Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 36 страниц)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Из-за большого строительства план добычи рыбы колхоз «Рыбак-охотник» провалил. Пиапон надеялся на кетовую путину, выставил все невода, какие только нашлись на складах, организовал бригаду из стариков, которая ловила сплавными сетями, но то, что недобрали летом, теперь было не восполнить. Пиапон день и ночь находился на бригадных тонях у Улуски, у Годо, у Ойты, подбадривал одних, ругался с другими, не давал покоя мотористам катеров, отвозившим рыбу на базу. Но кеты было мало, ее с каждым годом становилось меньше.
«Рыбы на Амуре меньше становится, – с грустью думал Пиапон, – на одном Болонском заезке столько ее погубили, что не скоро восстановятся прежние запасы. Надо учиться выращивать рыбу иначе скоро без рыбы останемся».
В конце путины на няргинские гони заехал Глотов. Он постарел, выглядел больным, усталым.
– Не выполнишь план? – спросил от Пиапона. – Плохо, строить новое село надо, но и про государственный план не следует забывать.
– Нынче не выполним, зато люди будут в тепле, в спокойствии, они в следующем году постараются, крепче будут трудиться. Так я думаю.
– Правильно, забота о людях дело хорошее, а план все же мы будем с тебя требовать. Мы с тобой никак не соберемся поговорить, как бывало раньше, – продолжал Глотов.
– Раньше ты не был секретарем и не требовал – это сделай, это выполни, не угрожал, что на бюро вызовешь.
– Работа, Пиапон, такая работа. Да и жизнь заставляет. Мы должны выполнять свои планы, иначе нам не выжить в случае войны. Нам надо жить, как говорят, поспешая. Ты выполнишь план, и рабочие, которые строят заводы и фабрики, тоже выполнят свой план. Так все идет цепочкой, и нельзя допустить, чтобы где-нибудь оборвалась она. Потом и личный интерес колхозника надо учитывать: не выполнишь план, откуда доход, чем станешь расплачиваться? Время наше, Пиапон, интересное, но и жесткое, мы многого добились, а сделать надо в сотни раз больше.
– Трудно тебе приходится, знаю. Теперь не собираешь листья, не ловишь бабочек и кузнечиков, не рыбачишь и не охотишься.
– Вспомнил. В ссылке времени было предостаточно. Теперь надо работать, идею воплощать в жизнь. Трудно, Пиапон, годы уже не те.
– Помощники у тебя молодые, все грамотные, ученые. Только слишком молодые, говорят, они в кабинетах в пятнашки играют, борются.
Был такой случай, пришлось Глотову строго поговорить с секретарем райкома комсомола и редактором районной газеты. Собрались они, поздоровались, стали в окно смотреть на футбольную игру и вскоре, по обыкновению, заспорили. Потом, как в студенческие годы, стали бороться. Заглянул в это время приезжий колхозник в кабинет секретаря райкома комсомола, да и замер от неожиданности. Борются. Бросился разнимать. А на следующий день разнесся слух, что молодые районные начальники такие еще несерьезные, что играют в своих кабинетах в пятнашки, борются.
– Правда, молоды еще руководители района, – ответил Павел Григорьевич. – Не надо только из мухи слона делать, просто поразмялись ребята, силы-то много. Дельные, грамотные они…
– Павел, люди интересуются, куда дели шамана Богдано? Мы слышали, названый сын его погостить увез в Хабаровск, больше ничего не знаем.
– Дубский – сотрудник НКВД, он арестовал шамана.
– Почему? За что?
– Его обвиняют, что он выступал против советской власти, агитировал против колхозов, шаманил, когда воспрещали ему шаманить, и деньги брал за это.
– Значит, он враг народа?
– Враг советской власти, колхозного строя.
– Не выполню я государственный план, меня тоже назовешь врагом колхозного строя?
– Не преувеличивай, – строго проговорил Глотов. – Где враг, где не враг – разберемся. В тебе жалость к старику заговорила, а жалеть шамана не стоит, хотя он твой родственник. Идеологическая борьба продолжается, он по ту сторону баррикады находился.
«Долго воевать придется, – подумал Пиапон. – И без великого шамана люди справляют касаны. В этой войне одним ударом не сокрушишь врага».
Пиапон искренне жалел старого шамана, дядю своего, он верил с юношеских лег в его шаманскую силу, а то, что привито в молодости, известно, трудно отсечь в старости. Когда комсомольцы объявили войну шаманам, он поддержал их, потому что считал мелких шаманов лгунами, верил он только великому шаману. Грустно стало Пиапону, хотелось ему сесть в оморочку и уехать куда-нибудь, чтобы в одиночестве поразмышлять о жизни, правильно ли он прожил ее, по совести ли. Против совести он никогда не шел, все делал по велению сердца. Разве его вина, что он верит великому шаману?
– Этот Дубский плохой человек, – сказал Пиапон. – Очень плохой. Ему нельзя доверять важное дело.
– Ему в крае доверяют, мы тоже должны доверять.
– Он к хорошему не приведет.
– Мы не можем ему указывать, он действует по приказу своего начальства. Если он преступит закон, тогда мы можем его остановить, приструнить.
– Плохой человек, – повторил Пиапон.
Он следил за одинокой лодкой, медленно подъезжавшей к ним. На корме сидел Токто, жена с невесткой гребли. «Что-то случилось, – подумал Пиапон. – Не может Токто в такое горячее время ездить без дела. Не такой он».
Токто, заметив старых приятелей; пристал. Он тяжело поднялся, вышел на берег.
– Что с тобой? – одновременно спросили Глотов и Пиапон.
– Рыбачить лень, еду погостить в Нярги, – улыбнулся Токто. Он сел рядом с Глотовым, закурил.
– Ты болеешь, похудел сильно, – сказал Глотов.
– Кто его знает. Вроде болею, все за мной ухаживают, глаз не спускают. Такое внимание – противно. Хоть в гроб ложись. Сейчас вот Пота с Идари насильно посадили в лодку и заставили ехать в Нярги к доктору.
– Что болит?
– Кто его знает. Живот, а в животе и желудок есть, и кишки, сам знаешь. Никогда я ничем не болел и не знаю, что у меня болит. Заставили ехать. Хотели в Комсомольск на пароходе отправить, отказался я, шибко далеко, да и доктор там нехороший, лекарствами не лечит, только ножом режет.
– Когда лекарства не помогают, нож помощник.
– Не хочу с поротым животом ходить.
– Эх, Токто, тебя не переделаешь, – вздохнул Глотов. – Человек для того рождается, чтобы жить, и как можно дольше жить. Всякие операции выдерживает. Слышал, вставляют трубку, чтобы человек через нее питался.
– Через трубку? Как вкус еды тогда чувствовать?
– Этого я не знаю.
– Если не знаешь, Кунгас, не болтай языком, – сердито проговорил Токто. – Зачем мне такая жизнь, если я вкуса пищи не смогу почувствовать, не смогу своими зубами грызть мясо, есть талу? Зачем? Это позор, это насмешка над человеком.
– Жизнь дорога…
– Это собачья жизнь, даже хуже. Сам дорожи ею.
«Ишь, распалился, – с усмешкой подумал Пиапон, – ему и ругать можно секретаря райкома, покрикивать, кличку старую вспомнить. Он никто, от него ничего не требуют, не вызывают на бюро райкома». Токто резко поднялся на ноги.
– Ты куда? – спросил Пиапон.
– Обратно, на рыбалку. Не надо мне докторов…
– К доктору не хочешь? – спросил Глотов. – Пойдешь к шаману?
– В жизни не верил ни одному шаману, даже великому шаману не верил, умирать буду – не позову.
– Токто, садись, покурим, – предложил Пиапон. – Ты чего так? Мы ведь старые друзья, а по-дружески так и не поговорили. Садись, может, в последний раз так втроем сидим. Кто знает, что будет со мной к вечеру или завтра утром?
Токто сделал было шаг к лодке, но остановился, постоял в задумчивости и сел на прежнее место.
– Поезжай в Нярги, тебя осмотрит мой племянник, первый нанайский доктор.
– Разгорячился я, совсем забыл о нем.
– Злой ты стал, Токто, – сказал Глотов.
– Ты и зайца разозлишь своей трубкой.
«Он сильно болен», – подумал Пиапон и умело перевел разговор. Вскоре Токто успокоился. Глотов рассказал о районных новостях. Пиапон поделился зимними планами.
– Наши нынче впервые собираются на Симине рыбачить. Совсем осмелели, – сообщил Токто, – не боятся хозяина Симина, злого Ходжер-аму. Говорят, хозяин Симина не сможет их оставить голодными, как бывало прежде, теперь колхоз.
Глотов засобирался, ему надо было ехать вверх, и он предложил Токто ехать в Нярги на катере, а лодку взять на буксир. Токто согласился. Когда отъехали от берега, он сказал:
– Кунгас, я помню все, что ты говорил, когда мы в партизанах ходили. Ты говорил, что внуки мои будут грамотные, будут мне письма писать, когда я куда-нибудь уеду. О новой жизни много говорил. Все верно, все изменилось. Младший внук на катере мотористом работает. Грамотный. А я тебе не верил тогда. Когда начали жизнь по-новому делать, я ее делал, а сам ничего не понимал. Теперь я состарился, заболел, потому, наверно, стал на все смотреть другими глазами. Теперь вижу, как все хорошо стало. Это смерть подходит, Кунгас. Когда умру, приезжай на похороны, вели хоронить, как партизана, чтобы из берданок стреляли. Хорошо? Чтобы слезы не лили, лучше бы пели.
– Выполню твою просьбу, Токто, но только рано собрался в буни, я, может, раньше тебя умру.
– Тебе нельзя умирать, ты голова района. Как район без головы останется?
– Другую голову поставят, – засмеялся Глотов. Катерок обогнул последний утес перед Нярги, и Токто увидел новое село, где среди зелени белели ровными рядами новые дома. «Вот это Пиапон, – восхищенно подумал Токто, – новое село построил за лето. Умом быстр и на руку скор. За ним разве угонишься?» Токто тепло попрощался с Глотовым и стал тяжело подниматься на пригорок. Он разглядывал новые дома, огороды, удивлялся столбам с белыми, как сахар, чашечками наверху. Возле конторы встретил Хорхоя.
– Здравствуй, отец Гиды, – сказал Хорхой. – Эти столбы для электричества и радио, – стал он тут же объяснять, – провода между ними натянут, и тогда у нас будет электричество и радио в каждом доме.
Электрический свет знаком был Токто, а вот что такое радио – он не знал, но не стал переспрашивать. Хорхой пригласил Токто в контору, где находился Холгитон, одетый во все новое, как на праздник.
– Это он заставил так одеться, – смущенно, словно оправдываясь, проговорил Холгитон. – Говорит, кино будут снимать, надень красивый халат. Это кино потом во всем мире будут показывать. Думаю, если так, то нельзя в старом халате, новый нужен. А еще думаю, вот мы сидели всю жизнь под густым тальником, никто нас не видел, а теперь выходим на середину Амура широкого, все нас увидят. Как же тут не одеться было? Ты к нам в гости?
– К доктору приехал.
– Правильно еделал, нанай приехал к нанайскому доктору. Но тот доктор, который мне лишние кишки вырезал, лучше, чем наш. Сам Кирка говорил.
Задребезжал на стене телефон. Токто, сидевший возле него, вздрогнул, от неожиданности. Холгитон неторопливо снял трубку, подул.
– Але! Нярги! Да.
Токто пересел на другой стул и с удивлением смотрел на Холгитона, так невозмутимо говорившего в черную трубку. «Ко всему они уже привыкли, – подумал он. – Кунгас говорил, что такой телефон будет у нас в Джуене. В Нярги уже есть, значит, скоро и у нас появится».
– Кто говорит? А-а. Здравствуй, здравствуй. Кого надо? Хорхоя? Тут он, тут, – Холгитон передал трубку Хорхою: – Жена Богдана говорит.
Токто привстал, схватил Холгитона за руку.
– Это правда? Это Гэнгиэ говорит, да? А мне можно с ней поговорить?
– Можно, почему нельзя. Хорхой, кончишь говорить, трубку мне дай.
Хорхой кивнул головой. Токто смотрел на черную трубку и не мог оторвать от нее взгляда. Там была Гэнгиэ, в этой черной трубке. Гэнгиэ, любимая его невестка. Токто помнил ее молодой, красивой, какой она была, когда жила в его доме; он не встречал ее после возвращения из Ленинграда. Он слышал о ее занятости на работе, понимал и ее боязнь встречи. Только он любил ее по-прежнему, любил, как невестку, как дочку.
– Слышишь меня? Это опять я! – кричал в трубку Холгитон. – Тут у нас гость. Он к доктору приехал, больной. Кто, говоришь? Токто! Что? Передаю, передаю трубку.
Токто одним прыжком оказался у телефона, вырвал трубку у Холгитона и почувствовал, как тугой комок застрял в горле.
– Отец Гиды! Отец Гиды! – услышал он далекий незабываемый голос бывшей невестки. – Что с тобой? Ты болен? Говори, отвечай, почему молчишь?
Ох, как хотелось Токто много-много сказать хороших, ласковых слов! Но этот комок в горле…
– Отец Гиды, что болит? Сам приехал или привезли тебя? Как чувствуешь себя?
– Ничего, Гэнгиэ, – наконец выдавил Токто.
– Давно заболел? Как мать Гиды? Как Онага? Как дети ее?
– Все здоровы.
– Хорошо, рада я за них. Беспокоюсь о тебе.
– Гэнгиэ, родная, болен я, сильно болит… Но теперь все хорошо, поговорил – и все хорошо. Если б еще увидеть тебя, совсем, может, стало бы хорошо… Приезжай, очень прошу…
По щекам Токто струйкой сбегали слезы, он их не вытирал, он их не стеснялся. Холгигон с Хорхоем отвернулись, им было неловко видеть слезы у этого мужественного человека.
– Приедешь? Правда, приедешь? Здоров я, совсем уже здоров. Когда приедешь? Я за мясом поеду, мясо привезу к твоему приезду.
Токто повесил трубку, попрощался с Холгитоном и Хорхоем и почти бегом направился на берег.
– Эй, Токто, к доктору когда? – крикнул вслед Холгитон.
– Она приезжает, в Джуен приезжает. Мне некогда, за лесом надо ехать.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В конюшне было так же холодно, как и на улице, не достроили ее, не успели, потому что в первую очередь готовили жилые дома и коровник. Пиапон прошел по конюшне, за ним шагал Ойта, конюх.
– Дед, тебе надо иметь свою собственную председательскую лошадь, – проговорил Ойта.
– Это зачем? – удивился Пиапон.
– Как зачем? Ты часто ездишь, тебе надо иметь резвого скакуна, лучшую лошадь в районе.
– Так. Моему заместителю тоже надо? И бухгалтеру?
– Не-ет, только тебе.
– В тебе собственник заговорил, отцовская кровь. Как же я могу иметь свою лошадь, когда я в колхозе, когда здесь все общее? Нельзя.
Ойта обиженно замолчал. Пиапон выбрал лошадь, которую Полокто возвратил сыновьям. «На его лошади поеду к нему», – решил Пиапон. Он вывел лошадь и стал запрягать в маленькую, изящную кошевку, подаренную ему Митрофаном. Ойта молча помогал ему. Рядом вертелся его сынишка, который по счету, Пиапон не помнил; у Ойты было восемь детей. Этот мальчишка вчера передал ему просьбу Полокто навестить его.
– Ни ты, ни Гара ни разу не ездили к отцу? – спросил Пиапон.
– Нет. Он от нас отказался.
«Дожил. Сыновья стали чужими, – подумал Пиапон. – Жены убежали, как от прокаженного».
– Дети наши ходят каждый день, – продолжал Ойта. – Гэйе бывает, готовит ему еду, ночевать иногда остается.
Упрямый Полокто сдержал свое слово, он отдал колхозу свой большой дом, в котором теперь зимовали семьи, не успевшие к холодам достроить свои избы. Сам он один остался на песчаной стороне, в заброшенной фанзе. Никто не понимал, почему Полокто одиноко живет в заброшенном стойбище, только Холгитон однажды верно высказался:
– Он всю жизнь одиноко жил среди людей. Теперь ему, старику, одинаково, что среди нас жить, что одному в старом Нярги, потому что он все равно одинокий. Мы – колхоз, а он один не в колхозе, не с нами.
Полокто осенью один ловил кету, заготовил юколы себе и собакам, перед ледоставом ушел в тайгу на промысел. Многие думали, что из тайги он вернется к Ойте или к Гаре, помирится с ними, останется жить. Но Полокто возвратился в старое Нярги, в холодную фанзу. Пушнину он сдал в Малмыже, набрал продуктов, заготовил дров и зажил, казалось бы, спокойной жизнью. Навещали его старшие внуки и внучки, сам же он ни разу не появился в новом Нярги, не хотел ни с кем встречаться. Говорили, что изредка он выезжает в Малмыж, будто ездил в Туссер к сбежавшей молодой жене. В конце января Полокто заболел. Кирка ездил к нему, обследовал, но не мог определить его болезнь.
– От одиночества, – высказался Холгитон, – и умрет он от одиночества.
Лошадь запрягли. Пиапон сел в тесную кошевку, посадил впереди мальчишку.
– Дед, попроси его переехать сюда, – сказал Ойта. – Он тебя, может, послушается. Место найдется и у меня и у Гары.
Пиапон тронул лошадь, и она затрусила по укатанной дороге, мальчишка восхищенно закричал, стегнул ее кнутом.
– Ты в каком классе учишься? – спросил Пиапон.
– В четвертом.
– Учительница довольна тобой? Не ругает?
– Не-ет.
Пиапон вспомнил свадьбу Кирки с Каролиной, как он готовил эту свадьбу. В Нярги впервые нанай женился на русской, и никто не знал, как справить свадьбу – по-нанайски или по-русски. Даже Холгитон был в затруднении. Свадьбу назначили на седьмое ноября.
– По-нанайски справим свадьбу, – требовала Каролина Федоровна.
– Ты русская, – возражала мать, и с ней согласились няргинцы; верно, зачем русской играть нанайскую свадьбу, которая, если соблюдать все законы, будет продолжаться многие месяцы. Однажды, когда в конторе вели об этом разговор, Холгитон молча снял телефонную трубку и начал крутить рычажок.
– Опять старый заиграл, не может он без этой игрушки жить, – засмеялись присутствующие.
К их удивлению, Холгитон попросил Троицкое и затребовал председателя райисполкома.
– Как, не может? Скажи, надо, скажи, старый Холгитон его просит, – кричал старик. – Аха, аха. Это ты, Богдан? Бачигоапу! Очень важное дело. Да, Кирка женится на учительнице. Как быть? Как вы там, в Ленинграде, женились, по-русски или по-нанайски? А? По-людски? Чего смеешься? Здесь люди голову ломают, а ты смеешься. А? Понял. Понял. Аха. Все. До свидания, поздравлю, поздравлю.
Холгитон повесил трубку и сказал:
– Комсомольскую свадьбу сыграем.
Легко сказать: «Комсомольскую свадьбу сыграем». А как ее сыграть? Какие обряды исполнять? Никто этого не знал, пришлось самим молодоженам придумывать эти обряды. Свадьба была веселая, такая веселая, что до сих пор няргинцы вспоминают ее.
– Но! Но! – стегал мальчишка лошадь.
Пиапон смотрел на приближавшуюся одинокую фанзу с тощим дымком, вьющимся из трубы, и думал: «Веселья столько в новой жизни, а он обрек себя на одиночество, ничего не слышит, не видит. Да и в молодости он был слепой и глухой, только о богатстве, мечтал, во сне видел себя торговцем». Привязав лошадь, он вошел в фанзу. После солнечного света в фанзе казалось темно, как ночью.
– Приехал? Не надеялся увидеть тебя, занятый ты человек, – раздался слабый голос Полокто. – Сюда подойди, не бойся, не прильнет моя болезнь к тебе.
Глаза Пиапона привыкли к полумраку, он подошел к нарам брата, сел и закурил.
– Что болит? – спросил он.
– Все болит: душа, сердце, голова. Скоро умру, жить не хочется. Зачем жить? Ничего у меня не осталось. Колхоз сыновей отобрал, комсомол – молодую жену… лошадь одну себе оставил, подохла.
«С этой лошадью умерла твоя мечта о богатстве, – подумал Пиапон. – Теперь ты на всех обижен».
– Скоро умру, не хороните меня, обрушьте на меня эту фанзу, тут и будет моя могила.
– Так хоронят прокаженных.
– Я для вас хуже прокаженного, думаете, я не знаю, о чем вы говорите там, в новом своем селе. Все знаю, все слышу, на расстоянии я стал теперь слышать. – Полокто сел, лихорадочно горевшими глазами уставился на брата. – Почему меня все время обижают? Тебя не обижают, а меня всю жизнь обижают. Ты был партизаном, я тоже был партизаном. Вот, гляди, зубы выбиты, рот разодран, это ранили на войне.
Пиапон удивленно смотрел на брата, пытаясь понять, всерьез тот говорит или бредит. Все в Нярги знали, что Полокто эту рану получил от нагайки колчаковца. Он перевозил белогвардейский груз и никогда не был партизаном.
– Я берданку еще отдал партизанам, порохом поделился. Вот. Тебе давали партизанский паек, а мне отказали. Тебя в большевики приняли, а меня не приняли. Тебе хорошо, придет этот коммунизм, ты в магазинах все даром, без денег брать будешь.
«Он бредит», – решил Пиапон.
– Тебе всюду почет, а мне что?
– Может, переедешь к детям, к внукам, они очень просят, – промолвил Пиапон.
– У меня нет сыновей, внуки есть, сыновей нет.
– Зачем ты позвал меня?
– Ты слышал, что я сказал? Позвал, чтобы это ты слышал. Все. Можешь вернуться в свое новое село.
С тяжелым сердцем возвратился Пиапон, встретившему его Ойте сказал:
– Отец твой обижен на весь белый свет и всех ненавидит. …В конторе стояло веселое оживление, и было так накурено, что через синий дым еле проглядывался дальний собеседник.
– Дед, самолет прилетает, – раздался из синевы голос Кирки. – Завтра. Если погода не помешает.
– Какой самолет? – устало спросил Пиапон, усаживаясь на свое место. – Да, да, вспомнил.
Кирилл Тумали после трагической смерти жены года полтора ходил в холостяках, потом привез из села Бельга молоденькую красавицу жену. Когда она забеременела, Кирилл отказался от охоты, чтобы всегда находиться рядом с ней. Он очень беспокоился за нее. Опытные многодетные женщины, глядя на большой живот роженицы, качали головами. Встревоженный Кирилл сам попросил Кирку обследовать жену.
– Радуйся, Кирилл, двойня, – сказал Кирка после обследования. – Трудные будут роды, я не принимал еще таких. Надо опытных акушеров.
Но где поблизости зимой разыщешь опытных акушеров? Только в Комсомольске. А как везти беременную по тряской торосистой дороге, выдержит ли она? Тогда Кирка обратился за помощью в райздрав, а те в крайздрав, и там решили вывозить роженицу в Хабаровск на самолете.
– Кирилл беспокоится, сам собирается лететь с женой, но его не возьмут, – продолжал Кирка.
– Дед, ты был на той стороне, – спросил Хорхой. – Как он?
– Плохо, очень болен, с головой плохо.
– Он даже не порадуется за внуков, сегодня им деньги будут выдавать.
– Не им, а матерям, – поправил Шатохин.
– Им, если бы не было их, и матери не получили б эти пособия.
Пиапон усмехнулся, вспомнив разговор об этих пособиях. В Нярги никто не верил, что женщинам будут выдавать такие крупные суммы.
– На что им такие деньги? Они удовольствие получили, им еще и деньги, – говорили мужчины.
– Вам бы хоть раз родить да грудью вскормить, почувствовали бы, какое это удовольствие, – возражали женщины.
– Да не получите вы никаких денег, враки это.
Выдавать пособия по многодетности решили в школе, потому что присутствовать на этих торжествах желало чуть ли не все село. Короткое вступительное слово сказал инструктор райисполкома. Он упомянул о прежней жизни нанайских женщин, в каких условиях они рожали, о смертности детей, рассказал о том внимании, какое советское правительство обращает на многодетных матерей. Потом начали вызывать к столу виновниц торжества.
– Заксор Несульта, мать семерых детей. Две тысячи рублей единовременного пособия.
Несульта, жена Гары, боязливо, точно по тонкому льду, шла к столу президиума.
– Беги, чего ты так, – подталкивали ее. – За деньгами идешь. Смелее.
Она подошла к столу, приняла толстую пачку денег, прижала к груди. Все Захлопали в ладоши.
– Такие деньги за год не заработаешь. А мы не верили.
После Несульты три тысячи рублей получила Мида, жена Ойты. Последней вручали жене Оненка, которая вырастила десять детей.
– Пять тысяч! Эй, Оненка, ты сам никогда не зарабатывал столько денег.
– Как не зарабатывал? Это же мои деньги, разве она могла бы родить детей без моей помощи. Пусть-ка попробует!
– Правильно, половина твоя!
Жена Оненка, бойкая старушка, которая на одно слово мужа отвечала сразу десятью, теперь лишилась языка. Она стояла возле покрытого кумачом стола, и слезы бежали по ее морщинистым щекам. Концом платка она вытерла щеки, нос.
– Женщины, вот этими деньгами я заткну рот мужу, – неожиданно сказала она. – Он каждый раз твердит, что один нас кормит. Теперь что он скажет? Ничего не скажет. Женщины, правильная наша советская власть, она поняла нашу тяжелую жизнь, помогает нам. Спасибо ей, нашей власти. На все эти деньги я куплю детям одежды, обуви, а мужу ни рубля не дам на водку.
Воцарившаяся было тишина вновь разорвалась смехом присутствующих, аплодисментами.
– Так тебе, Оненка! Надеялся выпить! Шиш тебе!
– Эй, молодые, деньги какие! Старайтесь теперь, меньше спите.
На следующий день в ожидании самолета друзья подтрунивали над Кириллом.
– Ты молодец, Кирилл, правильно делаешь. На первый раз двойню, на следующий год закажи тройню, потом еще двойню или тройню, вот и будет жена пособия получать.
Погода выдалась солнечная, безветренная. Рыбаки на тонях подняли меховые уши шапок – прислушивались. Школьники не слушали Каролину Федоровну, все глядели на реку, где должен был приземлиться самолет. Холгитон занял пост у окна конторы, возле телефона. Но самолет все же появился неожиданно, сделал круг над Нярги, покачал крылом, спустился ниже и сел на реке. Кирилл с друзьями на нарте повез жену к самолету, его обгоняли школьники, молодые рыбаки.
– Будто за ними прилетел самолет, – смеялся Кирка.
Роженицу внесли в брюхо крылатой птицы, положили на носилки, пилоты собирались закрыть дверцу, когда Холгитон подошел к ним.
– Эй, сынок, обожди! – закричал он. – Ты дай мне взглянуть внутрь. В дверь только посмотрю.
Молодой летчик улыбнулся и посторонился от двери, Холгитон долго разглядывал слезящимися глазами пустое чрево железной птицы.
– Спасибо, все увидел, – сказал он, отходя от дверцы самолета.
– Что увидел? – спросил Пиапон.
– Все увидел, самолет увидел, руками потрогал. Счастливая эта жена Кирилла, на самолете полетит. Мне бы хоть маленько полетать бы, посмотреть сверху на наше село…
– Тогда ты мог бы уйти в буни, – подхватил Пиапон.
– Нет, отец Миры, не хитри, пока ты в селе не зажжешь эти стеклянные пузыри, не уйду я в буни. А еще радио…
Тут взревел мотор самолета, и старик на полуслове умолк, испуганно отошел подальше. Самолет разбежался и легко оторвался от искрящегося снега.
– На лыжах, – сказал Холгитон. – А летом как? На колесах, что ли?
– На колесах, – подтвердил Пиапон.
– Железный, а летает. Есть же такие головы, железо заставили летать. Да еще с трузом. Чего только не придумают люди. Отец Миры, когда ликриста будет? Когда зажгутся пузыри? Ты обещал к празднику, потом к новому году, а теперь на какой день обещаешь?
– Отец Нипо, ты сам каждый день бываешь на станции, беседуешь с Калпе, все знаешь лучше меня. К седьмому ноября не зажгли, потому что половина домов не была присоединена, проводки не было. Потом оказалось динамо неисправным. Что теперь Калпе говорит?
– Обещает на днях свет зажечь. А я устал ждать, Богдану хочу пожаловаться.
– Что он сделает, чем поможет.
– Хотя бы отругает тебя и Калпе.
– Легче тебе будет от этого? Или лучше, подгоняй Калпе. Ругай, если надо – помогай.
Старик кивнул головой и, заложив руки за спину, зашагал к электростанции. Черный, весь измазанный мазутом, Калпе встретил его широкой улыбкой.
– Помогать пришел? – спросил он. – А этим летающим людям чем помог?
– Чем надо, тем помог. Скоро ты свет зажжешь? Раньше, бывало, услышишь, как затарахтит твой мотор, сердце замирало, все смотрел на пузырь – вот-вот загорится в нем свет. Теперь никто тебе не верит, я тоже.
Калпе хитро улыбался и копошился в моторах с таинственным видом.
– Отец Нипо, объяви всем, сегодня ровно в семь часов будет свет, – наконец промолвил он.
– В моем доме тоже загорится свет? – насмешливо спросил Холгитон.
– Загорится.
– Обманщик ты, стыдно, сын Баосангасы обманщик.
Старик вернулся домой усталый, разбитый, но довольный тем, что видел самолет, щупал руками обжигающее железное его тело. Теперь он может придумать новую сказку о людях, которые летают на железной птице, о жене Кирилла, которая улетела в Хабаровск не за какими-нибудь важными делами, а просто рожать двойню.
Холгитон уснул. Проснулся он, когда наступили сумерки. Взглянул на бешено стучавшие стенные часы с гирями-железяками, махнул рукой – неправильное показывают время. Он вышел на улицу, и вдруг услышал стук мотора на электростанции. Старик позвал одного из внуков и послал посмотреть, что делается на станции. Внук вернулся тут же.
– Дед, там народу много, свет горит, – сообщил он и тут же опять исчез.
Старик торопливо оделся и пошел вслед за внуком. Он издали увидел толпу возле электростанции, яркий свет в окне и зашагал быстрее.
– Свет будет! Через пять минут будет! – кричали в толпе.
Холгитон вошел на станцию и оглох от шума мотора. Калпе что-то говорил ему, показывал на яркую лампочку и смеялся. Старик вывел его за руку на улицу.
– Не врешь? Будет свет?
– Будет, стой тут, жди.
– Нет, успею домой, пока зажигаешь тут, я успею.
– Как ты успеешь за молнией? – засмеялся Калпе. – Я только дерну рубильник – и тут же всюду загорится свет. Глаз не успеет проследить.
– Успею. Если не я, то внук успеет, у него ноги быстрее. Как зажжешь свет?
– Дерну рубильник вниз – будет свет. Время подходит, пусть бежит твой внук, пусть соревнуется с молнией, а ты смотри на меня и вон на тот конец села, там свет и загорится.
Холгитон следил из открытой настежь двери за каждым движением Калпе. Вот он подошел к щиту, взял рукоятку рубильника, и тут же старик краем глаза заметил, как одновременно загорелись на краю села лампочки. «Да, это молния, – подумал Холгигон, – сын Баосангасы поймал молнию, заставил ее светиться в пузырях. Молнию поймал!»
Старик почти бежал домой, ему хотелось скорее увидеть свой домашний свет, свою давнишнюю мечту. На полдороге ему встретился внук.
– Дед, не успел, – выдохнул мальчишка.
– Не успеешь, – Холгитон потрепал голову внука. – Это молния, никто за ней не угонится. А мне, старому, и за нынешней жизнью не угнаться.
– Дед, ты видишь, как светло над нами! Кругом темно, а над нашим селом светло.
Над новым Нярги куполом поднялась электрическая заря.
1973
