Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)
Старый Холгитон сам не притрагивался ни к топору, ни к бревнам, он руководил строительством.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В Малмыже причаливали катера, буксиры с баржами, пассажирские пароходы. Привозили они разные грузы, в том числе и на имя Воротина, заготовителя пушнины.
Борис Павлович крепко обосновался в Малмыже. После изгнания приказчика Салова он занял дом купца, в добротный склад перенес из своего сарая продовольствие и товары. Никогда у Бориса Павловича не было вдоволь товаров, всегда ему чего-нибудь не хватало. Он кое-как сводил концы с концами, кое-как удовлетворял не очень-то прихотливые запросы охотников. Если чего не находилось в складе, он объяснял охотникам, какие трудности переживает советская власть. Страна восстанавливает разрушенные войной заводы, фабрики, города, строит новые; продовольствия еще не хватает, люди живут впроголодь. Но советская власть отдает охотникам все, что есть, отдает самое лучшее. Охотники кивали головами, они понимали все и потому ничего, кроме привычных продуктов питания и материи для одежды, не просили.
Воротин теперь в округе был единственным торговцем, как по привычке продолжали звать его охотники. После первого туземного съезда в Хабаровске частные русские, китайские и маньчжурские торговцы были изгнаны за пределы Амура. Были ликвидированы и конкурирующие всякие союзы и центросоюзы.
– Ты сильный торговец, – говорили охотники Воротину, – всех победил, китайцев изгнал, русских тоже, и своих, советских торговцев, не пожалел. Один теперь остался. Это хорошо.
Борис Павлович вместе с милицией принимал участие в ликвидации частной торговли. Приказчик Александра Салова в Малмыже жил, как говорили, на последнем дыхании, он не получал товаров от своего хозяина, склады пустовали, и приказчик только ждал указа, чтобы сдать торговый дом, склад властям и уехать из села. С ним было просто. Чуть посложнее было с Берсеневым в Вознесенском. Берсенев не считал себя торговцем, хотя имел склад-амбар с запасом продовольствия и товаров, которые доставал где-то в Хабаровске.
– Не торгую я, – заявил Берсенев, когда пришли к нему. – Я охотник и рыбак. Любого спросите, не торгую я.
– Откуда у тебя пушнина? – спросил Борис Павлович.
– Сам добываю. Спроси…
– Охотники-гольды столько не добывают.
– Что мне гольды? Я лучше их стреляю, умею…
– Ничего-то ты не умеешь! Ты не здесь в Вознесенске торгуешь, ты торгуешь в тайге. Думаешь, мы не знаем это? Знаем, все знаем.
После Берсенева выехали в Мэнгэн к Американу. Нанайского богача застали в стойбище.
– Никогда я не торговал и торговать не умею, – заявил Американ. – Раньше, правда, маленько-маленько менял всякие товары на пушнину, теперь кончил, не хожу к орочам.
– Но пушнина у тебя есть.
– Нет пушнины, что зимой добыл, все сдал.
– А откуда водки привез целую лодку? – спросил милиционер.
– Что? Какую водку? – вдруг побледнел Американ.
– Ты контрабандист, мы знаем. Водкой торгуешь, на пушнину меняешь.
– Ищи водку! Ищи пушнину! Найдешь – тогда говори!
Милиционер произвел обыск, но ничего не нашел, расспрашивал соседей, но те все отрицали: они не отдавали Американу пушнины, не видели у него водки. Не удалось разоблачить Американа.
Труднее всего пришлось с китайскими и маньчжурскими торговцами. Болонский торговец У и хунгаринский Чжуань Мусань жили на Амуре десятилетиями, они пустили здесь глубокие корни. Женаты они были на нанайках, дети их женились, и они теперь были кругом опутаны родственными связями. Правда, многочисленные родственники не получали никаких выгод от этого родства, они были такими же должниками, как и все остальные. Этих торговцев заранее предупредили, что торговать им на советской земле запрещается, что они должны покинуть Амур.
Когда Воротин приехал в Болонь, одряхлевший У уже был готов к отъезду. Провожать его собрались все родственники. Много пили и слез много пролили: хитрый У роздал остатки продовольствия и товаров, собрал долги с тех, у кого была пушнина, припасенная для закупки зимнего запаса.
– Собрался, – сказал У и заплакал.
Торговец теперь плакал настоящими слезами, он привык к амурской земле, здесь прошла его молодость, здесь он собирался встретить смерть. Тяжело ему было еще и потому, что отказались уезжать с ним старшая жена Супиэ и тридцатилетний сын Чифу. Оставалась и замужняя дочь. Старый У оставлял на амурской земле мечту своей жизни – торговый дом и детей. Уезжали с ним лишь младшая жена Майла и сын Муйсэ от старшей жены.
– Ты покидаешь родину, почему? – спросил Воротин Муйсу.
– Отец старый, жалко.
– Врешь, ты торговцем там станешь, – сказал Лэтэ Самар.
Случайно оказавшийся на проводах Токто заметил:
– Китаец, он и есть китаец, тянет его на свою родину. Ему что Амур – тьфу! Амур ему не дорог, так же, как и мать. А Чифу настоящий наш человек, нанай. Отец и мать уезжают, а он остается.
– Правильно делает. Как без Амура можно жить? Зачахнешь. День и ночь только о нем будешь вспоминать.
– Старик впервые по-правдашнему плачет. Жалко его…
– Пожалел кого, – жестко проговорил Токто, – всегда мы такие жалостливые, все забываем, все прощаем. Плохо это!
Воротин знал, что хитрый У увозит с собой много пушнины. Но конфискацией занималась милиция. Когда милиционер сказал, что советская власть не разрешает вывозить за пределы страны пушнину, у старика подогнулись ноги, и он сел на пол. Охотники переглянулись, женщины прикусили губы.
– Пушнина советская, она добыта на советской земле, – сказал милиционер, – потому мне приказано забрать ее у вас.
– Разорили… – прошептал У. – Как буду жить?
– Как так? – спросил Лэтэ Воротина. – А мука, крупа, материи были его, он ведь менял.
– Это неправильно, – заявил Токто, – выгонять – выгоняй, но зачем отбирать последнее?
– Токто, я тебе все объясню, – сказал Воротин. – За границу советская власть никому не разрешает вывозить пушнину.
– Пушнина его, он за нее нам заплатил мукой, крупой, материями. Нельзя отбирать.
– Если мы не возьмем сейчас, отберут, когда он границу будет переходить. Такой закон. Если запрячет и тайно захочет перевезти, его арестуют как контрабандиста.
– Жить становится сложнее, всякие законы, – вздохнул Лэтэ.
– Раньше и слышать не слышали про такое.
– Верно, раньше и слышать не слышали, – сказал Токто, – жизнь меняется. Раньше следы наши оставались возле зимников да стойбищ. Теперь тропы пролегли в Николаевск, в Хабаровск, а Богдан даже живет на краю земли, в Ленинграде. Нанай добрались до края земли.
– Пушнина – богатство наше, – продолжал объяснять Борис Павлович. – Это мягкое золото, на нее мы можем купить всякие машины, пароходы, целые заводы. А если у нас больше заводов будет, то больше всяких товаров мы получим.
– Скажи, ты можешь у меня ружье отобрать? – спросил Токто.
– Нет, не могу.
– Не можешь, потому что ружье мое.
– Да, твое. Ты им добываешь пушнину, и никто у тебя не может его отобрать.
– Верно, потому что оно мое собственное. Вот и пушнина у торговца – его собственность.
– Я тебе все объяснил. Добавлю еще. Пушнина эта собрана за долги, давние долги. Сын заплатил за отца. А были ли долги у отца? Может, не было, а? Об этом много говорили, хватит. Торговцы вас обманывали, долги приписывали. Это-то ты знаешь? Говорят, из-за этого ты много ругался с У, рассказывают, чуть не убил однажды. Чего же ты теперь за него заступаешься?
Токто нечего было отвечать, верно говорил Воротин, он всегда недолюбливал хитрого У.
Так были изгнаны с Амура кровопийцы-торговцы. Теперь Воротин собирался открыть магазины в крупных стойбищах, в Болони, Джуене, Нярги. Там будут организованы колхозы, там станут жить охотники с других малых стойбищ. Со дня на день он ждал баржу с товарами и наконец дождался.
– Борис Павлович, богачи мы! – восторженно сообщил Максим Прокопенко.
Борис Павлович сам побежал на берег, залез на баржу, осмотрел бегло мешки, ящики и удовлетворенно вздохнул. Вместе с традиционными товарами впервые прибыли консервированные фрукты, сухофрукты, несколько сортов конфет, печенья, брезентовые плащи, сапоги, новые ружья.
– Хорошо! – воскликнул Борис Павлович. – Максим, подводы организуй! Я начинаю приемку!
Дня три спустя после прибытия груза к Воротину приехал Токто.
– Бачигоапу, советский купец! – поздоровался он.
– Давно ты не был у нас, – сказал Борис Павлович, ответив на приветствие. – Пота с Гидой за тебя сдают пушнину, а ты, как китайский мандарин, только приказываешь им. Так, что ли?
– Так, так, – засмеялся Токто. Он был в хорошем настроении и был готов шуткой отвечать на шутку. – Работы много, я ведь председатель сельсовета. Даже на рыбалку некогда сходить.
Токто засмеялся, хлопнул себя по коленям.
– С внуками вожусь, обучаю их. Хорошие будут охотники. Ловкие, сильные, выносливые. А про председателя я так сказал в Болони: ничего не делаю, не знаю, что делать. Пота умнее меня, пусть называется председателем, я ему печать отдаю. Не хочу зря деньги получать. Я в жизни никого не обманул и не хочу обманывать.
– С колхозом как?
– Разговоры только. Скажи, зачем этот колхоз? Жили без колхоза, можно было дальше без него жить.
– Все это мы слышали, Токто: жили мы раньше, проживем, – передразнил Борис Павлович. – Нет, не можешь ты жить так, как жил раньше. Не можешь!
– Артель была, хватит одной артели.
– В артель вы могли объединиться и в маленьком стойбище, а теперь надо укрупнять хозяйство, тогда вы станете жить лучше, богаче.
– Я не против колхоза, если советская власть так говорит, то пусть будет колхоз. Я советскую власть люблю.
Из жилого помещения вышел Максим. Токто поздоровался с ним и продолжал:
– Долг я сразу вернул, так что я советской власти подчиняюсь. Ты не думай что-нибудь плохое.
– Какой долг вернул? Ты советской власти не должен.
– Память у тебя, купец, короткая, что воробьиный клюв. Ты в голодный год привозил муку, крупу в Хурэчэн, где мы, как зайцы в наводнение, на острове отсиживались?
– Привозил.
– Ты сказал, что это советская власть послала. Мы тебе сказали спасибо, съели все, что привез. А раз съели, надо платить. Я и заплатил, два соболя заплатил, да ты одного мне вернул с охотником. Я тебе ничего не сказал, забрал соболя и молчу. Думал, одного ты взял и долг мой снял. Правильно я решил?
– Ты одного соболя оставлял, я его и возвратил тебе.
– Нет, я двух соболей оставлял, вот ему оставлял.
Токто пальцем указал на Максима. Прокопенко, не понимавший по-нанайски ни слова, даже не догадался, о чем говорили Воротин и Токто.
– Чего ты тычешь в меня? – улыбнулся он.
– Максим, сколько соболей он тогда оставил? – спросил Воротин. Максим побледнел, но внешне остался спокоен.
– Одного, кажись. Столько времени прошло, однако, годиков шесть будет…
– Вспомни, Максим!
– Да что вы кричите, Борис Павлович? Времени много прошло, разве упомнишь? Столько пушнины я принимал. Он что говорит?
– Говорит, двух соболей оставлял.
– Доба, доба, соболь, – сказал Токто, поднимая два пальца.
– Два, значит, – проговорил Максим. – Два. Честно – не помню.
– Максим, ты сам понимаешь, чем это пахнет. Вспомни, Максим.
– Я два соболя оставлял, – сказал Токто, – один был черный, пушистый, такого я сам редко встречал. Красивый был соболь. Этого ты за долг забрал, а другого, похуже, возвратил. Охотникам нашим возвратил. Что, не помнишь?
Борис Павлович растерянно молчал. Ничего подобного еще не случалось за всю его работу кооператором. Он был требователен к себе, требовал и от подчиненных честности, справедливости в оценке пушнины, в расчете с охотниками. Да и как могло быть иначе, ведь они представляли советскую власть, самую справедливую власть. На них, как в зеркале, отражалась вся деятельность советской власти, проверялась справедливость новых законов. Нельзя было допустить ни малейшей оплошности, чтоб не погубить у людей веру в справедливость советской власти. Что же произошло с Токто? Ему вернули соболя, одного соболя, а он утверждает, что приносил двух. Он честный человек, ему незачем лгать. Но куда делся второй соболь?
Борис Павлович взглянул на Максима. Неужели Максим присвоил? Зачем ему соболь? Давно уже работает он с Максимом, привык к нему, опекает его, как сына. Никогда не замечал за ним жадности, пристрастия к деньгам. Нет, Максим не мог присвоить соболя. Но тогда куда исчез соболь, будь он проклят!
– Черный был соболь, что мой охотничий котелок, – продолжал Токто. – Очень редко такой встречается. Я его и отдал советской власти.
Максим вытащил бухгалтерскую книгу и начал ее листать. Он ничего не видел перед собой, записи слились в сплошную фиолетовую мешанину. Пришел ему конец, он обречен, и ему никак не отвертеться. Отвечать придется и за соболя Токто, а там доберутся и до других, присвоенных им шкурок. Доверял ему слепо Борис Павлович, и Максим воспользовался его доверием. Но все его махинации следователь запросто разоблачит в первый же час.
– Максим, он твердит, что отдавал тебе два соболя, – сказал Борис Павлович и потер пальцами висок.
– Не помню, Борис Павлович, честное слово, не помню. Да какая беда? Если даже два соболя было, что теперь делать, времени-то сколько прошло.
– Время здесь ни при чем, память людская цепкая, Максимка. Мы советскую власть скомпрометировали.
– Слово-то какое, не выговоришь.
– Запятнали мы свою родную власть. Куда же подевался этот проклятый соболь?
– Может, его и не было? Может, он сам забыл? Токто, прислушивавшийся к разговору кооператоров, вздрогнул, ноздри его расширились.
– Чего твоя говори? – спросил он. – Моя тебя обмани, да? Доба соболя тебе давал. Обманул, да? Моя тебе давал!
Токто побагровел, он рассердился не на шутку.
– Твоя брал соболь! Моя давал!
Борис Павлович смотрел на разошедшегося Токто. Он уверился, что тот оставил Максиму два соболя и что исчезнувший соболь был необыкновенной и высокой сортности. Он взглянул на Максима и только теперь заметил, как побледнел его помощник, как задрожали его губы.
Максим! Максим виноват!
Борис Павлович соскочил со сгула, подошел к помощнику.
– Сознайся! Сознайся лучше, паршивец! – выкрикнул он сорвавшимся голосом. – Куда девал соболя?
Молодой кооператор неопределенно махнул рукой. Откуда ему знать, где теперь находится этот соболь, может, какая русская женщина уже сделала из него воротничок, а скорее всего соболь давным-давно уплыл за границу.
– Давно загнал, – прошептал Максим.
Борис Павлович отошел от него, устало опустился на стул.
– Твоя себе брал соболя? – удивился Токто. – Как так? Моя отдавал советская власть, а твоя брал себе? Ое-е-е, как плоха. Совсем плоха.
– Под суд отдам, – устало и спокойно проговорил Борис Павлович.
– Ты что, Бориса? – спросил Токто. – Ты хочешь его судить? В тюрьму посадить?
– Да, его будут судить.
– Из-за одного соболя?
Токто не совсем поверил Воротину, думал, погорячился кооператор, опомнится еще. Не может быть, чтобы из-за одного соболя судили человека и на долгие годы посадили в тюрьму. Максим может купить соболя на свои деньги и вернуть советской власти. Зачем же его судить, такого молодого? Нет, конечно, Борис погорячился, вернется Токто через день, за это время кооператор успокоится, и все останется по-прежнему.
Так думал Токто, выезжая из Малмыжа. Он возвратился в Болонь, отказался от должности председателя сельсовета, хотя его долго уговаривали повременить, разъясняли, что по закону он не может просто так передать свои полномочия Поте, что дело не в печати и бланках свидетельств, а в существе новой власти. В райисполкоме не сумели уговорить Токто, махнули на него рукой и отпустили.
Токто вновь выехал в Малмыж. На приемном пункте пушнины находился, один Воротин.
– Где Максим? – спросил Токто.
– В Вознесенске, – хмуро ответил Борис Павлович. – Его арестовали, следствие будет, потом суд.
– Судить будут? За одного соболя?
– А ты думал как?
– Неправильно! Разве можно из-за одного соболя человека в тюрьму сажать? Это что, человек совсем не дорог новой власти? Соболь дороже человека, да?
– Нет, человек дорог нам. Хороший человек. А плохих людей зачем жалеть? Их надо перевоспитывать.
Токто не ожидал, что советская власть, самая человечная власть, станет судить молодого человека. Непонятная власть! Надо как-то спасти молодого кооператора.
– Бориса, ты скажи властям, что я приносил Максиму одного соболя, – сказал Токто.
– Не обманывай, Токто, ты приносил двух соболей, – ответил Борис Павлович. – Почему идешь на такой обман?
– Жалко Максима.
– Думаешь, мне не жалко? Он же как сын был мне.
– Тогда зачем отдаешь его под суд?
– Отдаю, Токто. Если бы родной был сын – тоже отдал бы под суд. Да за такое знаешь…
– Родного сына судил бы? Горячишься, Бориса.
– Пойми меня, Токто, выслушай. Я и Максим здесь работаем по указу советской власти, все, что делаем, делаем от ее имени. По дешевой цене продаем товар – от ее имени. По дорогой цене принимаем пушнину – по ее воле. Так что выходит? Максим обманул тебя, выходит, он обманул по наущению советской власти? Так ведь ты подумаешь?
– Нет, Бориса, я так не подумаю! Я думаю, Максима надо спасать.
– Нельзя его спасать, он обманул тебя, он обманул свою родную власть и запятнал ее. Его следует крепко наказать.
– Ты так думаешь или советская власть так думает?
– Вместе мы так думаем, потому что я и советская власть – это одно и то же, я исполняю ее волю.
Токто надолго примолк; человечная власть, по его мнению, должна делать иногда снисхождение людям, особенно таким молодым, как Максим, должна прощать. Нельзя же в тюрьму сажать молодого человека из-за одного соболя! Нельзя, в этом он был уверен. И он решил спасти Максима.
– Бориса, я отдам тебе соболя, – сказал он. – Отпусти Максима. Аих, и зачем я вспомнил про этого соболя?!
– Хорошо, что вспомнил, потому что за эти годы он еще не раз, видно, мошенничал.
– Знаешь что, Бориса, а я Максиму подарил того соболя. Верно, вспомнил, подарил ему соболя.
– Все, Токто, теперь ничего не сделаешь. Мошенников и воров нельзя прощать.
Воров? Токто удивленно взглянул на Бориса Павловича. Верно ведь, Максим вор, он украл у советской власти соболя. Как об этом не подумал Токто раньше? Воровство – это самое грязное, самое большое преступление у нанай. Воров изгоняли из стойбища, им в лицо плевали, на костре жгли ворону, и у птицы разгибались и сжимались когти на огне, чтобы так же у вора пальцы судорогой сводило. Нет, нанай не прощают воров, им нет места среди людей. Выходит, правильно поступает советская власть, вор Максим пусть сидит в тюрьме, подальше от людей.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Пятый год живет Богдан в Ленинграде. Большой срок – пять лет. За такое время неразумный щенок превращается в умную охотничью собаку – помощницу таежника. А человек? Разве маленький человечек в пять лет неразумен? Для него это время открытия мира, его познания, время бесконечных «что» да «почему».
Пятый год, а Богдан до сих пор, как пятилетний «почемучка», делает каждый день все новые и новые открытия. И не стыдится спрашивать: «А что это? Почему?» Он пристает со своими вопросами после лекции к преподавателям, к друзьям-аспирантам и студентам, а когда бродит по городу один – к встречным ленинградцам. Удивительный народ – ленинградцы! Ни один не прошел мимо, не ответив на его вопросы. Бывали случаи, когда горожанин не знал существа дела, истории памятника, тогда он тут же начинал искать знатока, находил и приводил к Богдану.
Богдан прилежно учился, в последние годы охотно посещал музеи, театры и незаметно обогащался знаниями, менялся нравственно. Он этого сам не замечал, как та раковина, в которой зреет жемчуг, не знает о своем богатстве. Но кто был знаком с ним с первого дня его появления в Ленинграде, те со стороны все подмечали. А как он внешне изменился! Появись он в костюме, в котором идет на занятия по Невскому проспекту, в своем стойбище – никто бы его не узнал. Даже Пиапон, даже тети Дярикта, Агоака, Майда. Студент Богдан Заксор выходил в город при галстучке, в хорошо отутюженном костюме, всегда побритый. А самое главное его приобретение – большие очки. Не из щегольства надел он очки: у сына тайги начало портиться зрение; учение – неведомое предкам занятие – притупляло глаза. Очки Богдан носил с удовольствием, потому что они помогали ему лучше видеть, да и друзья-студенты завидовали им. Чудаки! Нашли чему завидовать! Сашка Оненка, который стал Сашкой только здесь, в Ленинграде, – на Амуре его звали Сапси – при каждой встрече примеряет их, вертится перед зеркалом, как девушка, которая надела новое платье.
– Закажи себе в мастерской очки с простыми стеклами, – как-то посоветовал ему Богдан.
Сашка удивился, что сам не мог догадаться, и пошел в мастерскую и заказал очки с простыми стеклами. Ничего. Щеголяет.
«Несерьезный человек», – думал Богдан о Сашке-Сапси. И вдруг узнал, что этот несерьезный человек пишет какой-то рассказ об Амуре, о рыбной ловле. Вот как.
Богдан с Сашкой познакомились в Хабаровске. После окончания первого туземного съезда Богдана оставили в городе. Вызвал его Карл Лукс, председатель Комитета Севера. Это был высокий, широкоплечий человек, с острым взглядом. Богдан тогда не знал о нем, что это старый большевик, сидел в Шлиссельбургской крепости, прошел царскую каторгу, а после революции был командиром партизанского отряда, затем командующим Восточно-Забайкальского фронта. С интересом рассматривал Богдан своего собеседника, хотя и встречался с ним во время работы съезда.
– Вы гольд? Амурский человек? – спросил Лукс. – Говорят, были партизаном, храбрый человек.
– Кто говорит?
– Павел Глотов сказал. Он еще сказал, что вы очень хотите учиться. Так, да?
– Хочу, да.
– В Ленинград поедете учиться?
Богдан удивленно взглянул на него – не шутит ли? Куда еще ехать, когда и так он находится в таком большом городе? Здесь, в Хабаровске, и желал бы Богдан учиться.
– Куда? – на всякий случай переспросил Богдан.
Лукс заметил растерянность молодого делегата съезда, усмехнулся мягко.
– В Ленинград.
– Это далеко отсюда?
– Очень далеко, ехать по железной дороге дней тринадцать – пятнадцать…
Никогда не видел Богдан железной дороги, в его представлении это была обыкновенная дорога, мощенная железом. Пока Богдан раздумывал о дороге, о неизвестной колеснице, в кабинете появился новый посетитель. Это и был Сапси Оненка. Разговор, который вели только что Лукс с Богданом, повторился почти дословно, без упоминания о партизанщине. Сапси тоже испугался, услышав о Ленинграде, тоже спросил, далеко ли находится этот город, и, услышав ответ, категорически отказался.
– Это очень большой, культурный город, – мягко сказал Карл Янович.
– Больса Хабаровска? – насмешливо спросил Сапси.
– В десять раз больше. Это город Ленина. Ленинград. Там произошла Октябрьская революция, там Ленин провозгласил советскую власть. Там каждая улица, каждый дом знают и помнят Ленина. Вот как, ребята.
«Город Ленина, – мысленно повторил Богдан, – город Ленина».
– Я еду, – сказал он, Сапси взглянул на него, потупил глаза.
– Но это очень далеко, – пробормотал он.
– Эх, охотник, расстояния испугался, – усмехнулся Лукс.
– Поеду, – сказал Сапси и матюкнулся.
– Ругаться нехорошо, ты учиться едешь.
– Как ругаться? Меня русские научили, – удивился Сапси.
Богдану, когда они вышли из кабинета, долго пришлось объяснять, что такое матерщина. Сапси ничего не понял; первое русское слово, которое он запомнил, было матерное, и поэтому оно ему казалось таким же необходимым, как и другие русские слова. Но он все же дал слово, что больше не будет материться.
Богдан и Сапси подружились, иначе нельзя, им вдвоем ехать в дальний город и жить без родственников многие годы. Потом к ним присоединился Моло Гейкер, который в Ленинграде стал Михаилом. Вместе с сопровождающим они выехали в Ленинград.
В первые дни они не отходили от окна, не выходили на стоянках из вагона, боялись отстать.
Много по пути размышлял Богдан, много открытий сделал для себя. Увидел горы, степь, где не было ни деревца, увидел в лицо бурятов и людей других национальностей, о существовании которых даже не подозревал. По простоте душевной он думал, что на свете только и есть три города: Хабаровск, Николаевск да Сан-Син на Сунгари. А тут оказалось, что ни остановка – город, да еще какие большие города, конца и края не увидишь из вагонного окна. И вдруг однажды он вспомнил тайгу, ручеек, у которого он долго простоял, мысленно прослеживая его путь до другой реки, потом до Амура и до моря. Ручеек тогда связал его со всем миром, со всеми народами. Тут он вдруг понял, что кроме воды есть еще дороги, связывающие между собой села, города, народы. Вспомнил он еще, как в прошлые годы лыжня связывала его зимник с зимником соседей. Лыжня эта петляла по тайге, не выходя на простор к другим незнакомым людям. Теперь эта его лыжня где-то оборвалась, вышла из замкнутого круга и пошла, пошла на запад, через тысячи сел, сотни городов к сердцу Советской страны – Москве, а там и к городу Ленина.
Вышел из тайги охотник! Выбрался в город Ленина! От этой мысли начинало учащенно биться сердце Богдана.
В Москве нашлось немного времени до отхода ленинградского поезда, и сопровождающий повел ребят по столице. Ездили они на грохочущих трамваях. В этом городе для молодых охотников все было необычно, все незнакомо.
Богдан смотрел на дома, на улицы, слышал вполуха рассказ сопровождающего и все время чувствовал неудобство. Никогда в жизни ему не приходилось видеть такого множества людей, никогда он не был в таком тесном людском сборище. Ему хотелось стать маленьким-премаленьким, чтобы уйти из этой толкотни. Только возвратившись на вокзал, он свободно вздохнул.
– Ну как, ребята, Москва понравилась? – поинтересовался сопровождающий.
– Большой город, но я плохо видел, – сознался Богдан. – Людей много, столько муравьев, наверно, в тайге нет.
В Ленинграде тоже много было народу, но Богдан не обращал теперь внимания на толкотню. Освещенный августовским солнцем, город сиял, как праздничный. Прямые проспекты, нарядные здания, не повторяющие одно другое, золотые, горящие огнем купола и шпили. Пока ехали по Невскому проспекту, Богдан приглядывался к каждому зданию, к мостам, а когда встали над ним вздыбленные кони на Аничковом мосту, он даже вскрикнул от удивления и восхищения.
«Неужели это человек своими руками сделал? – думал он. – Неужели все это можно построить?!»
Паосаж, Гостиный двор, Казанский собор, Дворцовая площадь с Эрмитажем и Адмиралтейством. Глаза разбегались – куда смотреть, что краше? А впереди Нева, Стрелка, Петропавловская крепость.
«В этом городе я буду жить? Не сон ли это? Какая красота, и все это создано человеческими руками!»
Вот и университет. Здесь, на Северном отделении рабфака, будет учиться охотник-нанай Богдан Заксор. Когда он давал слово деду Баосе, что будет учиться, он думал об учебе в своем родном стойбище. А его куда забросила новая жизнь? В город Ленина забросила!
Поднимись, старый Баоса, со дна Амура, взгляни на своего внука Богдана! Видишь, он открывает тяжелую университетскую дверь и входит. Вошел! Вошел уверенно, будто бы он каждый день бывал в обиталище знаний, мудрости и красоты. Первый человек – нанай – твой внук, переступил порог храма науки. …Молодых рабфаковцев отвели в общежитие, и здесь они встретились с пятью будущими сокурсниками. Смущаясь, поздоровались, робко познакомились, назвали имена. Богдан не разглядывал новых знакомых, разглядывать при знакомстве не принято у нанай. Но он заметил, что из пятерых только двое черноволосых, скуластых, черноглазых, а трое русоголовы, с почти русским обликом, и глаза светлые. Назвали они и свои национальности: самоед, коми-зырянин, селькуп, вогул, остяк. Богдан никогда не слышал о таких народностях и не знал, где они проживают.
– На севере, далеко, далеко, где тундра, – ответили самоед с селькупом.
– А мы и лесные и тундровые, – сказал коми-зырянин.
– Обь знаешь? Совсем не знаешь? Совсем-совсем? Как так? Обь самая большая река, широкая-широкая, такой реки нигде нет. Эта Нева что? Тьфу, и переплюнул, – так похвастались вогул с остяком.
На Северном отделении рабфака собралось двадцать пять слушателей. Когда начались занятия, тогда только выяснилось, что Сапси с Моло хотя и знают буквы, но не могут сложить из них слова, а самоед, вогул и чукча не знают даже букв. Но они были люди настойчивые, северной закалки, и приехали они, чтобы преодолеть эту пропасть, которая называется грамотой. Через полгода они догнали своих товарищей и учились с ними наравне.
В следующем году северян перевели в Институт восточных языков, организовали рабфак для народов Севера в Детском Селе, под Ленинградом. Приехали новые рабфаковцы, и теперь их стало сто тридцать слушателей. Богдан познакомился с энцами, эскимосами, нганасанами.
Как-то в столовой он обедал с только что приехавшим новичком. Новичок отодвинул тарелку великолепного борща, к которому привыкли и Богдан и его товарищи. Съел новичок только второе, отказался и от винограда. Он даже не притронулся к нему.
– Обожди, куда ты, – остановил его Богдан. – Вот это твой виноград. Ешь.
Новичок не понимал русской речи. Богдан усадил его на место, позвал товарищей, и один из них все же растолковал, что гроздья круглых зеленоватых ягод съедобны. Новичок недоверчиво отправил в рот виноградинку поменьше, стал медленно жевать. Потом расплылся в улыбке и стал есть виноград.
Богдан позже несколько раз сидел с ним рядом, уговаривал съесть то огурец, то помидор, то яблоко. Ничего не хотел пробовать этот нганасанин, даже от арбуза сперва отказывался. Богдан не удивлялся, потому что видел, как его родственники в Малмыже отказывались от свежих помидоров, соленых огурцов, а этот нганасанин приехал из таких мест, где даже деревья не растут. Но человек ко всему привыкает. А нганасанин приехал учиться, набираться знаний, и как-то само по себе получилось, что однажды, придя на обед в столовую, сам не заметив этого, он съел и огурец и помидор.
Все новички смотрели на Богдана и его друзей как на старших, опытных ленинградцев. Земляки просили показать город, рассказать о достопримечательностях.
– Что интересного? Это все построено на костях, на крови людей, – ответил он им однажды.
Не покривил душой Богдан. В первый год он не переставал восхищаться Эрмитажем и другими музеями, пока ему не сказали, что болото, на котором стоит город, замощено костями простого люда, что весь город окроплен человеческой кровью. С того времени охладел Богдан к дворцам, паркам, это был его протест против бесчеловечности царей, дворян и всяких богачей, истязавших простых людей. Богачей уничтожила советская власть, и нечего любоваться дворцами, которые они понастроили в свою утеху на человеческих костях.
