Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)
– Ты сказал, шаманить можно?
– Да.
Бурнакин перешагнул порог. Кирилл взял за руку Кирку, спросил:
– Что это такое? Почему разрешает?
– Это его спроси. Он доктор…
– Скажи, Кирка, ответь…
Кирка шагнул за порог вслед за Бурнакиным. За ним вышел Кирилл и захлопнул дверь.
– Чего молчите? Говорите!
– Ты охотник, Кирилл, – сказал Бурнакин. – Сам знаешь, когда люди молчанием отвечают.
Бурнакин отвернулся от него и закурил. Кирилл застонал, как тяжелораненый, закрыл лицо обеими ладонями и побрел на берег Амура. Куда он мог пойти со своим горем, если не на Амур?
– Доктор, зачем разрешил шаманить? – спросил Хорхой.
– Молчи, Хорхой, – попросил Кирка.
– Как молчи? Почему молчи? Сам говорил, что шаман враг, и сам разрешает шаманить.
Бурнакин зашагал к сельсовету. Кирка пристроился рядом.
– Воды давно отошли, – сказал Бурнакин. – Только кесарево сечение спасло бы еще…
Хорхой с Шатохиным шли сзади.
– Завтра я покажу этому шаману, – бормотал Хорхой. – До чего дошло, сам доктор ему разрешает шаманить. Шатохин, завтра начнем воевать с шаманами.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
После смерти Майды притих большой дом Полокто, как все затихает в природе перед бурей. Дети Ойты и Гары тоже будто понимали напряженность в доме или скучали по любимой бабушке, примолкли, даже редко ссорились. Изменились отношения между женщинами. Гэйе и жены Ойты и Гары перестали разговаривать с младшей женой Полокто, не разрешали ей притронуться к чему-нибудь в хозяйстве; привыкшая к работе с малых лет младшая жена Полокто теперь оказалась без дела. Будь она искусной мастерицей, она нашла бы себе занятие. Молчали и мужчины. Вспыльчивый, несдержанный Полокто вдруг превратился в снисходительного доброго отца. Стал он необыкновенно добр к Гэйе, спал с ней чаще, чем с молодой женой.
– Не задабривай, отец Ойты, – говорила Гэйе. – В молодости за такие ночи я прощала тебе многое, а теперь зачем мне это, меня уже не так все тревожит. В этом доме теперь я хозяйка, как я скажу, так и будет. Ты знаешь…
– Я кто?
– Ты хозяин, но теперь я не стану тебя слушаться.
– Гэйе, нам немного осталось вместе жить, зачем ты затеваешь ссору?
– Впервые ты сказал правду, нам на самом деле осталось немного жить.
– Мы скоро уйдем вслед за матерью Ойты.
– Нет, мы разойдемся.
Гэйе почувствовала свою силу и была откровенна. Когда наступила пора взрыхлять землю и сеять семена, она с женщинами и детьми переехала на противоположный берег. За женами последовали Ойта с Гарой. В большом доме остались Полокто с младшей женой.
– Неужели так останемся одни? – спрашивала жена.
– А ты чего не рожаешь? – сердито спрашивал Полокго.
– Не знаю. Мне страшно одной…
Полокто тоже почувствовал тяжесть одиночества, и холодный страх змеей заползал в душу. К старости, к человеческой осени остаться одному, когда, казалось бы, всего он достиг?! У него большой дом, полный внуков и внучек, у него три лошади, наконец, у него было три жены. Все есть у Полокто, даже деньги, о которых он мечтал ночами – половина кожаной сумки серебра и меди. Всего добился Полокто, теперь бы ему жить спокойно, лежать в тепле между двумя женами, ласкать внуков и правнуков. Какая была бы прекрасная старость, если бы не смерть Майды. Будь она жива, все оставалось бы по-прежнему, дети не посмели бы бросить его, старого отца.
Только теперь понял Полокто, кем для него была Майда, теперь только разобрался, что весь дом держался на старшей жене. Заметались у него мысли в голове, как рыбы в ловушке. Распадается большой дом, распадается по его вине. Как тут пожалуешься, на кого? Какую попросишь помощь? Пиапон ответит, сам виноват, сам исправляй. А как исправлять? Удержать Гэйе? Удержишь ее, пожалуй, была она беспутной в молодости, осталась такой к старости. Что ей надо, зачем ей надо уходить из большого дома? Кто ее возьмет, старую? Худо-бедно, но прожили ведь немалую жизнь, и зачем ей покидать мужа? Бестолковая женщина. Надо удержать ее, не отпускать из дома, тогда, может, дети и внуки останутся. Нет, внуки уйдут, тут ничего не поделаешь. Нашло поветрие на молодежь разъезжаться по свету на учебу. Тут ничего не поделаешь, не удержишь. Это все колхоз виноват, потому что даже Калпе, дурак, на старости лет бросил рыбалку и охоту, пошел учиться на моториста. Колхоз виноват. Может, сыновья тоже из-за этого колхоза хотят дом покинуть? А что, если самому вступить в колхоз, может, и сыновья тогда останутся? Вступить в колхоз? А как лошади? Расстаться с мечтой, утопить мечту жизни в Амуре? Нет, Полокто еще не такой дурак, он что-нибудь еще придумает…
– Чего ты боишься, не бойся, – успокоившись, стал уговаривать молодую жену Полокто. – Ничего, большой дом стоял и будет стоять. Гэйе не уйдет, ей некуда уходить, дети и внуки тоже не покинут меня. Спи. Пока я живой, все будет как было…
В эту ночь на противоположном берегу бессонница одолела и Гэйе. Она сидела в темном хомаране и курила трубку за трубкой, думала о том же, о чем думал Полокто. Гэйе никуда не могла уйти из дома Полокто, она только пугала мужа, мстила ему, воспользовавшись сумятицей в семье. Никакой властью она не пользовалась в доме, не была хозяйкой, какой была Майда. Просто знала, что Ойта с Гарой рано или поздно покинут большой дом: они самостоятельные люди, старшие их дети уже поженились. Не станут они зариться на лошадей отца, уйдут в колхоз, потому что, кроме них, в Нярги уже нет единоличников, совестно им слушать, как их обзывают кулаками. Уйдут они из дома, и Гэйе останется с Полокто и его молодой женой. Как будет она жить с ними? Куда ей деться, куда уйти?
Гэйе боялась одиночества, как боялась своей старости. Слушала она храп Гары и думала, что хорошо было бы, если бы кто-нибудь из сыновей Полокто забрал ее, когда будут покидать большой дом: она привыкла к их детям, полюбила их детей. Жила бы она с ними, нянчила бы малышей, вышивала, помогала бы хозяйкам. Это было бы куда лучше, чем жить в пустом большом доме.
Так и не уснула Гэйе в эту ночь. Утром, когда проснулся Гара, она спросила:
– Когда уходишь из большого дома?
– Дом надо построить сперва, на улице не станешь жить.
– Говорят, в колхоз вступаешь?
– Верно.
Гара разговаривал со старшим братом о вступлении в колхоз, советовались они и с Пиапоном.
«Вступайте, фанзы построим всем колхозом, – ответил им Пиапон. – Если отец не разделит лошадей, оставьте ему, посмотрим, что он с ними будет делать».
– Вы умнее отца, чего же ждете? Только меня с собой заберите, я ведь все же бабушка вашим детям, – напомнила Гэйе.
– Бабушка, это верно. Только ты очень вредная.
– Вредная я для твоего отца, а не детям.
Гара ничего не ответил. Этот короткий разговор подхлестнул его заставил поспешить с осуществлением своего решения. Они с Ойтой в этот жз день вернулись в Нярги, встретились с отцом.
– Мы вступаем в колхоз, – заявили они.
– Вступайте, – к удивлению братьев спокойно ответил Полокто. – Я вас не держу.
– Когда идешь в чужой дом, надо с собой что-то нести.
– Несите.
– А что понесем? – спросил Гара. – Хозяйство надо разделить.
– Чего делить? Дом по бревнышкам?
– Нет, лошадей, – заявил Ойта.
– Лошадей, сын, не буду делить. Остальное все поделим. Два невода у нас, отдам один. Сети разделим на троих. Деньги разделим на троих, на них купите лошадей.
– Кому нужны твои деньги?
– Будут нужны, помянете мое слово.
– Нет, – одновременно ответили братья, – лошадей поделим.
– Лошадей не стану делить. Как дом станем делить?
– Живи в нем, мы как-нибудь, – спокойно сказал Ойта.
– Оставим тебе и твоих лошадей, – поддержал брата Гара.
– А где собираетесь жить?
– Где придется.
– Но я вас не гоню из дома, зачем уходить-то.
– Не можем, мы колхозники, а у тебя вон сколько лошадей да денег, ты богач, – усмехнулся Гара.
– Ты чего? – вдруг вскипел Полокто. – Решил поиздеваться, собачий сын? Над отцом издеваться решил? Я тебя, паршивец, породил, вскормил, а ты на старости решил плюнуть мне в лицо? Я тебе ничего не дам, ни сетей, ни лодок, ничего не получишь! Все отдам Ойте, а ты ничего не получишь! Над отцом издеваешься, гад! Собачий сын!..
В гневе Полокто преобразился, стал прежним, молодым и горячим; он неожиданно для самого себя размахнулся и ударял Гару в ухо. Гара пошатнулся, схватился за ухо и выбежал из дома.
– Мне ничего не надо твоего, – заявил Ойта и вышел вслед за братом.
– И ты такой! Ты тоже собачий сын, такими вас мать сделала. Уходите! Уходите в свой колхоз, он вам дороже отца! Твари, сучьи дети!
Долго еще ругался разгневанный Полокто, долго клял и бранил сыновей последними словами. В углу прижалась молодая жена и со страхом смотрела на него.
– Ты чего там спряталась? – накинулся на нее Полокто. – Они уезжают, а мы не можем уехать? Собирайся сейчас же, уезжаем немедленно.
– Что собирать?
– Что? Что? Все собирай. Нет, не все, бери самое нужное. Быстрее, быстрее шевелись!
Проворная женщина собралась быстро, и лодка Полокто вскоре уже качалась на амурской волне. Полокто сидел на корме, он несколько остыл и сам удивился своему решению. Куда он выехал – сам теперь не знал. Лодка плыла вниз по течению, и Полокто стал думать, куда бы ему заехать. В Малмыже, в Болони, в Туссере, в Нижнем Нярги нечего делать. Может, в Мэнгэн к отцу жены? А что? Скажет – в гости приехал. Счастливая мысль!
Вечером Полокто был в Мэнгэне. Тесть радушно встретил зятя.
– Тебе хорошо, по гостям разъезжаешь, – сказал он, – а нам переезжать надо. Колхоз в Туссере будет, вот и переезжаем туда, все вместе будем жить. Это даже хорошо, когда все вместе, люди сближаются. Да, у нас печальное дело, твоего друга Американа милиция забрала. Говорят, он ходил к орочам и продавал горсть фасоли за соболя. Вот как.
– Фасоль за соболя? Да кто поверит? – изумился Полокто.
– Да, так рассказывают. Так разбогател. Говорят, он обманывал орочей, избивал их, жен отбирал. Вот. А водку он доставал у хунхузов, с которыми в дружбе был.
– Хунхузы ведь далеко.
– Он ездил к ним. Наши-то сейчас только признались, что лодками привозили водку из Хабаровска. Там они на островах прятались, а ночью к ним приезжали с водкой какие-то люди, с которыми Американ говорил только по-китайски. Вот так. Забрали нашего Американа, а мы жили рядом и ничего не знали. Милиция далеко, но все знала. Удивительно.
– Деньги его тоже забрали?
– Нет, денег не нашли. Но у него много было денег, он нам показывал шкатулки, полные золотых. Ох, много было их, глаза наши слепли. Он их закопал где-то, даже милиция не знает где. Никто не знает. Американ не вступал в колхоз и нас отговаривал, теперь я понял почему. Ему, богатому, зачем колхоз? Вот и ругался он с вашим зятем, Пячикой-то – нашим председателем, которому Пиапон-то, твой брат, без тори отдал дочь. Вот я и думаю, копил он деньги, копил, богатым стал, а зачем? Чтобы закопать в землю, что накопил?
– Не знал он, что советская власть придет.
– Какая бы власть ни была, к чему богатство? Пить, есть – в достатке, и хватит. Вот. Как там Пиапон живет? Вот умный человек…
Полокто не терпел, когда при нем расхваливали брата.
– Живет, умничает, что с ним будет, – ответил он жестко.
– Ты в колхоз не вступил еще?
– Дети вступили, а я подожду.
– Твое дело.
Известие об аресте контрабандиста Американа ошеломило Полокто. Всю свою жизнь он верил слухам о талисмане богатства, якобы найденном Американом на берегу реки, подтверждал это и его друг Гайчи. На самом деле все это оказалось брехней, просто ловкач Американ надувал людей, а прикрывался этим талисманом.
Тесть собрал последние вещи и на второй день стал переезжать в Туссер. Полокто, подумав, выехал в Джуен, где, он слышал, не очень-то ладилось с колхозом. Он надеялся найти такое стойбище, где не было бы колхоза и куда он мог бы переехать, бросив большой дом.
Через день он обнимал сестру Идари, Поту и племянника. Здесь он тоже заявил, что приехал в гости.
– Погости, погости, – сказал Пота. – А у меня столько дел, даже к вам некогда заехать. Только в Вознесенске встречаюсь с Хорхоем да отцом Миры. Зря ликвидировали наш Болонский район. Когда районные начальники были в Болони, все было рядом. Правильно люди говорят, что надо восстановить Нанайский район…
«Что он болтает? – думал Полокто. – Хочет себя показать большим начальником, что ли? Неужели не о чем больше поговорить?»
– Сколько уже тянется разговор о школе, – продолжал Пота. – Во всех стойбищах открыли школы, а нам не хватает учителя. Всем хватило, только нам не хватает. Вот и выходит, что джуенские дети неграмотными остаются. Во всех харпинских стойбищах тоже неграмотные. Безобразие. Хорошо, что надоумили умные люди и сами помогли написать письмо в Москву Калинину. Помог старик Калинин, присылают нам учителя. Мы уже строим большую фанзу под школу. Теперь надо ехать в Харпи, собрать всех ребятишек, пусть учатся, нечего оставаться им неучами. Ты слышал? Мы для колхоза купили две лошади, да Токто для своего колхоза купил одну, пешком из Болони вокруг озера идут. Купили мы еще быка и корову. Не отстали от амурских колхозов. Отец Миры сколько коров купил?
– Не знаю, я не колхозник, не мое это дело, – сердито ответил Полокто.
– Никуда не денешься, все равно будешь в колхозе.
«Этот тоже принялся трясти меня, – думал Полокто. – Никуда от этого колхоза не денешься, видно. Если перееду в Хулусэн, что тогда? Оттуда тоже все бегут, один останешься в стойбище, это куда хуже пустого дома».
– Токто бежал из Джуена от русоголовой Нины, а на Харпи пришлось самому колхоз организовывать. Теперь даже лошадь купил. Только школы там не будет, откроют тут, в Джуене. Все равно колхоз Токто переберется сюда…
«Колхоз да колхоз, неужели у него нет других забот? – думал раздраженно Полокто. – С ума свихнулись на этом колхозе. Пиапон в Нярги, Пота тут в Джуене, Пячика в Туссере. Раньше были охотники, рыбаки, говорили об охоте, рассказывали интересные случаи, а теперь колхоз да колхоз, будто свет сошелся клином на этом проклятом колхозе».
– Перестань, может, ага не хочет слушать о твоих делах, – наконец заступилась за брата Идари. – Расскажи о Богдане.
– Да, Богдан-то наш женился…
– Скажи лучше, увел чужую жену.
– Как увел? – возмутилась Идари. – Сидя в Ленинграде, увел чужую жену из Джуена? Ага, [6]6
Ага – брат (нанайск.).
[Закрыть]у тебя голова не болит?
– Не болит. Знаю о Богдане все, он там, наверно, тоже только про колхоз говорит. Я слушать не хочу.
– Куда денешься? – жестко спросил Пота. – Наступила новая жизнь, ты от нее даже на дне Амура не спрячешься. Я тоже слышал про тебя все. Жизнь пересилит тебя, запомни это. Колхозы скоро крепко встанут на ноги. На месте отца Миры я тебя потом не принял бы в колхоз.
«Так и пойду проситься, ждите, – думал Полокто. – Когда еще встанете на ноги? Одни слова голые, сами себя морочите…»
Ночь только переночевал он в Джуене, наутро выехал обратно в Нярги. «Куда мне из Нярги уезжать? – думал он, сидя на корме лодки. – Родился там, отца, мать похоронил. Жену закопал. Как покинуть его? Нет, мне из Нярги никуда не уехать, буду терпеть все, молчать буду».
Поздно вечером он пристал на своем берегу. Большой дом мрачной глыбой чернел в центре освещенного стойбища. Сердце Полокто гулко застучало, ноги ослабли. Вытащив лодку, он сел на нее и закурил.
– У нас нет огня, – сказала жена.
Полокто молча зашагал домой. Дверь дома была подперта палкой, так делают, когда уезжают из дома надолго. Полокто отбросил палку и вошел в дом. В нос ударило сыростью, нежилым запахом мокрой глины.
– Они ушли, – прошептала молодая женщина.
– Пусть, плакать не будем.
– Мне страшно.
– Чего боишься, я ведь рядом.
– Мне страшно, отец Ойты, я не могу здесь ночевать, переночуем на улице, я сейчас накомарник натяну.
– Это еще что? Дом свой, а я на улице буду спать. Что придумала.
– Мне страшно, отец Ойты! Пощади меня, я боюсь.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Утром в контору явился бледный, похудевший Кирилл. В конторе уже были Хорхой с Шагохиным и Кирка с Бурнакиным. Они встретили посетителя напряженным молчанием.
– Доктор, помоги, умирает жена, – тихо попросил Кирилл.
– Чего теперь просишь? – зло проговорил Хорхой. – О чем раньше думал? Сколько тебе говорили, вези в Болонь, вези в Болонь, а ты что отвечал? Шамана позвал, пусть теперь шаман тебе поможет! Эх ты, а еще комсомолец! Жену угробил.
Кирилл молчал.
– Ничем теперь я не могу помочь, Кирилл, – сказал Бурнакин. – Прав председатель, надо было сразу ее ко мне привезти, тогда мы еще успели бы ей помочь. Ты знаешь ведь, в селе Пермском молодые люди начали строить город. У них там есть большой доктор, хирург называется, он мог помочь. А ты больше шаманам веришь…
– Все! Хватит жить на этом свете шаманам! – стукнул но столу кулаком Хорхой. – Из-за них люди умирают, которых можно было бы спасти. Все! Начнем с ними воевать.
– Не горячись, председатель, – сказал Бурнакин, – такие дела не делаются в спешке. Ну, отберешь у них бубен, а им разве трудно новый изготовить?
– Я их в милицию отправлю!
– Арестуешь?
– Этого шамана, который погубил жену Кирилла, арестую. Есть решение исполкома бороться с ними.
– Бороться это еще не арестовывать. Бороться нужно убеждением, а для этого у тебя нервов не хватает.
– Не надо убеждать, их надо уничтожать, как уничтожили капиталистов, буржуев и всяких царей с торговцами, попов.
– Попов не уничтожили, председатель, а отделили церковь от государства. Тебе это понятно?
Хорхой ничего не понимал в таких высоких материях, он надеялся на свою интуицию, на свою охотничью убежденность.
– Понимаю, чего не понимать, – с вызовом ответил он. – Правильно сделали. Я тоже так же сделаю, отделю шаманов от людей, всех сошлю в Хулусэн, пусть в этом шаманском гнезде они одни живут. Понял, доктор? Я тоже отделю их от людей.
– Неправильно, председатель, на такое дело тебе по шее дадут, – жестко проговорил Бурнакин. – Ты лучше съезди в Вознесенское, в райисполком, и посоветуйся с начальством.
– Ты не пугай меня, доктор, скажи лучше, нельзя, что ли, всех шаманов в Хулусэн выслать?
– Нельзя.
– Если нельзя, так нельзя, чего-нибудь другое придумаем. А ты сразу – по шее, по шее. Зачем так? Я придумаю.
Хорхой много думал, советовался с Шатохиным, Киркой. После похорон жены Кирилла он собрал комсомольцев и тех молодых, которые готовились стать комсомольцами.
– Плохо мы работаем, совсем ничего не делаем, – заявил он им. – Называемся комсомольцами, первыми людьми, а не идем мы впереди. Наоборот, отстаем, плетемся за стариками, слушаемся их и губим своих жен. До каких пор мы, комсомольцы, так будем жить? Стыдно. Мы потеряли нашего товарища, жену Кирилла. Умерла она потому, что отец и мать Кирилла верили шаману больше, чем Бурнакину. Вот видите. Шаману больше доверия, чем доктору! Стыдно! Сколько еще эти шаманы будут мешать советской власти, мешать советским докторам работать? Долой шаманов! Долой их бубны, гисиолы и янгпаны! Долой всех сэвэнов! Мы сейчас организуем против них боевой поход, будем отбирать всех сэвэнов, соломенных, деревянных, каменных. Я помню, раньше, когда малмыжский поп приезжал, все прятали сэвэнов, и поп их не находил, но от нас не спрячешь. Мы с ними по-советски, по-комсомольски справимся. Все поняли, что я сказал?
– Понятно, – неуверенно ответило несколько голосов.
– Нет, не понятно! – воскликнул Почо, младший сын Холгитона. – Непонятно. Как я пойду против матери и отца старого? Каждый знает, что в каждом сэвэне по одной болезни матери или отца. Как я возьму этих сэвэнов, как сожгу, как накликаю беду на старых родителей? Ведь к ним возвратятся все болезни. Нет, сам я не трону этих сэвэнов.
– Ты не комсомолец! Если ты веришь шаманам, а сэвэнов делали шаманы, ты не комсомолец! – грозно закричал Хорхой.
– Комсомолец не комсомолец, все равно не трону.
– Кто лучше тебя знает, где спрятаны сэвэны? Никто. Потому ты сам должен их вытащить.
– Чужие вытащу, а своих родителей – не трону…
Молодые няргинцы примолкли, многие теперь только поняли, какую беду могли они навлечь на людей, болезни которых надежно охраняли сэвэны; у некоторых старых людей по десятку насчитывается этих сэвэнов. Да и у самих комсомольцев имелись собственные сэвэны.
– Струсили? Чего молчите? – обратился Хорхой к притихшим молодым людям. – Выходит, когда мы вступали в комсомол, то обманывали, верили в эндури, в шаманов и пролезли в комсомол? Ну, пойдете громить сэвэнов? Или мне с Шатохиным и Киркой идти?
– Не горячись, дай людям подумать, – сказал Кирка.
Долго молчали комсомольцы. Хорхой не мог усидеть на своем председательском месте, стал нервно расхаживать возле стола.
– Хорхой, я предлагаю так, – наконец начал Нипо. – Эти болезни, что в сэвэнах, говорят, сразу возвращаются к болевшим, как только что случится с сэвэнами. Я предлагаю сперва проверить, правда это или нет. Возьмем сейчас чьего-нибудь сэвэна и сожжем и будем наблюдать, заболеет хозяин или нет.
– Оградиться хочешь?
– Проверить хочу. У меня есть три сэвэна, тремя болезнями я болел, предлагаю их сжечь. А там посмотрим.
«Приносит себя в жертву, – неприязненно подумал Хорхой. – Мне надо было себя сразу предложить. Нет, нельзя это дело из рук выпускать».
– Не надо твоей жертвы, – сказал он. – Я сейчас выпотрошу всех наших сэвэнов, сам сожгу. Вас всех прошу, чтобы о нашем разговоре здесь ни одна душа не знала, потому что когда вы поверите, что сэвэны обман, просто солома, кусок дерева, тогда мы начнем потрошить всех сэвэнов в стойбище. Я наших домашних сэвэнов буду сжигать тут. Ждите меня.
Хорхой вышел из конторы и бодро зашагал домой, но чем ближе он подходил к дому, тем уже становился его шаг: в глубине души он сам верил в силу сэвэнов, эту веру в него вбивали с пеленок. Дома он подозвал мать в сторонку и тихо сказал:
– Сэвэнов всех возьму, сожгу.
– Ты что это? Чего вздумал? – возмутилась было Исоака.
– Тихо! Я председатель, должен пример показать. Мы с шаманами начнем войну, уничтожим их.
– Ой, сынок, ой, беда какая! Да как же так…
– Тихо. Я забираю всех сэвэнов.
Хорхой вытащил из-под нар две искусно связанные из сухой травы собачки.
– Может, оставишь? – попросила Исоака. – Это же твоего сына, животик болит часто.
– Если заболит, Бурнакина позовем. Плохо будет, повезем в город, который начали строить, там есть большой доктор, хирург называется…
Хорхой вынес травяных сэвэнов на улицу, вслед за ним шла мать. Она за сыном поднялась в амбар. В одном из углов лежали в куче деревянные бурханы, здесь же стоял каменный дюли Баосы, которого старик избивал за то, что он не излечивает его поясницу. Хорхой взял первого бурхана, но мать схватила его за руку.
– Это мой сэвэн, сынок, я животом все страдаю. Не трогай, сын, очень прошу тебя.
– Мама, я председатель, поняла? Я пример должен показать. Ты моя мать, мать председателя, ты тоже должна пример показать. Если заболит живот, терпи, не говори другим. Кирка тебя вылечит.
– Боязно, сын, ох, как боязно.
Хорхой вышвырнул сэвэнов в дверь амбара.
– А эти сэвэны отца.
– Ему они уже не нужны, – и Хорхой с легким сердцем начал швырять сэвэнов одного за другим.
– Эти твои.
– Пусть сгорят, посмотрим, что будет.
– Этого не трогай! У тебя на спине вон какие шрамы от страшной болезни. Эту болезнь никто не излечивает, тебя случайно спасли.
– Если тогда случайно спасли, сейчас меня главный доктор спасет.
Под амбаром лежало больше двадцати сэвэнов, изображавших собак, таежных зверей, птиц, драконов и людей. Любопытные ребятишки боязливо, со стороны разглядывали их. Они знали, что в сэвэнах заключены всякие страшные болезни и притрагиваться к ним нельзя.
А Хорхой, разбросав своих сэвэнов, нерешительно остановился перед каменным дюли, главным хранителем большого дома. Каменный человечек воскресил в памяти далекое солнечное детство, сурового деда Баосу, и рука у Хорхоя не поднималась на него.
– Этого дюли запрячь ночью, чтобы никто не видел, чтобы никто не нашел, – прошептал он матери.
Хорхой связал сэвэнов, как вязанку дров, и понес в контору сельсовета. Первая же женщина, увидевшая его с необыкновенной ношей, юркнула в магазин, и оттуда гурьбой вывалили покупательницы.
– Хорхой, сельсовет, что ли, будешь топить ими?
– Сынок, не балуйся таким делом. – Хорхой, это тебе не жену избить…
Председатель сельсовета на этот раз молча прошел мимо магазина. Возле сельсовета его ждала толпа любопытных. Хорхой бросил сэвэнов, развязал деловито веревку, сложил деревянных сэвэнов, как складывают дрова для костра, подсунул под них травяных и поджег. Сухая трава весело загорелась, красные языки полоснули бока идолов, и вскоре сухие деревяшки с треском разгорелись.
– Подходите, грейте руки, – пригласил стоявших поодаль молодых няргинцев Шатохин.
– Чего боитесь, подходите, – повторил приглашение Кирка.
Молодые осторожно, боязливо стали подходить.
– Дрова есть дрова, – сказал Хорхой. – Здесь три моих сэвэна горят, остальные матери, отца, жены и детей – запомнили?
– Да не хвастайся ты сильно, – вспылил Почо, – будто мы не можем своих сэвэнов сжечь! Я говорил о сэвэнах отца и матери. Ты сам знаешь, какой наш отец верующий. Жалко его, еще от горя заболеет.
– Ладно болтать, – перебил его Хорхой. – Завтра утром всем собраться здесь. Я запомнил, кто сегодня присутствовал тут. Поняли?
В этот день все стойбище говорило о сожжении Хорхоем сэвэнов, все стойбище ожидало новых событий. Догадливые старики поспешно перенесли в укромные места самых дорогих идолов, запрятали так, чтоб ни один человек их не разыскал. Шаманы припрятали бубны, гисиолы, янгпаны. За ними самими, по поручению Хорхоя, присматривали комсомольцы. Контора сельсовета превратилась в штаб борьбы с шаманами и сэвэнами. Тут находились Хорхой, Кирка, Шатохин, Нипо, Кирилл в другие комсомольцы.
– Не слишком ли жестко мы поступаем? – спросил Кирка.
– Жестко? Попробуй поговори с ними по-другому, – ответил тут же Хорхой. – По-другому нельзя. А шаманов всех предупредим, что, если возьмутся за прежнее, голову оторвем.
– Так и оторвешь, – усмехнулся Шатохин.
– Ты не лезь, я тебе уже говорил. Ты завтра придешь в контору и сиди. Здесь твое место. Если ты пойдешь отбирать сэвэнов, всякие разговоры пойдут.
– Я секретарь сельсовета…
– Знаем. Но ты русский, понял? Если ты, русский, отберешь сэвэнов, люди всякое могут придумать. Нельзя этого допускать, мы, налай, сами будем справляться с нанайской религией – шаманами. Ничего тогда не придумают, ничего против русских не станут говорить.
Утром в назначенное время около конторы собрались комсомольцы и молодежь. Хорхой разбил их на группы, и они разошлись по стойбищу. Сам председатель направился к шаману, камлавшему в доме Кирилла.
– Отдай бубен, гисиол и янгпан, – заявил он, переступив порог фанзы.
Шаман сидел на краю нар, поджав под себя ноги, и невозмутимо курил трубку.
– Мог бы я тебя сейчас арестовать и отправить в тюрьму, – продолжал Хорхой. – Ты виноват в смерти роженицы, но на первый раз не буду арестовывать, а если еще раз хоть единожды ударишь по бубну – тебе не жить больше в Нярги. Понял?
– Понять-то понял, – тихо ответил шаман, – только одного не пойму, как это при советской власти перестали уважать молодые старших, даже не поздороваются, когда входят в дом.
Хорхой опешил – и правда, он не поздоровался с хозяином дома, какой бы ни был враг, но он старый человек.
– Забыл, дака, слишком сердит был на тебя, – неожиданно для самого себя пробормотал Хорхой. – Ты шаман, я должен с тобой бороться, об этом только думал, все остальное забыл. Должность у меня такая, дака. Ну, отдавай советской власти бубен и все остальное.
– Тебе все теперь позволяется, потому сам заходи в амбар и забери, что надо. Все там находится.
Хорхой разыскал в амбаре бубен, гисиол, янгпан и больше десятка бурханов. Бубен был старый, а должен быть еще новый, недавно подаренный шаману молодым охотником Кочоа из Болони. Кочоа приехал свататься в Нярги да попал на камлание случайно, вот и пришлось ему по древнему обычаю привезти шаману шкуру косули на новый бубен.
– Где новый бубен? – спросил Хорхой, вернувшись в фанзу.
– Нету у меня никакого нового бубна, – спокойно ответил шаман.
– Есть бубен, это знает все стойбище. Где бубен?
– Если нет в амбаре, выходит, у меня нет другого бубна.
– Шаманить собираешься? Так. Все понятно. Уважения от меня хочешь? Так. Получишь уважение. Сейчас весь дом переверну, но бубен твой найду. А ну-ка, слезай с нар! – вдруг заорал Хорхой.
Шаман послушно слез с нар и встал посередине фанзы, опершись на средний столб. Хорхой залез на нары, переворошил постель, сложенную стопкой. На самом низу лежал новенький бубен. Обозленный Хорхой взял его в обе руки и ударил об колено: бубен, загрохотав, лопнул, оглушив точно ружейным выстрелом.
– Будешь у меня шаманить, старик! Я тебе пошаманю. Ишь, вежливости еще требует, да тебя надо…
– Если заболеешь какой болезнью смертельной, не обвиняй меня и злых духов, – тихо проговорил шаман. – Все духи против тебя ополчились. Запомни.
– Ты меня пугать вздумал, старик! Советскую власть пугать? Комсомол пугать? Да я тебя, нанайского попа, так отделю от народа, что белого света не увидишь. Это запомни тоже.
Злой Хорхой ворвался к другому, начинающему шаману, разворошил постель, перевернул все в амбаре.
– Ты собака, Хорхой! – кричала жена шамана, веря в свою неприкосновенность. – Ты капиталист, ты буржуй, ты хуже малмыжского бачика, ты хуже царя!
Бедная женщина перечисляла всех известных ей угнетателей старого времени, ставших теперь синонимами ругательства, оскорбления.
– Где бубен? – тем временем наседал Хорхой на шамана. – Развелось вас, гадов, как червей после дождя. Где, спрашиваю, бубен?
– Не успел я еще сделать. Не успел.
– Нет у него бубна, собака! Уходи! – кричала жена.
С двумя шаманскими бубнами, с гремящим янгпаном шел по стойбищу Хорхой к сельсовету. Возле одной фанзы билась старуха в припадке, Хорхой отвернулся было, но его схватила костлявая старушечья рука.
– Ты не отворачивайся, собачий сын! Ты не отворачивайся, сын росомахи! Выпучи глаза, погляди на свое дело. Она не болела падучей уже двадцать лет, мы даже позабыли, когда болела она в последний раз. Погляди, погляди, собака! Ты отобрал, ты сжег ее сэвэна!
Хорхой вырвался и зашагал дальше под аккомпанемент янгпана. Издали он увидел высокий огонь костра. Кто-то топором колол длинного, в натуральную величину собаки, идола, другой зачем-то вколачивал бурхана в песок.
– Ребята, это хулиганство! – кричал на них Кирка.
Но развеселившиеся юноши не слушали его, продолжали свое дело. Со всех сторон несли новых идолов и бросали в огонь. Тут же стояли пожилые охотники, старики. Был и Холгитон.
– Хорхой, когда малмыжский бачика издевался над нашей верой, за нас заступался твой учитель Глотов-Кунгас, – сказал он. – Теперь кто будет заступаться?
