Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)
– Да, Лена, есть такой совет, – ответил он.
– Так вы председатель того и другого совета?
– Ты, дочка, говори прямо, собралась меня бить, так бей. Жертву не мучают, должна знать – дочь охотника.
– Два совета в стойбище. На совете большого дома вы решаете так, а в сельсовете по-другому.
– Нет, не так. Ты видела дерево, когда два ствола растут из одного корня? Я никогда не походил на такое дерево, никогда не разделялся. Если ты говоришь о Кирке, так скажу тебе. На совете большого дома я сказал, пусть женится. Потом как председатель сельсовета тоже сказал, пусть женится.
– Вы не должны были соглашаться на брак.
– Да, не надо было соглашаться, это я понял позже, но ничего уже не мог сделать.
– Но у вас же власть.
– Власть? Ею как палкой пользоваться?
– Нет, зачем же, – Лена растерялась.
– Ничего я не мог придумать. Ему самому надо было что-нибудь предпринять. – Пиапон кивнул в сторону Кирки. – Сейчас тоже не знаю, что сделать. У меня лицо горит от стыда, когда подумаю, какую глупость мы совершили, старым законам подчинились.
– Но у них нет свидетельства о браке.
– Хочешь сказать, поэтому они могут разойтись. Какая бумага, хоть имей она десять печатей, может удержать людей, если они захотят разойтись? Ты это понимаешь?
– Кирка, ты сам согласен жить с женой? – обратилась Лена к помощнику.
– Нет, – ответил Кирка.
– Ну вот, слышите, он не хочет.
– Слышу, да что я сделаю, если он сам ничего не предпринимает? Наш разговор – пустой разговор, только мне больно да ему тошно. Если хочешь, дочка, помочь ему, то выходи за него замуж.
– Замуж? – глаза Лены округлились, как у совы.
– Да, замуж – и весь разговор. Ты же хочешь ему помочь, вот и помоги. Я выдам вам бумагу с печатью, и живите. Кирка, как ты?
Кирка как сидел с опущенной головой, так и остался сидеть, ничего не ответил, только в груди его вдруг тепло разлилось да руки задрожали. Но ничем не выдал он своего волнения, руки сжал в кулаки, и они перестали дрожать.
– Знаете что, вы не председатель сельсовета, вы сводник, сваха! – выкрикнула Лена и выбежала из конторы.
Пиапон изумленно посмотрел ей вслед и поморщился.
– Вот сколько беды с тобой, Кирка, – горестно проговорил он. – Обиделась. А что обидного? Не хочешь выходить, так и скажи, зачем же обижаться? С ними, с грамотными, трудно, мысли свои им не выскажи вслух, обижаются. Что же с тобой делать, а?
– Не знаю, дед.
– Я должен теперь за тебя знать?
– Дед, я уйду от нее. Она сама советует, ей тоже стыдно.
– Сама советует? Ну, молодец Исоака, умница, поняла, что наступили новые времена. Ну а ты?
– Может, мне уехать куда?
– Правильно, езжай-ка учиться. Езжай на доктора учиться, доктор нам нужен. Ох, как легко стало мне, нэку, будто какой большой груз ты снял с меня. Собирайся в дорогу. Найди Лену, скажи, что уезжаешь и не собираешься на ней жениться. А с Исоакой хорошо попрощайся, когда будешь уезжать, умница она.
Кирка выбежал из конторы и увидел на берегу Лену. Он подошел к ней.
– Не обижайся на деда, – сказал он.
– На какого деда? – удивилась Лена.
Она еще не познакомилась с жителями Нярги настолько, чтобы знать все родственные связи, и потому не догадывалась, что половина стойбища дети, внуки и правнуки Баосы.
– Не обижайся на отца Миры, он просто высказал свои мысли вслух, – продолжал Кирка, – а я уезжаю учиться на доктора.
Лена взглянула на него и сама засмеялась: такое было смешное лицо у Кирки.
– Молодец! – сказала она. – Это он посоветовал?
– Нет, жена сперва сказала. Ночью сегодня.
– Вы расходитесь? Чего же ты молчал?
– Зачем говорить? Это наше дело. Да ты еще встретила меня насмешками. Это хорошо?
– Виновата, Кирка, прости. Но я не удержалась, думала, неужели ты такой глупый, что тебя по старым законам насильно женили, а ты терпишь. Зло взяло на тебя, потому так встретила.
– Теперь довольна?
– Очень довольна! Ты даже не знаешь, как довольна. Это ведь и моя победа в борьбе за новое.
– Ты хорошая, Лена, честная…
– Сам теперь свататься будешь? У меня муж есть, он учится в Хабаровске, закончит, и мы будем опять вместе.
– А здесь кто будет учить детей, деду помогать?
– Другую пришлют, Кирка.
Лена опять повеселела, а Кирка, наоборот, замолчал, он обиделся на учительницу за то, что она, не приступив к работе, уже собиралась покидать Нярги. С таким настроением, думал он, разве будет она стараться, чтобы все дети быстро выучились грамоте. Конечно, нет.
В полдень из Джуена вернулась Нина Косякова, она тут же познакомилась с Леной Дяксул. Пиапон пригласил девушек к себе на обед. Пришел и Холгитон, которому хотелось послушать умный разговор, Нина рассказывала о своей поездке в Болонь, Джуен, о встречах, передала все поклоны и обратилась к Холгитону:
– Дедушка, я собираю всякие легенды, сказки. Мне Пота и Идари сказали, что лучшего сказочника, чем вы, на Амуре больше не найти. Так что за чаем расскажите что-нибудь, чай слаще будет.
И Холгитону, пришедшему послушать умный разговор, пришлось самому рассказывать легенду.
– Вон на той гористой стороне видишь мыс? – начал он. – Там есть залив. Место называется Чиора. А в заливе, где обрыв, есть дыра. Сколько длиной эта дыра, куда идет – никто не знает. Дыру эту пробили рыбы. Ты всех наших рыб видела? Заметила, у какой рыбы какой нос? Вот там, когда пробивали эту дыру, там и попортили они свои носы. Первой похвасталась калуга: «Я самая большая на Амуре, я царица реки, кто сможет пробить скалу, кроме меня?» Рыбы молчат, царица ведь говорит. У них, у рыб, тоже есть это послушание всяким царям, начальникам, судьям. Молчать-то молчат, а у каждой, даже захудалой рыбешки, свой царь в голове, свое, значит, на уме. «Смотрите», – сказала калуга, разогналась, ударила своим острым носом в скалу и замерла. Смотрят рыбы, у калуги нос загнулся кверху и сопли застыли на носу. Вот почему у калуги нос загнут наверх да мягкий, сопливый. Ничего не могла вымолвить калуга, отошла.
«Кто найдется на Амуре храбрее меня? – это щука заявляет, и, правда, она храбрая. – Я пробью дыру». Разбегается щука и бьет носом в скалу, а в скале дыра, попала щука в дыру. Смотрят рыбы, правда щука пробила дыру, а не догадываются, что хищница попала в готовую. Кое-как вытащили ее. С тех пор у щуки нос острый. Ну кто после щуки другой храбрец? Конечно, сом.
«Слабаки, – говорит сом, – болтают, болтают, а дыру не могут пробить в песке. Вон пескарика попросили бы». А пескарик назад, назад и спрятался. Лучше уж подальше от сома. Вот сом уже мчится на скалу. Бац! Смотрят рыбы, пробил сом дыру. А сам он ни-ни-ничего не может сказать, только хвостом бьет. «От радости, что дыру пробил», – думают рыбы и не догадываются, что сом попал в расщелину. Кое-как вытащили его. С тех пор у сома нос расплющенный в лепешку. Кроме хвастунов на Амуре много других, скромных, рыб. Они молча пробуют свои силы. Толстолоб, сазан, амур, карась один за другим пробовали пробить скалу. Не смогли. Вот почему у них носы такие. Тут приплывает опоздавший хвастун, верхогляд. «Что, силенок не хватает? – спрашивает. – Носишки сплющили? Не можете, не беритесь. Смотрите, как надо». Разбегается верхогляд, серебряной стрелой летит. Как ударит! Все рыбы ахнули. Верхогляд ударить-то ударил скалу, а почему-то замер после удара, то ли обдумывает, то ли обнюхивает скалу. Не догадываются рыбы, что он сознание потерял. Пришел верхогляд в себя, обернулся, и все рыбы замерли в изумлении: нос верхогляда совсем задрался кверху и глаза – наверх.
После верхогляда никто не захотел свою силу пробовать. Собрались рыбы расходиться. Тут выходит вперед желтощек и скромно говорит: «Если вы, друзья, разрешите, я попробую». А рыбам что, им охота посмотреть, как всякому человеку…
Тут Нина слегка подтолкнула Лену, заинтересовало ее, как старик очеловечивает рыб.
– Отходит желтощек на расстояние, примеривается и серебряной баторской стрелой летит на скалу! Так летит, что некоторые рыбы даже не заметили, что это желтощек пролетел. Раздался гром под водой, многие мелкие рыбешки, вроде синявок, вверх брюхом всплыли. Смотрят рыбы – нет желтощека. Куда подевался? Потом видят – дыра, а из дыры весело выплывает желтощек. И нос ничего, какой был, такой и есть. Так рыбы среди своих разыскали батора. Батора надо наградить, вот и решили наградить его золотой бляхой. С тех пор желтощек носит на щеке золотую бляху.
– Как здорово, дедушка! – воскликнула Нина. – Жаль, я не записала ничего, заслушалась.
– Повторю, – пообещал Холгитон.
– Только точь-в-точь…
– Ты что это? Сказки и легенды – это просто так, один раз так расскажешь, в другой раз – по-другому, так думаешь? Нет, у нас сказки и легенды слово в слово повторяются. Если не запоминаешь – нечего их портить, нечего их рассказывать.
Старик Холгитон обиделся и ушел.
– Ничего, расскажет, – усмехнулся Пиапон. – Лена вот утром на меня рассердилась, а потом сама отошла. Верно?
Лена засмеялась. Дярикта подлила им горячего чаю. – Нина, неужели латинизация будет в нанайском алфавите? – спросила Лена.
– Да, все идет к этому. Ученые настаивают, говорят, что только латинские буквы передают всю гамму звучания нанайской речи.
– У меня букварь с русским алфавитом, нынче я по нему буду обучать детей, а потом переучивать их придется…
Пиапон прислушался к разговору девушек, но ничего не понял и подумал: «Зря ушел Холгитон, вот когда начинаются умные разговоры».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
С каждым днем все мрачнее становился Гида: не возвращалась Гэнгиэ, уехавшая к родителям в Болонь погостить. Загрустил Гида, подолгу с тоской смотрел на озеро в сторону Амура. С первого дня женитьбы он старался не расставаться с любимой Гэнгиэ, из-за нее раньше всех возвращался из тайги, из-за нее сбежал от партизан, к которым был поставлен проводником. Любил Гида Гэнгиэ так же, как и в первые дни женитьбы, все самое лучшее, что покупал, отдавал ей. А первая жена Онага, хотя растила двух славных мальчиков, любимцев Токто, была в доме почти на положении работницы. Много раз Гэнгиэ просила Гиду, чтобы он внимательней, нежней относился к Онаге, но он только отмахивался. Ему всегда казалось, что Гэнгиэ любит его так же сильно, как и он ее. А тут засомневался: если бы любила сильно, разве могла бы так долго оставаться у отца?
Бедная Онага ластилась к нему, пользуясь отсутствием любимой жены, но не получала и четверти того внимания и любви, какие были до появления Гэнгиэ. Онага смирилась со своей судьбой, растила детей, мечтала о дочери, с которой бы она возилась, как с куклой, и не надо тогда ей ни Гиды, ни любви его. Она была беременна и, по подсчетам, должна рожать после кетовой путины.
– Ты хочешь дочь? – шептала она, обнимая мужа. – А? Не хочешь? Какой ты… А я хочу дочь, только дочь. У нас двое сыновей, они уже кашевары, а мне дочь нужна, помощница…
Но Гида думал о Гэнгиэ, и ему не нужен был никто, ни сама Онага, ни дочь, которую она ожидает.
– Спи, – обрывал он ее, – я думаю о рыбалке.
Онага покорно замолкала. Что ей оставалось делать?
Вернется Гэнгиэ, и опять Гида будет ложиться к ней только от случая к случаю.
На одиннадцатый день вернулись из Болони гостившие там джуенцы и привезли ошеломляющее известие: Гэнгиэ в Болони нет.
– Отец, поедем искать ее, – заявил потерявший голову Гида. И добавил жестко: – Ты женил меня на ней, поедем вместе.
Токто почесал в затылке, сказал, обращаясь к Поте:
– Помнишь, как Баоса за тобой и Идари гонялся по всему Амуру? Я смеялся тогда: вот Баоса гоняется за вором, а мне не придется, детей-то нет. Теперь придется за невесткой вот погнаться.
В Болонь выехали на трехвесельном неводнике. Когда подъезжали к стойбищу, Токто задумался, как ему пристать к берегу – носом или кормой? Если кормой – это к ссоре, драке. Но, может, Лэтэ не виноват? Тогда получится совсем нехорошо. И Токто пристал носом. Лэтэ встретил Токто возле дома. Они обнялись, похлопали друг друга по спине.
– Где Гэнгиэ? – сразу спросил Токто.
– Как где? – удивился Лэтэ. – В Джуене, где еще ей быть! – Заметив суровость приехавших, он растерянно добавил: – Разве она не у вас?
– Она приезжала сюда?
– Приезжала, побыла день и на следующую ночь уехала.
– С русской девушкой уехала?
– Нет, с русским мужчиной… Девушка тут оставалась.
– Как, с мужчиной? – встрепенулся Гида. – С мужчиной уехала в ночь? Что ты говоришь?
Вышла мать Гэнгиэ; она еще больше потолстела, волосы стали совсем белыми.
– Я ее провожала, лодка направилась в вашу сторону, – сказала она. – Я долго стояла, смотрела.
Гида ничего уже не соображал, он видел только жену с русским мужчиной. Ну, конечно, она сбежала с русским! Куда она могла сбежать? На Харпи? Но там все наши, они не проскользнут мимо них. Куда еще? В русское село Тайсин! Да, только туда могли сбежать.
– Поехали в Тайсин!
Это маленькое русское село находилось на берегу озера Болонь, в глубоком заливе. В Тайсине русский с Гэнгиэ не появлялись.
– На Харпи едем, – сказал Гида.
– Русский – это тебе не нанай, – подумав, возразил Токто. – На Харпи ему нечего делать.
Они возвратились в Болонь.
– Нас обманули, у нас украли Гэнгиэ, – сказал Токто Лэтэ. – Не русский мужчина украл, а советская власть украла. Я понял теперь все. Они к ночи выехали в сторону Джуена, а когда стемнело, спустились обратно и поехали в Маямыж, а оттуда в Хабаровск. Так я думаю. Ты, Гида, будь мужчиной, ничего… А ты, отец Гэнгиэ, что думаешь дальше делать?
– Не знаю, – ответил Лэтэ.
– Ты в сговор с советской властью. Ты решил отобрать у Гиды дочь, потому что он двоеженец, а по новому закону нельзя иметь две жены. Вот ты и решил отобрать дочь…
– Что ты говоришь, Токто?
– Все, что думаю. Как ты мог поверить, что твоя дочь, на ночь глядя, поехала с русским мужчиной в Джуен?
– Она сказала…
– Мало ли что она могла наговорить, но она не смогла бы убедить тебя, если бы ты не был в сговоре. Ты ведь знал, что русский собирает молодых людей. Нашего Богдана они уже оставили у себя, он никогда больше не вернется к родителям. Твою Гэнгиэ тоже теперь сделают русской и оставят у себя насовсем. Ты этого хотел?
– Нет, не хотел! – закричал Лэтэ.
– Кричать начал? Теперь я убедился, ты этого хотел. Я с тобой буду судиться: ты нас обманул, взял за дочь тори, а сам ее уговорил уехать. Выходит, ты отобрал ее от нас и тори не возвращаешь…
Лэтэ молча глядел в круглое, чуть морщинистое лицо Токто. Токто, перед которым еще совсем недавно преклонялись все охотники Амура. Еще бы! Кто был храбрее Токто? Кто победил хозяина тайги? Кто бросил вызов богу – эндури? Этого даже в мыслях не смел никто делать. И этот Токто теперь выглядел совсем иначе. Храбрым он остался, он бросает вызов советской власти, обвиняет ее в краже своей невестки. Но где его ум?
– Тори советской властью запрещены, – сказал Лэтэ.
– Ты все равно вернешь тори! Судиться будем.
– Будем, а я не верну. Когда советская власть выгоняла торговцев, она сказала нам: «Охотники, У обманщик, он всю жизнь обирал и обманывал вас, все долги ваши – пустое дело, не отдавайте ему долги». Так было, ты сам знаешь. Теперь советская власть скажет: «Женщины – люди, запрещается их продавать, покупать». Вот так. И все поймут, может, ты один только не поймешь…
– Все вы амурские считаете себя шибко умными, а нас, озерских, глупыми.
– Ты сам глупо не веди себя. А про дочь я, честно говорю, ничего не знаю. Теперь беспокоюсь. Может, этот русский увез ее, чтобы жениться…
– Я его убью! – закричал Гида. – Я поеду в Хабаровск, разыщу его и убью!
– Беспокоюсь о дочери, – продолжал Лэтэ. – Эта русская девушка должна знать, наверно, должна знать. Она сейчас в Нярги. Надо к ней съездить…
Чтобы застать в Нярги Нину Косяюву, выехали немедленно. Обиженный Токто не промолвил ни слова. Гида понял, что навсегда потерял любимую жену, и молча плакал. Никто не видел в темноте его слез. Рано утром, приехали в Нярги. Пиапон встретил их на берегу.
– Ночью охотников гоняет только большая беда, – сказал он, поздоровавшись. – Что случилось, Токто?
– Где русская девушка? – спросил Токто.
Разбудили Нину, она ночевала у Лены.
– Где Гэнгиэ? – спросил Токто.
Увидев джуенцев и среди них почерневшего от горя Гиду, Нина сразу поняла, зачем они разыскивали ее. Всю дорогу от Джуена до Болони она вместе с Гэнгиэ составляла план побега молодой женщины в Ленинград.
– Сейчас должна быть в Москве, – ответила она.
– Ты отправила ее?
– Нет, она сама уехала. Она хочет учиться.
– Врешь, ты уговорила!
– Вы на меня не кричите, товарищ Токто. Я узнала, что она хочет сбежать от мужа, только когда мы выехали из Джуена.
– Почему ты не сообщила об этом мне? – спросил Лэтэ.
– Она просила никому ничего не говорить.
– Ты преступница! Тебя надо судить! – кричал Токто.
– Судить меня ты не можешь, а я, когда вернусь к вам в Джуен, буду кое-кого судить.
– Ты хочешь вернуться в Джуен, зачем?
– Жить.
– Никто с тобой не станет жить, все разбегутся.
– Там будет видно.
Токто отвернулся от Нины и зашагал на берег. Его догнал Пиапон, предложил кисет. Они сели на остывший за ночь золотистый песок и закурили.
– Зачем я только ходил в партизаны, – заговорил Токто. – Зачем воевал за эту советскую власть.
– Не один же ты воевал, – усмехнулся Пиапон.
– Знал бы все, что потом случится, не пошел бы воевать. Откуда пришла бы мысль Гэнгиэ сбежать от мужа и уехать в город, который даже во сне не снился ей, если бы не эта власть? Зачем все это делает новая власть? Ну, хсроши выгнала она обманщиков-торговцев, облегчила нам жизнь, хватит, на этом спасибо. Но зачем нам новые законы? Такие законы, что жена не боится мужа, бежит от него…
– Я думаю, Токто, это только начало.
– Так ты думаешь? А что дальше будет? Женщины на головах будут ходить? Нет, хватит этого нового, я уже сыт им но горло. А еще эта русская обещает приехать в Джуен жить. Нет, Пиапон, я, наверно, убегу на Харпи.
– Куда убежишь, ведь на всей нашей земле советская власть. Никуда не убежишь.
Токто замолчал, верные слова говорит Пиапон, никуда не убежать от новой власти. Если даже и убежит кто, то вернется, как возвращаются убежавшие от хозяев изголодавшиеся собаки. Но жить невыносимо, когда рушатся обычаи, привычки, законы, по которым ты жил и собирался жить всю жизнь. Свободного охотника, как какого-нибудь зверя, обкладывают кругом всякими законами, которые ему не по душе, заставляют поступать против своей воли.
– Скажи, нельзя как-нибудь вернуть Гэнгиэ?
– Как вернешь, если она уже в Москве. Я думаю, что она поехала в Ленинград, туда, где наш Богдан учится.
– Ты так думаешь? Если с Богданом рядом будет… Ах, какая разница! Сбежала, сука, ее так любили, а она сбежала. Эта вон, – Токто обернулся и потыкал пальцем в сторону Нины, – она во всем виновата.
– Ее советская власть послала, чтобы лучше научилась нанайскому языку и книгу на нашем языке написала.
– Пусть пишет, пусть учится, но зачем чужих жен подбивать на такую подлость? И все это от вас, умников.
– А я при чем? – засмеялся Пиапон.
– Вы, умники, соглашаетесь с советской властью, если бы не соглашались, не было такого бы.
– Мы соглашаемся потому, что хотим новой жизни. Соглашаемся и делаем все, чтобы быстрее настала новая, хорошая жизнь.
Бесполезно спорить с Пиапоном, что ему ни говори, у него всегда найдется ответ и он всегда окажется прав. Токто опять стал думать о Гэнгиэ, что она теперь находится далеко-далеко, в какой-то Москве, о которой никогда раньше никто из нанай не слышал. Что за город такой? Хоть бы краем глаза посмотреть на него. Но зачем ему, Токто, этот город? Вот дурость какая, сбежала невестка в этот город и ему хочется вслед за ней взглянуть на него. Надо же так. Старый человек, и такие глупости лезут в голову. Тебе нигде уже не побывать, твои следы дальше Амура никуда не пойдут.
– Первую осень колхозную кету ловить будем, – сказал Пиапон. – А у вас как?
– Какой колхоз, когда люди разбросаны, в одном месте одна семья, в другом – три, в третьем – четыре. Как их объединишь? Не знаю, Пота собирает людей. А у вас уже колхоз?
– Уже колхоз.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В районе Пиапону сказали, что Ултумбу тяжело заболел, лежит в больнице в: Хабаровске, и Пиапон сам должен организовать колхоз, потому что подготовка проделана, а учительница составит протокол собрания.
На обратном пути Пиапон заехал к Воротину и застал его с высоким, широкоплечим человеком. Пиапон узнал переводчика Дубского, которого видел на первом туземном съезде. Дубский требовал продовольствия, а Воротин не признавал его претензии законными.
– Ничего вы не можете требовать, – сказал Воротин. – Я отпускаю продовольствие и товары только охотникам и рыбакам за пушнину и рыбу.
– Прописные истины не следует мне повторять, – жестко проговорил Дубский. – Вы дадите мне продовольствие.
– Только за пушнину.
– А я имею право получить требуемое и без пушнины.
С этими словами Дубский резким движением достал из кармана бумажник, сунул Воротину какой-то документ и зачем-то похлопал правой рукой по заднему карману брюк. И тут только Пиапон заметил торчавший из-под пиджака конец желтой кобуры нагана.
«Кто он теперь такой, почему с револьвером ходит?» – подумал Пиапон и пошел к двери.
В сельсовете было пусто, за председательским столом сидел Митрофан. Друзья поздоровались.
– Готовы столы, скамейки для школы? – спросил Пиапон.
– Сказал я тебе – не подведу, к сроку все будет сделано, – усмехнулся Митрофан. – Слышал новость? Я собираюсь раскулачивать наших куркулей.
– Есть такое указание, что ли?
– Есть ни есть, мне надоело с ними возиться. Хватит. Больше десяти лет советской власти, хватит им при ней богатеями жить, не за тем люди воевали.
– Плохо тебе не: будет?
– А чего плохо? У куркулей отобрать, их богатство – плохо? Надо! Так я понимаю.
Митрофан успокоился, друзья поговорили о своих делах, о семьях, и Пиапон заторопился к Воротину.
– Слышал, Пиапон, наш разговор? – спросил Борис Павлович. – Плохой он человек, я бы не хотел больше с ним встречаться. Не знаю, каков он как ученый, но человек… Он к вам тоже заедет, делает какую-то этнографическую перепись нанай.
– Скажи, Борис, разве нас можно называть туземцами? Девушка из Ленинграда говорит, что это оскорбительно. А он называл…
– Правильно, Пиапон, нельзя. Да и тем, кто так называет, должно быть стыдно. Вы советские граждане, маленький советский народ, имеете свое имя.
– Теперь я всем своим буду об этом говорить, чтобы больше нас не обзывали, мы, скажу еще, колхозники. Ты поедешь к нам организовывать колхоз?
– Некогда сейчас, дел много.
– Скажи, какая нынче цена будет на кету?
– Такая же, как и в прошлую осень, высокая. Рыбу станете сдавать на свой рыбозавод, там же будут платить вам деньги. Теперь рыбаки научились с деньгами обращаться, надо в Нярги магазин открыть, чтобы люди не ездили за продуктами сюда. На рыбозаводе вот-вот начнет работать пекарня, хлеб станете там покупать. Так что, Пиапон, жизнь налаживается.
– Хорошая идет жизнь, Борис!
– Давай руби дом под магазин, под склад, как закончишь, так и откроем магазин.
С этими новостями вернулся Пиапон в стойбище, собрал записавшихся в колхоз и рассказал о своей поездке в Вознесенское, сообщил все новости, чем обрадовал охотников.
– Будем колхоз организовывать, – закончил он. Лена переписала охотников, вступивших в колхоз, членов их семей. Составила протокол собрания. Няргинцы решили назвать свой колхоз «Рыбак-охотник».
– Мы будем рыбу ловить и охотиться. Хорошее название, – заявили они.
Председателем колхоза избрали Пиапона, а когда встал вопрос, кем его заменить на посту председателя сельсовета, назвали Хорхоя. Тут же подсчитали, сколько больших неводов колхоз может выставить на путину, и распределили рыбаков на эти невода. Получилось три бригады. Избрали бригадиров: Калпе, Улуску, Годо.
После собрания Пиапон передавал сельсоветские дела Хорхою. И опять Лена писала бумагу с коротким и все равно непонятным названием «акт». Когда Пиапон подписывался под этой бумагой, Лена усмехнулась и сказала:
– Неправильно вы имя пишете. Кто научил?
– Почему неправильно? – удивился Пиапон.
– Вас зовут Пиапон, а вы написали Пе-я-пом. Слышите, как? Пе-я-пом.
Пиапон строго взглянул на своего бывшего учителя, и Хорхой опустил голову. Лена засмеялась.
– Ничего, товарищ председатель колхоза, будем учиться.
– Будем, когда будем? Столько свободного времени раньше было, а теперь? Солнце по небу прямо бегом бежит, оглянуться не успеешь, оно уже за ледяные горы спряталось. Когда тут учиться?
– Ничего, я вам буду буквы выписывать, а вы их заучивайте между делом. Запомните все буквы – все будет хорошо.
В начале сентября колхозники выехали семьями на тони. На незанятые тони приехали те, кто отказался вступать в колхоз. Рядом с бригадой Улуски расположился Полокто с многочисленным семейством.
– Отец Ойты, вступай в колхоз, у тебя же готовая бригада, – посмеивался Улуска, довольный и гордый тем, что его избрали на высокую должность бригадира.
– Без твоего колхоза обойдусь, – огрызался Полокто.
– Единоличник, – беззлобно выговаривал с трудом запомнившееся русское слово Улуска и широко улыбался.
– Ты у меня пообзывай еще. Посмотрим, кто больше поймает.
– А чего смотреть? У тебя неводишко, а у нас неводище из трех таких, как твой.
Гордый Улуска впервые в жизни мог подтрунивать над Полокто, которого всегда побаивался.
Был среди бригадиров и другой счастливый человек. Это Годо. Когда его утверждали бригадиром, рыбаки добродушно похлопывали его и говорили:
– Был работником, а как вступил в колхоз, стал бригадиром. Будешь теперь нами понукать. Ишь как.
Годо улыбался, он был бесконечно счастлив доверием колхозников. Невод Холгитона он забрал в свою бригаду и подшил к трем другим неводам. Старик теперь числился в бригаде своего бывшего работника. В первые дни, когда рыбаки делали контрольные заметы, старик сидел на берегу и наблюдал за притонением. Рыбы не было, и он требовал, чтобы невод немедленно вытаскивали на вешала, на просушку. Когда укладывались первые десятки саженей, он смотрел с безразличием, но когда начинался его невод, глаза его загорались и он кричал:
– Что делаете?! Что делаете?! Почему так густо складываете, реже надо, реже. Не понимаете, что ли? Я десять лет вязал этот невод, а вы его за одну осень сгноите. Реже складывайте…
Это повторитесь изо дня в день и вскоре так надоело рыбакам, что они заявили: либо Холгитон пусть едет домой, потому что какой из него рыбак, либо забирает свой невод.
– Сучьи дети! – рассердился старик. – Десять лет я готовил невод, коноплю, нити из нее. Вам сейчас готовые сети, целые невода обещают, разве вы поймете, как я десять лет вязал этот невод? Нипо, Почо, Годо! Снимите наш невод, мы будем отдельно рыбачить. Мы выходим из колхоза!
Нипо с Почо послушно вытащили ножи и начали отделять свой невод от остальных. Годо не тронулся с места.
– Годо, а ты чего стоишь?
– Он бригадир, он уже не твой работник, – сказал кто-то.
Холгитон сплюнул и начал помогать сыновьям. В тот же день он свернул свой хомаран и уехал на свободную тонь.
– Ума лишился старик, – сказали рыбаки и похвалили Годо.
– Нет, он умный, – ответил Годо. – Вы не понимаете его, а я-то знаю, о чем он думает. Я знаю, как он готовил невод, я ему много помогал. Он не невод, может, жалеет, он свой труд жалеет.
Пиапон, узнав о новом капризе Холгитона, сказал:
– Старый дьявол! Ну погоди, попросишься обратно в колхоз! – и спросил Годо: – Как же теперь ты? Маловато людей.
– Да и невод покороче, – засмеялся в ответ Годо.
– Ты молодец. Как теперь с Холгитоном?
– Не знаю. В другой дом, наверно, уйду.
– Супчуки и дети не отпустят. Ладно, пока нет рыбы, съезди к нему и уговори вернуться, скажи, что, если сейчас не вернется, потом будет поздно.
Годо тут же сел в оморочку и выехал.
– Проведать приехал или вместе рыбачить? – спросил Холгитон.
– Разговаривать приехал, – ответил Годо.
Супчуки и ее сыновья радостно встретили Годо, только Холгитон не выказал радости, хотя и был доволен его приездом. «Прав он, чего мне на него сердиться, – думал старик. – Вон какое ему доверие, бригадиром избрали, выходит, его уважают люди. Человек-то он неплохой».
– Не уговаривай, в бригаду не вернусь, – сказал он.
– Как же будете рыбачить? Тяжело ведь.
– Помощи не попросим.
– Мало наловишь, наперед знаю. Закинешь невод раз, два, поймаешь лодку рыбы и повезешь на рыббазу. Туда-сюда – день. А еще неизвестно, примут у тебя рыбу или нет, потому что сначала примут у колхозников, потом у тебя. Пиапон сказал так: возвращайся, пока не поздно, иначе обратно в колхоз не примет, – и, заметив упрямство в глазах старика, Годо добавил от себя: – Да и дом один без помощи людей не достроишь.
– Это не его дело, пусть сгниет недостроенный дом!
Все вышли на берег провожать Годо. Холгитон наблюдал, как сыновья обнимались с Годо, и ему стало душно, будто кто сжал ему горло. Он отвернулся. А ночью он лежал с открытыми глазами и думал о своей жизни, о жене, о Годо и детях. Мысли эти промелькнули, будто стая уток пролетела над головой и исчезла за тальником. Что думать о прошлом, жизнь уже прожита. Что думать о Супчуки, Годо и детях? Это одна семья, а Холгитон посторонний, на словах он только глава этой семьи. Лучше думать о будущем, хотя неизвестно, сколько он еще протянет, сколько попортит крови детям, Годо и этому же Пиапону. Он ведь знает, как не хотелось уходить из бригады Нипо и Почо, они молодые, а молодых всегда тянет к людям. Зря, конечно, он оторвал их от хороших людей. Да и Годо прав, кругом прав. Но что теперь делать, с какими глазами возвращаться в бригаду?!
Недолго выдержал Холгитон. Когда пошла кета, он отвез первый улов на рыббазу, проторчал там день, и приняли у него рыбу третьим сортом, объяснили почему, будто сам он, старый рыбак, не знает почему. А за это время бригада Годо дважды приезжала сдавать кету, потому что часть рыбаков оставалась на добыче, другая – отвозила. Вернувшись на тонь, Холгитон молча стал свертывать хомаран, и домашние поняли, что наконец-то старик сдался. Так же молча он вернулся в бригаду, вновь поставил на место хомаран, сам подшил свой конопляный невод к общему. Рыбаки и Годо тоже молчали и делали вид, что все идет по договоренности. Только приехавший проведать бригаду Пиапон не выдержал.
– Так тебя, старого черта, и надо учить! – сказал он в сердцах. – Ты похож на тот травяной мяч, которым играют дети: летает этот мяч от одного игрока к другому, кому зацепится на трезубец, кому – нет. Окончательно ты теперь зацепился?
– Ругай, отец Миры, ругай, – соглашался Холгитон, – жалко невод стало.
– Пожалел!.. Нынче много рыбы если поймаем, в следующем году купим новые невода. Кто тогда позарится на твой конопляный? Тьфу! Из-за невода то в колхоз, то из колхоза, как какая распутная женщина, то к одному мужу, то к другому.
