Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)
– Время нельзя упускать, – заметил бухгалтер.
– Годо знает. Молодец он, все понимает. Железо дашь – что хочешь сделает. В моторах разбирается. А в земле всю жизнь, наверно, копается. Ну, Хорхой, как дела? – обернулся Пиапон к племяннику.
– Все хорошо.
– Тебе хорошо, а народ волнуется. Шаманов потрошить начнешь? С чего начнешь?
– Людей надо непугливых.
– Шаманы – люди уважаемые, старые. Вот и думай.
– Думаю. Против стариков тяжело идти, но с шаманами бороться надо.
– Не знаешь, у корейцев есть шаманы?
– Не знаю.
– А что будешь делать с русскими на рыббазе, кирпичном, которые иконам молятся?
– Не знаю.
– Вот тебе на! Если русским разрешается молиться иконам, то почему нанай нельзя молиться священным деревьям, тороанам, пиухэ? Тоже не знаешь?
Вот всегда так – попробуй поговори с дедом! До разговора кажется, все понятно, а поговоришь с ним – оказывается, ничего не ясно. Привычка у него – ставит и ставит вопрос за вопросом, мол, думай, шевели мозгами. Какое Хорхою дело до русских, корейцев, когда сказано с шаманами бороться.
– Ты один из хозяев священного жбана, что будешь делать со жбаном?
– Я не хозяин, мне он не нужен.
– Мы, Заксоры, все хозяева. Что будешь делать? Он священный, к нему приезжают люди молиться со всего Амура. А с дедом, великим шаманом, что?
– Пусть не шаманит.
– Так скажешь – и все? А если не послушается?
– Сам тогда виноват.
– Думай, Хорхой, тебе трудное предстоит дело. Наверное, самое трудное дело, потому что все шаманское это не бубны, не сэвэны, а глубже. Это в головах людей, в их мозгах крепко сидит.
Хорхой перешел на свою половину думать над словами деда, потом махнул рукой.
– Порушим разом – и все! Не будет бубен, священного жбана, священных деревьев, и в людских головах ничего не будет. Ничего не останется, забудут.
Срочных дел в сельсовете не было, и Хорхой с Шатохиным сели за шахматную доску. Хорхой совсем недавно узнал об этой увлекательной игре, играл неважно, но увлеченно.
К полудню из Малмыжа подошла лодка. Ее первым заметил Шатохин.
– Из района, наверно, – предположил он, пряча шахматы.
Вместо ожидаемого начальства из лодки вышел будущий фельдшер – Кирка.
– Ты чего нынче так рано? – удивился Хорхой.
– Раньше сдал экзамены, – улыбнулся Кирка.
Хорхой подхватил чемоданчик и мешок двоюродного брата, недавнего мужа своей матери, и зашагал к большому дому.
– Хорошо тебе, Кирка, в городе живешь, все городское носишь. Забот нет таких, как тут.
– Ты бы хоть день на моем месте побыл, человек. Знал бы, сколько приходится заниматься, одной латыни сколько запоминать. Забот мало!
Хорхой не знал, что такое латынь, но не в его привычках переспрашивать, показывать свое невежество.
– Кирка, доктор наш! – всхлипнула Агоака, обнимая и целуя племянника. – Твои все на той стороне, землю копают, – тут она взглянула на Хорхоя. – Аха, теперь мы тебе покажем, теперь у нас доктор есть.
Она схватила Кирку за руку и потащила на летнюю кухоньку, где варила полдник Кала.
– Посмотри, Кирка, что это с ней, – попросила она.
Кирке не стоило труда определить побои, хотя он еще не познал всей медицинской премудрости. – Кто это тебя так побил? – спросил он Калу.
– Молчи, не говори, – потребовала Агоака. – Это большой тальник на нее нечаянно упал.
– Тетя, зачем обманываешь? Такие синяки остаются только от кулаков. Голову даю наотрез.
– Это Хорхой ее побил. Эй, Хорхой, иди сюда. Ты еще будешь говорить – дерево, да?
Хорхой молчал, перед медицинским освидетельствованием он не мог устоять, верил он докторам, даже студентам-медикам верил.
– Эх ты, председатель! Эх ты, комол! Какой же ты Совет? Ты хуже отца Ойты, моего старшего брата. А ты? – она повернулась к Кале. – Ты чего его выгораживаешь? Он тебя бьет, красы лишает, а ты выгораживаешь! Стыд какой. Позор! А еще в ликбез ходишь! Я тебя, Хорхой, не оставлю так, я сейчас же пойду к отцу Миры. Все расскажу, открою твою душонку поганую.
Хорхой молчал, ему стыдно было перед Киркой, боялся он и своей тети Агоаки, которая не однажды давала ему в детстве трепку. Боялся он и Пиапона, боялся его проницательных глаз, тихого голоса. Что будет, если он потеряет расположение деда? Как тогда ему жить и работать в Нярги?
Агоака выполнила свои угрозы, Пиапон узнал о поступке Хорхоя. При встрече сказал:
– Ты опозорил комсомол, ты позоришь советскую власть. Какими глазами будешь на людей глядеть? Как с ними будешь разговаривать? Что тебе скажут те, которых ты осуждал? Скажут, чего же ты нас-то наказывал, когда ты такой же, как и мы. Подумай, будут ли тебя люди уважать…
Больше Пиапон ничего не добавил.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
На берегу среди нескольких оморочек Кирка безошибочно узнал оморочки Хорхоя, Пиапона, соседей, но отцовской не было. Значит, он переехал на тот берег. «Не лог на лодку сесть, – подумал Кирка. – Обычай, тоже мне, на оморочке только ездить мужчине». И вдруг усмехнулся своим же мыслям: «Ворчун! Сам оморочку ищешь, на лодке не хочешь ехать». На лодках и оморочках были весла, маховики, сиденья – столкни и выезжай. Но чужое нельзя брать без спроса, даже у двоюродного брата или деда Пиапона.
Кирке не хотелось видеть испуганного, совсем расстроенного Хорхоя, похожего на ту утку под дождем, название которой он носит.
– Эй, Хорхой, квохта под дождем, – сказал Кирка, встретив его возле дома. – Ты ее так любил, а кулаки поднял. Пьяный был, что ли? Заревновал, наверно.
– Теперь что говорить, – махнул рукой Хорхой. – Ты тоже не вовремя подвернулся. Доктор. Не мог сказать, что дерево, а то кулаки, кулаки.
– Не мог, у нас это строго. С первого дня учебы об этом твердят. В нашем деле обмана не может быть, мы за жизнь людей отвечаем.
– Грамотные становитесь.
Кирка не понял, что этим хотел сказать Хорхой, да это его и не интересовало.
– Дай оморочку, на тот берег съезжу.
– Мне бы сейчас куда уехать, далеко-далеко, чтобы больше ничего не слышать, не знать.
– Но ты не хорхой, не улетишь и не нырнешь под воду, тебе придется отвечать. Не завидую тебе.
– Ты виноват, если бы не ты, все поверили бы…
– Он избил жену, а я виноват. Хорош ты! Людей не обманешь, они все равно узнали бы. Ты сейчас лучше думай, как ответ будешь держать. Ну что, даешь оморочку?
– Бери.
Кирка побежал было на берег, но, вспомнив, что одет в выходной костюм, вернулся и стал переодеваться.
– Иди, поя, поешь, – обращаясь, как к маленькому, позвала Агоака. – У моря-то, как рассказывал, рыба чужая, невкусная. Отведай нашей, этот паршивец – драчун утром поймал. Что бы тебе вкусное приготовить, а? Я приготовлю.
– Да все вкусное, тетя, не надо ничего отдельно готовить.
– Ты там городское ешь, вас, докторов, наверно, особой пищей кормят, чтобы грамота подавалась лучше…
– Теперь в Нярги столько грамотных, они что, едят другую пищу?
– Да, много нынче грамотных. Даже вот прикрывающая негодяя мужа Кала уже бекает.
– Как это бекает? – засмеялся Кирка, взглянув на смущенную Калу.
– В школе по вечерам Лена их обучает. Готовим мы здесь еду, а она в бумаги уткнется и бе-е-е, ме-е-е. Побекает, и слышу – слово получилось. В нашем доме теперь все заболели этой болезнью, отец твой, мать, моя Гудюкэн с мужем, это я про старших говорю, дети само собой учатся. Смешно мне бывает, когда твой отец просит помощи у детей. Ой, смешно! Бекает, бекает, бедный, только слово не складывается, тогда он к детям. Эти-то мальки учат родителей! А еще смешнее, когда они садятся за столики писать. Тут уже я вдоволь, с запасом на год, смеюсь. Так смеюсь, ноги не держат меня, трубка из рук вываливается. Садятся они, положат бумажки, какие найдутся, берут палочку-карандаш, наклоняются, и все обязательно высунут языки. Ты бы поглядел на них! Все высунут языки, как усталые собаки, только что слюни не текут. Потом ведут палочкой в одну сторону, а языки у них почему-то в другую сторону, не слушаются, что ли. Я нахохочусь, потом говорю им: зачем вам палочки, бумага, языком пишите, на чем хотите. Отвечают, ты неграмотная. Верно, я неграмотная. Поздно мне учиться, а другой раз так хочется рядом с ними языком поводить. Ох, заговорилась я с тобой. На тот берег собрался, что ли? На днях наши собираются там хомараны ставить, чтоб не ездить туда и обратно. Пусть живут там. Ешь, ешь. Да, еще одна новость! Богдан-то наш ребенка заимел, родился у них сын. Все джуенские говорили, будто его жена бесплодная, а он сделал ребенка. Вот мужчина! Я всегда говорила, Богдан – это мужчина. Тот, кого задали при большой любви, всегда вырастет мудрым, сильным, удачливым. Так, доктор? Как у вас говорят?
Кирка засмеялся, кивнул головой, чтобы удовлетворить словоохотливую тетю.
– Вот так, неграмотная я, а понимаю в жизни. А что было бы, если грамоте обучена была?
– Профессор вышел бы. Самый ученый человек.
– Да. Мог бы и выйти. Как назвал, пропес? Слово-то какое умное. Хорошо, что ты на доктора учишься, лечить нас будешь. С Богданом-то письмом разговариваешь?
Кирка, к своему стыду, ни разу не написал Богдану, в его памяти он остался серьезным, недоступным человеком, с которым не поговоришь о житейских делах.
– Не писал я, – сознался Кирка.
– В следующее лето он возвращается на Амур. Не узнать его. Прислал твердую бумагу со своим изображением. Жена рядом. Красавица! А ты не женился?
Агоака тут же прикусила язык – ох, какая она к старости стала забывчивая! Слишком еще свежи в памяти людей его женитьба и жизнь с Исоакой. Вот неловко получилось!
– Ты чего его не кормишь? – набросилась она на Калу, чтобы как-то скрыть смущение. – Хочешь, чтобы отощал? Силы от побоев убавилось? – и обернулась к Кирке: – Что тебе на вечер приготовить?
– Не надо, тетя, ничего не готовь. Может, я даже не вернусь, поеду куда-нибудь сети ставить, там переночую. Соскучился по Амуру, понимаешь?
– Кто куда ни уезжал, все так говорят. Но я никогда никуда из Нярги не уезжала, разве что в Болонь да в Малмыж, но это все рядом, все на Амуре. Вот мать Богдана тоже скучала в первое время там, на Харпи. Теперь пообвыкла. Да, еще новость ведь есть. Тетя твоя умерла, мать Ойты, отмучилась бедная. Теперь дом отца Ойты как на сильном ветру шатается. Собрались все разбегаться, одного старого оставят с молодой, думаю. Это вдвоем-то им жить в таком большом доме? Да там со скуки подохнешь! Даже Гэйе угрожает уйти, да куда ей одинокой-то деваться? Замуж за старика разве? Молодость виновата, в молодости родила бы детей, теперь бы жила, как люди живут. А так, бездомная…
– Тетя, спасибо тебе за еду, поеду я, – сказал Кирка.
– Ты как русский стал, спасибкаешь за еду. Смешно мне в первый раз было, спасибо за еду, надо же! Голодного ведь накормила, за что спасибо? Если утопающего из воды – тоже спасибо, что ли?
Кирка засмеялся и пошел на берег. Там постоял, подумал – ехать на тот берег или сразу податься на дальние озера; на той стороне мать с отцом, но там же и Исоака с Мимой, а с ними ему не хотелось встречаться. С Исоакой ему не избежать встречи – они живут в одном доме. Старая женщина никогда не напоминала о прежней близости, не начинала разговора, но тем не менее Кирка всегда испытывал большую неловкость при ней. А Мима – первая любовь, первая боль. Кирка был обижен на нее, когда она откровенно издевалась над ним после его женитьбы на Исоаке. Она не говорила обидных слов, она все высказывала глазами, поведением своим при неожиданных встречах, а встречаться приходилось часто, Нярги – не город. Она презирала Кирку. И было за что презирать, Кирка понимал, а сердцу не укажешь, оно любит, оно и обижается. Отношение Мимы резко переменилось, когда он стал студентом. Она стала ему улыбаться, и глаза излучали такой же призывный свет, который Кирка видел во время прежних тайных встреч на осенней путине. Во Владивостоке, стоило ему вспомнить Амур, свое стойбище, как тут же откуда-то ударял этот свет, ударял внезапной молнией. Первая любовь!
– Ты не смотри так на меня, – как-то при встрече в прошлый свой приезд попросил ее Кирка.
– А что? – словно выдохнула Мима. Какой был у нее голос – ой! Разве забудешь такой голос!
Мима стала настоящей женщиной, а когда девушки превращаются в женщин, к ним приходят ум и хитрость. Поняла Мима, что она все еще сушит сердце Кирки, стала откровенно искать встречи, а при встречах улыбалась еще милее, и глаза ее горели этим дьявольским светом. Разговор начинала она, говорила обо всем, что взбредет в голову, смеялась даже тогда, когда было Кирке совсем грустно – хоть утопись. Ей что, она замужем, муж видный, хороший человек, есть у нее дети – ей легко, она вошла в привычный житейский круг, из которого часто до могилы уже не выходят, и ей ничего не стоит мучить неустоявшееся, ищущее любви сердце Кирки. Она ведь не вспомнит те трепетные ночи, не забьется ее сердце так, как оно билось тогда. У нее все уже устоялось. А может, она тоже помнит, любит?..
Кирка столкнул оморочку; он решил в первый же день покончить со всеми сомнениями, чтобы потом жить спокойно, заниматься любимой рыбной ловлей и сбором лекарственных растений. Направив нос оморочки чуть наискосок сильному течению, он что есть силы принялся грести маховиком. Легкая лодчонка уточкой подпрыгивала на небольшой волне, и, несмотря на все старания гребца, ее сносило течением вниз. Кирка мерялся силой с амурской водой. Но кто же, кроме безумцев или влюбленных, гребет против течения на середине реки? Смотрели с берега на него няргинцы, и каждый по-своему рассуждал о нем. Только один Хорхой завидовал ему, потому что понял: ему самому неплохо было бы сейчас поспорить с амурским течением, чтобы отвлечься и забыть о неприятностях.
Кирка не переборол течения, его отнесло далеко вниз от косы, где он думал пристать. За островом на озере Ойта оморочка легко заскользила с волны на волну.
Огородники отдыхали после обеда и, заметив издали оморочку, гадали, кто бы мог ехать к ним в такое позднее время. Первым узнал Кирку его друг Нипо.
– Чего ты врешь? – накинулась на него Далда. – Ему еще рано приезжать.
– Обожди, я еще не стар, глаза еще видят, – успокаивал Калпе жену, всматриваясь в приближавшуюся оморочку. – Да, это наш сын, – сказал он, узнав Кирку.
Далда с дочерью побежали на берег, по колено забрели в воду и, вытащив лодчонку на берег, с обеих сторон обняли Кирку.
– Не задушите, нам оставьте!
– Вот женщины! Обязательно надо всплакнуть.
– Доктор! Больных у нас нет.
Под смех и шутки друзья вытащили Кирку из оморочки. Калпе обнял сына, поцеловал.
– Ты уже не охотник, – сказал он. – Ты насквозь провонял всякими лекарствами, звери тебя учуют прежде, чем ты их увидишь.
– По рукам, папа, сегодня едем с ночевкой, посмотрим, кто кого, – улыбаясь, предложил Кирка.
– Это куда же? На рыбалку? Хитрый, рыбы не чуют твой запах.
– А что? Поехали за мясом, – поддержал друга Нипо.
– Нет, работы много, – возразил Гаде, которого назначили бригадиром на полевых работах..
Кирка поздоровался со всеми, кивнул Исааке, встретился глазами с Миной и опустил голову.
– Давай рассказывай о себе, о море, городе, – требовали отовсюду.
– Я познакомился с одним моряком, – начал Кирка. – Это человек, который на кораблях по морю плавает. Хороший человек, много плавал, много новых земель, народов видел. Интересно рассказывал. Говорит, что не может налюбоваться морем, а я не могу никак представить, как можно его любить. Десять дней едешь – кругом вода, месяц едешь – кругом вода. Можно с ума свихнуться.
– А мы в тайге живем месяцами – ничего, – сказал Кирилл Тумали.
– Сравнил! В тайге каждый раз новое встречаешь, кругом деревья, ключи, звери, птицы, а там вода, да еще соленая.
– Моряки любят это море, – продолжал Кирка. – Ездил я с ними на катере, волна была чуть больше нашей амурской, но мне так плохо было, вспоминать не хочется.
– На Амуре тоже болеют этим, а там море.
– Ты о себе рассказывай.
– Чего о себе рассказывать? Учусь. Знаете, что сперва я учился на подготовительных курсах, которые организованы для нас, северян, а сейчас на доктора учусь. Все подробно рассказывать, вам страшно будет.
– Не пугай, не маленькие.
– Да не пугаю, сам сперва так боялся, что вечером один в комнате не оставался, спал при свете. Ладно, слушайте. Стоит большой каменный, дом, в этом доме учатся будущие доктора. Есть там подвал, холодный, темный и страшный. В подвале лежат покойники. Ничего?
– Рассказывай, чего там!
– Не надо, дети же тут!
– Испугались? А нам надо их изучать, мертвых. От какой болезни кто умер. Это еще ничего, об этом нам рассказывают. Главное, нам потом приходится их резать. Пальцы резали, кость отделяли. Потом руки, ноги, с осени начнем изучать внутренности…
– Хватит тебе! Перестань! – завопили женщины.
– Дети рядом!
Калпе взял сына за локоть, посмотрел в глаза, и Кирка понял, что отцу неприятно про это слышать.
– Нет, папа, я не резал много, внутренности не трогал, мы простые фельдшера, а те, которые хирургами будут, те режут, каждую часть тела изучают, все внутренности. Такая работа…
Далда поставила перед сыном чашку с супом, кружку чая. Кирка стал хлебать суп.
– Все, пошли на работу! – приказал бригадир Годо.
Колхозники засобирались, поднялись один за другим и побрели в тайгу. Далда с Мару и Калпе с зятем остались. Кирка улыбнулся сестренке и сказал:
– Второй у тебя будет тоже сын.
– Откуда знаешь?
– Просто так говорю, племянника хочу.
Кирка вспомнил, как отец копил пушнину, чтобы купить ему жену, и как пропил ее на ярмарке. Потом собирался Мару продать, а на вырученные деньги ему привести жену, но все это стало ненужным, когда Исоака по закону левирата перешла ему в жены. Мару вышла замуж по любви, вез тори.
– Ты опять лекарственные травы будешь собирать? – спросила Далда. – Мы с Мару кое-что собрали.
– Буду, обязательно буду.
– Пошли, пошли, нехорошо, все ушли на работу, – заторопился Калпе.
Кирка пошел осматривать колхозное поле, лоскутками разбросанное по тайге. Он ходил от одного лоскутка к другому, бродил по тайге в поисках нужных ему трав. С малых лет Кирка был приучен к таежной жизни, знал все съедобные ягоды, травы, коренья, знал, какие растения помогают избавиться от рези в животе, от головной боли; знал, чем останавливают кровотечение. Это были необходимые знания таежного жителя. А теперь ему требовалось проникнуть в тайны знахарей, и в этом ему помогали все: мать, отец, сестра и друзья. Помогали и сами знахари, делясь секретами изготовления лекарств. Какова их действенная сила, Кирка должен был проверять сам на себе. Кроме трав знахари широко пользовались желчью медведя, кабана, струей кабарги. Кирка в первое время принимал все рецепты знахарей, даже самые смехотворные, в которые сам не верил. А теперь он только выискивает травы, цветы, коренья, которыми когда-либо пользовались его сородичи. В берестяной коробке уже лежал неплохой гербарий этих лекарственных трав. Делился Кирка своими мыслями с преподавателями техникума, они его поддерживали, хвалили, но, занятые своими делами, не проявляли большой заинтересованности. Понял это Кирка и потому хранил свой гербарий дома, в Нярги. Понимал он и другое: что ему, с его небольшими знаниями, нельзя использовать на практике лекарственные травы. Он надеялся встретить среди преподавателей такого же энтузиаста, каким был сам, и с его помощью приготовить новое лекарство. …Когда Кирка нашел саранку и начал раскапывать ее клубень, рядом хрустнул прутик.
– Бачигоапу, – услышал он голос Мимы.
Он поднялся, встретился с ней глазами. Она улыбалась.
– Ты зачем здесь? – спросил строго Кирка.
– По своим делам. Захотела и пришла.
– Мне что, тебе же хуже.
Кирка присел на корточки и продолжил свое занятие.
– Ты вечером придешь в школу? – спросила Мима.
– Не знаю.
– Приходи, у нас интересно.
«Нет, родная, у нас ничего не выйдет, – думал Кирка. – Если даже ты сохранила любовь, нам уже не вернуть прошлое, у тебя дети, его дети»…
– Едем с ночевкой? – спросил Калпе, когда Кирка вернулся на его поле.
– Сетка у тебя есть?
– Есть, с собой. Острога есть.
– Нет, сын, я тебя не отпущу, – воспротивилась Далда, – только вернулся, должен переночевать дома.
– Он таежник, рыбак, соскучился по делу.
– Нет, папа, он будет ночевать дома, – заявила и Мару.
– Куда зовешь? Встречу, что ли, не хочешь справить? – это был последний и самый решающий довод Далды.
– Верно, верно, встречу надо справить, – засмеялся Калпе и подмигнул сыну. – Все деньги у нее, не дает мне, – пожаловался он. – Магазин рядом. А все же мы за талой сейчас отправимся.
Калпе обошел огородников, забрал у них сети и выехал на озеро Ойта устраивать гон.
