказал:
– Страна наша выполняет вторую пятилетку, потом будет третья, четвертая, пятая, потому что мы должны совершенно обновить нашу страну. Тогда наша страна будет очень богатая, всего будет вдоволь. Если при социализме мы говорим: «Кто не работает, тот не ест», то при коммунизме будем говорить: «От каждого по способности, каждому по потребности». Понимаешь, что это такое? Этс значит, что ты можешь с чистой совестью идти в магазин и брать все, что пожелает твоя душа.
– Много всяких людей, – возразил Пиапон. – Один недоест кусок мяса, выбросит, потянется за лучшим, другой наденет одежду раз-два и выбросит. Разве на всех напасешься?..
– К тому времени мы, члены партии, должны перевоспитать людей. Люди должны прийти в коммунизм с чистой совестью, с открытой душой…
Все ликвидаторы неграмотности, все комсомольцы в меру своих способностей и фантазии пересказывали эту же мысль еще более примитивно. Слушатели, захваченные услышанным, интересовались, кого же в первую очередь будут пускать в магазин. Не может такого быть, чтобы в магазин первым пролез лежебока-лентяй. Теперь неизвестно, кто из агитаторов ответил, что первыми, какая бы очередь ни была, будут пускать коммунистов, потом комсомольцев, а затем уже всех остальных. Услышав это, и отказался Пиапон вступать в партию, потому что не желал лезть первым в магазин.
Глотов без усмешки выслушал рассказ Пиапона и спросил:
– Только из-за этого отказываешься вступать в партию?
– Да, из-за этого.
– А когда наступит коммунизм?
– Скоро, наверно.
– Не скоро, Пиапон. Мы еще социализм не скоро построим. Нам еще работать да работать, еще не две, не три пятилетки потребуется выполнить. Как ты мог поверить этим россказням о коммунизме? Ну зачем, если много продовольствия и товаров, люди будут стоять в очереди? Чепуха. Мы сейчас провели коллективизацию, теперь полным ходом идет индустриализация страны. Для хлеборобов, рыбаков требуются тракторы, комбайны, разные машины, катера, сети. Все это делают на заводах, но пока мало. Мы находимся во вражеском окружении, должны готовиться к обороне. Знаешь, наверное, из газет – фашизм в Германии и Италии, самураи все чаще нарушают нашу границу. Поэтому заводы производят оружие, самолеты, танки. Все это оттягивает наступление социализма. До дармовой еды, как ты говоришь, еще далеко, да ее и не будет, откуда она появится, если все будут только есть, а работать не станут? Запомни, Пиапон, для построения коммунизма мы должны обновить всю нашу страну. Ваш рыбацкий труд совсем изменится, моторы, механизмы будут всюду, не придется руками невода таскать. Охотиться, может, и не надо будет, на фермах будут выращивать соболей, черно-бурых лисиц, песцов. Большие колхозы уже разводят черно-бурых лисиц…
– Это и женщины могут, – возразил Пиапон. – А охотник должен в тайге добывать пушнину.
– Может, еще и в тайге будут добывать, я просто к примеру сказал. Так какие еще мысли мешают тебе вступить в партию?
– Я подумаю, Павел, не торопи меня. Партия – это большое дело, я должен сердцем все понять. Когда ты всю жизнь прожил в худой маленькой фанзе у подножия горы, не сразу войдешь в большой стеклянный дом, стоящий на вершине горы. Страх берет. Прежде чем зайти, надо у порога почиститься, сбросить с себя лохмотья, помыться. Не торопи меня.
– Ты сам тоже не тяни, каждый день дорог. Коммунисты должны возглавить всю работу в селах, в колхозах, в районе. Без боевой партийной организации трудно поднять район.
После этого разговора с Пиапоном прошло два года, теперь в каждом крупном селе работала партийная ячейка, при райкоме партии открыли парткабинет, где обучали агитаторов. А Пиапон все еще не решался вступать в партию.
